Страница:
соль ее может прохватить, как следует, до красной кости... то мы, стало
быть, делаем так: на низ мелкий лед ложим и соли, а уж потом рыба кладется!
А холодный тузлук рыба уважает... Раз рыба мороженая, она сразу видна: у нее
спинка будет как вороная, и сама она - мягкая, как живая, вот-вот поплывет!
Совсем живой вид обозначает из себя, если она мороженая... Все это, конечно,
надо знать... Пузанок, например, есть у нас, - ему за глаза два дня
довольно, так и держим его два дня, а пересаливать ведь тоже не
полагается... А почему же не полагается? Потому что от пересола с рыбы весь
жир сходит... А если как следует засолить, пузанок до того бывает мягкий,
прямо одними губами будете есть, а зубы для чего другого спрячьте!
- Хорошо, а вот вы сказали: тузлук...
- Тузлук мы как делаем? Считается так: десять процентов соли на
ведро... Ну, а мы прямо руку в тузлук опускаем, - так и узнаем, годится или
еще соли досыпать. А то какие незнающие пробуют так: фунт если соли на
ведро, - должно в таком тузлуке яйцо плавать, или там помидорка какая...
Бабья примета! Мы где же это должны в море яйца брать или там помидору? Мы
этого там не видим, а должны все сделать в натуре. Мы его сливаем, тузлук, и
раз ежели пузырьки в нем скакают, значит, готово дело...
- А много ли у вас лодок в вашем именно цехе?
- У нас есть байды и есть судно... На байду пятьдесят пудов клади, а уж
больше не зрись, а то пойдешь на дно скумбрию кормить, а судно, оно и
пятнадцать тысяч пудов берет... Это все, одним словом, специальность, а так
кого-нибудь возьми, не рыбака, он куда же годится? А уж рыбак, какой
смальства привычный, он от нас не уйдет, ежель он рыбак природный. Куда же
ему уйтить, когда весь его кровный интерес тут? Что он, землекопом, что ли,
куда поступит, или по бетону на постройку, когда он рыбак? Он же считается,
ну все равно что охотник с ружьем ходит, то и он, такой же охотник. Не то
что мы рыбаков ищем, они нас сами ищут! Потому - у них же весь интерес ихней
жизни тут, на байдаре, в море. В ночь, в полуночь, когда ехать надо, он дома
чесаться не станет: он враз готов и пошел неумойкой - в море, будет время,
умоется!
- А пролив тут широкий?
- Пролив Керченский?.. Считается четыре километра всего, и вполне мы
его могли бы сетями перегородить и всю в нем рыбу застопорить, какая из
Азовского моря идет, только этого делать не разрешается... А вот Кубань,
Терек - те перегораживаем во время икромета... А что касается теперешнего
времени, то сейчас наши все силы на камсу идут, - камса сейчас в Черное море
выходит, и так весь октябрь и, почитай, ноября половину с камсой мы возиться
будем...
Когда вышмыгнул Костя на улицу, то его поразило, что улица была почти
пустая.
Конечно, народу на ней толпилось довольно, так как это была главная
улица Керчи, но москвичу Косте, который привык с самого младенчества к тому,
что из-за людей в Москве никогда и нигде не видно домов, даже и главная
улица Керчи показалась пустынной.
Вот прошли две цыганки и блеснули на него огромными белками глаз: может
быть, они были и не цыганки, но так показалось Косте: сам он был сероглазый
и волосы льняные. На цыганках были коричневые платки с голубыми и розовыми
цветами.
Вот остановились против гостиницы двое бородатых рабочих с мешками,
должно быть плотники, так как из мешков выглядывали у обоих желтые фуганки,
но остановились они не затем, чтобы проникнуть в гостиницу: здесь, под
сильным светом лампочки в подъезде, стояла девочка лет двенадцати и
продавала пару копченых таранок. Один бородатый помял таранку чугунными
пальцами, другой прикинул другую таранку на чугунной ладони, много ли она
может весить, и оба спросили враз:
- А почем?
- Пять рублей пара, - сказала девочка скромно.
- Без ума ты! - качнулась сердито одна борода.
- Без понятия! - сожалеюще качнулась другая, удаляясь.
И в сторону грязных мешков, из которых выглядывали фуганки, кричала
девчонка:
- Что? Дорого? Рогали!
Молодежь гуляла парочками и хохотала гораздо слышнее, чем хохочет та
же, гуляющая парочками, молодежь в Москве... Четыре лошади, одна вслед
другой, протащили по улице огромные возы грохочущих пустых бочонков,
перевязанных веревками. Лошади были большие, и очень звонко лязгали их
подковы о круглые булыжники мостовой.
Костя постоял у подъезда гостиницы недолго. Он вспомнил, что они с
отцом и рыбником Пискаревым, когда шли от вокзала, подошли сюда слева, и
смело пошел налево посмотреть, что там такое сейчас. А там через два-три
дома оказался переулок, который вывел его на какую-то большую, должно быть
рыночную, площадь. Площадь эта, правда, была теперь пустая и темная, но
вдали на ней виднелась какая-то гулкая толпа, освещенная лампочками с
карниза двухэтажного дома, и бодро рычали оттуда большие автобусы, как
принято у них рычать перед отправлением. Автобусы в Керчи, точно в Москве,
это было и привычно для глаз и занятно, и Костя побежал туда к ним и скоро
очутился в толпе.
- Куда это едут? - спросил он старуху в платочке.
