Сергей Александрович Соловьев. Тот самый Янковский

   – Ну, хорошо. Сын.
   И Тарковский отправляет второго режиссера на Северный Кавказ.
   – На Северном Кавказе ты должен найти тик в тик моего папу. Мы из старых татарских родов, связанных с Северным Кавказом.
   – А как, Андрей Арсеньевич, я найду папу, когда Филипп-то, вот видите, светленький, а папа же что будет… Это как?
   – Ты не дури. Вот тебе фотографии отца… давай поезжай на Северный Кавказ, ищи.
   Ну, поехал человек, обреченный так сказать, на ужас. Долго метался по Северному Кавказу. Как там найти Арсения Тарковского на Северном Кавказе? Это сейчас непонятно. И кто-то ему говорит:
   – Слушайте, а может быть, будет естественно вместо того чтобы искать, Андрей Арсеньевич, вашего папу на Северном Кавказе, найти папу этого мальчика, который на вас похож? А мы знаем его папу. Это Олег Янковский.
   – Не-не-не. Вы что? Папа – это папа, а Олег – это Олег.
   Каким-то фертом странным затолкали в кабинет Андрея Арсеньевича Олега Янковского, перепуганного. Как-то завязался разговор, и Андрей от отчаяния сказал: «Да, ну ладно, он действительно похож на этого самого». А все говорят: «Конечно, похож! Он же сын!»
   Поэтому к Андрею Арсеньевичу папу привел Филипп, то есть это как бы биологическая заслуга Филиппа. Андрей всегда очень остро чувствовал своих и чужих людей. У него это чувство было жутко развито – «своих, свои люди». Пусть они будут самые замечательные, но – чужие. А это вот свой человек. Неважно какой. Я не думаю, что самый гениальный артист века – это Солоницын. Кто у Тарковского на Рублева пробовался тогда? Смоктуновский? Любшин? Взял он Солоницына, потому что это была своя кровь. Это был свой человек, это был его человек! Андрей взял Солоницына и был ему всю жизнь верен! Вот так Олег попал в разряд своих людей к Тарковскому.
   Была еще одна история, в которой каким-то странным боком и я был завязан. Я очень дружил с Сашей Кайдановским. Андрей в это время начинал «Ностальгию» и очень хотел снимать Сашу Кайдановского. А перед этим мы с Андреем договорились, что сначала Саша снимется у меня. Все было чудесно. И вдруг Сашу Кайдановского не выпустил КГБ. Не выпустил, наверное, за внешний вид и за то, что он терпеть не может спорт (он когда видел какого-то спортсмена, у него прямо глаза выскакивали из орбит от общего непонимания того, чем этот человек занят), и «зарубили» Сашу Кайдановского… Выяснилось, что он невыездной ни при каких обстоятельствах. А Андрей уже начал снимать «Ностальгию» в Италии. Он перебрал своих людей в голове и сказал: «Давайте Олега. Пусть едет Олег». И Олег приехал играть сложнейшую роль. Поначалу Тарковский устроил ему такую экзекуцию – для того, чтобы Олег пришел в себя, отдалился от массовой культуры. Он поселил его в отель и дал минимум денег – ему передали через кого-то, сам не встретил… Олег недели две прожил в Италии в каком-то вшивом отеле в одиночку на какие-то смешные деньги… У него была задача – распределить эти деньги так, чтобы пообедать и поужинать. И главное, ему не было ясно, когда это кончится, потому что ему никто ничего не мог объяснить: где Тарковский, куда он приехал, зачем? Это Андрей вводил Олега в состояние тоски по родине одному ему известными методами. Ввел. И вот они снимали сложнейшую сцену. Это был один из самых знаменитых рассказов Олега. Когда он несет свечу и должен донести ее от одного конца высохшего водоема до второго и поставить. Он донес этот огонь, всего десять минут было полезного времени. Олег несет свечу, а рядом едет тележка, рядом с тележкой идет Андрей. Он даже не идет, а на четвереньках ползет. Андрей говорит: «Так, так… держи, держи огонек… держи, держи, держи пламечко…» Это одна из самых драматических, трагических сцен в фильме. Олег видел, что уже большую часть прошел и уже близка цель, финал. И вдруг Андрей говорит: «Держим-держим-держим… Теперь наливайся, лицом наливайся». А Олег думает: как же ему налиться лицом-то? Говорит: «Я вроде как уже налитой, ну полностью, налитее не бывает». Когда смотришь этот кусок в фильме, конечно, ничего подобного в голову не приходит. Почему? Потому что: «наливайся, разливайся, отливайся», – можно делать только с людьми, которым ничего не нужно объяснять по существу.
