Страница:
Сергей Александрович Соловьев
АССА и 2-АССА-2
АССА
Курортный сезон в Ялте давно кончился, и уже даже выпал первый снег. Видеть снег на темном фоне зимнего моря, на фоне пальм и пустынной Ялты было как-то непривычно, даже дико, но в том году дело обстояло именно так. В зале ресторана «Таврида» столы и стулья были по-утреннему перевернуты, на одном из стульев сидел Бананан, раскачивался и, ни к кому не обращаясь, разглагольствовал:
– …И вот по прошествии семнадцати месяцев и семи дней ковчег остановился на высочайшей из гор араратских. И после того как третий голубь вернулся с оливковой веточкой в клюве, Ной распахнул двери ковчега, ступил ногою на траву, распростер руки к солнцу и громогласно произнес: «Асса!»
На маленькой ресторанной эстраде заканчивали подключать инструменты, собирались репетировать. Первым откликнулся негр Витя. Витя действительно был негр, и звали его действительно Витя.
– Асса?
– Асса! – с удовольствием подтвердил Бананан. – Это и было единственное донесенное до нас из тех допотопных времен слово. А вместе с ним передалась кому-то из нас их сила и чистота…
Бананан взял палочки, ударил в барабаны. Густав поддержал.
А на улице море все штормило. Алика стояла на набережной и с безнадежностью вглядывалась куда-то за горизонт. День клонился к вечеру, вскоре стемнело. Ресторан понемногу набился народом, все будто чего-то ждали. И вот дверь на кухню отворилась, и оттуда по явился Бананан уже в вечернем, блистательном виде: белый костюм, допотопный галстук удавкой. В ресторане зашумели, кто-то даже зааплодировал. Чувствовалось, их тут знают. Оркестр грянул. Первым пел негр Витя:
– Я как-то раз с утра звонил одной девчонке. Но как ни наберу: гудки короткие. И вдруг из трубки вылез маленький мальчонка, не больше спичечной коробки…
Витя пел ловко, успевая даже подыгрывать себе на маленьком саксофончике.
Бананан сначала стучал в барабан, потом пристроился к Витиному пению. Витя продолжал:
– И даже чуть-чуть поменьше… я очень испугался и спрашиваю: ты кто? А о-оо-он залез в стакан, напился и ответил, вспрыгнув на тахту: я мальчик Бананан! Ту-ту-ту!..
И тут внезапно весь зал, вся довольно-таки значительная толпа танцующих курортников и местных с воодушевлением хором грянула:
– Здравствуй, мальчик Бананан! Ту-ту-ту!
Витя продолжал, уже пробираясь сквозь толпу, а Бананан в своем белоснежном костюме ухитрялся двигаться с ним рядом:
– Потом забрался он ко мне на старый диван и рассказал, что полный сирота он, что раньше у него был папа Бананан и что теперь осталась только мама-телефон, что скоро он уедет далеко-о-о… ему невмоготу… и я подумал, ведь это нелегко: сидеть и делать ту-ту-ту…
И толпа, не переставая плясать, с радостью поддержала:
– Здравствуй, мальчик Бананан! Ту-ту-ту…
И тут Витя обратился к кому-то в толпе:
– Скажите, пожалуйста, мальчик Бананан у вас?
А Бананан за всех с горечью ответил:
– Нет!
Негр Витя продолжал приставать к невинным командировочным, к дамам в летах с химическими халами на голове:
– Алло! Простите, у вас нет мальчика Бананана?
И те, приобалдев, отвечали:
– Нет!
Бананан пытался унять Витю:
– Ты слушай ухом, Черняшка!
Но негр Витя не унимался:
– Алле! Скажите, пожалуйста, у вас нет мальчика Бананана?
Это он уже обратился к невесть откуда взявшейся здесь Алике, молодой девушке, может быть лет семнадцати, ну или чуть-чуть больше. Алика стоя ела мороженое и не растерялась, ответила в микрофон, не потеряв ритм:
– Нет, а разве он не у вас?
Негр Витя, похоже, изумился Аликиному вопросу:
– Нет. Впрочем, извините, подождите минуточку, сейчас посмотрю. Ой, да, он здесь!
Бананан потянул за ниточку и хлопнул в воздухе хлопушкой. На них просыпалось конфетти. Толпа была счастлива.
– Здравствуй, мальчик Бананан! Ту-ту-ту! – опять грянула толпа, и музыканты на сцене толпу хором поддержали:
– Здравствуй, мальчик Бананан! Ту-ту-ту!
И дальше галдели все хором, те и эти, даже слегка обезумев:
– Здравствуй, мальчик Бананан! Ту-ту-ту! Здравствуй, мальчик Бананан! Ту-ту-ту!
Бананан искал в толпе глазами Алику, но ее уже не было. Тогда он протиснулся в соседний полутемный зал, но и там было пусто. Алика исчезла.
Андрей Валентинович Крымов, солидный, хорошо одетый, чуть лысоватый обаятельный господин пятидесяти лет, озираясь, в сопровождении нанятого матроса, осматривал гигантский трюм огромного пассажирского корабля. Трюм ходил туда-сюда, потому что шторм не утихал.
– Сколько, ты говоришь, сюда входит? – спросил Крымов у матроса.
– Сто двадцать контейнеров внизу… да еще сверху можно.
– Сверху? А сверху сколько?
– Почти половина.
– И сколько ж это получается в тоннаже?
– В тоннаже я не знаю. Посчитать надо.
– Понятно, и зимой, ты говоришь, тут практически всегда пусто?
– Почти всегда.
– Ну, спасибо тебе.
Крымов, опередив матроса, начал подниматься куда-то наверх по крутой железной пароходной лестнице, бормоча теперь уже сам себе:
– Надо посчитать. Надо, надо посчитать.
Вскоре Крымов оказался на пустынной мокрой палубе; пароход безжалостно качало, но Крымов ловко удерживался на ногах и даже напевал:
– Если друг оказался вдруг и не друг и не враг, а так… восемьсот двенадцать умножить на три, сколько же это будет? – продолжал бормотать он сам себе.
Навстречу попался бледный пассажир, которого Крымов слегка знал по обедам и ужинам в пароходном ресторане. Звали его вроде бы Вадим.
– Не слышали, нас Ялта принимает? – поинтересовался Крымов у Вадима.
– Нет, по-моему, нет, – отвечал Вадим, не остановившись.
Крымов опустился с открытой палубы вниз и почти сразу натолкнулся на плюгавого летчика в шинели и в фуражке.
– Ты что, майор? – грубовато спросил Крымов летчика.
– Майор, – отвечал летчик.
Крымов взял летчика под руку, довольно энергично повел по коридору.
– Почему майор? – продолжал интересоваться Крымов.
– Нипочему. Обыкновенное воинское звание.