- Как это куда? Все на завод же! - и старуха ринулась становиться в
очередь.
Переходя от одной людской кучки к другой, жадно глядя и слушая, Костя
сам не заметил, как очутился на другом конце площади. Потом, думая, что идет
назад к гостинице, он пришел к набережной, где было еще темнее, чем на
площади, очень сильно пахло селедкой, сиротливо горел одинокий фонарь, не
электрический, а с керосиновой лампочкой. Под фонарем медленно двигался
кто-то в серой шинели с ружьем за плечами. Присмотревшись, увидел Костя, что
двигался он между рядами новых бочонков, должно быть с селедкой, потому что
от них именно и шел запах. Дальше в темноте что-то такое слегка качалось,
очень страшное на вид. Это были большие парусные баркасы с убранными
парусами, но Костя не понял, что это такое, и на него нашел страх от этой
пустынности, темноты, от всего этого чересчур нового, невиданного в Москве,
от множества бочонков с сельдями, от унылого одинокого керосинового фонаря
и, наконец, от этого, в серой шинели с ружьем за плечами, молчаливо
шагавшего.
- Дяденька! - сказал он ему несмело.
Он сказал это не громко, но тот услышал. Костя хотел спросить его, где
гостиница, но только успел еще раз повторить: "Дяденька!" - как сторож в
шинели сдернул ружье и выставил его в темноту перед собою. Он стоял как раз
под фонарем, со всех сторон для него было непроницаемо темно, - слышно было
только ему, что близко от него кто-то кого-то, подбиравшегося к бочонкам,
чтобы укатить из них один, осторожно звал дяденькой.
- Это кто там смеет? - крикнул сторож, нацелившись в темноту, и Костя
испуганно вскрикнул и пустился бежать обратно, а когда, отбежав уже
порядочно, оглянулся назад, он испугался еще сильнее, он присел от испуга,
припал к земле, как замершая в ужасе перепелка, над которой появился ястреб:
звезды с неба вдруг посыпались вниз, туда, в море куда-то, в темноту, в
бездонную пропасть, все сразу, все до единой!..
Не одна за другою падали звезды, а как-то сплошь, как падает крупный
летний дождь, как идет кефаль в море, только одни из звезд были тусклее,
другие ярче, а были и огромные, пушистые, сверкавшие голубым сверканьем.
Если бы Костя заметил это там, в городе, он подумал бы, что это просто
забавляется кто-то, пуская ракеты, но здесь, в пустой темноте, некому было
пускать ракеты, и отсюда было видно огромное полнеба, а не какой-то жалкий
клочок его между крышами домов.
- Что ж это делается такое? Конец света, что ли? - вдруг сзади себя
услышал Костя и вскочил с четверенек. Сзади него остановились две женщины с
тяжелыми плетеными кошелками: может быть, несли они рыбу.
- Конец света! - подтвердил Костя поспешно и вполне убежденно.
Одна из женщин сказала:
- А ты почем знаешь?
- Мой папа мне говорил... Конец света!
- А кто же это такой, твой папашка? Почем он знает? - тихо спросила
другая женщина.
- Он все знает! Он спецкор Прудников!
К небу, с которого поспешно падали все звезды, Костя стоял теперь
спиной, женщины же в теплых платках и с кошелками - лицом, и он только по
отсвету в их глазах замечал, когда падали особенно большие звезды. Он
чувствовал, что дрожал от испуга, но все-таки старался не плакать и спросил
искательно, но в то же время и деловито:
- А где, тетеньки, гостиница? Как идти?
На площади потом он бежал на огоньки знакомого уже дома, от которого
отправлялись автобусы на завод. И только теперь, добежав до рвавшейся к
машинам шумной толпы, он понял, почему все стремились как можно скорее
попасть в автобусы: дома у них, конечно, были дети, и надо было их куда-то и
как-то спасать, раз падают звезды с неба, - столько звезд, что нет
возможности их сосчитать!..
И когда он пробился через толпу на другую сторону площади, то вспомнил,
что именно здесь он шел от гостиницы, что до гостиницы остался только
небольшой проулок и потом два-три дома на улице.
Он оглянулся все-таки на небо в ту сторону, к морю, не перестали ли
падать звезды, нет, они падали по-прежнему.
Когда Костя выбежал на улицу, где была гостиница, он очень удивился
тому, что по ней гуляли люди как ни в чем не бывало, и только два старичка,
оба в очках, стояли, подняв головы, и один говорил другому:
- Вы помните стихи чьи-то - кажется, Плещеева:
Ночь пролетала над миром,
Сны на людей навевая,
С темно-лазуревой ризы
Сыпались звезды, сверкая...{210}
Костя остановился было послушать, что скажет другой старик, но этот
другой сказал только:
- Нет, не помню.
- Конец света! - уверенно вставил в их разговор Костя.
Тот старик, который помнил стихи Плещеева, опустил голову, внимательно
поглядел на Костю и сказал:
- На-халь-ные какие стали теперь маленькие ребята!.. - И потом оба они
медленно пошли в ту сторону, откуда пришел Костя, а Костя вбежал в вестибюль
гостиницы и очень изумился, увидя татарку-портье уже не за таинственным
окошечком, а под зеркалом на стуле в обнимку с каким-то горбоносым черным
человеком, волосы которого масляно блестели.
