Страница:
Рассказ
---------------------------------------------------------------------
Книга: С.Н.Сергеев-Ценский. Собр.соч. в 12-ти томах. Том 3
Издательство "Правда", Библиотека "Огонек", Москва, 1967
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 октября 2002 года
---------------------------------------------------------------------
{1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
Получив командировку от одной из столичных газет на рыбные заводы и
промысла Крыма, Прудников поехал туда не один, а со своим восьмилетним
сынишкой Костей: он решил, что и Косте полезно будет познакомиться с
промыслами, с заводами рыбного треста, с осенней путиной и со всем вообще
строительством, какое попадется на глаза в этой поездке.
- Правда, - говорил он сыну, - очень большая с тобою будет возня по
части кормов и ночлегов, но так уж и быть, я пойду на это, лишь бы из моей
возни с тобой что-нибудь путное для тебя вышло... Кроме этого, конечно,
взять тебя надо еще и затем, чтобы ты дал отдохнуть от своих фантазий твоей
мачехе...
- А я чтобы отдохнул от ее фантазий! - живо отозвался на это Костя и
добавил: - Правда ведь, товарищ Семен?
Товарищ Семен, отец Кости, подумал несколько и согласился:
- Отчасти, конечно, это правда... Но ты ее извини все-таки: она -
женщина нервная, и ясно уж, что свой ребенок для нее дороже тебя...
- Почему?
- Видишь ли, есть законы природы, которые... Трудно с ними бороться
неразвитому мозгу... И вообще... Вот наш вагон трамвая - идет на Курский
вокзал... Нажми-ка педали, авось на площадку втиснемся...
Так они поехали вдвоем, в начале октября, с багажом очень несложным и
легким. В купе плацкартного жесткого вагона Костя мало наблюдал из окна эти
пробегающие мимо картины жизни бойких станций, глухих полустанков,
удручающе-скучных после Москвы деревень и пустых полей: быстро утомили его
их однообразие и бесконечность. Но зато с большим любопытством воззрился он
на соседа по купе, очень напряженно, точно тащил он шестипудовый куль,
писавшего в измятой тетради какой-то доклад карандашом. Вид этого труженика
был действительно самозабвенно свиреп, точно он уничтожающе спорил с кем-то
невидимым, выпячивал на него толстые бритые губы, пронизывал его негодующими
взглядами из-под насупленных бровей, страшно стискивал зубы и шевелил
желваками на очень прочных скулах.
По тем косвенным раздраженным взглядам, какие бросал при этом занятии
суровый человек из-под желтых крупных костлявых надбровий, Костя понял еще,
что ему больше всего мешают писать соседи слева: какая-то женщина с черными
бровями и родинкой на носу и ребенок ее лет четырех, которого звала она
Ариком.
Правда, была это очень веселая мать очень бойкого сыночка, и оба они
все время хохотали наперебой, потому что играли в желуди. Мать, черноволосая
и молодая, все прятала от мальчика эти крупные зеленые блестящие желуди, а
мальчик не должен был смотреть, куда она прячет их, однако очень хитро
подглядывал и всегда безошибочно лез именно туда, где были спрятаны желуди.
- Жулик! Ловкий ты жулик! - кричала мать, и оба хохотали.
Их игру неприятно было наблюдать Косте, потому что вспоминалась мачеха,
которая жила теперь в Москве в их квартире, и мать, которая от них уехала
вот уже года два назад и взяла с собой младшего брата Кости, которого звали
если полностью, то "Московский институт тесовых ящиков", а сокращенно -
Митя. Неприязненно косясь на Арика и его мать, Костя представлял, как так же
вот мелькают теперь перед глазами Мити голые до локтей, мягкие, теплые,
белые, проворные руки матери и тоже прячут желуди в рукава, в карманы, в
дорожную корзинку... Завидно ему, пожалуй, не было, однако казалось ему, что
было бы все-таки гораздо лучше, если бы тут в купе вместо этой чернобровой,
чужой женщины с родинкой на носу сидела мать, а вместо плутоватого Арика
простодушный Митя.
Он знал, что его мать с Митей и с новым своим мужем живут где-то в
Харькове, и когда кондуктор прокричал: "Граждане, скоро Харьков!" - Костя
очень забеспокоился.
- Харьков сейчас! Харьков! - начал он тормошить спавшего отца.
- А? Харьков? Ну что ж... - перевернулся отец, не открывая глаз.
- Собираться будем! Укладываться! - не отставал от него Костя.
- Зачем? - спросил отец, приоткрыв один глаз.
- Как зачем?.. А куда же мы едем?
- Мы, брат, едем на конец света...
- Где это "конец света"?
- А где железная дорога кончится, там и конец... Там и встанем...
- А это... это близко от Харькова?
- Можешь не беспокоиться... и меня не беспокой... далеко, очень.
Костя долго смотрел на такой знакомый ему с начала его жизни
широконоздрый нос отца, плоские бритые губы, глаза с белыми ресницами и
круглую голову, остриженную под ноль, и спросил:
- А в Харькове долго будет стоять поезд?
Угадав его следующий вопрос, Прудников ответил на него:
- Нет, к маме твоей мы съездить не успеем: поезд будет стоять всего
минут двадцать.
- Вот и Харьков! Смотри - Харьков! - сказала чернобровая своему Арику.
- Харьков! - повторил Арик громко.
- Харьков, - прошептал Костя и кинулся к окну.
И все время, пока стоял поезд, он не отходил от окна и во всей
торопливой толпе на перроне огромного вокзала разглядывал только молодых
высоких женщин с русыми, подстриженными у плеч волосами.
- Как же это так? Мама в Харькове, а не было ее на вокзале... а? -
спросил Костя отца, когда поезд двинулся дальше на юг.
- А зачем же ей было выходить на вокзал? - удивился Прудников. - Я ведь
ей не писал, что мы едем и чтоб она вышла к такому-то поезду...
- А почему ты... почему не писал?
- Э-э, почему, почему?.. Она теперь занятой человек... Она ведь не
сидит теперь дома, как в Москве сидела, а служит...
Костя задумчиво свернул свиное ухо из полы отцовского пиджака,
шевельнул это ухо туда-сюда, но тут же бросил и ничего уж не спросил больше
о Харькове.
В Джанкой приехали ночью. Здесь была пересадка на Керчь, самый рыбный
из городов Крыма. Костя устроился для спанья в уголку на лавке, и до утра
кругом него клокотал вокзал. Пили чай за столиками и столами и что-то такое
ели, для чего сами ходили в буфет и оттуда приносили себе то стакан чаю, то
бутерброд, а пока ходили одни, оставленные ими стулья занимали другие, и
потом подымалась из-за этого голосистая брань. Швейцар спрашивал у всех
входивших билеты, кого-то выводил, взявши за шиворот и приговаривая:
"Иди-иди отседа! Иди-иди, тебе говорят, отседа!" - и в то же время кричал
кому-то в сторону: "Гражданин, без билета нельзя!.." У какой-то старухи
украли и билет и деньги, и она голосила на весь вокзал, пока ее не вывел тот
же швейцар. Пронзительно свистали паровозы за окнами, и кто-то то и дело
откуда-то из-за стены, высоко, под самым потолком, громко, но очень гундосо
говорил в черную трубку: "Слушайте! Поезд номер... отходит..." И потом
секунд через пять: "Паф-та-ряю! Поезд номер... отходит..." Среди этого гула,
и гама, и воплей, и свистков, и "паф-та-ряю!" Костя заснул наконец, а
проснулся только утром, когда черная труба "пафтаряла", что поезд на Керчь
отходит во столько-то утра, и отец подымал его тяжелую голову с чемодана.