– Почему не лейтенант?
– Товарищ, мне трудно отвечать на вопросы. Меня мутит. Я уже полпарохода заблевал.
– Ты бы еще в генералиссимуса вырядился, урод. Иди, ищи свою камеру.
Крымов мотнул головой в сторону кают, которые шли по обеим сторонам коридора.
– Типун вам на язык. Какая камера? Мы должны быть добрее друг к другу, товарищ.
Майор открыл дверь пустой каюты, вошли внутрь. Майор обессиленно опустился на качающуюся койку.
– Садись, – сказал Крымов строго и погрозил пальцем, – и не смей больше пить. Понял?
– Какое пить? – в ужасе пытался возразить летчик. Но Крымов захлопнул дверь каюты.
Качающимся пароходным коридором двинулся дальше. Коридор был пуст, и только дверь одной из кают бесшумно открылась и выпустила в коридор красивую женщину, которая со вниманием посмотрела Крымову в спину.
Крымов вошел в свой роскошный многокомнатный пароходный номер люкс. Он крутанул рулетку, прочитал какую-то бумажку на письменном столе, проверил что-то, потыкав пальцем в арифмометр, потом бумажку поджег, выкинул в унитаз, остатки бумажки смыл водой. Не снимая ни ботинок, ни шляпы, улегся на постель. Взял книжку с прикроватного столика. Начал читать. На обложке книжки было написано: «Н. Эйдельман „Грань веков“ изд. „Мысль“». Крымову тут же представилась пухлая белая рука в кружевах, опирающаяся на ручку трости.
«Павел I стоял у окна новенького Михайловского замка.
1801 годъ, 10 марта, полдень, Санктъ-Петербургъ».
Крымов продолжал читать.
«…Казалось, главная мечта императора Павла сегодня сбылась, двор и царь впервые заночевали в Михайловском замке среди еще сырых стен и туманных от влаги камней, но ожидаемой радости царь почему-то не испытывал: холод ли, тягостные предчувствия, молчание придворных, угрюмые лица жены и сыновей были тому виной, как знать! Как знать!..»
Алика в телефонной будке междугороднего телефонного пункта кричала в телефон:
– Мама! Мама, мама, ну что ты, честное слово, сколько можно? Мама, я уже не ребенок. Нет. Корабль подойти не может. Шторм. Мама, какой юг, тут снег лежит. На моpвокзалe… Я на морвокзале переночую. О господи! Ну что еще? Что?
За стеклами пункта было уже почти совсем темно, впрочем, темнотой это назвать было нельзя. Скорее, наступал синий зимний ялтинский вечер.
Бананан постучался костяшками пальцев в стекло, Алика услышала, без радости спросила:
– Ну что?
– Простите, пожалуйста, – галантно ответил Бананан, – но мы абсолютно не понимаем, зачем интеллигентному человеку ночевать на морвокзале. Давайте познакомимся. Это Витя, мой друг Витя. Чего вы так шарахаетесь? Возможно, вас смущает, что он негр, так это пустяки. Он наш негр, советский, социалистический. Можно сказать, вы видите перед собой негра новой формации, не Майкл и не Джо, заметьте, а Витя. Прямое следствие детанта. Обыкновенный Витя. Эй, Витя, правда ты Витя?
– Да, я Витя, – ответил Витя.
– Ведь ты не Майкл и не Джо, – продолжал приставать Бананан.
Шли по пустынному скверу по направлению к морю, а Алика и не поняла поначалу, как она среди них оказалась. Светский разговор продолжался.
– Я вам хуже историю расскажу, – продолжал теперь уже Витя. – В Ленинграде поймали иностранца. Так он вез в СССР чемодан с гадюками.
Все втроем радостно расхохотались.
– А вас, простите, как зовут? – еще галантнее продолжал Бананан.
– Алика, – ответила девушка.
– Странное имя, – удивился Бананан.
– Ничего странного. Дурацкое имя, вот и все. Мама хотела назвать Александрой, а отец – Ликой. Сошлись на среднем, получилось Алика. Дикость, конечно. Как, впрочем, и любой компромисс.
– А море называется Черное, – сказал Бананан.
Они стояли на совершенно пустой вечерней ялтинской набережной, шторм продолжался, волны били в гранитный парапет, и брызги долетали до огромного портрета Леонида Ильича Брежнева, который изображен был со всеми наградами и установлен на века на мощном бетонном основании.
Квартира Бананана располагалась недалеко отсюда, в старом доме на набережной, и окна ее выходили на море. Они поднялись по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж и оказались в длинном коридоре.
– Вот это жилище, – с непонятной гордостью сказал Бананан и обвел вокруг руками, – это юг. Это гостеприимство. Мам, спокойно, это со мной.
– Марья Антоновна, здрасьте, – встрял Витя.
В коридоре стояла довольно молодая женщина, которая совсем не походила на чью-либо мать.
– Здравствуй, – отвечала мать.
– Здрасьте, – для вежливости пробормотала и Алика.
– Глядите, какую мы вам чудесную жиличку привели, – продолжал Витя.
– Я только на одну ночь, – уточнила Алика, – мне только шторм переждать.
– За столом никто у нас не лишний… – спел Бананан, – нет для нас ни негров, ни цветных!
Мать показала Алике малюсенькую чистую комнатку, похожую на келью:
– Койка чистая, белье свежее, сетка панцирная, одеяло пуховое, телевизор «КВН», все стоит три рубля.
– Хорошо, – покорно сказала Алика.
– Сними рубашку, я тебе сейчас ее постираю.
– Мне? – удивилась Алика.
– Да нет. Это я ему, – показала мать на Бананана.
– Ну, все, – подытожил Витя, и мать вышла в коридор, – мавр сделал свое дело, мавр может уходить.
Бананан стоял посередине своей комнаты, если комнатой можно было назвать этот дикий сарай, набитый каким-то невероятным, но праздничным хламом. Бананан хлебал из полупустой бутылки.
– Да что ж это такое? Опять на ходу хватаешь! – стала ругаться мать.
– Чего хватаю? Молоко пью.
– Пойди поешь по-человечески. Тебе все на столе оставлено.
– Родимая, любимая, никем непобедимая, страна моя, земля моя, ты самая любимая…
– Гастрит уже есть, язву наживем, – продолжала ворчать мать, скрываясь в глубине коридора.
Алика свернула за угол к умывальнику и оказалась в полумраке, где светилось одинокое темное окошко. Бархатная темнота окна, казалось, была проткнута гвоздями, и отверстия эти светились…
– Мама! Звезды… – опознала Алика и тут же услышала мяуканье кота. – Кыс-кыс-кыс-кыс!
– Ты чего там делаешь?
В закуток завернул Бананан.