Рыбник Пискарев оживленно продолжал говорить о том, что сызмальства
явилось для него основным делом жизни:
- Судак, например, когда он из Кубани идет, это же что такое, - уму
непостижимо! Стена, прямо сказать, на несколько километров растянувшая...
Или даже так, будто не река это Кубань, а какая-то уха живая или каша в
котелке! И вся эта каша бывает наша!.. А ловим мы ее очень даже просто.
Такие сети ставим, - на сто восемьдесят сажен сеть, - и ставим мы ее на
якорьях, - тридцать шесть якорьев, - через каждые пять сажен - один, а кроме
того, четверо якорьев больших возле котла... А котел что такое?.. Котел, это
у нас называется такая... ну, просто сказать, мотня, об двух она крылах и об
двух подкрыльях. Рыба, она вдоль сети идет с обоих сторон к середке, - и
куда же должна она вся деваться? Больше ей деваться и некуда, только в эту
мотню, а по-нашему, в котел... Котел же этот, конечно, должен прочность в
себе иметь, - потому напор от рыбы, когда стеной она такой идет, вполне
бывает порядочный...
Прудников слушал очень внимательно, иногда ставя кое-какие, понятные
только ему самому, значки на память в своей записной книжке, когда появился
перед диваном Костя и вдруг закричал испуганно:
- Звезды! Звезды падают в море!.. Все! Все звезды!.. Все падают!..
- Что ты? Какие звезды! Что с тобой? - испугался и Прудников, а Костя
кинулся к нему под защиту и, прижавшись, шептал:
- Конец света!.. Конец света!.. Конец!..
Он был похож на помешанного, так что и удобно усевшийся на диване
Пискарев поднялся и спрашивал:
- Какие такие звезды падают? Какой конец?
- Костик! Что ты! Чепуха!.. Звезды падают? Это же они часто падают...
Чепуха! Не дрожи так! Чего испугался?
- Все падают! Все!.. Ни одной... ни одной не останется!.. - всхлипывал
Костя и дрожал, как от сильной лихорадки.
- Ты вот что... ложись-ка спать, а? Ложись, брат, я тебя закутаю как
следует, и все пройдет...
Прудников очень растерялся. Он поднял Костю на руки и положил было на
диван, но тот тут же вскочил, крича:
- Не хочу! Не хочу спать!.. Пойдем, смотреть будем!.. Все равно уж,
пойдем... посмотрим.
Можно было это понять так, что вот пойдем - посмотрим, а потом и нам,
как и всем, всем, всем, будет конец, и - тут уж ничего не поделаешь, потому
что некуда спасаться, нет спасенья!..
Прудников так это и понял. Он сказал Пискареву:
- Что там такое делается? Надо посмотреть, товарищ Пискарев...
- Что ж, пойдем и посмотрим... Ничего нам это не стоит...
И Пискарев первый заковылял по лестнице вниз.
- Вот! - с торжеством указал Костя отцу на небо, когда они трое вышли
на улицу. - Вот, видишь?
- Ничего особенного я не вижу, - ответил отец, - хотя, конечно, кое-где
падают.
- Падают, как обыкновенно... кое-какие... - отозвался и Пискарев.
- Электричество тут! Тут не видно!.. Сюда вот идите!.. Сюда!
Костя вывел отца и Пискарева через проулок на базарную площадь. Площадь
была темная, и небо над нею, все расчерченное, сверкало от бесчисленно
падавших звезд.
- А что? Ага? Вот! - подавленно ликовал Костя.
- Действительно ведь, товарищ Пискарев, падают, да... - удивился
Прудников.
- Что падают, то это конечно, а только... Ведь мне и самому сколько
разов приходилось это видать в море.
- В самое море падают? - живо осведомился Костя.
- Может, и в море... не знаю куда, в точности не отвечу, - признался
рыбник.
Так стояли они и смотрели с полчаса, пока на их же глазах почему-то все
меньше и слабее стало расчерчиваться сверху вниз блистающими полосами небо,
как будто устало уж заниматься этим, и те звезды, которые сияют на нем
испокон века, проступили снова и засияли кротко и спокойно.
- Вот и все... как ничего и не было... - сказал рыбник. - Я вам говорю,
бывает, - и сколько разов сам видал, только, конечно, ведь за делом стоишь и
внимания на это не обращаешь... Одним словом, звезды, это, вам сказать, не
рыба: сколько их падает, а не меньше прежнего остается...
- Поэтому надо идти спать... Ну, Костя, ты успокоился? - погладил Костю
по голове Прудников.
Костя не отвечал, потому что не успокоился. Он и уснул не сразу на
клоповом диване: сколько ни старался он закрыть глаза как можно крепче,
звезды все-таки сверкали и сверкали, падая с неба в море.
На другой день Прудников, показывая везде свою бумажку о командировке,
обошел керченские рыбные заводы, и Костя, его сопровождая, узнал, насколько
густо пропах селедкой и копченой таранью весь этот город, стоящий на конце
света.
А его отец был весел и доволен. Он неутомимо вносил в свою записную
книжку с понятной жадностью спецкора всевозможные цифры отчетов и выводы,
добытые долгим путем опыта.