До Керчи, которая от Джанкоя всего в двухстах километрах, поезд, весь
из одних только жестких вагонов без плацкарт, тащился целый день. И
несколько раз спрашивал отца Костя:
- Когда же будет этот твой конец света, товарищ Семен? Я уж, должен
тебе сказать, очень устал ехать!..
Все-таки к вечеру приехали в Керчь.
Рядом с ними, в чрезвычайно густо набитом вагоне, как-то незаметный
прежде, устроился плотный обрубковатый человек, и без того коротенький да
вдобавок оказавшийся еще и с поврежденной левой ногой: она у него была
намного короче правой, отчего ботинок его на левой ноге был какой-то двух-
или даже трехэтажный и очень занимал Костю.
Но когда Костя обратился к отцу: "Погляди, - что это?" - и указал ему
пальцем на странный ботинок, Прудников широко раскрыл глаза на Костю и
покачал укоризненно головой.
Коротенький человек с коротенькой левой ногой сел на какой-то маленькой
станции перед Керчью, вот почему Прудников, когда уже показалась вся Керчь,
обратился к нему:
- Вы, должно быть, бывали раньше в этих местах, - скажите, вон та гора
как-нибудь называется? - и указал на крутую гору, внизу усаженную домами.
- Ну, а как же не называется? - удивился тот. - Это же и есть гора
Митридат! А вот то, что на ней зданьице кругленькое белеется, это - памятник
ему.
- Кому же это ему? - не понял Прудников.
- Как кому? Самому этому Митридату!
- Ми-три-дат?.. Гм... - начал было вспоминать Прудников и не вспомнил.
- Памятник этот спокон веку тут стоит и уж, почитай, развалился, -
объяснил коротенький.
- Ага, - значит, старина-матушка... А море тут какое против города -
Азовское или же Черное?
- Перед городом тут не море - пролив... Азовское мы проехали: я с
Азовского моря сел, со станции Ташлыяр... А дальше - там, за проливом,
Черное пойдет... Ежели через пролив переехать, там же Тамань, - и считается
берег кавказский...
- Вот мы с тобою куда, Костик, заехали!
- Это и есть конец света?
- Да-а, отчасти... Граница!.. И Кавказ отсюда - рукой подать... Вот
гляди и наблюдай... Ты, главное, набирайся впечатлений, потому что
впечатления - это, братец, все! То от моих впечатлений ты питаешься хлебом,
а то от своих со временем будешь питаться, когда вырастешь и спецкором
будешь... Понимаешь?
- Я понимаю, - отозвался Костя, ожидая большого вокзала и суеты.
Однако ни вокзала, ни суеты в Керчи не оказалось. Подъехал поезд к
какому-то маленькому домишке, и люди начали высыпаться из вагонов прямо на
шпалы, а коротконогий сказал Прудникову:
- Если вам в гостиницу, то и мне тоже в гостиницу, - можем пойти
вместе: гостиница на всю Керчь только одна... Случится если нам койку в
общем номере достать, - будет наше счастье...
И пошли втроем. И вместе с ними шли все пассажиры, волоча свои вещи.
Дорогой оказалось, что фамилия коротконогого - Пискарев.
Шли долго. Наконец, усталый Прудников сказал:
- Эх, хорошо бы было извозца нанять!
А Пискарев ухмыльнулся весело:
- Ну, какие же в Керчи извозцы!.. Правда, раньше когда-то были...
- Неужели совсем нет? А город как будто широко довольно раскинулся...
Сколько тут тысяч жителей?
- С заводом считается тысяч семьдесят...
- Ты слышишь это? - обратился Прудников к Косте. - Запомни! Семьдесят
тысяч жителей Керчи обходятся без извозчиков! А завод здесь где, товарищ
Пискарев?
- А вон видите, трубы высокие торчат, это и есть металлургический
завод... До него отсюда семь километров... Туда машины ходят.
Всего только одна койка оказалась в единственной керченской гостинице в
общем номере, и ту захватил каким-то образом Пискарев.
Правда, татарка в красном платочке, ведавшая комнатами и койками, была
его хорошей знакомой; она сказала, улыбаясь: "А-а! Товарищ Пискарев!" - и
протянула ему в окошечко, за которым сидела, тонкую смуглую руку.
- Послушайте, я спецкор, я приехал из Москвы по командировке... Вот моя
командировка, читайте! - пробовал подействовать как-нибудь на эту,
красноголовую, от которой зависели койки в общем номере, спецкор Прудников.
Однако та, неумолимая, не стала даже и читать командировочной бумажки; она
сказала коротко и сильно:
- Коек нет!
- Тогда дайте комнату, - тем лучше будет, а то я с ребенком...
- Ком-на-ту?.. Что вы это, товарищ? Ком-на-ту! - и татарка, поглядев на
Пискарева, вдруг рассмеялась такой наивности спецкора.
- Где же мне ночевать? На дворе, что ли?
- Можете ночевать на лестнице, - сказала неумолимая.
- Вот тебе на! На лестнице!
- Что же тут такого?.. Пока еще не так холодно... Ночуют же люди!
- Вот так конец света! - сказал Костя. - На лестнице!
Но товарищ Пискарев отозвался на это степенно:
- На лестнице, на диване... Приходилось и мне как-то так тоже... Кто
спать захочет, уснет, конечно... А разве есть такой человек, какой чтобы
спать не хотел?
Прудников чувствовал, что ему неудержимо хочется спать. Он сказал
примиренно Косте:
- Ничего не поделаешь, брат! Все-таки ведь диван дадут, а не то чтобы
прямо на ступеньках... Давай будем платить и располагаться... А то кабы и
лестницу кто не занял!
Диван, очень ветхий, ошарпанный и вонючий, оказался на лестнице на
втором этаже под аркой, как раз против общей комнаты, в которой счастливый
Пискарев нашел себе место. Едва прикрыли этот диван простыней, как тут же
бойко пополз по простыне проголодавшийся клоп, за ним другой, третий...
- Смотри-ка, смотри! Это что? - закричал Костя.
- Вижу, - сказал Прудников. - Однако пока только три... И ты знаешь,
что я тебе скажу? Похоже на то, что больше тут и во всем диване нет клопов:
только три на наше счастье...
- На твое счастье - два, на мое - один, - распределил Костя.
Пискарев, устроившись у себя, тоже вышел на лестницу. Насчет клопов он
сказал:
- От клопа какой же может быть вред? Вот сыпная вошь если, это уж
действительно! И даже у нас в рыбном цехе был один недавно случай с рыбаком:
доктор признал так, - сыпную вошь где-то схватил...