– Смотри, кошка, – показала Бананану Алика вытащенного с крыши котенка, – глаза в темноте как у нее светятся. А вы со своим другом очень смешная пара. Вам в цирке выступать можно. У него негр кто? Мама? Папа?
– Папа, – строго отвечал Бананан, – он был народным героем Анголы. Жалко папу, погиб в застенке.
– А тебя правда зовут Бананан? А сама песенка твоя?
– Моя. На самом деле я ночным сторожем работаю в театре. У нас там отличный зал, записал, прослушал, стер, снова записал.
Хочешь, можем с тобой на пару что-нибудь сочинить.
Когда вышли во двор, еще посинело, но темно по-прежнему не было. Бананан достал из внутреннего кармана пиджака палочку бенгальского огня. Но поначалу его не зажигал.
– По дороге из Шварцвальдбургхауза в Гримингсвилингер, – начал Бананан, – а в Германии значительность города стоит, как правило, в обратной зависимости с величиной его имени, в небольшом трактире остановился великий Гёте и был вынужден прожить в нем три недели. Держи, – он передал палочку Алике, стал чиркать спичками, поджигать.
– Это зачем? – спросила Алика, и тут же огонь зажегся.
– Будешь освещать нам путь. Так вот, отправившись на прогулку по живописным окрестностям совершенно необжитой местности, он по возвращении в трактир, к своему удивлению, обнаружил, что единственной представительницей прекрасного пола была полоумная прислужница хозяина. Глухонемая, кривая от роду, она была равнодушна к пылкости великого романтика. Три недели Ниобея, создание со значительными признаками вырождения на лице, оставалась холодна к пылкости великого Гёте. Но именно ее мы обязаны благодарить за ту чарующую неразделенность великой любви, пронизавшую впоследствии весь гениальный «Фауст». Ио-го-го-го-го-го! – внезапно заржал Бананан каким-то особенным гортанным звуком, и, оглядевшись, Алика обнаружила их посредине довольно обширного дощатого театра с открытой сценой.
– Слабоват огонек, – кивнула Алика головой на продолжавший гореть бенгальский огонь, – таким путь не осветишь.
– Не скажи, если каждый из нас зажжет по спичке, свет будет на полнеба.
– А это что?
– Театр…
– А играет кто?
Бананан зажег электричество, и сцена осветилась. Посредине сцены стоял ангел с крыльями и из лука целился куда-то в небо.
– Здесь играют хорошие, добрые люди, только очень маленькие. А-а-а!.. – внезапно проорал Бананан в конце, и Алика эхом повторила.
Здесь же, за сценой, была маленькая домодельная студия звукозаписи.
– Текст хорошо запоминаешь? – прежде всего спросил ее Бананан.
– Вроде нормально.
– Но учти. Текст сложный. Три раза нужно сказать «нет». Потом «шесть», потом слово «женский».
– А это что?
– Это компьютер японский «Ямаха», класснейшая вещь. Нравится?
– Угу!
Бананан ткнул пальцами в клавиатуру, потом взял Аликину ладонь и показал, куда нужно нажимать. Сам отошел к стоящему рядом микрофону. Алика удивилась, что прямо на ее глазах, без всякой подготовки, стала появляться песня:
– Может, это шкаф? – спросил ее Бананан и показал на шкаф.
– Нет! – покачала головой Алика, хотя это и был именно шкаф.
– Может, это стол? – спросил Бананан, и Алика опять ответила:
– Нет!
– Какой твой номер? – строго поинтересовался Бананан.
– Шесть! – ответила Алика и для убедительности показала на пальцах.
– Какой твой пол? – поинтересовался Бананан, и Алика ответила:
– Женский.
– Иду на ты! Иду на ты! Иду на ты! – продолжал Бананан, и Алика согласилась:
– Иди!
Дальше пели вместе, пели опять вроде бы то же самое, но как бы уже по-другому. Когда вернулись назад в дом Бананана, уже стояла настоящая южная темная ночь, но в этой ночи по-прежнему выло и брызгало волнами штормовое Черное море.
Алика проснулась от мягкого белого света и новой какой-то тишины. Где-то свистнул буксир, и тут же все снова затихло. Алика вышла в коридор, в закутке брызнула себе водой в лицо, открыла дверь в комнату Бананана. На узком топчанчике, свернувшись калачом, он спал. Алике почему-то запомнилось, как над топчаном, завиваясь, свисали скрученные полоски новогоднего серпантина. В «Ореанду» вез их Витя на каком-то странном автомобиле.
– Откуда такой драндулет? – поинтересовалась у Вити Алика.
– Немцы бросили при отступлении.
– Какие немцы, при каком отступлении?
– При том самом, в сорок третьем. Третье поколение ее латает, я движок новый форсированный поставил, жигулевский. Сказка, а не машина.
– А куда ты так торопишься? – в свою очередь заинтересовался Бананан. – Кто это у тебя приплыл на пароходе? Принц датский?
– Датский, датский. Давай быстрей.
Витя ловко рулил по старым узеньким улицам Ялты.
Швейцар в галунах и аксельбантах поначалу перегородил им дорогу.
– Донт край, беби аллес. Нормалес… – по-иностранному забормотал Витя и произвел впечатление. Их впустили.
– Будьте добры, посмотрите, пожалуйста, там на мое имя должна быть бронь, – обратилась Алика к администратору.
– Пожалуйста, вы в триста первом прописаны.
– А Крымов Андрей Валентинович уже поселился?
– Он в триста втором, он вас и оформлял. Возьмите ваши ключи, пожалуйста.
Витя протянул ей сумку, но взял сумку Бананан.
– Я вас здесь подожду.
Витя прошелся по холлу гостиницы. У телефона-автомата задержался. По телефону говорил Вадим, тот самый, которого Крымов встретил на палубе:
– Привет, Машенька! Я уже в Ялте. Ничего, доплыл без приключений. Да, без всяких приключений, чувствую себя отлично, никаких головокружений. Лекарство принимаю. Отец что-нибудь просил передать? Да, да, понимаю. Будут новости, сообщу! Ну, хорошо, целую, Маша!
Алика и Бананан, поднявшись наверх, постучались в торцевую дверь люкса. Дверь открылась, и тут же Алика оказалась в объятиях Крымова.
– Андрюшенька, милый, извини меня, я дура, я проспала. Ой! Я так волновалась! – бормотала Алика, целуя Крымова в щеки и в лоб.
– Я уж не знал, что и подумать. Где ж ты ночевала?
– Я комнату сняла, за три рубля. Все время шторм. Корабль когда придет, неизвестно, все снегом занесло. Господи, это не Ялта, а Хибины…
Бананан прошел в глубь гостиной, оставил Аликину сумку. На выходе его остановил Крымов, вытащил из кармана железный рубль, положил на ладонь Бананана:
– Спасибо тебе, держи…
В кафе гостиницы тоже народу было немного. Бананан поигрывал, подкидывая его на ладошке, халявным крымовским рублем:
– Тетенька, нам на честно заработанный рубль налейте кофе, пожалуйста.