Так он отмечал, что "наибольшую ценность керченская рыба, главным
образом сельдь и камса, имеет в соленом виде, а маринады из нее получают
развитие только в самое последнее время, причем камса в этом виде начинает
успешно конкурировать с прославленной килькой"; что "по качеству и
упитанности керченская рыба занимает первое место в Союзе и проникает
довольно интенсивно на иностранные рынки"; что "пущенный в тридцать первом
году холодильник имеет производительность в пятьсот центнеров в сутки"; что
"керченское рыболовство дает пять процентов всей рыбной продукции Союза";
что "для обслуживания этой промышленности Рыбтрест имеет бондарные
мастерские, вырабатывающие до полумиллиона бочек в год на такую-то сумму, а
также корабельные мастерские такой-то мощности..."
Записей этих оказалось у него так много, что пришлось купить новую
записную книжку, потолще. Вообще Прудников настроен был очень деловито и
проявлял большую энергию в осмотре всех уголков Керчи, имеющих отношение к
рыбному делу. Так что к концу второго дня у него составилась уже довольно
полная картина рыбной промышленности Керченского пролива. Он даже знал уже,
что такое аламаны - сети, пришедшие сюда из Турции, и како-ами - сети,
пришедшие из Японии, и скипасти - наследие древних местных греков, и чем они
отличаются от закидных неводов, называемых большими волокушами, или от
волокуш малых, которыми ловят бычков...
С самоуверенностью спецкора он решил в конце второго дня, что охватил
со всех сторон это сложное дело и может считаться недюжинным его знатоком.
Он даже заходил, между прочим, и в керченский музей и получил кое-какие
сведения о боспорском царе Митридате VI...
- Ну, Костик, - сказал он вечером 12 октября, - переночуем здесь с
тобою еще одну ночь, благо уехал к себе домой Пискарев и ночевать мы уж
будем не на лестнице, а завтра махнем еще в одно рыбное место, в Балаклаву!
- На пароходе? - спросил Костя.
- Нет, парохода завтра нет, и еще его три дня не будет... Придется нам
опять по железке... А из Балаклавы мы уж прямо назад в Москву.
Поезд из Керчи выходил утром, и опять тащился он целый день по крымским
зяблевым вспашкам и озимым посевам, и только поздно вечером в полнейшей
темноте дотащился он до Джанкоя, где была пересадка на Севастополь.
Заняв столик и приказав Косте деятельно оберегать его стул от
покушений, Прудников несколько раз ходил в буфет за чаем, чаепитием же он
отвел свою московскую душу и стал мягкосердечен... Так что, когда в зал
ожидания зашла толстогубая молодая цыганка в пестрых лохмотьях и швейцар,
подскочив к ней, завернул ее решительно назад, Прудников крикнул ему:
- Товарищ! Она такая же полноправная гражданка, как и все!
Прудников думал купить плацкарту на первый же скорый поезд, шедший из
Москвы в Севастополь, но свободных мест в этом поезде не оказалось, пришлось
ждать другого. Зато скорый поезд привез московские газеты за 11 октября, и в
одной из них Прудников прочитал телеграмму симеизской обсерватории, что в
ночь с 9 на 10 октября замечено было необычайно сильное и продолжительное
падение метеоритов в южной части неба, совсем необычное в это время года.
Сообщалось, что наиболее сильное падение, когда насчитывалось до трехсот
метеоритов в минуту, приходилось на время с половины девятого до половины
десятого вечера и что в Нью-Йорке не могли этого видеть, так как там был
день, а не ночь. Тут же высказывалось робкое предположение, что это или
пролетала мимо Земли комета, или осколки взорвавшегося небесного тела.
Прудников прочитал это место в газете Косте и сказал:
- Вот видишь, что это такое было!.. Даже и астрономы стали перед этим в
тупик!
- Ага! - торжествовал Костя. - Я тебе говорил!.. Я тебе ведь говорил! А
какое это небесное тело?
- Небесное тело что такое? Это... какая-нибудь планета, может быть
вроде нашей Земли.
- Вроде Земли? Сказал тоже!.. Как же она могла взорваться?
- Ну, просто лопнула и рассыпалась на куски... Вот эти-то куски и
летели...
- Как так лопнула?
- Этого уж я не знаю как... Одним словом, мы с тобой видели ее конец...
Только не поняли конечно, что это - конец какой-то планеты...
- Пла-не-та? - повторил Костя в изумлении. - Такая же, как Земля?.. Вот
так та-ак!..
Немного подумав, он спросил очень живо:
- А на этой планете были спецкоры?
Прудников сказал: "Гм..." - и добросовестно задумался было, но ответил
найденно-уверенно:
- Еще бы нет!.. Ведь это была планета, достигшая своей зрелости, -
почему она и скончалась... А если она достигла зрелости, то, разумеется, на
ней когда-то, очень, конечно, давно, были свои спецкоры!
Джанкойский зал ожидания бурлил, как кипящий котел; то там, то здесь
подымалась брань из-за захваченных стульев, и в черную трубу под потолком,
покрывая все голоса, добросовестно гундосил кто-то неведомый Косте:
"Паф-та-ряю... Поезд... номер... отходит..."
- Это наш поезд отходит? - спрашивал Костя, схватываясь, но отец
отвечал:
- Успокойся, это на Москву... А до нашего смело ты можешь отлично
выспаться: ложись!..
1931 г.
Конец света. Впервые напечатано в "Красной нови" Э 2 за 1934 год с
подзаголовком "Рассказы о детях". Вошло в сборник "Около моря". Печатается
по собранию сочинений изд. "Художественная литература" (1955-1956 гг.), том
второй.
Стр. 210. Ночь пролетала над миром... - начало стихотворения
А.Н.Плещеева (1825-1893) из цикла "Летние песни".