- Простите-ка, это где у вас в рыбном цехе? - встрепенулся Прудников.
- А это где я в поезд сел, возле деревни Ташлыяр... Мы относимся к
тресту "Союзрыба", а я этого рыбного цеха заведующий...
- Вот тебе на! Что же вы мне раньше не сказали? Ведь я, выходит, именно
к вам-то из Москвы и ехал!
И с Прудникова сразу слетела вся дорожная усталость.
- Вот что, - заторопился он, - давайте возьмем с вами кипяточку - чай и
сахар у меня есть, - сядем на этот презренный диван и потолкуем, - идет?
- А где же вы думаете достать кипяточку? - очень удивился Пискарев.
- Как где? Здесь же, в гостинице!
- Здесь его и в заводе нет... Есть тут в Керчи одна чайная, там же,
конечно, и печенье могут дать, - только она почему-то до шести часов
работает, а сейчас уж восемь... В такое время, как теперь, нигде вы здесь
чаю не напьетесь, исключая у кого есть знакомые...
- Вот так история! А утром?
- Утром с восьми в чайной напьемся.
- Значит, Костя, ляжем спать без чаю.
- Я не согласен, - мрачно сказал Костя.
- Ты как хочешь, а мне подвезло: я сейчас о рыбном хозяйстве
поговорю... Садитесь, товарищ Пискарев, потолкуем, а?
Пискарев поглядел на него недружелюбно, однако сел на простыню и поджал
под себя куцую ногу, спросивши:
- Об себе я должен рассказывать или как?
- И о себе, так как вы - видный работник по рыбной части, и о рыбе, о
чем хотите и как хотите, а мое дело слушать внимательно... Костя, а ты
ложись спать!
- Ну, вот еще!.. Приехали на конец света, да чтобы спать!.. Я пойду на
улицу посмотрю...
- Поди посмотри, что ж...
Костя взялся за скользкие перила лестницы, которые сильно блестели,
отражая свет лампочки вверху под аркой, оглянулся на отца, усевшегося рядом
с рыбником Пискаревым, у которого и голова, освободившаяся от кепки,
оказалась такая же курбатенькая, широкая, как он весь, со скромными
косичками светлых волос, - перескочил через одну ступеньку, потом еще через
одну и так доскакал до вестибюля, где оказалась неизвестно откуда
появившаяся толпа странного вида людей в плащах и то в черных, то в серых
шляпах... Толпа эта была молчаливая, однако за нее, за всех этих в шляпах и
плащах, кричал какой-то черненький человечек в кепке давешней неумолимой
татарке:
- Вы должны были для нас оставить два номера, и мы должны будем
получить эти два номера, и все! И не может тут быть никаких лишних
разговоров!.. Эти два номера были заказаны по телеграфу позавчера!
- Пускай были заказаны, а в них сейчас живут люди!.. Что, я их должна
на улицу выкидать? - горячилась татарка.
- Нам до этого дела нет, куда их вы должны выкидать!.. Мы приехали сюда
на двух машинах, и мы знали: тут у нас есть два номера!.. Они у вас есть,
товарищ, два свободных номера, и вы их нам даете сейчас же! Иначе я знаю,
куда мне надо звонить!
Так кричали минут десять черненький человек в кепке и татарка в красном
платочке... А на полу грудой лежали кожаные чемоданы, облепленные белыми и
желтыми бумажками.
Наконец, все эти в шляпах и плащах пошли вместе с татаркой наверх, а
Костя вышмыгнул на улицу.
- Я раньше в Астрахани и на Каспийском вообще море работал, - говорил
Пискарев Прудникову, - а теперь сюда переброшен, чтобы дело здесь
наладить... Ну, да мы за рыбой и на Черное море ездиим, вплоть аж до самого
Сухума. Теперь уж мы не ждем, чтобы к нам рыба шла, - это прежде так рыбаки
дожидались, а мы ее теперь сами ищем... А найти не можем, где ее косяки, -
аероплан враз найдет! Ему сверху все решительно видать по цвету: какой вода
имеет цвет, когда пустая, а какой, когда с рыбой... С рыбой она показывает
намного темнее... Конечно, как теперь все на хозрасчет переведено,
приходится нашему тресту много за это платить, а все-таки зато у нас
простоев меньше бывает - это раз, а другое - мы можем планировать... А
насчет Сухума, например, взять прежние времена и теперь: ведь там же свои
лодки есть и свои рыбаки, - а рыба вся у них... Как же мы-то со своими
припасами к ним за рыбой гоним? В прежнее время если, да здесь бы смертный
бой между нами зашелся, - многие бы увечье себе приняли, как я вот
мальчишкой еще у себя на Каспийском... А теперь спору между нами быть не
может даже, как хозяин у нас один - "Союзрыба"!
- Хорошо, а рыбакам-то вы позволяете рыбой пользоваться? - спросил
Прудников.
- Что касается рыбаков, тем, конечно, приходится позволять, без этого
нельзя. Нужно, чтоб и его интерес тоже был, а то он будет, конечно,
шаля-валя... Много, понятно, несознательного элемента попадается, - вот
почему... Потом то еще ценить приходится, какой рыбак! Хороший рыбак - он
знает, где рыба идет!.. Вот хотя бы меня самого взять. Я смальства на рыбе.
Был раз у нас шторм... Я своим хлопцам говорю: "Ребята! После шторму
обя-за-тельно должна рыба в берега ударяться!" Они, конечно, оспаривают:
"Это когда как... Раз на раз не приходится..." Ладно!.. Ну, я раненько утром
встал, круг бережка хожу, смотрю - есть!.. А другому покажи, кто этого не
знает, - хотя бы вас взять - что вы увидите? Как есть ничего! Вода и вода
тихая... А ры-бу - ее под водой надо чувствовать!.. Иду я к своим тогда,
бужу: "Спускай, ребята, байды!" Так мы потом - верите? - байду за байдой
потом к берегу гнали, а в байде считай рыбы в каждой пятьдесят пудов! Она
ведь когда идет, эта рыба, до того плотный ход имеет, - палку в нее
встремляй в середину, - стоять будет! Так и поплывет палка стоймя, куда рыба
плывет!.. А куда же она ходит, рыба? Это ведь целая история, и все надо нам
знать... Икру, например, метать - это она в сладкие лиманы ходит, а как
отметается, ее мы не ловим тогда, пускай мяса-жиру нагуляет. Она, как
отметается, идет до того унылая, совсем спит на ходу, и что касается жиру,
то в ней его ни капли. Всякая рыба, как икру отметает, она нам тогда не
годится... Также и шторм, например, взять... Какая рыба покрупней,
поздоровей, та может шторм выдержать, а уж что касается мелочи если...