Неподалеку почему-то опять оказался Вадим, тот самый малый с крымовского парохода.
– Парень, ты не местный? – поинтересовался он у Бананана.
– Местный.
– В гостинице номеров нет. Мне комната нужна. Ты мне не поможешь?
– У меня есть что вам предложить.
Так Вадим тоже впервые оказался в доме Бананана. Шли коридором.
– Телевизором можете пользоваться. Сегодня как раз детектив начинается, – поясняла мать Бананана.
– Спасибо. А это что? – удивился Вадим и стукнул кулаком по железному листу, перекрывавшему вход в дверь комнаты Бананана.
– Айрон сёттен… – пояснил Бананан.
– Не понял?
– Железный занавес.
– Пойдемте, я покажу вашу комнату, – пригласила Вадима мать.
В крохотной комнатуле Вадим сел на укутанный чехлом стульчик.
– У меня только двадцать пять рублей, – сказал Вадим, вытаскивая деньги.
– Ничего, я найду сдачу, – успокоила мать. – И, пожалуйста, не свистите в доме.
– Вы на ночь запираете? А то у меня привычка гулять по ночам.
– Вообще-то я жильцам ключи не даю, но для вас сделаю исключение. Не забывайте за собой закрывать входную дверь и, пожалуйста, не шумите ночью.
– Что вы, какой шум. Я буду как мышка, нырк в норку – и меня нет.
В огромном гостиничном номере Алика сушила феном голову, а Крымов в трусах, в майке с номером и шляпе кидал кости по столу.
– Предположим, ты ставишь на чет. Скажем, двадцать два.
– Угу! – то ли слушала, то ли пропускала мимо ушей Алика.
– Или на красное, – продолжал Крымов. – Если выпадет нечет, или, к примеру, черное, или зеро, то выигрывает крупье. Ты не представляешь себе, как зимой голова мерзнет.
– А ты носи шляпу и днем, и ночью, – предложила Алика, – я тебе разрешаю.
Крымов набрал чей-то номер.
– Алле, Володя, это ты? Да, это я. Мне нужен контрабас. В футляре. Нет, нет, в футляре, Володя, в футляре, а не в чехле. Да даже стыдно говорить, фокус старый и ужасно пошлый, но, может быть, этим оригинальный. Я тут Альберта встретил. Да, да! Жив курилка, жив. Ну, хорошо, счастливо. Контрабас я сам встречу. Да, счастливо тебе, пока.
– А зачем тебе контрабас? – поинтересовалась Алика, продолжая сушить волосы.
– Да люблю классику. Моцарт, Верди, Сарасате. Или вот, скажем, Пушкин, знаешь, что мне больше всего в «Онегине» нравится? Вот то, что написано самыми простыми словами. Послушай:
– Вот посмотри. Самые простые слова, ничего, кажется, в них нет, а в них есть все. Пойдем пообедаем?
В ресторане за их столиком оказались лилипуты: муж и жена. Крымов разговаривал с ними, как с давними знакомыми, чем немало удивил Алику.
– Мы с Альбертом последний раз виделись, она еще не родилась… – объяснял Крымов маленькой Зинаиде, кивая головой в сторону Алики. – В ту нашу встречу он говорил, что собирается жениться, и все восхищался именем невесты. Зоя, Зоя… твоим, Зоя, именем. Мол, в этом имени есть что-то средневековое, от алхимии, от астрологии… ты помнишь, Альберт?
– Средневековое? Я не знаю, но мне так вроде бы казалось, – с трудом припоминал малыш Альберт, одетый, впрочем, в хорошо сшитый модный костюмчик, при галстуке и в начищенных башмачках, сильно не достающих до пола.
– Зоя – это древнегреческое имя, оно значит – жизнь, – пояснила Алике Зинаида.
– Это действительно так, – включился Альберт, – уже двадцать пять лет Зоя – это моя жизнь. Кстати, Андрей, поздравь нас, вчера у нас родился внук. Нам сказали по телефону: совершенно нормальный мальчик – пятьдесят четыре сантиметра.
– Да! – с энтузиазмом подтвердила Зоя.
– Поздравляю! – от души обрадовался и Крымов.
– Удивительно… А сын сейчас в армии.
– Ну, а вообще, как дела? – с интересом поддерживал разговор Крымов. – Неужели всё «Сильву» даете?
– Даем, – засмеялась Зоя. – Всё «Сильву» даем…
Празднично играла музыка из «Сильвы». Летний театр был засыпан непривычным для Ялты снегом. Маленькие артисты пели речитативом:
– Помню море голубое, крики чаек, шум прибоя, мы одни у диких скал…
– Были мы совсем как дети, целовал я руки эти, эти локоны ласкал… – отвечал Альберт.
Женщина продолжала:
– Как больно в час тоски вечерней о шутке вспомнить роковой.
– Но я тебе не лга-а-ал… – Альберт ловко вступал вовремя, а Крымов и Алика, сидящие рука к руке в полупустом зрительном зале, с удовольствием наблюдали этот трогательнейший спектакль, и ангел, которого когда-то показывал Алике Бананан, по-прежнему целился стрелой в небеса из горящих звезд, которые изображали зажженные лампочки.
– Нет, но ты поверь мне, я всегда твой… – продолжал клясться Альберт, и маленькая женщина в длинном, до полу, платье отвечала:
– Наста-а-али дни печали, была разлука тяжела. Довольно все про все сказали, но вот любовь, любовь ушла…
Тут Альберт и маленькая женщина обняли друг друга и запели теперь уже вместе:
– Помнишь ли ты, как улыбалось нам счастье, как мы клялись вечно друг друга любить? Скованы мы этой пленительной властью, нашу любовь можно ль забыть?!
Светало поздно, но Крымов с Аликой все еще лежали в постели. Слушали плеер с наушниками для двух персон. Крымов был голый, но в шляпе.
«Труженики Липецкого машиностроительного комбината, – говорил им диктор по плеерному радио, – взяли на себя новые обязательства по повышению производительности труда…»
– Ох, – с ненавистью выдохнул Крымов, – до чего же вся эта хреновина надоела. Ну какая там, к черту, производительность труда – чем больше ты горбатишься, тем меньше тебе платят. Давай, крути дальше.
Алика прокрутила колесико плеера. Вдруг запел Джо Дассен.
– О-о! – обрадовался Крымов. – Оставь… Этого оставь.
Дассен пел по-французски, Алика, тоже по-французски, ему подпевала.
– …И вот по прошествии семнадцати месяцев и семи дней ковчег остановился на высочайшей из гор араратских. И после того как третий голубь вернулся с оливковой веточкой в клюве, Ной распахнул двери ковчега, ступил ногою на траву, распростер руки к солнцу и громогласно произнес: «Асса!»