H.M.Любимов
быть, делаем так: на низ мелкий лед ложим и соли, а уж потом рыба кладется!
А холодный тузлук рыба уважает... Раз рыба мороженая, она сразу видна: у нее
спинка будет как вороная, и сама она - мягкая, как живая, вот-вот поплывет!
Совсем живой вид обозначает из себя, если она мороженая... Все это, конечно,
надо знать... Пузанок, например, есть у нас, - ему за глаза два дня
довольно, так и держим его два дня, а пересаливать ведь тоже не
полагается... А почему же не полагается? Потому что от пересола с рыбы весь
жир сходит... А если как следует засолить, пузанок до того бывает мягкий,
прямо одними губами будете есть, а зубы для чего другого спрячьте!
- Хорошо, а вот вы сказали: тузлук...
- Тузлук мы как делаем? Считается так: десять процентов соли на
ведро... Ну, а мы прямо руку в тузлук опускаем, - так и узнаем, годится или
еще соли досыпать. А то какие незнающие пробуют так: фунт если соли на
ведро, - должно в таком тузлуке яйцо плавать, или там помидорка какая...
Бабья примета! Мы где же это должны в море яйца брать или там помидору? Мы
этого там не видим, а должны все сделать в натуре. Мы его сливаем, тузлук, и
раз ежели пузырьки в нем скакают, значит, готово дело...
- А много ли у вас лодок в вашем именно цехе?
- У нас есть байды и есть судно... На байду пятьдесят пудов клади, а уж
больше не зрись, а то пойдешь на дно скумбрию кормить, а судно, оно и
пятнадцать тысяч пудов берет... Это все, одним словом, специальность, а так
кого-нибудь возьми, не рыбака, он куда же годится? А уж рыбак, какой
смальства привычный, он от нас не уйдет, ежель он рыбак природный. Куда же
ему уйтить, когда весь его кровный интерес тут? Что он, землекопом, что ли,
куда поступит, или по бетону на постройку, когда он рыбак? Он же считается,
ну все равно что охотник с ружьем ходит, то и он, такой же охотник. Не то
что мы рыбаков ищем, они нас сами ищут! Потому - у них же весь интерес ихней
жизни тут, на байдаре, в море. В ночь, в полуночь, когда ехать надо, он дома
чесаться не станет: он враз готов и пошел неумойкой - в море, будет время,
умоется!
- А пролив тут широкий?
- Пролив Керченский?.. Считается четыре километра всего, и вполне мы
его могли бы сетями перегородить и всю в нем рыбу застопорить, какая из
Азовского моря идет, только этого делать не разрешается... А вот Кубань,
Терек - те перегораживаем во время икромета... А что касается теперешнего
времени, то сейчас наши все силы на камсу идут, - камса сейчас в Черное море
выходит, и так весь октябрь и, почитай, ноября половину с камсой мы возиться
будем...
Когда вышмыгнул Костя на улицу, то его поразило, что улица была почти
пустая.
Конечно, народу на ней толпилось довольно, так как это была главная
улица Керчи, но москвичу Косте, который привык с самого младенчества к тому,
что из-за людей в Москве никогда и нигде не видно домов, даже и главная
улица Керчи показалась пустынной.
Вот прошли две цыганки и блеснули на него огромными белками глаз: может
быть, они были и не цыганки, но так показалось Косте: сам он был сероглазый
и волосы льняные. На цыганках были коричневые платки с голубыми и розовыми
цветами.
Вот остановились против гостиницы двое бородатых рабочих с мешками,
должно быть плотники, так как из мешков выглядывали у обоих желтые фуганки,
но остановились они не затем, чтобы проникнуть в гостиницу: здесь, под
сильным светом лампочки в подъезде, стояла девочка лет двенадцати и
продавала пару копченых таранок. Один бородатый помял таранку чугунными
пальцами, другой прикинул другую таранку на чугунной ладони, много ли она
может весить, и оба спросили враз:
- А почем?
- Пять рублей пара, - сказала девочка скромно.
- Без ума ты! - качнулась сердито одна борода.
- Без понятия! - сожалеюще качнулась другая, удаляясь.
И в сторону грязных мешков, из которых выглядывали фуганки, кричала
девчонка:
- Что? Дорого? Рогали!
Молодежь гуляла парочками и хохотала гораздо слышнее, чем хохочет та
же, гуляющая парочками, молодежь в Москве... Четыре лошади, одна вслед
другой, протащили по улице огромные возы грохочущих пустых бочонков,
перевязанных веревками. Лошади были большие, и очень звонко лязгали их
подковы о круглые булыжники мостовой.
Костя постоял у подъезда гостиницы недолго. Он вспомнил, что они с
отцом и рыбником Пискаревым, когда шли от вокзала, подошли сюда слева, и
смело пошел налево посмотреть, что там такое сейчас. А там через два-три
дома оказался переулок, который вывел его на какую-то большую, должно быть
рыночную, площадь. Площадь эта, правда, была теперь пустая и темная, но
вдали на ней виднелась какая-то гулкая толпа, освещенная лампочками с
карниза двухэтажного дома, и бодро рычали оттуда большие автобусы, как
принято у них рычать перед отправлением. Автобусы в Керчи, точно в Москве,
это было и привычно для глаз и занятно, и Костя побежал туда к ним и скоро
очутился в толпе.
- Куда это едут? - спросил он старуху в платочке.