султанка, например, если спротив шторма ей придется идти, от нее только одна
голова остается, до того из последних сил выбивается!.. А в двадцать седьмом
году летом она, барабунька эта, - ну, ее, конечно, и султанкой зовут, - вся
чисто подохла! Она мелкую воду любит, около бережка, а вода возьми да враз
вся зацвети, - вот она и задохлась. Теперь вот уж сколько лет после того мы
ее больших партий не видим, а так только, если попадется случаем в сеть, -
даже жалко ее и оставлять, - на развод обратно кидаем в воду... А вот будто
в десятом году, - я тут в те годы не был, старые рыбаки говорили, - из
Турции штормом пригнало рыбу, - греки ее паламидкой называли, а русские
названия не могли подобрать, как они такой подобной никогда не видали.
Крупная рыба была, а до чего же, говорят, вкусная, и мясо в ней мягкое, а
костей совсем чуть! Сама вроде как мраморная вся... Греки покупают и об ней
говорят: "Из какого моря сама рыба, такую имеет и видимость..."
- Из Мраморного, значит, моря? - спросил Прудников.
- Должно быть, так... Одним словом, из Турции... Греки ее покупают, а
русские смотрят только: "Кто ее знает? Может, ядовитая!" А как рассмотрели
гляделками, что за рыба, - ее уж и на базаре нет!
- Паламидка, значит? - переспросил Прудников и записал в книжечку.
- Так греки называли будто... А вид у нее был совсем как большая
скумбрия... Тогда многие себя за чуба дергали, что по глупости своей ее не
покупали, а потом уж, как ее распробовали, что за рыба, - она уж ушла в свое
море. И вот скажи же: что бы ей у нас тут остаться? Ну, заблудилась, и
ладно, и живи у нас, а мы, рыбаки, тобой пользоваться будем, - не-ет! Как
это может быть, чтоб рыба да вдруг заблудилась? Рыба свое место знает изо
всех! Небось, брат, рыба, она не заблудится!.. Говорят: как это птицы летят
и свои гнезда находят? Хорошо, птицы, конечно... Однако же им сверху видать
землю, а рыба в воде далеко ли видеть может? А вот же она знает в воде
все!.. Если ее шторм куда загонит, это, конечно, ну уж чтобы она назад к
себе дороги не нашла в море, - не-ет! На это ума у ней хватает!.. Тем более
как она же стеной идет, и зря она не ходит - на какие там прогулки, как
человек, - а исключительно по своему делу... Икру метать, например, идет она
куда? Обязательно в сладкую воду!.. Вы думаете, не знает она, что на свою
погибель идет? Зна-ает, бедная!.. Ведь мы же ее в лиманах везде стерегем!..
Мы один раз коропа на Кубани взяли, - прямо темно! Меряли тогда и весь свой
расчет делали как? На кубические метры! И вышло у нас на проценты -
пятьдесят пять процентов рыбы и аж только сорок пять процентов воды! Вот что
тогда в реке Кубани делалось... Мальчишки на байдарочке подплывут крадучись
и тут тебе вилами из воды рыбу кидают, как сено... Ну, конечно, за ними
погоня и крики, - они в бегство... Так что мы там тогда, на Кубани, всей
рыбы и взять не могли... А когда рыбаки не справляются - бывает и так, что
посуды мало, рыбы всей взять не могут, они махало выставляют... ну, такую,
как бы сказать, веху, чтобы ее издалька было видать: "Подавай помощь!.." А
самая сеть эта, какой мы ловим, называется "акаян"...
- Окаянная? - удивился Прудников.
- Китайское будто бы название: она к нам из Владивостока попала... У
нас ведь и плавучий завод есть, а как же! А то ведь очень большие количества
рыбы, особенно летнее время, ни за что пропадать должны...
- А рыбакам вы хорошо платите? - задал привычный вопрос Прудников.
- Рыбакам остались мы должны в прошлом году за четыре месяца зарплаты,
ну, конечно, вина эта не наша личная... Мы рыбу ловим, мы ее и сдаем, а нам
деньги задерживают, - вот какое дело... А кроме того, бывает премия от рыбы,
сколько поймают. Вот они и стараются поймать больше... Получается порядочная
прибавка!
- Вы у себя там и красную рыбу ловите?
- А как же! На красную мы рыбу крючья по канаве ставим... А канава эта
есть действительно такая в Азовском море, с чего она там - неизвестно, и в
ней красная рыба - осетрята, белуга залегает, севрюга... Вот на нее и
крючья. И так что в тумане, например, выходят рыбаки на байдарках, и должны
же они свои буйки найтить... Вот и спросите, как они это могут? Они по
компасу, конечно, идут, а иначе им нельзя... Однако всякий свои буйки
находит и разбирается, потому тут у каждого интерес: больше на свои крючья
поймаешь - больше и получишь... А чужим крючьям, признаться, не так-то много
и веры дают...
- Почему же все-таки это? - захотел понять Прудников. - Говорится ведь:
в чужой руке кусок кажется больше...
- Насчет куска это действительно, потому что кусок, его видно... А что
там в воде, этого не видать... И вот так выходит, что никто себя несчастнее
другого не полагает, и на свое счастье всякий надежду имеет.
- Значит, красную ловите и простую... А какую же все-таки простую, как
названия? - приготовился записывать Прудников.
- Названия? Рыба, ведь она названий много разных имеет... Судак,
например, а его кое-где сулою зовут... Так и называют: крупная - сула, а
помельче - подсулок... Также лобан, и кефаль, и чуларка - порода эта одна и
та же, все рыбы эти считаются породы одной, только рост у них разный: лобан
бывает до четырех фунтов, а кефаль... да больше фунта мне кефали и не
приходилось видеть... Ну, да я с судака начал, а на кефаль перешел... Мы же
тут мелкого судака зовем чопом, а подсулок у нас - чопик называется... И вот
я вспоминал, что барабунька вся потравилась, а сказать вот хотя бы бычок, -
почему же, он в той же воде жил, - не отравился? Бычок как тогда был, так и
теперь мы его вполне бесчисленно берем... Что же до сельди касается, то,
может, вы видали, когда бочонок откупоривают, - она одна в одну лежит, -
прямо красота посмотреть! А кто ж это делает? Мы же все это и делаем. Потому
что мы, как селедку поймаем, начинается у нас сортировка на восемнадцать
разрядов. Каким же манером мы это делаем? Вот каким... Тысяча сельдей в
пуде, называется эта сельдь у нас "пудник", и цена ей считается сто десять
рублей; дальше: тысяча штук - два пуда, - "двупудник", - цена такой сельди
уж двести тридцать рублей; три пуда тысяча, - цена уж четыреста семьдесят
рублей... Так у нас считается восемнадцать всего разрядов.
- Вот как! Это замечательно! А восемнадцатый разряд?
- Восемнадцатипудник! Восемнадцать пудов в тысяче селедок... Это уж
считается самая головка, и цена такой сельди ложится тысяча пятьсот рублей.
Вот какая у нас работа идет! Ты же ее поймай, и ты же ее рассортируй, да
смотри не ошибись, а то сбракуют!..
- Значит, вы же ее и солите?