   Артистическое величие Олега заключалось в том, что ему ничего не нужно было объяснять. Например, когда случаются редкие-редкие встречи с близким человеком, которого ты можешь назвать своим другом. Почему? Не потому, что вы поговорили о чем-то, а потому, что с ним можно не разговаривать, ему ничего не надо объяснять, он сам все знает, знает то же самое, что и ты. Или с любимой женщиной бывает то же самое. По-настоящему близкому и любимому человеку не нужно ничего объяснять. И Олег был для меня таким близким человеком.

* * *

   Об «Анне Карениной» заговорили случайно, я даже не помню по какому поводу. Я между прочим сказал, что у меня была мысль снять «Анну Каренину» когда-нибудь. Олег сказал: «Почему когда-нибудь?.. Давай… Давай сейчас снимем». Я говорю: «Но как сейчас снимем?» А Олег говорит: «Ну как? Главное что-то сделать первоначально, а дальше оно и закрутится, и поедет». И каким-то образом Олег мне внушил мысль о том, что от мечтаний нужно пытаться перейти к делу. Я стал разговаривать с разными людьми, и разные люди стали кивать головами и говорить: «Да… хорошо бы! Да… это действительно великий русский роман!» Ну и что, что была «Анна Каренина» у Зархи? Вот в Англии 25 или 35 «Гамлетов» на экране, не знаю, кто их считал, но много. И далее, как-то странно, вместо того чтобы наткнуться на всеобщее сопротивление и боязнь, все стали говорить, что «давайте попробуем!» Тогда еще были советские времена, пусть на излете, но все же советские, поэтому очень солидно, серьезно собралось руководство Госкино, возглавляемое тогда уже Арменом Николаевичем Медведевым, и руководство Гостелерадио, тогда его возглавлял Кравченко. И вот на уровне Медведева – Кравченко мы подписали мощный контракт. Телевидение и Госкино будут финансировать и телевизионный, и кинематографический варианты «Анны Карениной». Какой-то там тысяча лохматый год, но тем не менее это было не так давно, во всяком случае, в исторически обозримом пространстве.
   Мы договорились, что я сниму стилистический и операторский ролик, где постараюсь передать ауру будущего фильма. И, разумеется, это будет еще и ролик актерских проб. Тогда же и сняли. Когда мы снимали ролик, я как-то сконкретизировался и подумал: «Так, а Олег-то кого должен играть?» Он же был еще вполне молодой человек, герой-любовник того времени. Но не может же он Вронского играть?! Я Олегу позвонил, говорю:
   – Олег, а вот ты меня подзадоривал, подбивал «Анну Каренину» снимать. Ты сам-то кого хотел там играть?
   – Как кого хотел играть? Каренина.
   – Так ты же хорошенький. Молодой и хорошенький.
   – Но я не до такой степени хорошенький, что не могу попробоваться на роль Каренина. А что, Каренин чудище какое-то, одноглазый горбун? Что за ерунда? Почему? Нет, ты что, собираешься меня попробовать или не собираешься?
   – Конечно! Да, Олег, конечно, я собираюсь тебя попробовать!
   Все, кому я тогда об этом сказал, говорили: «Ну, ребята, это несерьезно! Ну какая дура от Олега Ивановича Янковского уйдет? К кому?»
   Тогда пробовался сильный и очень странный состав. На роль Анны Карениной пробовалась Таня Друбич и замечательная, совершенно изумительная актриса, изумительный человек, изумительной красоты женщина – Ира Ветлицкая. На роль Каренина пробовался Петя Мамонов. Первый раз он предстал перед камерой, и это ему страшно не понравилось, Леня Филатов очень хотел… И я хотел, чтобы Леня попробовался на Каренина. И был Олег. Все были очень убедительны, но, как ни странно, в Олеге была какая-то исключительная личностная правильность по отношению к Каренину.
   Когда мы уже заканчивали пробы, то, несмотря на столь блистательный список кандидатов, я остановился на Олеге. И Олег был так этому рад, как будто его утвердили на роль Сталина и Ленина одновременно во времена разгула культа личности. Он так радовался. Я даже удивился:
   – Олег, а чего ты так радуешься?
   – Ты что? У меня появилось дело, ради которого вообще стоит жить.
   Он удивил меня своим отношением к Каренину. Я всё время думал на уровне: «Ну что там такое в Каренине?» – а Олег мне сказал:
   – Ну как же? Это же поразительный… поразительный человек!
   – Кто? Каренин?
   – А что? Ты не понимаешь, что ли? Это поразительный человек. Все нервные пучки страдания, которые в романе распределены между разными героями, сходятся в нем. Он самый страдательный и изуродованный, самый чистый персонаж этого романа. Ты знаешь, у меня даже такое впечатление, что он в системе образов романа своего рода князь Мышкин.
   – Кто, Каренин?
   – Ну да, Каренин.
   Меня это поразило, я понял, что для него это совсем не роль, а что-то значительно более серьезное и более важное. И мы начали подготовительные работы. Искали натуру, искали грим… И тут грянула первая постперестроечная «нейтронная бомба», которая рванула в нашем кино. И стали потихоньку вымирать живые объекты, при том что материальные ценности типа «Мосфильма» и здания «Останкино» оставались, а вот сами человечки как-то начинали слегка скукоживаться и исчезать. Естественно, это отразилось и на «Анне Карениной». Меня вызвал большой сторонник того, чтобы эта картина была снята, А.Н. Медведев, и сказал: «Понимаешь, в чем дело?! Конечно, мы дадим тебе денег на «Анну Каренину»! Но ты должен понимать – если мы дадим тебе денег на «Анну Каренину», то тогда мы должны будем, вынуждены будем закрыть все остальные кинокартины, которые находятся в производстве». Что никак не могло меня устроить, особенно в моем странном тогдашнем положении, когда я был председателем Союза кинематографистов России. Я представил себе хорошую такую общественную реакцию… да? Такие мечты о непротивлении злу насилием – закрыли всех, а денег оставили только ему. И я сказал: «Нет, Армен Николаевич, это невозможно, это никак невозможно». Он говорит: «Ну, тогда…»
   Мы с Олегом поговорили:
   – Олег, у нас тут с «Анной Карениной» закрывают… – говорю.
   – И надолго?
   – Пока не знаю, потому что дела хреновые.
   – Только ты никакой другой фигней не занимайся. Нужно найти, изыскать возможность, как-то проломить башкой.
   Но я, естественно, не стал говорить Олегу о том, что была возможность продолжать эту работу, но было невозможно использовать эту возможность.
   Но жизнь продолжалась, я стал подписывать акты о списании средств, используемых на предподготовительные работы по фильму «Анна Каренина». И в том числе я подписал какую-то бумагу на ткани, которые были куплены на костюмы, а потом вспомнил, что несколько лет тому назад у меня был план снять картину о Тургеневе и Полине Виардо. Был заказ Центрального телевидения с французским каналом «Плюс». И вот тогда, когда мы несколько лет назад начинали фильм о Полине Виардо и Тургеневе, я первый раз позвал Олега работать. Я не помню – по-моему, ему тогда сорока лет не было или сорок, а в фильме в основном Тургенев-старик, уже в очень зрелом, том самом поэтически-серебряном возрасте, в котором мы все его знаем. И вот пришел Олег. А я плохо понимаю, что получится, каким будет актер в роли, если просто разговариваю с ним на общие темы. Я начинаю понимать, когда актер одевается в костюм, потом снимают фотокарточку. Я по фотографиям вижу – можно или нельзя снимать актера, может это получиться с этим человеком или нет. У меня свой такой немой фотографический кастинг.
   Пришел Олег, которого я позвал попробоваться на роль Ивана Сергеевича Тургенева и сказал: «Да ты что, ты в своем уме, это же…» Я сказал: «Олег, подожди, я не в своем уме, никто не в своем уме, потому что начинают картину, огромную картину. Давай попробуем». Сроки были максимально сжатые. Я быстро написал сценарий. Мы пришли, надели на Олега сюртук и привели его к абсолютно гениальному гримеру, художнику-гримеру. Это Людмила Раужина, Люся Раужина, она тогда была еще совсем молодой, я работал и работаю с ней по нынешний день. Правда, они теперь называются визажисты. Кастинг, визажисты – вся эта, так сказать, хреновина международная типа: «А вы были на кастинге с визажистом?» Вот Люся как была, так и осталась выдающимся художником-гримером, художником по гриму. Люся подготовилась и абсолютно не испытывала никакого страха по поводу того, что из молодого Олега нужно сделать невиданного серебряного старца.
   Они сели, я там болтался тоже. И на моих глазах начало возникать это действительно великое чудо преображения. Преображение обычного Олега – моего товарища, в абсолютно необычного и прекраснейшего серебряного старца, великого серебряного старца великой русской литературы. И часа через два я увидел своими глазами, что это, ну конечно, Тургенев. Мне еще даже такая идиотская мысль пришла в голову, я ее очень хорошо запомнил: «Ну абсолютно такой же, как Тургенев, только чуть-чуть лучше. Чуть-чуть…» Что может быть лучше в картине о Тургеневе, кроме самого Тургенева? Непонятно, но у меня эта мысль была. Он совершенно Тургенев, только чуть-чуть лучше. Я даже сам побоялся его снимать, хотя с 14 лет занимаюсь фотографией. Думаю, что сейчас как дуну, и все это развалится, разлетится. Не развалилось и не разлетелось. Я позвонил Юре Клименко – замечательному оператору и прекрасному фотографу. Пришел Юра, где-то у кого-то на бегу отобрал камеру фотографическую. Мы поставили Олега у стенки прямо в гримерной и сняли. Получилась действительно фантастическая фотография. Я до сих пор не могу выбросить ее из головы, потому что там стоит потрясающий совершенно человек. Я лично ничего не могу добавить к этой фотографии, когда думаю об Иване Сергеевиче Тургеневе.
   И вот когда я подписывал всю эту сметную документацию на списание, мне вдруг пришла в голову выдающаяся мысль. Эпоха-то та же самая, костюмы те же самые. Может, как-нибудь продолжить Тургенева для того, чтобы сэкономить, чтобы не выкидывать подготовительный период по «Анне Карениной»? Это уже были совершенно рыночные соображения первоначального этапа строительства капитализма в России: не скомбинировать ли, так сказать, вообще все затраты по «Анне Карениной», не перенести ли? Только в «Анне Карениной» 100 персонажей, допустим, а здесь 5 или 6. Я пришел к Медведеву, говорю: «Смотри, тут такая ситуация, может быть попробовать продолжить «Тургенева»…» Он говорит: «О, это грандиозно! Тебе пришла в голову просто замечательная мысль. Да, да, конечно. Это и тебя ставит в какую-то новую, совершенно общественную ситуацию. Да, давай». Мы подписываем все бумаги, и вместо «Анны Карениной» мы возобновили «Тургенева». Снова сняли пробы, и в том числе, на мой взгляд, невероятную актерскую работу Олега Янковского. В этой пробе он слушает, как поет Виардо. Больше ничего. Он не произнес ни единого слова, но это огромное артистическое откровение этого великого мастера, великого мастера Олега.
   Мы сняли ролик, показали его во всех инстанциях, в которых должны были это показать. Тогда еще кого-то интересовало, кто будет что играть, во что вкладываются государственные деньги и что из этого в результате получится. Была еще эпоха первоначальных романтических отношений к затрачиваемым на кинематограф государством деньгам. Сейчас вообще никого не найдешь, кто бы захотел взглянуть, чем хотя бы кончилась картина, на которую дали государственные средства. Сейчас нельзя найти такого человека. Ты ему: «Пойди посмотри картину». А он: «Зачем?.. Кто?.. Что я буду смотреть?..»
   Так вот тогда все посмотрели и сказали: «Олег!» И мы начали снимать. Мы сняли полезных метров 300 этой картины, в том числе сложнейшую сцену дуэли Тургенева и Льва Николаевича Толстого. Они стрелялись. Действительно. Лев Николаевич Толстой и Иван Сергеевич Тургенев, которые вместе начинали свою жизнь в литературе, – Толстой был младшим современником Тургенева. Тургенев его по-отечески пригрел и восхитился и представил его русской читательской публике. Тем не менее они всё больше и больше по жизни расходились. И расходились они по глубинным мотивам: отношение к России, фундаментальные духовные установки писателя и человека. Был сложный конфликт, который кончился тем, что они стрелялись. И вот эту сцену дуэли Тургенева и Толстого мы сняли. Причем снимали мы ее почти посреди Москвы, осенью, в усадьбе Узкое. Слева были новостройки, справа были новостройки, а посередине стояли двое – может быть, одни из самых выдающихся представителей русских людей, думающих русских людей, и метили друг в друга из ружей и палили. У Тургенева от ужаса подкосились ноги, и он упал в лужу. А Толстой даже не подошел к нему и не выяснил, убил он его или нет, а просто повернулся и ушел. И это грандиозно сыграно было Олегом. Сцена, которую я помню до сих пор.