- Как это куда? Все на завод же! - и старуха ринулась становиться в
очередь.
Переходя от одной людской кучки к другой, жадно глядя и слушая, Костя
сам не заметил, как очутился на другом конце площади. Потом, думая, что идет
назад к гостинице, он пришел к набережной, где было еще темнее, чем на
площади, очень сильно пахло селедкой, сиротливо горел одинокий фонарь, не
электрический, а с керосиновой лампочкой. Под фонарем медленно двигался
кто-то в серой шинели с ружьем за плечами. Присмотревшись, увидел Костя, что
двигался он между рядами новых бочонков, должно быть с селедкой, потому что
от них именно и шел запах. Дальше в темноте что-то такое слегка качалось,
очень страшное на вид. Это были большие парусные баркасы с убранными
парусами, но Костя не понял, что это такое, и на него нашел страх от этой
пустынности, темноты, от всего этого чересчур нового, невиданного в Москве,
от множества бочонков с сельдями, от унылого одинокого керосинового фонаря
и, наконец, от этого, в серой шинели с ружьем за плечами, молчаливо
шагавшего.
- Дяденька! - сказал он ему несмело.
Он сказал это не громко, но тот услышал. Костя хотел спросить его, где
гостиница, но только успел еще раз повторить: "Дяденька!" - как сторож в
шинели сдернул ружье и выставил его в темноту перед собою. Он стоял как раз
под фонарем, со всех сторон для него было непроницаемо темно, - слышно было
только ему, что близко от него кто-то кого-то, подбиравшегося к бочонкам,
чтобы укатить из них один, осторожно звал дяденькой.
- Это кто там смеет? - крикнул сторож, нацелившись в темноту, и Костя
испуганно вскрикнул и пустился бежать обратно, а когда, отбежав уже
порядочно, оглянулся назад, он испугался еще сильнее, он присел от испуга,
припал к земле, как замершая в ужасе перепелка, над которой появился ястреб:
звезды с неба вдруг посыпались вниз, туда, в море куда-то, в темноту, в
бездонную пропасть, все сразу, все до единой!..
Не одна за другою падали звезды, а как-то сплошь, как падает крупный
летний дождь, как идет кефаль в море, только одни из звезд были тусклее,
другие ярче, а были и огромные, пушистые, сверкавшие голубым сверканьем.
Если бы Костя заметил это там, в городе, он подумал бы, что это просто
забавляется кто-то, пуская ракеты, но здесь, в пустой темноте, некому было
пускать ракеты, и отсюда было видно огромное полнеба, а не какой-то жалкий
клочок его между крышами домов.
- Что ж это делается такое? Конец света, что ли? - вдруг сзади себя
услышал Костя и вскочил с четверенек. Сзади него остановились две женщины с
тяжелыми плетеными кошелками: может быть, несли они рыбу.
- Конец света! - подтвердил Костя поспешно и вполне убежденно.
Одна из женщин сказала:
- А ты почем знаешь?
- Мой папа мне говорил... Конец света!
- А кто же это такой, твой папашка? Почем он знает? - тихо спросила
другая женщина.
- Он все знает! Он спецкор Прудников!
К небу, с которого поспешно падали все звезды, Костя стоял теперь
спиной, женщины же в теплых платках и с кошелками - лицом, и он только по
отсвету в их глазах замечал, когда падали особенно большие звезды. Он
чувствовал, что дрожал от испуга, но все-таки старался не плакать и спросил
искательно, но в то же время и деловито:
- А где, тетеньки, гостиница? Как идти?
На площади потом он бежал на огоньки знакомого уже дома, от которого
отправлялись автобусы на завод. И только теперь, добежав до рвавшейся к
машинам шумной толпы, он понял, почему все стремились как можно скорее
попасть в автобусы: дома у них, конечно, были дети, и надо было их куда-то и
как-то спасать, раз падают звезды с неба, - столько звезд, что нет
возможности их сосчитать!..
И когда он пробился через толпу на другую сторону площади, то вспомнил,
что именно здесь он шел от гостиницы, что до гостиницы остался только
небольшой проулок и потом два-три дома на улице.
Он оглянулся все-таки на небо в ту сторону, к морю, не перестали ли
падать звезды, нет, они падали по-прежнему.
Когда Костя выбежал на улицу, где была гостиница, он очень удивился
тому, что по ней гуляли люди как ни в чем не бывало, и только два старичка,
оба в очках, стояли, подняв головы, и один говорил другому:
- Вы помните стихи чьи-то - кажется, Плещеева:
Ночь пролетала над миром,
Сны на людей навевая,
С темно-лазуревой ризы
Сыпались звезды, сверкая...{210}
Костя остановился было послушать, что скажет другой старик, но этот
другой сказал только:
- Нет, не помню.
- Конец света! - уверенно вставил в их разговор Костя.
Тот старик, который помнил стихи Плещеева, опустил голову, внимательно
поглядел на Костю и сказал:
- На-халь-ные какие стали теперь маленькие ребята!.. - И потом оба они
медленно пошли в ту сторону, откуда пришел Костя, а Костя вбежал в вестибюль
гостиницы и очень изумился, увидя татарку-портье уже не за таинственным
окошечком, а под зеркалом на стуле в обнимку с каким-то горбоносым черным
человеком, волосы которого масляно блестели.
Рыбник Пискарев оживленно продолжал говорить о том, что сызмальства
явилось для него основным делом жизни:
- Судак, например, когда он из Кубани идет, это же что такое, - уму
непостижимо! Стена, прямо сказать, на несколько километров растянувшая...