- А как же! Не соленую же мы ее ловим... Солим же мы ее таким манером,
чтобы мелкую селедку, например, два-три дня подержать в тузлуке, она и
готова, а покрупнее, те, конечно, дольше, а самые крупные, так те даже еще и
замораживать надо, как от мороза рыба начинает дубеть, и аж тогда только
---------------------------------------------------------------------
Книга: С.Н.Сергеев-Ценский. Собр.соч. в 12-ти томах. Том 3
Издательство "Правда", Библиотека "Огонек", Москва, 1967
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 октября 2002 года
---------------------------------------------------------------------
{1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
Получив командировку от одной из столичных газет на рыбные заводы и
промысла Крыма, Прудников поехал туда не один, а со своим восьмилетним
сынишкой Костей: он решил, что и Косте полезно будет познакомиться с
промыслами, с заводами рыбного треста, с осенней путиной и со всем вообще
строительством, какое попадется на глаза в этой поездке.
- Правда, - говорил он сыну, - очень большая с тобою будет возня по
части кормов и ночлегов, но так уж и быть, я пойду на это, лишь бы из моей
возни с тобой что-нибудь путное для тебя вышло... Кроме этого, конечно,
взять тебя надо еще и затем, чтобы ты дал отдохнуть от своих фантазий твоей
мачехе...
- А я чтобы отдохнул от ее фантазий! - живо отозвался на это Костя и
добавил: - Правда ведь, товарищ Семен?
Товарищ Семен, отец Кости, подумал несколько и согласился:
- Отчасти, конечно, это правда... Но ты ее извини все-таки: она -
женщина нервная, и ясно уж, что свой ребенок для нее дороже тебя...
- Почему?
- Видишь ли, есть законы природы, которые... Трудно с ними бороться
неразвитому мозгу... И вообще... Вот наш вагон трамвая - идет на Курский
вокзал... Нажми-ка педали, авось на площадку втиснемся...
Так они поехали вдвоем, в начале октября, с багажом очень несложным и
легким. В купе плацкартного жесткого вагона Костя мало наблюдал из окна эти
пробегающие мимо картины жизни бойких станций, глухих полустанков,
удручающе-скучных после Москвы деревень и пустых полей: быстро утомили его
их однообразие и бесконечность. Но зато с большим любопытством воззрился он
на соседа по купе, очень напряженно, точно тащил он шестипудовый куль,
писавшего в измятой тетради какой-то доклад карандашом. Вид этого труженика
был действительно самозабвенно свиреп, точно он уничтожающе спорил с кем-то
невидимым, выпячивал на него толстые бритые губы, пронизывал его негодующими
взглядами из-под насупленных бровей, страшно стискивал зубы и шевелил
желваками на очень прочных скулах.
По тем косвенным раздраженным взглядам, какие бросал при этом занятии
суровый человек из-под желтых крупных костлявых надбровий, Костя понял еще,
что ему больше всего мешают писать соседи слева: какая-то женщина с черными
бровями и родинкой на носу и ребенок ее лет четырех, которого звала она
Ариком.
Правда, была это очень веселая мать очень бойкого сыночка, и оба они
все время хохотали наперебой, потому что играли в желуди. Мать, черноволосая
и молодая, все прятала от мальчика эти крупные зеленые блестящие желуди, а
мальчик не должен был смотреть, куда она прячет их, однако очень хитро
подглядывал и всегда безошибочно лез именно туда, где были спрятаны желуди.
- Жулик! Ловкий ты жулик! - кричала мать, и оба хохотали.
Их игру неприятно было наблюдать Косте, потому что вспоминалась мачеха,
которая жила теперь в Москве в их квартире, и мать, которая от них уехала
вот уже года два назад и взяла с собой младшего брата Кости, которого звали
если полностью, то "Московский институт тесовых ящиков", а сокращенно -
Митя. Неприязненно косясь на Арика и его мать, Костя представлял, как так же
вот мелькают теперь перед глазами Мити голые до локтей, мягкие, теплые,
белые, проворные руки матери и тоже прячут желуди в рукава, в карманы, в
дорожную корзинку... Завидно ему, пожалуй, не было, однако казалось ему, что
было бы все-таки гораздо лучше, если бы тут в купе вместо этой чернобровой,
чужой женщины с родинкой на носу сидела мать, а вместо плутоватого Арика
простодушный Митя.
Он знал, что его мать с Митей и с новым своим мужем живут где-то в
Харькове, и когда кондуктор прокричал: "Граждане, скоро Харьков!" - Костя
очень забеспокоился.
- Харьков сейчас! Харьков! - начал он тормошить спавшего отца.
- А? Харьков? Ну что ж... - перевернулся отец, не открывая глаз.
- Собираться будем! Укладываться! - не отставал от него Костя.
- Зачем? - спросил отец, приоткрыв один глаз.
- Как зачем?.. А куда же мы едем?
- Мы, брат, едем на конец света...
- Где это "конец света"?
- А где железная дорога кончится, там и конец... Там и встанем...
- А это... это близко от Харькова?
- Можешь не беспокоиться... и меня не беспокой... далеко, очень.
Костя долго смотрел на такой знакомый ему с начала его жизни
широконоздрый нос отца, плоские бритые губы, глаза с белыми ресницами и
круглую голову, остриженную под ноль, и спросил:
- А в Харькове долго будет стоять поезд?
Угадав его следующий вопрос, Прудников ответил на него:
- Нет, к маме твоей мы съездить не успеем: поезд будет стоять всего
минут двадцать.
- Вот и Харьков! Смотри - Харьков! - сказала чернобровая своему Арику.
- Харьков! - повторил Арик громко.
- Харьков, - прошептал Костя и кинулся к окну.
И все время, пока стоял поезд, он не отходил от окна и во всей
торопливой толпе на перроне огромного вокзала разглядывал только молодых
высоких женщин с русыми, подстриженными у плеч волосами.
- Как же это так? Мама в Харькове, а не было ее на вокзале... а? -
спросил Костя отца, когда поезд двинулся дальше на юг.
- А зачем же ей было выходить на вокзал? - удивился Прудников. - Я ведь
ей не писал, что мы едем и чтоб она вышла к такому-то поезду...
- А почему ты... почему не писал?
- Э-э, почему, почему?.. Она теперь занятой человек... Она ведь не
сидит теперь дома, как в Москве сидела, а служит...
Костя задумчиво свернул свиное ухо из полы отцовского пиджака,
шевельнул это ухо туда-сюда, но тут же бросил и ничего уж не спросил больше
о Харькове.
В Джанкой приехали ночью. Здесь была пересадка на Керчь, самый рыбный
из городов Крыма. Костя устроился для спанья в уголку на лавке, и до утра
кругом него клокотал вокзал. Пили чай за столиками и столами и что-то такое
ели, для чего сами ходили в буфет и оттуда приносили себе то стакан чаю, то
бутерброд, а пока ходили одни, оставленные ими стулья занимали другие, и
потом подымалась из-за этого голосистая брань. Швейцар спрашивал у всех
входивших билеты, кого-то выводил, взявши за шиворот и приговаривая:
"Иди-иди отседа! Иди-иди, тебе говорят, отседа!" - и в то же время кричал
кому-то в сторону: "Гражданин, без билета нельзя!.." У какой-то старухи
украли и билет и деньги, и она голосила на весь вокзал, пока ее не вывел тот
же швейцар. Пронзительно свистали паровозы за окнами, и кто-то то и дело
откуда-то из-за стены, высоко, под самым потолком, громко, но очень гундосо
говорил в черную трубку: "Слушайте! Поезд номер... отходит..." И потом
секунд через пять: "Паф-та-ряю! Поезд номер... отходит..." Среди этого гула,
и гама, и воплей, и свистков, и "паф-та-ряю!" Костя заснул наконец, а
проснулся только утром, когда черная труба "пафтаряла", что поезд на Керчь
отходит во столько-то утра, и отец подымал его тяжелую голову с чемодана.