   Маша Аниканова играла одну несбывшуюся любовь Тургенева – Марию Толстую. Таня совершенно превосходно играла Полину Виардо. Филозов Альберт играл мужа Виардо – Луи Виардо – директора Парижской оперы. Это была изумительно нежная и трогательная история. История не только о взаимоотношениях Тургенева – величайшего русского писателя с Полиной Виардо – величайшей французской певицей. На самом деле это была точная, сложная, противоречивая модель извечных взаимоотношений России и Запада. Извечных, которые были и останутся навсегда именно такими, какими были. Эта необыкновенная тяга друг к другу, любовная тяга друг к другу при полном отсутствии истинного понимания. Мы с Олегом открыли для себя удивительные, поразительные вещи. Олег был совершенно сражен и потрясен тем, что при виде Виардо Тургенев бледнел, у него начинался приступ адской тахикардии, когда она начинала петь. Он был близок к обмороку каждый раз. И это обморочное состояние влюбленности он сохранил до самого конца своей жизни.
   Мы даже с Олегом ждали того момента, когда снимем кусок, где Тургенев стоит в парижском особняке Виардо. Он жил на самом верху, практически на чердаке особняка, и под ним располагалась центральная зона, где Полина давала уроки вокала. И Тургенев распорядился, чтобы из этой кельи наверху туда, в центральный зал, провести пароходную трубу, по которой «полный вперед» или «полный назад», по которой можно было слышать, что происходит внизу. Было холодно, и Тургенев даже днем ходил в пальто у себя наверху. Кто-то из русских, посетивших Тургенева на этом самом чердаке, потом говорил, что у его пальто были оторваны пуговицы. Две пуговицы были действительно оторваны, потому что некому было пришить. А снизу, в этой центральной зоне, Полина давала уроки вокала светским молодым людям нарождающегося буржуазного века. И как только она начинала петь, Тургенев ухом прислонялся к трубе и всем присутствующим говорил: «Тс… тс…, – показывал на трубу… – вот поет богиня богинь». Великий русский писатель, в это время переставал писать, потому что это мешало ему следовать за Виардо во время ее гастролей. А Виардо заставляла его писать. Не потому, что ей очень нравилась русская проза Ивана Сергеевича Тургенева, а потому, что ей очень хотелось, чтобы Тургенев писал что-то новое, потому что Луи Виардо, ее мужу, было бы тогда что переводить на французский язык.
   Вот такая необыкновенно сложная, трогательная, страшная драма этой любви, она же драма взаимоотношений России и Запада. Я когда по телевизору слышу, как мы надеемся вступить в этот Евросоюз, сразу вспоминаю этот чердак, Тургенева в пальто с оторванной пуговицей и эту богиню богинь. Очень хотел это Олег сыграть. Всё было готово! Была найдена натура, всё отрепетировано, всё сделано. Великолепная русская певица Любовь Казарновская с превосходным оркестром и превосходным австрийским дирижером записали для этой картины практически весь репертуар Полины Виардо. На мой взгляд, это вообще слиток золота. Но это тоже всё прекратилось в одночасье. Опять кончились деньги. Никто ни от чего особенно не страдал. Прислали бумажку, в которой сказано: «Мы, к сожалению, должны законсервировать Вашу картину на неопределенный период в связи с тем, что закончилось финансирование».
   Я опять встретился с Олегом:
   – Не будешь ничего в трубу слушать?
   – А что такое?
   – Внезапно закончилось финансирование…
   Вы знаете, есть старый анекдот: телеграмма детей к родителям, а дети уехали отдыхать на юг. Замечательный текст этой телеграммы: «Только-только начали жить, как внезапно кончились деньги». Вот так и у нас с Олегом складывалось в течение последних двадцати лет наше творческое содружество. Только-только начали хорошо жить, как внезапно кончились деньги. Какое-то удивительное наше государство, которому ничего не надо. Ведь до сих пор никто не вспомнил – «а может быть, доделать, может быть…» Всё же ведь утверждено: сценарий, костюмы, эскизы. И утверждалось это по десять раз, шилось, делалось, финансировалось… Никто не вспомнил. А теперь уже вспоминать и не надо, потому что это сделать смог бы только Олег. И не нужно пытаться – это не кастинговая роль. Никакие кастинги и никакие новомодные фокусы не помогут. Это мог сделать только Олег.
   Если сейчас вы меня спросите: «А почему он этого не сделал?» Почему? Я не знаю, что вам ответить… Это было как сон, наваждение. И вот в этом сне и наваждении Олег Иванович. Потому что он мне звонил время от времени и говорил: «Я тебя умоляю, не занимайся никакой ерундой. Мы с тобой обязаны доделать «Анну Каренину». Я говорил: «Ты чего, больной, что ли? Как? Что мы обязаны? Ни денег, ни… ты посмотри на улицу. Какая «Анна Каренина»? Кого это вообще интересует?» – «Мы с тобой обязаны. Не занимайся никакой ерундой. Не ерундой, но по сравнению с «Анной Карениной», конечно, ерундой!» – говорил мне Олег.
   А он занимался своей ерундой. Время от времени мы встречались. Однажды позвонил Константин Львович Эрнст и сказал: «Давайте повидаемся. Первому каналу очень хотелось бы возобновить работу над «Анной Карениной».
   И мы начали снимать «Анну Каренину» снова.
   Мы начали практически с нуля, через не то 10, не то 12, не то 15 лет после первых проб и после первых утвержденных тогда актеров. И прежде всего мы столкнулись с очень странной проблемой. 15 лет тому назад все были озабочены молодостью наших героев: «Олег – видно, что он молодой, видно… понимаешь! Вот он, да, Каренин! А глаза как стреляют, как горят, а? Какой же это Каренин, а? Все-таки молодость в нем бьется безумная, так сказать, ну толкается. Таня, она время от времени вдруг девочка, а ведь она же – Анна Каренина – не девочка, нет!» Тогда я говорил: «Каренину вот столько-то лет… да? 32 или там, не помню, 27 плюс 5… Ну ничего, нормально, ничего страшного. А Анна – никакая она не девочка – она просто еще довольно молодая женщина».
   И через 15 лет мы столкнулись со следующими оценками и размышлениями знатоков: «Анне Карениной было сколько там, ну а Тане значительно больше, но она очень хорошо выглядит; а Олег, хотя, конечно, он Каренин, но Каренину было-то 44 года, вы понимаете – 44, чего вы хотите от Олега, чтобы, значит, он цеплялся ногой за ногу и падал лицом в омлет, так сказать, от немощности и старости? А Олегу уже все-таки 60, притом с хвостиком, ничего, нормально, ничего страшного». Сейчас я вынужден был с той же убедительностью говорить: «Как же вы не можете понять, что то, что написал Толстой, – это драма очень зрелых людей, очень зрелых людей! И потом, спросите у любого геронтолога, у любого вообще нормального человека! Сорок четыре года те – сегодняшние плюс двадцать. Это говорю не я, это говорят геронтологи. Так устроена жизнь. 44 года являлось тогда вообще преклонным возрастом в России. А Толстой, он был даже не кавказский старец, а какое-то просто чудо среди кавказских старцев, когда в 80 лет рассказывал что-то там императору о том, как должна быть устроена жизнь в России».
   Это драма очень зрелых людей. Но на самом деле я понимал, что эти пятнадцать лет дыры принесли огромную пользу картине, потому что последние мои доводы были значительно более серьезные и правильные, чем первоначальные. Это никакая не романтическая история о том, как молодая леди, не понимая, что такое любовь, выскочила замуж за не нравившегося ей сенатора, а потом узнала, что бывает любовь. Это совершенная ерунда! Та драма, которую писал Толстой, – драма очень взрослых людей. И конечно, когда я с ними встретился на площадке, – это было уже совершенно другое чувство! И тут была очень смешная история, которую теперь уже можно рассказать. Однажды мне позвонил Саша Абдулов, они с Олегом даже не дружили, а были просто как братья некоторое время. Естественно, у них был период охлаждения и другое, но значительный период жизни они были братья. Так вот, звонит мне Саша Абдулов: «Есть очень серьезный разговор». Я говорю: «Какой разговор?» Курьезная история, как нежнейший, тишайший, деликатнейший Саша Абдулов выступил в роли такого коварного интригана, который хочет подсидеть своего старшего товарища, Олега Ивановича Янковского, последнего народного артиста СССР.
   Я говорю:
   – Чего, Саш, случилось?
   Сашка приезжает ко мне и говорит:
   – Слушай, попробуй меня на роль Каренина!
   – Во-первых, что ты шепчешь? Мы одни в огромной квартире. Во-вторых, ты в своем уме или нет? Я с Олегом 20 лет как…
   – Попробуй меня на роль Каренина.
   – Зачем, Саш?
   – Деду всё равно… – Он его Дедом называл, когда у него уже внуки родились, и Олег действительно с исключительной нежностью, с исключительной сердечностью относился к своим внукам.
   – Деду все равно. Одним Карениным больше, одним Карениным меньше. Он всё сыграл, всё, что можно. Ну сыграет хорошо Дед Каренина. Все скажут: «Молодец Дед, хорошо играет Каренина». А представляешь себе, если я сыграю Каренина, то какое это будет фурорище, фурорище! Ты понимаешь, что это такое! Эта роль для меня. Ну попробуй.
   – Ну как я тебя буду пробовать? Ну что? Где я тебя буду, в уборной пробовать, что ли? На кухне загримируемся, в уборной сниму?
   – Почему в уборной?
   – Но как, если на студии появишься? Вот и всё.
   – Ночью.
   – Так чего ночью?
   – Ночью.
   – Пробоваться, что ли, шепотом ночью?
   – Почему шепотом? Ночью можно нормальным голосом говорить – Дед спит.
   – Сань, ты спятил.
   – Я же тебе не говорю – возьми. Я тебе говорю – попробуй. Может быть фурорище.
   Он меня сломал, но я понимал, конечно, что этого не может быть, просто не может быть никогда. Но что-то во мне такое рухнуло и надломилось. Мы одели Сашу в сенаторский костюм, повязали ленты. Люся Раужина сделала феноменальный совершенно грим, и мы сняли эти фотографии. Фантастические, на мой взгляд, фотографии! Это действительно могло быть фурорище, если бы не Олег. Но то, как Каренина понимал Олег, на мой взгляд, было бесценно! А понимал он главное – то, что знал и понимал когда-то другой гениальный русский актер. Когда я смотрел мальчишкой еще… у Георгия Александровича Товстоногова в Большом драматическом театре, как Смоктуновский играет князя Мышкина. Каким князем Мышкиным был Смоктуновский – это гениально! И в экранизации «Анны Карениной» с грандиозной совершенно Татьяной Самойловой, с прекрасной работой Ланового, с удивительной работой Гриценко. В той экранизации Зархи в роли Каренина хотел снимать Смоктуновского.
   Одно время я работал с потрясающим Леонидом Ивановичем Калашниковым, который был главным оператором «Анны Карениной» у Зархи. Александр Тимофеевич Борисов – главный художник нашей «Анны Карениной», который был главным художником и на «Анне Карениной» у Зархи. Они мне рассказывали про пробу Смоктуновского на роль Каренина. Смоктуновский тогда сказал Зархи: «Александр Юрьевич, если уж вы меня пригласили, то, ради бога, только не вздумайте заставлять меня играть такого лопоухого идиота, бюрократического идиота, который цепляется ногой за ногу и ни хрена не понимает, кроме как свои… сенаторские выкладки и какие-то бумажки. Каренин – великая страдательная фигура русской литературы. Среди других страдальцев русской литературы страдания Каренина одни из наиболее острых, наиболее сильных и ярких». Вот что сказал И.М. Смоктуновский. И я чудом видел пробу, которую они играли с великолепной актрисой Саввиной. Они стояли у печки, и Смоктуновский рассказывал что-то Саввиной, которая играла Долли. Он ей рассказывал о том, почему он вынужден дать развод Анне. Это была поразительная история человеческого страдания. Но Смоктуновский не смог тогда играть. У него начался туберкулез глаз, просто от того, что он очень много снимался и перенапрягся, – такие были осветительные приборы и такая собачья жизнь у актера. Он не смог тогда сниматься. И я думаю, что Олег Иванович Янковский сейчас в нашей «Карениной» воплотил то, что замышлял гений русской сцены и русского экрана Иннокентий Михайлович Смоктуновский много-много лет тому назад.