Или даже так, будто не река это Кубань, а какая-то уха живая или каша в
котелке! И вся эта каша бывает наша!.. А ловим мы ее очень даже просто.
Такие сети ставим, - на сто восемьдесят сажен сеть, - и ставим мы ее на
якорьях, - тридцать шесть якорьев, - через каждые пять сажен - один, а кроме
того, четверо якорьев больших возле котла... А котел что такое?.. Котел, это
у нас называется такая... ну, просто сказать, мотня, об двух она крылах и об
двух подкрыльях. Рыба, она вдоль сети идет с обоих сторон к середке, - и
куда же должна она вся деваться? Больше ей деваться и некуда, только в эту
мотню, а по-нашему, в котел... Котел же этот, конечно, должен прочность в
себе иметь, - потому напор от рыбы, когда стеной она такой идет, вполне
бывает порядочный...
Прудников слушал очень внимательно, иногда ставя кое-какие, понятные
только ему самому, значки на память в своей записной книжке, когда появился
перед диваном Костя и вдруг закричал испуганно:
- Звезды! Звезды падают в море!.. Все! Все звезды!.. Все падают!..
- Что ты? Какие звезды! Что с тобой? - испугался и Прудников, а Костя
кинулся к нему под защиту и, прижавшись, шептал:
- Конец света!.. Конец света!.. Конец!..
Он был похож на помешанного, так что и удобно усевшийся на диване
Пискарев поднялся и спрашивал:
- Какие такие звезды падают? Какой конец?
- Костик! Что ты! Чепуха!.. Звезды падают? Это же они часто падают...
Чепуха! Не дрожи так! Чего испугался?
- Все падают! Все!.. Ни одной... ни одной не останется!.. - всхлипывал
Костя и дрожал, как от сильной лихорадки.
- Ты вот что... ложись-ка спать, а? Ложись, брат, я тебя закутаю как
следует, и все пройдет...
Прудников очень растерялся. Он поднял Костю на руки и положил было на
диван, но тот тут же вскочил, крича:
- Не хочу! Не хочу спать!.. Пойдем, смотреть будем!.. Все равно уж,
пойдем... посмотрим.
Можно было это понять так, что вот пойдем - посмотрим, а потом и нам,
как и всем, всем, всем, будет конец, и - тут уж ничего не поделаешь, потому
что некуда спасаться, нет спасенья!..
Прудников так это и понял. Он сказал Пискареву:
- Что там такое делается? Надо посмотреть, товарищ Пискарев...
- Что ж, пойдем и посмотрим... Ничего нам это не стоит...
И Пискарев первый заковылял по лестнице вниз.
- Вот! - с торжеством указал Костя отцу на небо, когда они трое вышли
на улицу. - Вот, видишь?
- Ничего особенного я не вижу, - ответил отец, - хотя, конечно, кое-где
падают.
- Падают, как обыкновенно... кое-какие... - отозвался и Пискарев.
- Электричество тут! Тут не видно!.. Сюда вот идите!.. Сюда!
Костя вывел отца и Пискарева через проулок на базарную площадь. Площадь
была темная, и небо над нею, все расчерченное, сверкало от бесчисленно
падавших звезд.
- А что? Ага? Вот! - подавленно ликовал Костя.
- Действительно ведь, товарищ Пискарев, падают, да... - удивился
Прудников.
- Что падают, то это конечно, а только... Ведь мне и самому сколько
разов приходилось это видать в море.
- В самое море падают? - живо осведомился Костя.
- Может, и в море... не знаю куда, в точности не отвечу, - признался
рыбник.
Так стояли они и смотрели с полчаса, пока на их же глазах почему-то все
меньше и слабее стало расчерчиваться сверху вниз блистающими полосами небо,
как будто устало уж заниматься этим, и те звезды, которые сияют на нем
испокон века, проступили снова и засияли кротко и спокойно.
- Вот и все... как ничего и не было... - сказал рыбник. - Я вам говорю,
бывает, - и сколько разов сам видал, только, конечно, ведь за делом стоишь и
внимания на это не обращаешь... Одним словом, звезды, это, вам сказать, не
рыба: сколько их падает, а не меньше прежнего остается...
- Поэтому надо идти спать... Ну, Костя, ты успокоился? - погладил Костю
по голове Прудников.
Костя не отвечал, потому что не успокоился. Он и уснул не сразу на
клоповом диване: сколько ни старался он закрыть глаза как можно крепче,
звезды все-таки сверкали и сверкали, падая с неба в море.
На другой день Прудников, показывая везде свою бумажку о командировке,
обошел керченские рыбные заводы, и Костя, его сопровождая, узнал, насколько
густо пропах селедкой и копченой таранью весь этот город, стоящий на конце
света.
А его отец был весел и доволен. Он неутомимо вносил в свою записную
книжку с понятной жадностью спецкора всевозможные цифры отчетов и выводы,
добытые долгим путем опыта.
Так он отмечал, что "наибольшую ценность керченская рыба, главным
образом сельдь и камса, имеет в соленом виде, а маринады из нее получают
развитие только в самое последнее время, причем камса в этом виде начинает
успешно конкурировать с прославленной килькой"; что "по качеству и
упитанности керченская рыба занимает первое место в Союзе и проникает
довольно интенсивно на иностранные рынки"; что "пущенный в тридцать первом
году холодильник имеет производительность в пятьсот центнеров в сутки"; что
"керченское рыболовство дает пять процентов всей рыбной продукции Союза";
что "для обслуживания этой промышленности Рыбтрест имеет бондарные
мастерские, вырабатывающие до полумиллиона бочек в год на такую-то сумму, а
также корабельные мастерские такой-то мощности..."