До Керчи, которая от Джанкоя всего в двухстах километрах, поезд, весь
из одних только жестких вагонов без плацкарт, тащился целый день. И
несколько раз спрашивал отца Костя:
- Когда же будет этот твой конец света, товарищ Семен? Я уж, должен
тебе сказать, очень устал ехать!..
Все-таки к вечеру приехали в Керчь.
Рядом с ними, в чрезвычайно густо набитом вагоне, как-то незаметный
прежде, устроился плотный обрубковатый человек, и без того коротенький да
вдобавок оказавшийся еще и с поврежденной левой ногой: она у него была
намного короче правой, отчего ботинок его на левой ноге был какой-то двух-
или даже трехэтажный и очень занимал Костю.
Но когда Костя обратился к отцу: "Погляди, - что это?" - и указал ему
пальцем на странный ботинок, Прудников широко раскрыл глаза на Костю и
покачал укоризненно головой.
Коротенький человек с коротенькой левой ногой сел на какой-то маленькой
станции перед Керчью, вот почему Прудников, когда уже показалась вся Керчь,
обратился к нему:
- Вы, должно быть, бывали раньше в этих местах, - скажите, вон та гора
как-нибудь называется? - и указал на крутую гору, внизу усаженную домами.
- Ну, а как же не называется? - удивился тот. - Это же и есть гора
Митридат! А вот то, что на ней зданьице кругленькое белеется, это - памятник
ему.
- Кому же это ему? - не понял Прудников.
- Как кому? Самому этому Митридату!
- Ми-три-дат?.. Гм... - начал было вспоминать Прудников и не вспомнил.
- Памятник этот спокон веку тут стоит и уж, почитай, развалился, -
объяснил коротенький.
- Ага, - значит, старина-матушка... А море тут какое против города -
Азовское или же Черное?
- Перед городом тут не море - пролив... Азовское мы проехали: я с
Азовского моря сел, со станции Ташлыяр... А дальше - там, за проливом,
Черное пойдет... Ежели через пролив переехать, там же Тамань, - и считается
берег кавказский...
- Вот мы с тобою куда, Костик, заехали!
- Это и есть конец света?
- Да-а, отчасти... Граница!.. И Кавказ отсюда - рукой подать... Вот
гляди и наблюдай... Ты, главное, набирайся впечатлений, потому что
впечатления - это, братец, все! То от моих впечатлений ты питаешься хлебом,
а то от своих со временем будешь питаться, когда вырастешь и спецкором
будешь... Понимаешь?
- Я понимаю, - отозвался Костя, ожидая большого вокзала и суеты.
Однако ни вокзала, ни суеты в Керчи не оказалось. Подъехал поезд к
какому-то маленькому домишке, и люди начали высыпаться из вагонов прямо на
шпалы, а коротконогий сказал Прудникову:
- Если вам в гостиницу, то и мне тоже в гостиницу, - можем пойти
вместе: гостиница на всю Керчь только одна... Случится если нам койку в
общем номере достать, - будет наше счастье...
И пошли втроем. И вместе с ними шли все пассажиры, волоча свои вещи.
Дорогой оказалось, что фамилия коротконогого - Пискарев.
Шли долго. Наконец, усталый Прудников сказал:
- Эх, хорошо бы было извозца нанять!
А Пискарев ухмыльнулся весело:
- Ну, какие же в Керчи извозцы!.. Правда, раньше когда-то были...
- Неужели совсем нет? А город как будто широко довольно раскинулся...
Сколько тут тысяч жителей?
- С заводом считается тысяч семьдесят...
- Ты слышишь это? - обратился Прудников к Косте. - Запомни! Семьдесят
тысяч жителей Керчи обходятся без извозчиков! А завод здесь где, товарищ
Пискарев?
- А вон видите, трубы высокие торчат, это и есть металлургический
завод... До него отсюда семь километров... Туда машины ходят.
Всего только одна койка оказалась в единственной керченской гостинице в
общем номере, и ту захватил каким-то образом Пискарев.
Правда, татарка в красном платочке, ведавшая комнатами и койками, была
его хорошей знакомой; она сказала, улыбаясь: "А-а! Товарищ Пискарев!" - и
протянула ему в окошечко, за которым сидела, тонкую смуглую руку.
- Послушайте, я спецкор, я приехал из Москвы по командировке... Вот моя
командировка, читайте! - пробовал подействовать как-нибудь на эту,
красноголовую, от которой зависели койки в общем номере, спецкор Прудников.
Однако та, неумолимая, не стала даже и читать командировочной бумажки; она
сказала коротко и сильно:
- Коек нет!
- Тогда дайте комнату, - тем лучше будет, а то я с ребенком...
- Ком-на-ту?.. Что вы это, товарищ? Ком-на-ту! - и татарка, поглядев на
Пискарева, вдруг рассмеялась такой наивности спецкора.
- Где же мне ночевать? На дворе, что ли?
- Можете ночевать на лестнице, - сказала неумолимая.
- Вот тебе на! На лестнице!
- Что же тут такого?.. Пока еще не так холодно... Ночуют же люди!
- Вот так конец света! - сказал Костя. - На лестнице!
Но товарищ Пискарев отозвался на это степенно:
- На лестнице, на диване... Приходилось и мне как-то так тоже... Кто
спать захочет, уснет, конечно... А разве есть такой человек, какой чтобы
спать не хотел?
Прудников чувствовал, что ему неудержимо хочется спать. Он сказал
примиренно Косте:
- Ничего не поделаешь, брат! Все-таки ведь диван дадут, а не то чтобы
прямо на ступеньках... Давай будем платить и располагаться... А то кабы и
лестницу кто не занял!
Диван, очень ветхий, ошарпанный и вонючий, оказался на лестнице на
втором этаже под аркой, как раз против общей комнаты, в которой счастливый
Пискарев нашел себе место. Едва прикрыли этот диван простыней, как тут же
бойко пополз по простыне проголодавшийся клоп, за ним другой, третий...
- Смотри-ка, смотри! Это что? - закричал Костя.
- Вижу, - сказал Прудников. - Однако пока только три... И ты знаешь,
что я тебе скажу? Похоже на то, что больше тут и во всем диване нет клопов:
только три на наше счастье...
- На твое счастье - два, на мое - один, - распределил Костя.
Пискарев, устроившись у себя, тоже вышел на лестницу. Насчет клопов он
сказал:
- От клопа какой же может быть вред? Вот сыпная вошь если, это уж
действительно! И даже у нас в рыбном цехе был один недавно случай с рыбаком:
доктор признал так, - сыпную вошь где-то схватил...
