Сергей Аксу. Неотмазанные. Они умирали первыми

   – Говорит, что ему в нем жарко! – откликнулась из кухни Лена, колдовавшая над пирогом у открытой духовки.
   – Где это он успел так разжариться, если не секрет? На дворе двадцатиградусный морозище кусается!
   – Тебе виднее, ты с ним служишь, а не я! Где это вы разжариваетесь постоянно!
   – Места надо знать! – глухо отозвался Шилов. Округляя глаза и вертя пальцем у виска, зло добавил шопотом. – Кто тебя за язык тянет, дуралей!
   Они прошли в комнату. Появилась счастливая сияющая Лена с пирогом на блюде.
   – А если пару больших звезд пришпандорить на погоны, наверное, не вылезал бы из кителя? – пошутил шурин.
   – А лучше одну, но очень большую, – размечтался Шилов. – Уж тогда бы точно в нем спал!
   – А где у нас Натальюшка? – Терентьев заглянул в соседнюю комнату, где от дяди спряталась застенчивая племянница. – Ах, вот она где, солнышко мое ненаглядное! Иди ко мне, маленькая моя принцесса! Смотри, красулька, какой я тебе подарок принес.

* * *

   Хозяин надел парадный китель с боевыми наградами. Уселись за праздничный стол. Николай поставил на скатерть бутылку кагора.
   – Нам – беленькую, а это для Ленки, церковное. Детишкам по столовой ложке тоже можно. Для здоровья. Штопора, естественно, как всегда нет? Кутузов, опять пробку отверткой ковырять будем?
   – Николай, обижаешь! На этот раз целых два! – живо откликнулся Шилов и развернулся к серванту.
   – Рад, что исправляешься! Не все, значит, еще потеряно, фельмаршал!
   – Коля, погоди! Сначала подарки! – встрепенулась вдруг счастливая Лена.
   И убежала вместе с Сережкой в другую комнату. Через минуту они вернулись с загадочным видом, держа руки за спиной.
   – Дорогие, любимые наши защитники, позвольте мне, вашему главнокомандующему, поздравить вас с Днем Красной Армии и вручить вам подарки от меня и наших детишек!
   Она и Сережа достали из-за спин две коробочки. Открыли их. В них были часы. Сияющая Лена, целуя, вручила подарки офицерам.
   – Надо же, «командирские»! – сказал Терентьев в восхищении.
   – А ты, как думал? – отозвался довольный женой и подарком Шилов.

Глава шестнадцатая

   Лена, прижав к себе своих маленьких чад, как и все, заворожено смотрела на вокзальные часы. Люда в зале было много, ждали поезда с Астрахани. Встречающие были в радостном возбуждении, многие с детьми и цветами.
   Как бы в стороне от всех стояла, худенькая как тростинка, Таня Бутакова, ее бледное с темными кругами под глазами лицо резко выделялось из массы людей. Ее муж, Саша Бутаков, прапорщик, в октябре пропал без вести, до сих пор о нем нет никаких известий. Все офицерские жены очень ей сочувствуют. Она осталась совсем одна со своей малюткой.
   Стрелка дрогнула и сдвинулась еще на одно деление. Как медленно движется время. Сейчас она их увидит. Своих таких родных и любимых. Мишу и Колю.
   – Вот уже больше двух месяцев мы ничего не знаем о нем, не было ни одного письма. Родители сходят с ума, слезы каждый день, – услышала она за спиной всхлипывающий женский голос.

* * *

   Вот объявили о прибытии поезда, и шумная пестрая толпа повалила на перрон. Наконец-то из-за поворота показался в клубах пара зеленый с красной полосой локомотив.
   – Миша! Миша! Мы здесь! – крикнула она и отчаянно замахала рукой, издали увидев осунувшееся усатое лицо своего мужа. Он с трудом пробился сквозь галдящую толпу и обнял своими сильными руками жену и детей. Веки у него дрожали, губы через силу старались улыбнуться. Трехлетняя девчушка испуганно отвернулась и прижалась к матери, она не узнала в этом страшном небритом дядьке своего отца. Потом, осмелев, стала исподлобья поглядывать на него, как он, грустно улыбаясь, что-то говорил маме и Сереже.
   – Миша, что-то Коли не видно, – сказала счастливая Лена, окидывая возбужденную пеструю толпу в надежде встретиться взглядом с родными серыми глазами брата.
   – Лена, Коля погиб, – еле выдавил из себя Шилов, виновато пряча от нее глаза, из которых вдруг потекли слезы по колючим небритым щекам.
   Ей сразу вспомнился тот странный день, недельной давности. Неделю назад. Натальюшка спала. Сережка был в садике. Постирав белье, она накинула на плечи мужнин бушлат и с тазом выскочила во двор. Было довольно свежо. Начало декабря выдалось бесснежным и морозным. Голые ветки деревьев и кустов были покрыты пушистым инеем, поблескивающим тысячами огоньков на солнце. Вокруг вертелись, порхали и щебетали юркие неугомонные синицы.
   Внезапно она почувствовала, как что-то в груди оборвалось, сердце как бы придавило огромным тяжелым камнем. Она обернулась и оцепенела от неожиданности: у крыльца стояла черная коза и пристально молча смотрела на нее своими желтыми глазами. Во взгляде было что-то гнетущее, нехорошее. Лена не предполагала, что у коз такие странные зрачки. От этого жуткого неподвижного взгляда ей стало не по себе, ее всю пронизала холодом от будто накатившей ледяной волны. Перед глазами мелькнула сожженная, изувеченная бронетехника, в ушах стоял звон, уши как бы заложило, послышался откуда-то издалека лязг гусениц и чей-то нечеловеческий крик. По телу пробежала мелкая нервная дрожь.
   Лена выронила связку с прищепками. Нагнулась за ней. Когда выпрямилась, козы уже не было. Она исчезла. Лена подбежала к калитке, выглянула на улицу. Длинная улица была пуста. Было что-то неестественное, загадочное, дьявольское в этом визите. Да и коз никто не держал в военном городке, а ближайшая деревня не близко. Она вернулась в дом; в детской навзрыд плакала Натальюшка, видно ей что-то приснилось. Лена закрутилась по дому, то уборка, то дети, и мысли о незваной гостье отпали сами собой. Забылись.
   И вот сейчас, в эту минуту, когда на нее обрушилась страшная весть о гибели Коли, она вспомнила ту козу. Черную козу.

* * *

   – Уроды! Патроны кончились! Огня, давай! – дико заорал во сне Шилов, рванувшись и выгнувшись всем телом. Он резко сел в постели, тупо уставившись в стену на ковер, ничего не понимая. На лбу проступили капельки пота.
   – Мишенька, родной, милый, дружочек мой, мальчик мой, – успокаивала заплаканная Лена, осыпая горячими поцелуями: его лицо, глаза, шею, плечи. Крепко прижав его голову к своей груди и нежно поглаживая его поседевшие волосы, смотрела, как на потолке ярким пятном отражается свет от уличного фонаря и танцуют медленное танго длинные тени от качающихся за окном заснеженных веток.
   Ночью она на цыпочках прошла в детскую, поправила одеяло у сына, присела у кроватки Натальюшки и тихо заплакала.