Записей этих оказалось у него так много, что пришлось купить новую
записную книжку, потолще. Вообще Прудников настроен был очень деловито и
проявлял большую энергию в осмотре всех уголков Керчи, имеющих отношение к
рыбному делу. Так что к концу второго дня у него составилась уже довольно
полная картина рыбной промышленности Керченского пролива. Он даже знал уже,
что такое аламаны - сети, пришедшие сюда из Турции, и како-ами - сети,
пришедшие из Японии, и скипасти - наследие древних местных греков, и чем они
отличаются от закидных неводов, называемых большими волокушами, или от
волокуш малых, которыми ловят бычков...
С самоуверенностью спецкора он решил в конце второго дня, что охватил
со всех сторон это сложное дело и может считаться недюжинным его знатоком.
Он даже заходил, между прочим, и в керченский музей и получил кое-какие
сведения о боспорском царе Митридате VI...
- Ну, Костик, - сказал он вечером 12 октября, - переночуем здесь с
тобою еще одну ночь, благо уехал к себе домой Пискарев и ночевать мы уж
будем не на лестнице, а завтра махнем еще в одно рыбное место, в Балаклаву!
- На пароходе? - спросил Костя.
- Нет, парохода завтра нет, и еще его три дня не будет... Придется нам
опять по железке... А из Балаклавы мы уж прямо назад в Москву.
Поезд из Керчи выходил утром, и опять тащился он целый день по крымским
зяблевым вспашкам и озимым посевам, и только поздно вечером в полнейшей
темноте дотащился он до Джанкоя, где была пересадка на Севастополь.
Заняв столик и приказав Косте деятельно оберегать его стул от
покушений, Прудников несколько раз ходил в буфет за чаем, чаепитием же он
отвел свою московскую душу и стал мягкосердечен... Так что, когда в зал
ожидания зашла толстогубая молодая цыганка в пестрых лохмотьях и швейцар,
подскочив к ней, завернул ее решительно назад, Прудников крикнул ему:
- Товарищ! Она такая же полноправная гражданка, как и все!
Прудников думал купить плацкарту на первый же скорый поезд, шедший из
Москвы в Севастополь, но свободных мест в этом поезде не оказалось, пришлось
ждать другого. Зато скорый поезд привез московские газеты за 11 октября, и в
одной из них Прудников прочитал телеграмму симеизской обсерватории, что в
ночь с 9 на 10 октября замечено было необычайно сильное и продолжительное
падение метеоритов в южной части неба, совсем необычное в это время года.
Сообщалось, что наиболее сильное падение, когда насчитывалось до трехсот
метеоритов в минуту, приходилось на время с половины девятого до половины
десятого вечера и что в Нью-Йорке не могли этого видеть, так как там был
день, а не ночь. Тут же высказывалось робкое предположение, что это или
пролетала мимо Земли комета, или осколки взорвавшегося небесного тела.
Прудников прочитал это место в газете Косте и сказал:
- Вот видишь, что это такое было!.. Даже и астрономы стали перед этим в
тупик!
- Ага! - торжествовал Костя. - Я тебе говорил!.. Я тебе ведь говорил! А
какое это небесное тело?
- Небесное тело что такое? Это... какая-нибудь планета, может быть
вроде нашей Земли.
- Вроде Земли? Сказал тоже!.. Как же она могла взорваться?
- Ну, просто лопнула и рассыпалась на куски... Вот эти-то куски и
летели...
- Как так лопнула?
- Этого уж я не знаю как... Одним словом, мы с тобой видели ее конец...
Только не поняли конечно, что это - конец какой-то планеты...
- Пла-не-та? - повторил Костя в изумлении. - Такая же, как Земля?.. Вот
так та-ак!..
Немного подумав, он спросил очень живо:
- А на этой планете были спецкоры?
Прудников сказал: "Гм..." - и добросовестно задумался было, но ответил
найденно-уверенно:
- Еще бы нет!.. Ведь это была планета, достигшая своей зрелости, -
почему она и скончалась... А если она достигла зрелости, то, разумеется, на
ней когда-то, очень, конечно, давно, были свои спецкоры!
Джанкойский зал ожидания бурлил, как кипящий котел; то там, то здесь
подымалась брань из-за захваченных стульев, и в черную трубу под потолком,
покрывая все голоса, добросовестно гундосил кто-то неведомый Косте:
"Паф-та-ряю... Поезд... номер... отходит..."
- Это наш поезд отходит? - спрашивал Костя, схватываясь, но отец
отвечал:
- Успокойся, это на Москву... А до нашего смело ты можешь отлично
выспаться: ложись!..
1931 г.
Конец света. Впервые напечатано в "Красной нови" Э 2 за 1934 год с
подзаголовком "Рассказы о детях". Вошло в сборник "Около моря". Печатается
по собранию сочинений изд. "Художественная литература" (1955-1956 гг.), том
второй.
Стр. 210. Ночь пролетала над миром... - начало стихотворения
А.Н.Плещеева (1825-1893) из цикла "Летние песни".
H.M.Любимов