- Простите-ка, это где у вас в рыбном цехе? - встрепенулся Прудников.
- А это где я в поезд сел, возле деревни Ташлыяр... Мы относимся к
тресту "Союзрыба", а я этого рыбного цеха заведующий...
- Вот тебе на! Что же вы мне раньше не сказали? Ведь я, выходит, именно
к вам-то из Москвы и ехал!
И с Прудникова сразу слетела вся дорожная усталость.
- Вот что, - заторопился он, - давайте возьмем с вами кипяточку - чай и
сахар у меня есть, - сядем на этот презренный диван и потолкуем, - идет?
- А где же вы думаете достать кипяточку? - очень удивился Пискарев.
- Как где? Здесь же, в гостинице!
- Здесь его и в заводе нет... Есть тут в Керчи одна чайная, там же,
конечно, и печенье могут дать, - только она почему-то до шести часов
работает, а сейчас уж восемь... В такое время, как теперь, нигде вы здесь
чаю не напьетесь, исключая у кого есть знакомые...
- Вот так история! А утром?
- Утром с восьми в чайной напьемся.
- Значит, Костя, ляжем спать без чаю.
- Я не согласен, - мрачно сказал Костя.
- Ты как хочешь, а мне подвезло: я сейчас о рыбном хозяйстве
поговорю... Садитесь, товарищ Пискарев, потолкуем, а?
Пискарев поглядел на него недружелюбно, однако сел на простыню и поджал
под себя куцую ногу, спросивши:
- Об себе я должен рассказывать или как?
- И о себе, так как вы - видный работник по рыбной части, и о рыбе, о
чем хотите и как хотите, а мое дело слушать внимательно... Костя, а ты
ложись спать!
- Ну, вот еще!.. Приехали на конец света, да чтобы спать!.. Я пойду на
улицу посмотрю...
- Поди посмотри, что ж...
Костя взялся за скользкие перила лестницы, которые сильно блестели,
отражая свет лампочки вверху под аркой, оглянулся на отца, усевшегося рядом
с рыбником Пискаревым, у которого и голова, освободившаяся от кепки,
оказалась такая же курбатенькая, широкая, как он весь, со скромными
косичками светлых волос, - перескочил через одну ступеньку, потом еще через
одну и так доскакал до вестибюля, где оказалась неизвестно откуда
появившаяся толпа странного вида людей в плащах и то в черных, то в серых
шляпах... Толпа эта была молчаливая, однако за нее, за всех этих в шляпах и
плащах, кричал какой-то черненький человечек в кепке давешней неумолимой
татарке:
- Вы должны были для нас оставить два номера, и мы должны будем
получить эти два номера, и все! И не может тут быть никаких лишних
разговоров!.. Эти два номера были заказаны по телеграфу позавчера!
- Пускай были заказаны, а в них сейчас живут люди!.. Что, я их должна
на улицу выкидать? - горячилась татарка.
- Нам до этого дела нет, куда их вы должны выкидать!.. Мы приехали сюда
на двух машинах, и мы знали: тут у нас есть два номера!.. Они у вас есть,
товарищ, два свободных номера, и вы их нам даете сейчас же! Иначе я знаю,
куда мне надо звонить!
Так кричали минут десять черненький человек в кепке и татарка в красном
платочке... А на полу грудой лежали кожаные чемоданы, облепленные белыми и
желтыми бумажками.
Наконец, все эти в шляпах и плащах пошли вместе с татаркой наверх, а
Костя вышмыгнул на улицу.
- Я раньше в Астрахани и на Каспийском вообще море работал, - говорил
Пискарев Прудникову, - а теперь сюда переброшен, чтобы дело здесь
наладить... Ну, да мы за рыбой и на Черное море ездиим, вплоть аж до самого
Сухума. Теперь уж мы не ждем, чтобы к нам рыба шла, - это прежде так рыбаки
дожидались, а мы ее теперь сами ищем... А найти не можем, где ее косяки, -
аероплан враз найдет! Ему сверху все решительно видать по цвету: какой вода
имеет цвет, когда пустая, а какой, когда с рыбой... С рыбой она показывает
намного темнее... Конечно, как теперь все на хозрасчет переведено,
приходится нашему тресту много за это платить, а все-таки зато у нас
простоев меньше бывает - это раз, а другое - мы можем планировать... А
насчет Сухума, например, взять прежние времена и теперь: ведь там же свои
лодки есть и свои рыбаки, - а рыба вся у них... Как же мы-то со своими
припасами к ним за рыбой гоним? В прежнее время если, да здесь бы смертный
бой между нами зашелся, - многие бы увечье себе приняли, как я вот
мальчишкой еще у себя на Каспийском... А теперь спору между нами быть не
может даже, как хозяин у нас один - "Союзрыба"!
- Хорошо, а рыбакам-то вы позволяете рыбой пользоваться? - спросил
Прудников.
- Что касается рыбаков, тем, конечно, приходится позволять, без этого
нельзя. Нужно, чтоб и его интерес тоже был, а то он будет, конечно,
шаля-валя... Много, понятно, несознательного элемента попадается, - вот
почему... Потом то еще ценить приходится, какой рыбак! Хороший рыбак - он
знает, где рыба идет!.. Вот хотя бы меня самого взять. Я смальства на рыбе.
Был раз у нас шторм... Я своим хлопцам говорю: "Ребята! После шторму
обя-за-тельно должна рыба в берега ударяться!" Они, конечно, оспаривают:
"Это когда как... Раз на раз не приходится..." Ладно!.. Ну, я раненько утром
встал, круг бережка хожу, смотрю - есть!.. А другому покажи, кто этого не
знает, - хотя бы вас взять - что вы увидите? Как есть ничего! Вода и вода
тихая... А ры-бу - ее под водой надо чувствовать!.. Иду я к своим тогда,
бужу: "Спускай, ребята, байды!" Так мы потом - верите? - байду за байдой
потом к берегу гнали, а в байде считай рыбы в каждой пятьдесят пудов! Она
ведь когда идет, эта рыба, до того плотный ход имеет, - палку в нее
встремляй в середину, - стоять будет! Так и поплывет палка стоймя, куда рыба
плывет!.. А куда же она ходит, рыба? Это ведь целая история, и все надо нам
знать... Икру, например, метать - это она в сладкие лиманы ходит, а как
отметается, ее мы не ловим тогда, пускай мяса-жиру нагуляет. Она, как
отметается, идет до того унылая, совсем спит на ходу, и что касается жиру,
то в ней его ни капли. Всякая рыба, как икру отметает, она нам тогда не
годится... Также и шторм, например, взять... Какая рыба покрупней,
поздоровей, та может шторм выдержать, а уж что касается мелочи если...
султанка, например, если спротив шторма ей придется идти, от нее только одна
голова остается, до того из последних сил выбивается!.. А в двадцать седьмом
году летом она, барабунька эта, - ну, ее, конечно, и султанкой зовут, - вся
чисто подохла! Она мелкую воду любит, около бережка, а вода возьми да враз
вся зацвети, - вот она и задохлась. Теперь вот уж сколько лет после того мы
ее больших партий не видим, а так только, если попадется случаем в сеть, -
даже жалко ее и оставлять, - на развод обратно кидаем в воду... А вот будто
в десятом году, - я тут в те годы не был, старые рыбаки говорили, - из
Турции штормом пригнало рыбу, - греки ее паламидкой называли, а русские
названия не могли подобрать, как они такой подобной никогда не видали.
Крупная рыба была, а до чего же, говорят, вкусная, и мясо в ней мягкое, а
костей совсем чуть! Сама вроде как мраморная вся... Греки покупают и об ней
говорят: "Из какого моря сама рыба, такую имеет и видимость..."
- Из Мраморного, значит, моря? - спросил Прудников.
- Должно быть, так... Одним словом, из Турции... Греки ее покупают, а
русские смотрят только: "Кто ее знает? Может, ядовитая!" А как рассмотрели
гляделками, что за рыба, - ее уж и на базаре нет!
- Паламидка, значит? - переспросил Прудников и записал в книжечку.
- Так греки называли будто... А вид у нее был совсем как большая
скумбрия... Тогда многие себя за чуба дергали, что по глупости своей ее не
покупали, а потом уж, как ее распробовали, что за рыба, - она уж ушла в свое
море. И вот скажи же: что бы ей у нас тут остаться? Ну, заблудилась, и
ладно, и живи у нас, а мы, рыбаки, тобой пользоваться будем, - не-ет! Как
это может быть, чтоб рыба да вдруг заблудилась? Рыба свое место знает изо
всех! Небось, брат, рыба, она не заблудится!.. Говорят: как это птицы летят
и свои гнезда находят? Хорошо, птицы, конечно... Однако же им сверху видать
землю, а рыба в воде далеко ли видеть может? А вот же она знает в воде
все!.. Если ее шторм куда загонит, это, конечно, ну уж чтобы она назад к
себе дороги не нашла в море, - не-ет! На это ума у ней хватает!.. Тем более
как она же стеной идет, и зря она не ходит - на какие там прогулки, как
человек, - а исключительно по своему делу... Икру метать, например, идет она
куда? Обязательно в сладкую воду!.. Вы думаете, не знает она, что на свою
погибель идет? Зна-ает, бедная!.. Ведь мы же ее в лиманах везде стерегем!..
Мы один раз коропа на Кубани взяли, - прямо темно! Меряли тогда и весь свой
расчет делали как? На кубические метры! И вышло у нас на проценты -
пятьдесят пять процентов рыбы и аж только сорок пять процентов воды! Вот что
тогда в реке Кубани делалось... Мальчишки на байдарочке подплывут крадучись
и тут тебе вилами из воды рыбу кидают, как сено... Ну, конечно, за ними
погоня и крики, - они в бегство... Так что мы там тогда, на Кубани, всей
рыбы и взять не могли... А когда рыбаки не справляются - бывает и так, что
посуды мало, рыбы всей взять не могут, они махало выставляют... ну, такую,
как бы сказать, веху, чтобы ее издалька было видать: "Подавай помощь!.." А
самая сеть эта, какой мы ловим, называется "акаян"...
- Окаянная? - удивился Прудников.
- Китайское будто бы название: она к нам из Владивостока попала... У
нас ведь и плавучий завод есть, а как же! А то ведь очень большие количества
рыбы, особенно летнее время, ни за что пропадать должны...
- А рыбакам вы хорошо платите? - задал привычный вопрос Прудников.
- Рыбакам остались мы должны в прошлом году за четыре месяца зарплаты,
ну, конечно, вина эта не наша личная... Мы рыбу ловим, мы ее и сдаем, а нам
деньги задерживают, - вот какое дело... А кроме того, бывает премия от рыбы,
сколько поймают. Вот они и стараются поймать больше... Получается порядочная
прибавка!
- Вы у себя там и красную рыбу ловите?
- А как же! На красную мы рыбу крючья по канаве ставим... А канава эта
есть действительно такая в Азовском море, с чего она там - неизвестно, и в
ней красная рыба - осетрята, белуга залегает, севрюга... Вот на нее и
крючья. И так что в тумане, например, выходят рыбаки на байдарках, и должны
же они свои буйки найтить... Вот и спросите, как они это могут? Они по
компасу, конечно, идут, а иначе им нельзя... Однако всякий свои буйки
находит и разбирается, потому тут у каждого интерес: больше на свои крючья
поймаешь - больше и получишь... А чужим крючьям, признаться, не так-то много
и веры дают...
- Почему же все-таки это? - захотел понять Прудников. - Говорится ведь:
в чужой руке кусок кажется больше...
- Насчет куска это действительно, потому что кусок, его видно... А что
там в воде, этого не видать... И вот так выходит, что никто себя несчастнее
другого не полагает, и на свое счастье всякий надежду имеет.
- Значит, красную ловите и простую... А какую же все-таки простую, как
названия? - приготовился записывать Прудников.
- Названия? Рыба, ведь она названий много разных имеет... Судак,
например, а его кое-где сулою зовут... Так и называют: крупная - сула, а
помельче - подсулок... Также лобан, и кефаль, и чуларка - порода эта одна и
та же, все рыбы эти считаются породы одной, только рост у них разный: лобан
бывает до четырех фунтов, а кефаль... да больше фунта мне кефали и не
приходилось видеть... Ну, да я с судака начал, а на кефаль перешел... Мы же
тут мелкого судака зовем чопом, а подсулок у нас - чопик называется... И вот
я вспоминал, что барабунька вся потравилась, а сказать вот хотя бы бычок, -
почему же, он в той же воде жил, - не отравился? Бычок как тогда был, так и
теперь мы его вполне бесчисленно берем... Что же до сельди касается, то,
может, вы видали, когда бочонок откупоривают, - она одна в одну лежит, -
прямо красота посмотреть! А кто ж это делает? Мы же все это и делаем. Потому
что мы, как селедку поймаем, начинается у нас сортировка на восемнадцать
разрядов. Каким же манером мы это делаем? Вот каким... Тысяча сельдей в
пуде, называется эта сельдь у нас "пудник", и цена ей считается сто десять
рублей; дальше: тысяча штук - два пуда, - "двупудник", - цена такой сельди
уж двести тридцать рублей; три пуда тысяча, - цена уж четыреста семьдесят
рублей... Так у нас считается восемнадцать всего разрядов.
- Вот как! Это замечательно! А восемнадцатый разряд?
- Восемнадцатипудник! Восемнадцать пудов в тысяче селедок... Это уж
считается самая головка, и цена такой сельди ложится тысяча пятьсот рублей.
Вот какая у нас работа идет! Ты же ее поймай, и ты же ее рассортируй, да
смотри не ошибись, а то сбракуют!..
- Значит, вы же ее и солите?
- А как же! Не соленую же мы ее ловим... Солим же мы ее таким манером,
чтобы мелкую селедку, например, два-три дня подержать в тузлуке, она и
готова, а покрупнее, те, конечно, дольше, а самые крупные, так те даже еще и
замораживать надо, как от мороза рыба начинает дубеть, и аж тогда только