Глава семнадцатая

   На полной скорости БМП и «Уралы» миновали аул на взгорке, через километра полтора-два за мостом через Ямансу военные спешились, начали «проческу». В сером неприветливом лесу, где под ногами шуршал шикарный ковер из опавших бурых желтых листьев, отделение сержанта Кныша, которое двигалось вдоль реки по берегу, неожиданно наткнулось на тела двух убитых «омоновцев»: капитана, с выколотыми глазами и разрезанным до ушей ртом, и старшего сержанта, лежащего внизу наполовину в воде под обрывистым берегом на галечной отмели с вытянутыми над головой руками. Он сверху был похож на плывущего под водой ныряльщика. Мертвый же капитан одиноко стоял на краю поляны, выглядывая словно сказочный леший из-за деревьев: боевики его запихнули между двух сросшихся стволов. Распухшее посиневшее лицо представляло театральную смеющуюся маску. Кора и земля вокруг были обагрены запекшейся кровью.
   «Человек, который смеется, – Ромке невольно вспомнилось название книги французского классика, Виктора Гюго. – Наверное, вот так же проклятые компрачикосы уродовали детей, потом продавали их для забавы знатным вельможам».
   – Смотрите, пацаны, и запоминайте! Будет за что спросить с этих выродков! Как только земля их носит? – сказал старший прапорщик Стефаныч, с трудом с помощью Володьки Кныша освобождая убитого из тисков и бережно опуская на землю.
   – Кныш, посмотри, может документы какие есть.
   Володька Кныш, стараясь не дышать, стал обыскивать труп. Вдруг он замер, посерел весь и заорал:
   – Ложись!!!
   Все, кто был на поляне, в панике бросились врассыпную; кто упал как подрубленный на месте, вжимаясь всем телом в спасительницу землю-матушку, кто рванул в глубь рощи. Ромка ничком плюхнулся за ствол ближайшего дерева, больно столнувшись с Эдиком Пашутиным. Тот, коротко охнув, отполз дальше. Ромка же прильнул щекой к холодной земле, уткнулся носом в шуршащие листья. От смятых ржавых листьев исходил душистый аромат прошедшего лета. Но в данную минуту рядовому было не до ароматов. Зажав уши, зажмурив глаза и прикрыв голову автоматом, в напряжении ждал взрыва. Слышалось лишь рядом чье-то прерывистое сопение, ритмичное тиканье часов на руке и шорох прочь ползущих тел.
   «Сейчас рванет! Сейчас рванет! Вот-вот, сейчас!», – думал Ромка, стиснув до боли челюсти. Сердце бешено отбивало секунды. Прошло около минуты. Взрыва не последовало.
   – Кныш! – негромко позвал Стефаныч, повернув голову, ища глазами старшего сержанта.
   – Феня, – отозвался в ответ глухо Кныш. – В кармане.
   – Может показалось?
   – Что я «эфку» от фиги не отличу? Ей-богу. Вот те крест!
   – Думаешь, ловуха?
   – Хер ее знает! Всякое может быть! Скорее да! Ты что, чичей не знаешь?
   – Не рванула. Может с чекой?
   – Может и с чекой!
   – В каком кармане-то?
   – Кажется, в левом.
   – Кажется или все-таки в левом?
   – Погоди. Да! Да, в левом.
   Стефаныч заворочался за деревом, отложил в сторону «калаш», стал, кряхтя, стаскивать с себя набитую под завязку «разгрузку».
   – Стефаныч!
   – Чего, родимый?
   – Ты что, ошалел? Ты че удумал?
   – А ты что предлагаешь? Отлеживаться до второго пришествия Христа? Не могу себе позволить такого удовольствия! Земля дюже сырая, а у меня, сам знаешь, хронический радикулит. Если прострелит, тогда мне считай, конец!
   – Я сам!
   – Нет уж, опоздал, дорогуша, старый конь борозды не испортит! В левом, говоришь? В левом. Пацаны! Отпозли все назад! Морды свои наглые в землю! В левом.
   – Может не трогать? Пока его оставим?
   – На кого оставим? Ну ты и чудик!
   Старший прапорщик, не спеша, подполз к омоновцу, притулился с правого бока, выставив свой широкий зад. Замер, обдумывая, как бы лучше приступить к делу. Потом медленно протянул руку и осторожно опустил ладонь на оттопыренный карман…
   – Кныш! Держу! Режь!
   Кныш, вытащив из ножен клинок, с опаской приблизился, присел на колено рядом.
   – Давай, давай, кромсай. Только осторожно. Без спешки. Не боись, рычаг крепко держу. Никуда теперь от нас не денется. Ага, так ее. Вырезай вокруг. Так, отлично… Молодец! У тебя не нож, а бритва!
   – Ну, старый, ты даешь! Я аж поседел весь!
   – А я, по-твоему, помолодел, что ли? – сказал, криво усмехнувшись, Стефаныч, поднимая зажатую в кулаке гранату с куском отрезанного кармана. – Ну, дорогой парниша, будем смотреть подарок?
   – Чего на нее смотреть?
   – С чекой граната или без.
   – Ну ее в черту, бросай быстрей подальше! А то вся задница от страха взмокла!
   Стефаныч медленно поднялся. Его сосредоточенное лицо стало багровым, словно ему на шее петлю затянули, на висках набухли вены.
   – Любопытно, конечно, но ты прав, лучше от греха подальше. Не будем гневить бога. Пойду-ка под обрыв зашвырну. Головы не высовывайте!
   Через минуту со стороны берега раздался взрыв: «Ф-1» оказалась на боевом взводе.
   – Паскуды! Чуть не подорвали, сволочи! Сколько раз зарекался с трупами дело иметь! – ругался Кныш, нервно отвинчивая колпачок фляжки и делая жадный глоток.
   – Володька, а ты оказался прав, – сказал вернувшийся Стефаныч. – Гадина без чеки была. Дай-ка, хлебнуть водицы.
   – Ты что, с ума спятил?! Все-таки посмотрел?
   – Ну, виноват, не удержался! Любопытство дюже распирало. Тряпье осторожненько снял. А она без чеки!
   – Ну, ты и придурок, Стефаныч! Когда-нибудь доиграешься, помяни мое слово!
   – Конечно, придурок! И ты тоже такой же болван! Маху мы с тобой дали! Могли сами подорваться и пацанов подставить.
   – Это просто чудо, что не рванула. Представляю, что бы было, – Кныш зло сплюнул.
   – Не поверишь, на самом деле чудо. Хочешь секрет открою, почему сучка не рванула?
   – Какой еще секрет? Чего городишь, старый козел?
   – Вова, не дерзи старшим! Ты обратил внимание, когда карман резал, что там семечек полным-полно было?
   – Ну… И что из этого?
   – Так вот, шелуха набилась в дырку, где чека была.
   – Я так думаю, над капитаном, бедолагой, «вахи» изуверствовали на глазах у старшего сержанта, а потом закололи, – высказал предположение Володька Кныш, оборачиваясь к командиру. – Парень, не выдержав увиденного кошмара, бросился бежать, в отчаянии прыгнул с обрыва вниз, там его в спину с автоматов и достали.
   – Похоже, что так и было. Сомневаюсь, что там под ним тоже «сюрприз» нас ждет. Шиш бы они стали за ним по такой крутизне спускаться. А вот нам за братишкой придется.
   – Пацаны, честно скажу, я чуть не обделался, – поделился с товарищами Валерка Крестовский, присаживаясь рядом с Ромкой, который с мрачной физиономией отрешенно смотрел перед собой.
   – А я думал, все, хана! Вот она, смертушка, – отозвался Эдик, нервно затягиваясь сигаретой. – Самура, ты мне чуть прикладом руку не сломал.
   – Свисток так рванул, только его и видели.
   – Посмотрел бы на тебя, если бы «феня» грохнула, – сердито огрызнулся недовольный Свистунов, шапкой утирая вспотевшее лицо и коротко стриженную голову.
   – Товарищ прапорщик! Товарищ прапорщик! Вот нашли письмо и фотку, – сказал один из подошедших солдат.
   – Конверта не было? – спросил Стефаныч.
   – Дай-ка сюда, – Кныш протянул руку.
   – Нет, без конверта были, – отозвался выглядывающий из-за спины Селифонова пулеметчик Пашка Никонов. – В кустах вместе с фотокарточкой валялось.
   С фотографии с грустной улыбкой смотрела молодая симпатичная женщина, держащая на коленях светленького пухленького мальчика лет трех, подстриженного «под горшок», с веселыми глазенками. Он удивленно уставился в объетив. Наверное, ждал, когда вылетит из фотика маленькая птичка. На обороте была надпись: «Нашему любимому Папочке! Любим и ждем!». Кныш бережно расправил смятое письмо, написанное на двойном листе из тетради в клеточку аккуратным женским почерком:
   – Дорогой Сереженька… Сергеем звали, – сказал контрактник, кивнув на убитого. Других сведений об убитом не было: документы капитана и старшего сержанта «чехи» забрали с собой.
   «Да. Вот и дождутся они дорогого Сереженьку. Эх!» – подумал Ромка.

Глава восемнадцатая

   Показались разведчики. С ними был перепуганный на смерть плачущий пацаненок, лет десяти, с беспокойно бегающими черными глазами, которого рядовой Привалов крепко держал за шиворот.
   – Где вы его сцапали?
   – Там, за излучиной, в метрах трехстах отсюда, – доложил сержант Елагин. – Как только взрыв прогремел, он выскочил на нас словно заяц. Я с перепугу чуть очередью не срезал. Привал его тут же и повязал, хорька.
   – За нами следил?
   – Да нет. Все-таки далековато отсюда.
   – Чего он там делал – одному богу известно, – отозвался рядовой Привалов, бесцеремонно толкая в спину пацана. – Ну, чего молчишь, герой?
   – Дикий! Молчит шкет как партизан.
   – Он партизан и есть. Местный Марат Казей, ядрит вашу мать! – сплюнул прапорщик.
   – Это, мужики, уже любопытно, – отозвался Кныш. – Нам тоже не мешало бы знать, какого он там хрена ошивался. Это явно не спроста. Потом покажете то местечко.
   – Гадкныш! – вновь выругался Стефаныч, вглянув мельком на распустившего нюни мальчишку. – Наверняка, на стреме стоял. Известная басня. Будто он корову пасет. Тут у скотов все под контролем. Хер ты тут без ихнего присмотра шаг сделаешь, сразу же будет известно «чехам». Здесь каждое дерево, каждый куст, каждая шавка следит за нами.
   – Свистунов! Дай сопляку, как следует, хорошего пендаля! – отдал распоряжение старший сержант. – Пусть катится ко всем чертям! Хотя, постой! Потом отпустим.