На маленькой ресторанной эстраде заканчивали подключать инструменты, собирались репетировать. Первым откликнулся негр Витя. Витя действительно был негр, и звали его действительно Витя.
– Асса?
– Асса! – с удовольствием подтвердил Бананан. – Это и было единственное донесенное до нас из тех допотопных времен слово. А вместе с ним передалась кому-то из нас их сила и чистота…
Бананан взял палочки, ударил в барабаны. Густав поддержал.
А на улице море все штормило. Алика стояла на набережной и с безнадежностью вглядывалась куда-то за горизонт. День клонился к вечеру, вскоре стемнело. Ресторан понемногу набился народом, все будто чего-то ждали. И вот дверь на кухню отворилась, и оттуда по явился Бананан уже в вечернем, блистательном виде: белый костюм, допотопный галстук удавкой. В ресторане зашумели, кто-то даже зааплодировал. Чувствовалось, их тут знают. Оркестр грянул. Первым пел негр Витя:
– Я как-то раз с утра звонил одной девчонке. Но как ни наберу: гудки короткие. И вдруг из трубки вылез маленький мальчонка, не больше спичечной коробки…
Витя пел ловко, успевая даже подыгрывать себе на маленьком саксофончике.
Бананан сначала стучал в барабан, потом пристроился к Витиному пению. Витя продолжал:
– И даже чуть-чуть поменьше… я очень испугался и спрашиваю: ты кто? А о-оо-он залез в стакан, напился и ответил, вспрыгнув на тахту: я мальчик Бананан! Ту-ту-ту!..
И тут внезапно весь зал, вся довольно-таки значительная толпа танцующих курортников и местных с воодушевлением хором грянула:
– Здравствуй, мальчик Бананан! Ту-ту-ту!
Витя продолжал, уже пробираясь сквозь толпу, а Бананан в своем белоснежном костюме ухитрялся двигаться с ним рядом:
– Потом забрался он ко мне на старый диван и рассказал, что полный сирота он, что раньше у него был папа Бананан и что теперь осталась только мама-телефон, что скоро он уедет далеко-о-о… ему невмоготу… и я подумал, ведь это нелегко: сидеть и делать ту-ту-ту…
И толпа, не переставая плясать, с радостью поддержала:
– Здравствуй, мальчик Бананан! Ту-ту-ту…
И тут Витя обратился к кому-то в толпе:
– Скажите, пожалуйста, мальчик Бананан у вас?
А Бананан за всех с горечью ответил:
– Нет!
Негр Витя продолжал приставать к невинным командировочным, к дамам в летах с химическими халами на голове:
– Алло! Простите, у вас нет мальчика Бананана?
И те, приобалдев, отвечали:
– Нет!
Бананан пытался унять Витю:
– Ты слушай ухом, Черняшка!
Но негр Витя не унимался:
– Алле! Скажите, пожалуйста, у вас нет мальчика Бананана?
Это он уже обратился к невесть откуда взявшейся здесь Алике, молодой девушке, может быть лет семнадцати, ну или чуть-чуть больше. Алика стоя ела мороженое и не растерялась, ответила в микрофон, не потеряв ритм:
– Нет, а разве он не у вас?
Негр Витя, похоже, изумился Аликиному вопросу:
– Нет. Впрочем, извините, подождите минуточку, сейчас посмотрю. Ой, да, он здесь!
Бананан потянул за ниточку и хлопнул в воздухе хлопушкой. На них просыпалось конфетти. Толпа была счастлива.
– Здравствуй, мальчик Бананан! Ту-ту-ту! – опять грянула толпа, и музыканты на сцене толпу хором поддержали:
– Здравствуй, мальчик Бананан! Ту-ту-ту!
И дальше галдели все хором, те и эти, даже слегка обезумев:
– Здравствуй, мальчик Бананан! Ту-ту-ту! Здравствуй, мальчик Бананан! Ту-ту-ту!
Бананан искал в толпе глазами Алику, но ее уже не было. Тогда он протиснулся в соседний полутемный зал, но и там было пусто. Алика исчезла.
Андрей Валентинович Крымов, солидный, хорошо одетый, чуть лысоватый обаятельный господин пятидесяти лет, озираясь, в сопровождении нанятого матроса, осматривал гигантский трюм огромного пассажирского корабля. Трюм ходил туда-сюда, потому что шторм не утихал.
– Сколько, ты говоришь, сюда входит? – спросил Крымов у матроса.
– Сто двадцать контейнеров внизу… да еще сверху можно.
– Сверху? А сверху сколько?
– Почти половина.
– И сколько ж это получается в тоннаже?
– В тоннаже я не знаю. Посчитать надо.
– Понятно, и зимой, ты говоришь, тут практически всегда пусто?
– Почти всегда.
– Ну, спасибо тебе.
Крымов, опередив матроса, начал подниматься куда-то наверх по крутой железной пароходной лестнице, бормоча теперь уже сам себе:
– Надо посчитать. Надо, надо посчитать.
Вскоре Крымов оказался на пустынной мокрой палубе; пароход безжалостно качало, но Крымов ловко удерживался на ногах и даже напевал:
– Если друг оказался вдруг и не друг и не враг, а так… восемьсот двенадцать умножить на три, сколько же это будет? – продолжал бормотать он сам себе.
Навстречу попался бледный пассажир, которого Крымов слегка знал по обедам и ужинам в пароходном ресторане. Звали его вроде бы Вадим.
– Не слышали, нас Ялта принимает? – поинтересовался Крымов у Вадима.
– Нет, по-моему, нет, – отвечал Вадим, не остановившись.
Крымов опустился с открытой палубы вниз и почти сразу натолкнулся на плюгавого летчика в шинели и в фуражке.
– Ты что, майор? – грубовато спросил Крымов летчика.
– Майор, – отвечал летчик.
Крымов взял летчика под руку, довольно энергично повел по коридору.
– Почему майор? – продолжал интересоваться Крымов.
– Нипочему. Обыкновенное воинское звание.
– Почему не лейтенант?
– Товарищ, мне трудно отвечать на вопросы. Меня мутит. Я уже полпарохода заблевал.
– Ты бы еще в генералиссимуса вырядился, урод. Иди, ищи свою камеру.
Крымов мотнул головой в сторону кают, которые шли по обеим сторонам коридора.
– Типун вам на язык. Какая камера? Мы должны быть добрее друг к другу, товарищ.
Майор открыл дверь пустой каюты, вошли внутрь. Майор обессиленно опустился на качающуюся койку.
– Садись, – сказал Крымов строго и погрозил пальцем, – и не смей больше пить. Понял?
– Какое пить? – в ужасе пытался возразить летчик. Но Крымов захлопнул дверь каюты.
