Уже давно стемнело, а Ждан все не возвращался, хотя наверняка давно купил все, что собирался. По темноте никто не торгует, особенно в Тихой Замути. Торговцы спешат спрятать свое добро за надежными замками, прежде чем спустится темнота и городская шваль выползет из подворотен, полностью беря в свои руки незримую власть над городом. И только редкие улочки, которые патрулирует городская стража, избегают подобной участи. Но мой спутник уже не был тем пацаном, с которым я встретился больше четырех лет назад. Он вполне способен за себя постоять. Ему нужно было взглянуть в глаза своему нерадостному детству, чтобы оно наконец перестало преследовать его ночными кошмарами и тяжелыми воспоминаниями. Потому я не волновался.
Ждан появился, когда дело уже шло к полуночи. Светлана крепко уснула, Борислава подбрасывала хворост в костер и молчала о чем-то своем. Юноша вывалился из зарослей, швырнул на землю туго набитый мешок. От него изрядно разило хмельным. Даже Борислава почувствовала что-то неладное. А уж я видел все, как на ладони. На одежде – пятна крови, на шее – глубокий порез очень близко к сонной артерии. Одежда грязная, кое-где в пятнах сомнительного происхождения. Дочь воеводы быстро налила полную миску ухи, подошла и поставила перед Жданом.
– Поешь, – тихо произнесла она. – Вкусно получилось.
Резким взмахом руки Ждан опрокинул миску прямо в костер. Огонь недовольно зашипел, но легко справился с этой трудностью и опять ярко вспыхнул. А Борислава, в отличие от него, вспыхивать не стала. Прекрасно поняла, что сейчас Ждан не в себе. Любые слова окажутся лишними.
Юноша вдруг упал ничком. Его тело сотрясали рыдания. Встреча с прошлым прошла слишком уж болезненно. Девушка присела рядом, погладила его по плечу.
– Поплачь, поплачь, – проговорила она. – Тебе сейчас надо.
– Да что ты понимаешь, напыщенная знатная дура! – закричал Ждан, отталкивая ее руку.
Крик разбудил Светлану. Она испуганно вскинулась, но я сделал ей знак оставаться на месте. Дочь воеводы вела себя непривычно. Каждое действие – четко выверено, манера держать себя изменилась в корне. Стоило ждать от нее ответной ярости, но Борислава опять не обиделась, присела рядом, обхватила юношу за плечи. И на сей раз Ждан не стал ее прогонять. Его всхлипы стали тише, плечи перестали дрожать. Он прильнул к Бориславе, а та гладила его по голове, приговаривая:
– Вот так, поплачь, станет легче, да, я дура-баба, ну что с меня взять, а ты поплачь. Горе, если разделить его с кем-то, говорят, вдвое меньше становится.
А я следил за этой парочкой завороженно. Интонации Бориславы поразили меня. Да она же делает то, что обычно делаю я, пытаясь на кого-то повлиять! Те же вибрации голоса, тот же тон. Что это? Интуиция, которая веками подсказывала всем женщинам, как успокоить близкого человека, утешить, помочь не поддаться отчаянию? Я же видел, это – не то, чему ее кто-то учил. Оно идет откуда-то из нее. И Ждан затихал. Наконец он взял себя в руки, и слова полились из него полноводной рекой. Он выплескивал то, что очень долго носил где-то глубоко в себе, словно вскрывая нарыв и выдавливая гной из раны. Вот тогда я впервые и услышал о его прошлом.
Отец Ждана был придворным летописцем у лужского князя. Поразительно грамотный, въедливый, скрупулезный – идеальный, казалось бы, хранитель библиотеки. Все у него лежало на своем месте, в доверенной вотчине царил порядок, ни одна пылинка не смела облюбовать место на его любимых фолиантах. События жизни княжества заносились в летопись своевременно, точно, в мельчайших подробностях. Лишь один недостаток портил этого человека – любовь к правде. А такое придется по нраву далеко не каждому князю. Известно ведь, что историю прошлого диктуют властители нынешнего. Ждан еще не родился, когда после какого-то особо жаркого спора относительно прошлого лужской династии несговорчивый летописец был обвинен в измене и сослан в Тихую Замуть. Там и родился Ждан.
Мать его была женщиной хрупкой, к тому же долго не могла забеременеть, рожала трудно – и в результате умерла, давая жизнь сыну. Но бывший княжеский летописец, потеряв любимую жену, не ударился во все тяжкие. У него оставалась цель в жизни – сын. Долгожданный ребенок, которому выпала судьба расти без матери, стал для отца всем. Он не привел в дом мачеху, оставаясь одиноким вдовцом и полностью взвалив на свои плечи воспитание отпрыска.
Когда Ждан говорил о своем отце, в голосе его звучала поразительная любовь. Видимо, этот единственный светлый образ из детства так и остался для парня чем-то вроде путеводной звезды, образом идеального человека. Именно отец научил его читать в раннем возрасте, привил любовь к книгам, выработал у сына тот самый каллиграфический почерк, которым так восхищались все наши знакомые купцы.
В доме опального летописца царил беспорядок, столь нехарактерный для него раньше. Надломилось что-то в нем. Да и кому за порядком следить? Хозяйки не было, а у хозяина все время занимала работа и забота о сыне. В завалах многочисленных книг, страсти к которым он так и не утратил, маленький Ждан находил весьма любопытные фолианты, в том числе и запрещенные, те, которые еще во времена моего деда жгли на площадях в превеликом множестве. Венеды не блистали повальной грамотностью, а потому библиотекарям, трепетавшим над каждым словом, записанным на пергаменте, не составляло труда утаивать подобные вещи. В этих-то запрещенных книгах и вычитал маленький Ждан так удивившее меня слово «бог». Деталей его детский ум, понятно, не разобрал и не сохранил. Осталось лишь впечатление о чем-то нечеловечески могущественном и столь же нечеловечески добром.
В Тихой Замути его отца взяли писцом на рудник. Грамотные люди нужны везде, а опальному летописцу надо было на что-то жить и как-то растить сына. Работа оказалась несложной: записывать норму выработки каждого трудяги и распределять соответственно еду, а также деньги, которые платили свободным работникам.
Здесь же он впервые столкнулся с мздоимством и беззаконием, а также с темными сторонами человеческой жизни. Сынишку он зачастую брал с собой на работу, дома оставить его было не с кем. Ждан прекрасно помнил все: угрозы работников, требовавших, чтобы на них записали больше руды, чем они сдали, намеки надзирателей, что, мол, пайку рабам можно бы и урезать, а сэкономленные деньги поделить пополам. И даже управляющий шахты пытался что-то подправить в отчетах, которые отправлялись князю раз в месяц. Но там уже все было слишком сложно для маленького сынишки писаря.
Словом, и здесь его отец не поступился тем, что считал правильным. Удивительно, сколько мужества вмещалось в этого в общем-то тщедушного человечка, иссохшего и ослепшего над книгами, редко поднимавшего что-нибудь тяжелее пера. Его не смогли запугать ни отпетые каторжники, ни надсмотрщики, мало чем отличавшиеся от своих подопечных, ни управитель, отпрыск какого-то боярского рода. По крайней мере, так выходило со слов Ждана. А он верил в то, что говорил.
Жалованье писца – скудно. Единственное благо – кормили его за счет казны, а иногда попадались сердобольные повара, подкармливавшие и «писаренка». Разве от общего котла здорово убудет? В противном случае отец делил с сыном свою порцию. Словом, мальчик не голодал. Он старался помогать отцу, чем мог. Тогда и развил в себе великолепную память, особенно на цифры, и умение производить с ними в уме математические действия.
Так жил Ждан лет до девяти. Не сказать что в сытости и достатке, но зато и не впроголодь, огражденный от превратностей мира любовью отца. Но рудники – место неспокойное. Хотя бы раз в год случаются бунты. Чаще всего охрана и надсмотрщики подавляют их в зародыше. Иногда приходится подключаться городской страже. И вот однажды получилось так, что несговорчивый писарь со своим маленьким сынишкой оказался на пути взбунтовавшихся каторжников. Сложно сказать, случай тому виной или злая воля управителя. В результате голова рудничного писаря встретилась с кирками особо озлобленных каторжников. Все это происходило на глазах девятилетнего Ждана…
Мальчонку не тронули. Бунтари понимали, что охрана – не надсмотрщики. В ней служат нормальные люди. И если за писаря им, в случае чего, просто накинут десяток лет к пожизненному строку, то за смерть ребенка солдаты могут не просто убить, а заставить помучиться. Ждан сидел возле стены, скорчившись, и рыдал над изувеченным телом единственного родного человека, как может рыдать только ребенок над главной в своей жизни потерей. А мимо шлепала босыми ногами толпа каторжников, злобно матерясь, потрясая своими нехитрыми орудиями труда, превращенными нынче в оружие.
Что было дальше? Эта история тоже не нова. Кому нужен безродный сирота? Из отцовского дома его выгнали. По первому времени соседи подкармливали мальчонку. Но друзей у его отца не было, и постепенно из «бедного сиротки» Ждан превратился в «надоедливого голодранца». Следующие пять лет жизни стали для него сплошным кошмаром. Он научился воровать. Желудок, просящий хоть какой-то пищи, и не такому научит. А вот попрошайничать так и не сумел. Что-то останавливало. Город был поделен бандами. Каждый, кто хотел жить, должен был платить. Кто не мог платить, подвергался избиениям. Но после пережитого ужаса побоев Ждан не боялся. Лишь страх смерти прочно поселился в нем, потому как ее он видел лицом к лицу в самой неприглядной форме.
Все эти воспоминания очень ярко всплыли в нем сегодня, когда на улице Ждан увидел три знакомых лица. Те самые каторжники. Сытые, довольные, тот, который нанес первый удар его отцу, отрастил небольшое брюшко. В волосах начала пробиваться седина. Добротная одежда из дорогих, ярких тканей, развязная манера, оружие, украшенное золотом и драгоценностями, золотые кольца и цепи. Ждан прекрасно знал город, в котором родился. Так выглядели те, кто контролировал какую-либо серьезную банду. Городская стража их не трогала. Предпочитали договариваться, дабы не спровоцировать уличных беспорядков. Простые горожане – боялись, бандиты уважали. Словом, давешние каторжники сейчас стали настоящими хозяевами жизни. И только характерные шрамы от кандалов говорили о том, что когда-то эти нынче уважаемые люди глотнули рудничной пыли.
И Ждан сам не понял, как получилось, что он закинул за спину мешок с покупками и последовал за тремя бандитами. Старые навыки уличной жизни не забылись. Они просто лежали под спудом, дожидаясь своего часа. А сейчас блеснули во всей красе, усиленные тем, чему Ждан успел научиться, путешествуя рядом со мной. Он сам удивился, как легко вычислил телохранителей, слившихся с толпой. Крепкие же мужики, призванные охранять своих главарей, упустили из виду сухощавого паренька, который и на свои восемнадцать не выглядел. Он следил за этими тремя весь остаток дня, не особо представляя зачем. Он растравливал рану на сердце, словно получая от этого какое-то извращенное удовольствие.
Когда бывшие каторжники завернули в кабак, слывший тем еще воровским притоном и местом весьма опасным для чужаков, Ждан последовал за ними. Он умел, если надо, оставаться незаметным. Присел в темном уголке, заказал какого-то дешевого пойла и продолжал наблюдать, ловя каждое слово, каждый жест, каждый взрыв буйного, несдержанного смеха.
Бандиты расслабились. Видимо, кабак контролировали их люди. Даже телохранители перешли к неумеренным возлияниям. Ну конечно, в Тихой Замути подобную публику хорошо знали и обходили десятой дорогой. Вот почему Ждана никто не остановил, когда он, уже изрядно захмелевший, направился к столу, за которым пировали трое друзей. Дубинку и арбалет он оставил в лагере, ножи скрывала длинная неподпоясанная рубаха. Да и в целом в одежде, носящей следы нашего путешествия через лесные дебри, в истрепанных постолах моей работы казался он простым, безобидным селюком.
Телохранители вскочили было, но остановились, повинуясь знаку вожака. Хозяева жизни слегка захмелели, отяжелели от сытой пищи, им хотелось развлечений. А что может быть веселее, чем поглумиться над деревенщиной. Ждан подсел к ним. Завязался разговор, плавно перешедший на шрамы, украшавшие запястья бандитов. Вот тут Ждан и узнал, что вскоре после памятного ему восстания умер старый лужский князь. А его сын, вступив на престол, объявил амнистию. Трое дружков раньше были дезертирами именно из одного лужского полка, а значит, подданными князя, а не купленными невольниками, так что амнистия на них распространялась.
С удовольствием, смакуя подробности, главарь рассказывал селюку о своем восхождении из самых низов сложной бандитской иерархии к тем вершинам, которые снились далеко не каждому. Ждан слушал, расширив глаза и развесив уши, кивал в положенные моменты, выдавал восхищенные реплики, словом, вел себя так, как должен деревенщина, удостоенный сидеть за одним столом со столь выдающимися людьми.
Моего друга никогда не обременяли предрассудки относительно того, что нельзя делить хлеб и соль с врагами. Ел он, правда, в меру. А вот пил без нее. Неплохое вино легло на уже поглощенное им пойло, притупляя всяческую осторожность, рождая то бесшабашное состояние, когда море по колено. К тому же я слишком хорошо поработал, искореняя в нем боязнь смерти. Слишком…
Речь зашла о бунте, который Ждан помнил так отчетливо, словно произошел он вчера. Бандиты, как оказалось, тоже. Рассказ их пестрил множеством подробностей. Они тоже распалились, перебивали друг друга, то и дело весело хохотали над каким-то моментом, кажущимся им особо забавным. А потом дошло дело и до смерти рудничного писаря.
– Гнида, – сплюнул главарь. – Как есть гнида. Не добазаришься с ним за дело, грамотный весь такой, книги читает.
– Ага, – поддакнул один из его дружков. – Я ему базарю: черкни в своей маляве, что я сдал не полнормы, а целую. Кто в общей куче проверять будет? Пожалей меня, мне ж с полпайки – амба. Жрать хочется. А он, гнида, ни в какую. Еще и вертухаю заложил.
Вот тут тяжелая потеря, алкоголь, обида и боль растоптанного детства – все это смешалось воедино и подняло Ждана на ноги. Отбрасывая образ деревенщины, он процедил сквозь зубы:
– Это был мой отец.
Телохранители разом подхватились, учуяв опасность. Но главарь не мог поверить, что простой селюк решится на что-то, кроме криков. Да и оружия при нем не видел. А потому спокойно произнес:
– Садись, малек, садись. Закуси, попустись. Ну был, ну отец. Дрянной человечек, гнида, она и есть гнида. А из тебя еще не поздно человека сделать.
Это стало последней каплей. Одним движением Ждан отшвырнул стол, стоявший между ним и тремя бандитами. Те вскочили, схватились за оружие, но в руках хрупкого на первый взгляд паренька уже сверкнули ножи великолепной златомостской ковки. Главарь оказался самым опытным, успел отпрянуть. Его сообщники получили по удару в солнечное сплетение. Оружие Ждана не пестрило позолотой и драгоценностями. Зато обладало великолепными лезвиями, широкими, толстыми, с острием, отлично подходящим для колющих ударов. Тонкие кольчуги, которые бандиты носили под верхней одеждой, не спасли своих хозяев.
Главарь атаковал Ждана, нанося хлесткий удар в горло. Парнишка еле успел отскочить, чувствуя, как острие ножа прорезает плоть в опасной близости от артерии. Армейский опыт сказывался, но даже он не смог спасти бандита от того, кто полностью контролировал свое тело. Невероятно извернувшись, Ждан поднырнул под его клинок и ударил в живот. Нож заскрежетал, разрывая стальные кольца легкого доспеха, словно сетуя на хозяина. Ждан ударил еще раз, потом еще, еще.
На его разум словно опустилась кровавая пелена. Он кромсал умирающее тело, слышал сзади крики телохранителей, слишком медленно осознававших, что произошло. Пришел в себя уже за городом. Весь в крови, своей и чужой, но с мешком за плечами. Ждан не знал, скольких он убил, вырываясь из проклятого кабака.
– Ну вот так все и было, – удрученно подвел он итог. – Мне теперь в город нельзя.
– Нам и в окрестностях оставаться опасно, – покачал я головой. Взглянул на девушек. Нет, еще одного ночного перехода они не выдержат. Нужен полноценный отдых.
– Вот что, красавицы, разбирайте обновки да ложитесь спать. Завтра рано подниму. Думал в Тихой Замути к каким-нибудь купцам прибиться, да, видно, не судьба.
В мешке у Ждана оказалась простенькая одежка, сапоги для княжны, теплые плащи, немного еды. Словом, то, чего нам не хватало. Девушки уснули быстро. Ждан все-таки поднял миску, ополоснул в озере, вылил туда остатки ухи и принялся за еду. Я смотрел, как он ест, торопливо, неряшливо, словно вернулся во времена полуголодного, беспризорного детства. Он поймал мой взгляд и тут же отвел глаза.
– Осуждаешь? – спросил он тихо.
– Ты отомстил за отца, – сухо ответил я. – Во многих княжествах тебя оправдали бы.
– Я не про княжества спрашиваю, про тебя.
– Кто я такой, чтобы осуждать или оправдывать. Я на твоем месте не был и того, что ты, не чувствовал. Это твоя жизнь, твои решения и твои ошибки.
– Нет, Искатель, ты не бог, – тихо произнес он. – Бог не может быть таким равнодушным. Я же напал на них, убил! Да, они были мразью, сволочами. Но они не собирались со мной драться. Я ударил первым. Двое даже ножей не успели выхватить. Я убил их безоружными!
– И что?
Простой вопрос выбил его из колеи. Чего угодно ждал мой спутник, только не этого. Сухой, безразличный тон, ни слова упрека или утешения. Словно меня это все совсем не касалось. По сути, так оно и было. Вернее, должно быть. На самом деле под маской безразличия пылала ярость. А ведь я уже забыл, что это такое. Годы, десятилетия вытравили во мне большинство чувств. Но не на него я злился. А может, и на него. Причиной стало понимание, что я мог потерять Ждана в простой кабацкой поножовщине. Ведь он даже не свою жизнь защищал. Ввязался в драку. И мне были безразличны причины. Главное, пройди нож безымянного бандита чуть-чуть глубже – и все, кровавый фонтан и остывающий труп. Мне не составило труда воспроизвести этот момент драки по одному косому росчерку бандитского ножа.
– Поел? – все так же сухо спросил я.
– Ну да. – Ждан кивнул.
– Вставай. Достань ножи.
Он повиновался, еще не понимая, что происходит. У меня тоже был нож на поясе. Правда, парень видел его в деле, только когда я потрошил рыбу или, к примеру, выстругивал прутик, чтобы поджарить на нем мясо. К дальнейшему он готов не был. Я ударил, стараясь соизмерять свои способности с тем, что доступно обычному человеку. Он запоздало отпрянул, и все же острие моего ножа чиркнуло по горлу, как раз по ране, еле задев края.
Глаза Ждана округлились, но боевую стойку он принял немедленно. Второй и третий удары он отбил грамотно. Мне все стало ясно. Он умел противодействовать этому приему, простому, но, следует признать, коварному. Но умения, не закрепленные долгой практикой, вылетели из головы, стоило встать на кон его жизни. Остались только первичные инстинкты да живучесть, присущая ему от природы и закаленная на улицах Тихой Замути в детстве.
Следующие полчаса я раз за разом повторял один и тот же удар, постепенно наращивая силу и скорость. Под конец этого времени Ждан вполне смог бы отразить его, даже если нож окажется в руках у одного из моих братьев… Наверно, лишь за исключением Атамана.
Ночь прошла спокойно, хоть я на всякий случай спать не ложился. Но городская стража и городские бандиты в лучшем виде показали, насколько они городские. Тихая Замуть бурлила, однако за пределы селения эта активность не выплеснулась. Уже потом узнал я, что вспышка ярости Ждана обошлась городку в три облавы, две войны между бандами. Об остальных мелочах судить было трудно. Но я-то знал: передел сфер влияния, возникающий после внезапной смерти верхушки одной из банд, – кровавая пора.
Мы двинулись в путь задолго до того, как встало солнце. Поклажу распределили между собой мы со Жданом. Девушки шли налегке. Лишь Борислава ни в какую не согласилась расстаться со своим мечом. Настоящий боевой клинок, скованный к тому же под руку весьма крепкого мужчины, весил немало. Потому к вечеру дочь воеводы вымоталась больше всех.
С обеда тучи вновь закрыли солнце, и зарядил мелкий дождик. Это был не скоротечный ливень. Вода обещала литься с неба не меньше пары дней. Мы со Жданом то и дело оглядывались на девушек, кутающихся в плащи, которые к вечеру окончательно вымокли. Даже специальная обработка ткани, призванная отталкивать воду, уже не помогала. Я понял, что ночевки под открытым небом наши спутницы не выдержат.
Вдали светились огни небольшой деревеньки. И вот если говорить о крайностях, странная картина получалась. Я бывал в городах, но не любил их. Мне нравились дикие места, но один там я оставался редко. А про деревни не знал ничего. Не представлял крестьянского быта – что они за люди, чем живут. С купцами, которые ездили по деревням, скупая у земледельцев продовольствие, дел я не имел, а большие торговые обозы зачастую на ночевку в этих селениях не останавливались.
Но сейчас выбора не оставалось. Нашим спутницам нужна была крыша над головой и тепло домашнего очага. Иначе далеко не уйдем. Потому мы свернули к ближайшей избе без колебаний. Конечно, я способен договориться с кем угодно. Горожан сложно убедить пустить чужака на ночевку. