Сергей Александрович Соловьев. АССА и 2-АССА-2

   – Ну как, работа над книгой продолжается? – спросила Бананана Алика, не зная, о чем еще его можно было бы спросить.
   – Как раз закончил главу об Уинстоне Черчилле, – с удовольствием ответил Бананан, – нечеловеческие взлеты и невиданные падения.
   – Если ты нормальный, – с сомнением произнесла Алика, – то ты живешь какой-то неестественной жизнью.
   Тут выпали фотографии, они посмотрели на них, и того и другого охватил пароксизм хохота. Отсмеявшись, Бананан вдруг стал очень серьезен:
   – А я вообще не живу жизнью. Жить жизнью грустно. Работа – дом, работа – могила. Я живу в заповедном мире моих снов, а жизнь – что жизнь? Фактически жизнь – это только окошко, в которое я время от времени выглядываю.
   – И что там видно? – тоже всерьез поинтересовалась Алика.
   – Да так. Ни фига. Муть всякая.
 
   Потом сидели дома у Бананана в его придурочной комнате. Бананан вырезал ножницами их фотографии из большого листа, а Алика без особого желания и без всякого выражения в голосе рассказывала:
   – Я работала в Орле медсестрой. Он попал к нам из гостиницы по «скорой». Я дежурила. Потом он рассказал мне, что одинок, жизнь ведет перелетную, хотел бы осесть…
   – Это как? – не прерывая занятия, поинтересовался Бананан.
   – Ну, иметь жену, детей. Но не сейчас, позже.
   – А чего позже?
   – Потом он сказал мне, что я ему нравлюсь, и я подумала, что меня ждет в жизни… – Алика показала рукой на одну из многих фотографий, висевших на стенке.
   – А это… – Бананан заулыбался, – это певец, мой любимейший Ник Кейв. А рядом Юрий Алексеевич Гагарин, первый человек в космосе. А это «Зе коммуникейшен тьюб».
   – Что?
   – Коммуникативная труба.
   В руках Алики как-то оказался довольно ровно спиленный кусок обыкновенной водосточной трубы, покрашенный в красивый алый цвет. Бананан взял трубу в руку, одним ухом приложился к одному ее концу, а к другому концу приложила свое ухо Алика.
   – Садись! – проруководил Бананан, и Алика села на стул рядом, трубы от уха не отпуская. – Допустим, – сказал Бананан внутрь своего конца трубы, – тебе хочется поделиться со мной каким-нибудь своим душевным переживанием. Приводим трубу в «позишен намбо ван». Ты теперь туда говори, а я сюда ухом. Давай! Говори!..
   – Что говорить?
   – Ну хотя бы, что у тебя там с этим папиком.
   – С Крымовым?
   – Ты чего, заснула?
   – Я люблю его. Три года он звонит мне каждый вечер, теперь мы опять вместе, и расставаться не хочется ни мне, ни ему.
   – Отлично, – оценил Бананан качество коммуникативности через трубу. – Теперь переводим трубу в «позишен намбо ту», ты туда ухом, я сюда.
   Алика послушно подставила трубе ухо.
   – Екатерина Вторая, – теперь уже Бананан нес ей пургу в трубу, – довольно долгое время переписывалась с Вольтером. Хорошо слышно?
   – Хорошо.
   – Так вот, – сказал Бананан уже нормально и поставил трубу на пол, – Екатерина Вторая действительно довольно долгое время переписывалась с Вольтером, ведя при этом дневники откровенного содержания. Другие же известные истории дамы вели только дневники, да и то не все. И все изменила революция.
   – Ну и что? – не поняла Алика.
   – Так просто, мысль высказал. Для будущей книги.
   – А при чем здесь Екатерина?
   – А при чем здесь Крымов?
   Бананан подошел к мутному зеркалу, укрепленному на внутренней стороне двери. Засунул в мочку уха серьгу с их фотографией.
   – А если дождь? – спросила Алика, не удивившись. – Намокнет…
   – А я пакетик сошью специальный, полиэтиленовый. На шнурке.
   Бананан подошел к проигрывателю. Спустил рычажок. Проигрыватель с укрепленной на пластинке пальмой из фольги закрутился. Бананан протянул Алике руку с каким-то белым порошком.
   – На, держи! Натриум карбоникум, сода пищевая!
   – Три-и ме-есяца зи-има и вечная весна… – гнусаво спел певец с пластинки. Бананан посыпал пальму содой, со стороны казалось – идет снег.
   – Удивительная картина жизни, – пояснял Бананан. – Пальмы в снегу. Ялта зимой. Соображаешь?
   Алика согласно кивнула головой, а потом покрутила трубу в руках.
   – Хорошая вещь.
   – Дарю! – широким жестом отвечал Бананан и даже запел вместе с пластинкой:
   – Три-и ме-есяца зи-има…
   Стул, на котором он качался, все-таки рухнул.
 