Качающимся пароходным коридором двинулся дальше. Коридор был пуст, и только дверь одной из кают бесшумно открылась и выпустила в коридор красивую женщину, которая со вниманием посмотрела Крымову в спину.
Крымов вошел в свой роскошный многокомнатный пароходный номер люкс. Он крутанул рулетку, прочитал какую-то бумажку на письменном столе, проверил что-то, потыкав пальцем в арифмометр, потом бумажку поджег, выкинул в унитаз, остатки бумажки смыл водой. Не снимая ни ботинок, ни шляпы, улегся на постель. Взял книжку с прикроватного столика. Начал читать. На обложке книжки было написано: «Н. Эйдельман „Грань веков“ изд. „Мысль“». Крымову тут же представилась пухлая белая рука в кружевах, опирающаяся на ручку трости.
«Павел I стоял у окна новенького Михайловского замка.
1801 годъ, 10 марта, полдень, Санктъ-Петербургъ».
Крымов продолжал читать.
«…Казалось, главная мечта императора Павла сегодня сбылась, двор и царь впервые заночевали в Михайловском замке среди еще сырых стен и туманных от влаги камней, но ожидаемой радости царь почему-то не испытывал: холод ли, тягостные предчувствия, молчание придворных, угрюмые лица жены и сыновей были тому виной, как знать! Как знать!..»
Алика в телефонной будке междугороднего телефонного пункта кричала в телефон:
– Мама! Мама, мама, ну что ты, честное слово, сколько можно? Мама, я уже не ребенок. Нет. Корабль подойти не может. Шторм. Мама, какой юг, тут снег лежит. На моpвокзалe… Я на морвокзале переночую. О господи! Ну что еще? Что?
За стеклами пункта было уже почти совсем темно, впрочем, темнотой это назвать было нельзя. Скорее, наступал синий зимний ялтинский вечер.
Бананан постучался костяшками пальцев в стекло, Алика услышала, без радости спросила:
– Ну что?
– Простите, пожалуйста, – галантно ответил Бананан, – но мы абсолютно не понимаем, зачем интеллигентному человеку ночевать на морвокзале. Давайте познакомимся. Это Витя, мой друг Витя. Чего вы так шарахаетесь? Возможно, вас смущает, что он негр, так это пустяки. Он наш негр, советский, социалистический. Можно сказать, вы видите перед собой негра новой формации, не Майкл и не Джо, заметьте, а Витя. Прямое следствие детанта. Обыкновенный Витя. Эй, Витя, правда ты Витя?
– Да, я Витя, – ответил Витя.
– Ведь ты не Майкл и не Джо, – продолжал приставать Бананан.
Шли по пустынному скверу по направлению к морю, а Алика и не поняла поначалу, как она среди них оказалась. Светский разговор продолжался.
– Я вам хуже историю расскажу, – продолжал теперь уже Витя. – В Ленинграде поймали иностранца. Так он вез в СССР чемодан с гадюками.
Все втроем радостно расхохотались.
– А вас, простите, как зовут? – еще галантнее продолжал Бананан.
– Алика, – ответила девушка.
– Странное имя, – удивился Бананан.
– Ничего странного. Дурацкое имя, вот и все. Мама хотела назвать Александрой, а отец – Ликой. Сошлись на среднем, получилось Алика. Дикость, конечно. Как, впрочем, и любой компромисс.
– А море называется Черное, – сказал Бананан.
Они стояли на совершенно пустой вечерней ялтинской набережной, шторм продолжался, волны били в гранитный парапет, и брызги долетали до огромного портрета Леонида Ильича Брежнева, который изображен был со всеми наградами и установлен на века на мощном бетонном основании.
Квартира Бананана располагалась недалеко отсюда, в старом доме на набережной, и окна ее выходили на море. Они поднялись по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж и оказались в длинном коридоре.
– Вот это жилище, – с непонятной гордостью сказал Бананан и обвел вокруг руками, – это юг. Это гостеприимство. Мам, спокойно, это со мной.
– Марья Антоновна, здрасьте, – встрял Витя.
В коридоре стояла довольно молодая женщина, которая совсем не походила на чью-либо мать.
– Здравствуй, – отвечала мать.
– Здрасьте, – для вежливости пробормотала и Алика.
– Глядите, какую мы вам чудесную жиличку привели, – продолжал Витя.
– Я только на одну ночь, – уточнила Алика, – мне только шторм переждать.
– За столом никто у нас не лишний… – спел Бананан, – нет для нас ни негров, ни цветных!
Мать показала Алике малюсенькую чистую комнатку, похожую на келью:
– Койка чистая, белье свежее, сетка панцирная, одеяло пуховое, телевизор «КВН», все стоит три рубля.
– Хорошо, – покорно сказала Алика.
– Сними рубашку, я тебе сейчас ее постираю.
– Мне? – удивилась Алика.
– Да нет. Это я ему, – показала мать на Бананана.
– Ну, все, – подытожил Витя, и мать вышла в коридор, – мавр сделал свое дело, мавр может уходить.
Бананан стоял посередине своей комнаты, если комнатой можно было назвать этот дикий сарай, набитый каким-то невероятным, но праздничным хламом. Бананан хлебал из полупустой бутылки.
– Да что ж это такое? Опять на ходу хватаешь! – стала ругаться мать.
– Чего хватаю? Молоко пью.
– Пойди поешь по-человечески. Тебе все на столе оставлено.
– Родимая, любимая, никем непобедимая, страна моя, земля моя, ты самая любимая…
– Гастрит уже есть, язву наживем, – продолжала ворчать мать, скрываясь в глубине коридора.
Алика свернула за угол к умывальнику и оказалась в полумраке, где светилось одинокое темное окошко. Бархатная темнота окна, казалось, была проткнута гвоздями, и отверстия эти светились…
– Мама! Звезды… – опознала Алика и тут же услышала мяуканье кота. – Кыс-кыс-кыс-кыс!
– Ты чего там делаешь?
В закуток завернул Бананан.
– Смотри, кошка, – показала Бананану Алика вытащенного с крыши котенка, – глаза в темноте как у нее светятся. А вы со своим другом очень смешная пара. Вам в цирке выступать можно. У него негр кто? Мама? Папа?
– Папа, – строго отвечал Бананан, – он был народным героем Анголы. Жалко папу, погиб в застенке.
– А тебя правда зовут Бананан? А сама песенка твоя?
– Моя. На самом деле я ночным сторожем работаю в театре. У нас там отличный зал, записал, прослушал, стер, снова записал.
Хочешь, можем с тобой на пару что-нибудь сочинить.
Когда вышли во двор, еще посинело, но темно по-прежнему не было. Бананан достал из внутреннего кармана пиджака палочку бенгальского огня. Но поначалу его не зажигал.