   Крымов и Аркадий шли через душевую бассейна. Крымов был в плавках и плавательной шапочке, Аркадий в плаще и кепке.
   – Яблочка хочешь? – для начала разговора спросил Крымова Аркадий.
   – Нет, – отказался Крымов.
   – Ну, тогда вот это держи, – протянул Крымову какой-то листок бумаги Аркадий.
   – Что это? – довольно равнодушно спросил Крымов, разглядывая листок.
   – Да вот автоматическое фото. Тебе подарок. Ты погляди его на досуге.
   Крымов удачно сделал вид, что изображенное на листке его не слишком интересует.
   – А что там с нашим генералиссимусом? – спросил Крымов.
   – Да дерьмо дело, папа! – с печалью сказал Аркадий. – Чую, что сидит он плотно.
   – Доставать надо, – с прежним равнодушием продолжал Крымов.
   – Это легко сказать.
   – Дать надо.
   – Берут плохо…
   – Много или боятся?
   – И много, и боятся.
   – А тут, сынок, жадничать нельзя. Сколько скажут, столько надо и дать. Богатые люди – особые люди, папа!
   Крымов вышел из раздевалки в бассейн, глубоко вдохнул и нырнул.
 
   Позже, уже у себя в номере, Крымов внимательно разглядывал фотографии, переданные ему Аркадием. Потом он зажег спичку и фотографии сжег. Потом разделся до трусов и встал на голову. Тут пришла Алика с красной железной трубой под мышкой.
   – Привет! – сказала Алика.
   – Здоро´во! – отвечал Крымов, не вставая с головы на ноги. – Что это у тебя?
   – Подарок, коммуникейшен тьюб. Моднейшая вещь.
   – Коммуникейшен чего?.. Не понял, – заинтересовался Крымов, кувырнулся и сел на стул.
   – Коммуникативная труба, – пояснила Алика, – допустим, ты мне хочешь сообщить что-нибудь интимное…
   Алика протянула ему конец трубы, а другой конец приставила себе к уху.
   – Приводим трубу в «позишен намбо ван».
   – Приводим, – довольно быстро освоился Крымов.
   – Ты говори туда, я ухом сюда.
   – Ну, давай!
   – Так ты говори!
   – Между прочим, – охотно сказал Крымов в трубу, – завтра три года как мы познакомились. Можно отметить, но нужно, чтобы было все как полагается. Знакомые с твоей стороны, с моей… Ну, с моей будут Альберт с Зоей. А ты кого позовешь?..
   Алика сразу не ответила.
 
   В нижней каюте морского трамвайчика – маленького, но юркого пароходика – музыканты тянули огромное, найденное там же, алое полотнище.
   – Ребята, там наверху вроде снег опять пошел, – сказал негр Витя, просовывая голову в только что проделанную дырку в полотнище.
   – Я что-то не врубаюсь, – засомневался Тимур, – на фиг нам вообще все это нужно?
   – А дядька этот золотой нам денежку башляет? – спросил Густав.
   – Башлять-то он башляет, жаль только, что наш Бананан ему все сдачу сует…
   – А давайте мы в эту тряпку целиком завернемся, – предложил скрипач, – а то мы там наверху действительно все околеем…
   Алика и Крымов, как маленькие, целовались в каком-то укромном месте у железной лестницы, ведущей на верхнюю палубу. Было видно, что над морем действительно идет снег. Пароходик потихоньку чапал вдоль берега, а потом свернул в глубь серого, безлюдного, зимнего Черного моря.
   – Пойдем наверх, – прошептала Крымову Алика, – а то неудобно…
   Алика стала подниматься по лестнице наверх, а Крымов задержался, вошел в пустынную каюту. В углу каюты его одиноко ожидал Альберт. Он протянул Крымову пачку фотографий, сделанных им в Ботаническом саду. Крымов поглядел фото:
   – Ну что ж, ты, Альберт, не потерял форму. Мне это очень важно было знать.
   – А что вы насчет меня решили? – униженно поинтересовался Альберт.
   – Я говорил с Аркадием. А он говорит, что ничего тут нельзя поделать, Альберт. Если ты не сможешь вернуть ему долг, то придется помогать нам. Я понимаю и сочувствую тебе, но если тебе так легче, то представь, что ты делаешь это не ради оплаты долга, а из личного расположения ко мне. Ради нашей дружбы. И начнем мы с контрабаса, Альберт. Ты понимаешь, мне в конечном итоге нужна не какая-то там скрипка, а именно ты, понимаешь, именно ты…
   – Андрей, это жестоко, – совсем тихо и безнадежно пробормотал Альберт.
   – А что тут поделаешь? – вздохнул Крымов. – Жизнь жестока. И не унижайся, Альберт, все равно ничего не изменишь. Это только испортит наши личные отношения.
   – Личные отношения? – переспросил Альберт, а Крымов, ничего не ответив, ушел наверх. Альберт глядел ему вслед, а потом повернулся и побрел в другую сторону от лестницы на корму парохода. Там он сел на скамеечку и вскоре услышал, как наверху у рубки на верхней палубе начали играть музыканты. А потом запели. И Альберт узнал голос Бананана:

 
Сползает по крыше старик Козлодоев,
Пронырливый, как коростель,
Стремится в окошко залезть Козлодоев
К какой-нибудь бабе в постель.
Вот раньше, бывало, гулял Козлодоев,
Глаза его были пусты,
И свистом всех женщин сзывал Козлодоев
Заняться любовью в кусты…
 

   Сидя на корме и глядя себе под ноги в палубу, Альберт продолжал слушать всю эту чертовню. А Бананан продолжал:

 
Занятие это любил Козлодоев
И дюжину враз ублажал,