– По дороге из Шварцвальдбургхауза в Гримингсвилингер, – начал Бананан, – а в Германии значительность города стоит, как правило, в обратной зависимости с величиной его имени, в небольшом трактире остановился великий Гёте и был вынужден прожить в нем три недели. Держи, – он передал палочку Алике, стал чиркать спичками, поджигать.
– Это зачем? – спросила Алика, и тут же огонь зажегся.
– Будешь освещать нам путь. Так вот, отправившись на прогулку по живописным окрестностям совершенно необжитой местности, он по возвращении в трактир, к своему удивлению, обнаружил, что единственной представительницей прекрасного пола была полоумная прислужница хозяина. Глухонемая, кривая от роду, она была равнодушна к пылкости великого романтика. Три недели Ниобея, создание со значительными признаками вырождения на лице, оставалась холодна к пылкости великого Гёте. Но именно ее мы обязаны благодарить за ту чарующую неразделенность великой любви, пронизавшую впоследствии весь гениальный «Фауст». Ио-го-го-го-го-го! – внезапно заржал Бананан каким-то особенным гортанным звуком, и, оглядевшись, Алика обнаружила их посредине довольно обширного дощатого театра с открытой сценой.
– Слабоват огонек, – кивнула Алика головой на продолжавший гореть бенгальский огонь, – таким путь не осветишь.
– Не скажи, если каждый из нас зажжет по спичке, свет будет на полнеба.
– А это что?
– Театр…
– А играет кто?
Бананан зажег электричество, и сцена осветилась. Посредине сцены стоял ангел с крыльями и из лука целился куда-то в небо.
– Здесь играют хорошие, добрые люди, только очень маленькие. А-а-а!.. – внезапно проорал Бананан в конце, и Алика эхом повторила.
Здесь же, за сценой, была маленькая домодельная студия звукозаписи.
– Текст хорошо запоминаешь? – прежде всего спросил ее Бананан.
– Вроде нормально.
– Но учти. Текст сложный. Три раза нужно сказать «нет». Потом «шесть», потом слово «женский».
– А это что?
– Это компьютер японский «Ямаха», класснейшая вещь. Нравится?
– Угу!
Бананан ткнул пальцами в клавиатуру, потом взял Аликину ладонь и показал, куда нужно нажимать. Сам отошел к стоящему рядом микрофону. Алика удивилась, что прямо на ее глазах, без всякой подготовки, стала появляться песня:
начал соло Бананан, но почти сразу поманил ее пальцем, и она подошла.
В моем поле зрения появляется новый
объект.
В моем поле зрения появляется новый
объект.
Иду на вы! Иду на вы! Иду на вы! —
– Может, это шкаф? – спросил ее Бананан и показал на шкаф.
– Нет! – покачала головой Алика, хотя это и был именно шкаф.
– Может, это стол? – спросил Бананан, и Алика опять ответила:
– Нет!
– Какой твой номер? – строго поинтересовался Бананан.
– Шесть! – ответила Алика и для убедительности показала на пальцах.
– Какой твой пол? – поинтересовался Бананан, и Алика ответила:
– Женский.
– Иду на ты! Иду на ты! Иду на ты! – продолжал Бананан, и Алика согласилась:
– Иди!
Дальше пели вместе, пели опять вроде бы то же самое, но как бы уже по-другому. Когда вернулись назад в дом Бананана, уже стояла настоящая южная темная ночь, но в этой ночи по-прежнему выло и брызгало волнами штормовое Черное море.
Алика проснулась от мягкого белого света и новой какой-то тишины. Где-то свистнул буксир, и тут же все снова затихло. Алика вышла в коридор, в закутке брызнула себе водой в лицо, открыла дверь в комнату Бананана. На узком топчанчике, свернувшись калачом, он спал. Алике почему-то запомнилось, как над топчаном, завиваясь, свисали скрученные полоски новогоднего серпантина. В «Ореанду» вез их Витя на каком-то странном автомобиле.
– Откуда такой драндулет? – поинтересовалась у Вити Алика.
– Немцы бросили при отступлении.
– Какие немцы, при каком отступлении?
– При том самом, в сорок третьем. Третье поколение ее латает, я движок новый форсированный поставил, жигулевский. Сказка, а не машина.
– А куда ты так торопишься? – в свою очередь заинтересовался Бананан. – Кто это у тебя приплыл на пароходе? Принц датский?
– Датский, датский. Давай быстрей.
Витя ловко рулил по старым узеньким улицам Ялты.
Швейцар в галунах и аксельбантах поначалу перегородил им дорогу.
– Донт край, беби аллес. Нормалес… – по-иностранному забормотал Витя и произвел впечатление. Их впустили.
– Будьте добры, посмотрите, пожалуйста, там на мое имя должна быть бронь, – обратилась Алика к администратору.
– Пожалуйста, вы в триста первом прописаны.
– А Крымов Андрей Валентинович уже поселился?
– Он в триста втором, он вас и оформлял. Возьмите ваши ключи, пожалуйста.
Витя протянул ей сумку, но взял сумку Бананан.
– Я вас здесь подожду.
Витя прошелся по холлу гостиницы. У телефона-автомата задержался. По телефону говорил Вадим, тот самый, которого Крымов встретил на палубе:
– Привет, Машенька! Я уже в Ялте. Ничего, доплыл без приключений. Да, без всяких приключений, чувствую себя отлично, никаких головокружений. Лекарство принимаю. Отец что-нибудь просил передать? Да, да, понимаю. Будут новости, сообщу! Ну, хорошо, целую, Маша!
Алика и Бананан, поднявшись наверх, постучались в торцевую дверь люкса. Дверь открылась, и тут же Алика оказалась в объятиях Крымова.
– Андрюшенька, милый, извини меня, я дура, я проспала. Ой! Я так волновалась! – бормотала Алика, целуя Крымова в щеки и в лоб.
– Я уж не знал, что и подумать. Где ж ты ночевала?
– Я комнату сняла, за три рубля. Все время шторм. Корабль когда придет, неизвестно, все снегом занесло. Господи, это не Ялта, а Хибины…
Бананан прошел в глубь гостиной, оставил Аликину сумку. На выходе его остановил Крымов, вытащил из кармана железный рубль, положил на ладонь Бананана:
– Спасибо тебе, держи…
В кафе гостиницы тоже народу было немного. Бананан поигрывал, подкидывая его на ладошке, халявным крымовским рублем:
– Тетенька, нам на честно заработанный рубль налейте кофе, пожалуйста.
Неподалеку почему-то опять оказался Вадим, тот самый малый с крымовского парохода.
– Парень, ты не местный? – поинтересовался он у Бананана.
– Местный.
– В гостинице номеров нет. Мне комната нужна. Ты мне не поможешь?
– У меня есть что вам предложить.
Так Вадим тоже впервые оказался в доме Бананана. Шли коридором.
– Телевизором можете пользоваться. Сегодня как раз детектив начинается, – поясняла мать Бананана.
– Спасибо. А это что? – удивился Вадим и стукнул кулаком по железному листу, перекрывавшему вход в дверь комнаты Бананана.
– Айрон сёттен… – пояснил Бананан.
– Не понял?
– Железный занавес.
– Пойдемте, я покажу вашу комнату, – пригласила Вадима мать.
В крохотной комнатуле Вадим сел на укутанный чехлом стульчик.
– У меня только двадцать пять рублей, – сказал Вадим, вытаскивая деньги.
– Ничего, я найду сдачу, – успокоила мать. – И, пожалуйста, не свистите в доме.
– Вы на ночь запираете? А то у меня привычка гулять по ночам.
– Вообще-то я жильцам ключи не даю, но для вас сделаю исключение. Не забывайте за собой закрывать входную дверь и, пожалуйста, не шумите ночью.
– Что вы, какой шум. Я буду как мышка, нырк в норку – и меня нет.
В огромном гостиничном номере Алика сушила феном голову, а Крымов в трусах, в майке с номером и шляпе кидал кости по столу.
– Предположим, ты ставишь на чет. Скажем, двадцать два.
– Угу! – то ли слушала, то ли пропускала мимо ушей Алика.
– Или на красное, – продолжал Крымов. – Если выпадет нечет, или, к примеру, черное, или зеро, то выигрывает крупье. Ты не представляешь себе, как зимой голова мерзнет.
– А ты носи шляпу и днем, и ночью, – предложила Алика, – я тебе разрешаю.
Крымов набрал чей-то номер.
– Алле, Володя, это ты? Да, это я. Мне нужен контрабас. В футляре. Нет, нет, в футляре, Володя, в футляре, а не в чехле. Да даже стыдно говорить, фокус старый и ужасно пошлый, но, может быть, этим оригинальный. Я тут Альберта встретил. Да, да! Жив курилка, жив. Ну, хорошо, счастливо. Контрабас я сам встречу. Да, счастливо тебе, пока.
– А зачем тебе контрабас? – поинтересовалась Алика, продолжая сушить волосы.
– Да люблю классику. Моцарт, Верди, Сарасате. Или вот, скажем, Пушкин, знаешь, что мне больше всего в «Онегине» нравится? Вот то, что написано самыми простыми словами. Послушай:
Декламируя, Крымов шагал по номеру, а Алика, теперь уже слушая, пятилась задом. У стойки бара остановилась. Крымов ласково взял ее за руку.
Смеркалось; на столе, блистая,
Шипел вечерний самовар.
Китайский чайник нагревая,
Под ним клубился легкий пар.
Разлитый Ольгиной рукою,
По чашкам темною струею
Уже душистый чай бежал,
И сливки мальчик подавал;
Татьяна пред окном стояла,
На стекла хладные дыша,
Задумавшись, моя душа,
Прелестным пальчиком писала
На затуманенном стекле
Заветный вензель О да Е.
– Вот посмотри. Самые простые слова, ничего, кажется, в них нет, а в них есть все. Пойдем пообедаем?
В ресторане за их столиком оказались лилипуты: муж и жена. Крымов разговаривал с ними, как с давними знакомыми, чем немало удивил Алику.
– Мы с Альбертом последний раз виделись, она еще не родилась… – объяснял Крымов маленькой Зинаиде, кивая головой в сторону Алики. – В ту нашу встречу он говорил, что собирается жениться, и все восхищался именем невесты. Зоя, Зоя… твоим, Зоя, именем. Мол, в этом имени есть что-то средневековое, от алхимии, от астрологии… ты помнишь, Альберт?
– Средневековое? Я не знаю, но мне так вроде бы казалось, – с трудом припоминал малыш Альберт, одетый, впрочем, в хорошо сшитый модный костюмчик, при галстуке и в начищенных башмачках, сильно не достающих до пола.
– Зоя – это древнегреческое имя, оно значит – жизнь, – пояснила Алике Зинаида.
– Это действительно так, – включился Альберт, – уже двадцать пять лет Зоя – это моя жизнь. Кстати, Андрей, поздравь нас, вчера у нас родился внук. Нам сказали по телефону: совершенно нормальный мальчик – пятьдесят четыре сантиметра.
– Да! – с энтузиазмом подтвердила Зоя.
– Поздравляю! – от души обрадовался и Крымов.
– Удивительно… А сын сейчас в армии.
– Ну, а вообще, как дела? – с интересом поддерживал разговор Крымов. – Неужели всё «Сильву» даете?
– Даем, – засмеялась Зоя. – Всё «Сильву» даем…
Празднично играла музыка из «Сильвы». Летний театр был засыпан непривычным для Ялты снегом. Маленькие артисты пели речитативом:
– Помню море голубое, крики чаек, шум прибоя, мы одни у диких скал…
– Были мы совсем как дети, целовал я руки эти, эти локоны ласкал… – отвечал Альберт.
Женщина продолжала:
– Как больно в час тоски вечерней о шутке вспомнить роковой.
– Но я тебе не лга-а-ал… – Альберт ловко вступал вовремя, а Крымов и Алика, сидящие рука к руке в полупустом зрительном зале, с удовольствием наблюдали этот трогательнейший спектакль, и ангел, которого когда-то показывал Алике Бананан, по-прежнему целился стрелой в небеса из горящих звезд, которые изображали зажженные лампочки.
– Нет, но ты поверь мне, я всегда твой… – продолжал клясться Альберт, и маленькая женщина в длинном, до полу, платье отвечала:
– Наста-а-али дни печали, была разлука тяжела. Довольно все про все сказали, но вот любовь, любовь ушла…
Тут Альберт и маленькая женщина обняли друг друга и запели теперь уже вместе:
– Помнишь ли ты, как улыбалось нам счастье, как мы клялись вечно друг друга любить? Скованы мы этой пленительной властью, нашу любовь можно ль забыть?!
Светало поздно, но Крымов с Аликой все еще лежали в постели. Слушали плеер с наушниками для двух персон. Крымов был голый, но в шляпе.
«Труженики Липецкого машиностроительного комбината, – говорил им диктор по плеерному радио, – взяли на себя новые обязательства по повышению производительности труда…»
– Ох, – с ненавистью выдохнул Крымов, – до чего же вся эта хреновина надоела. Ну какая там, к черту, производительность труда – чем больше ты горбатишься, тем меньше тебе платят. Давай, крути дальше.
Алика прокрутила колесико плеера. Вдруг запел Джо Дассен.
– О-о! – обрадовался Крымов. – Оставь… Этого оставь.
Дассен пел по-французски, Алика, тоже по-французски, ему подпевала.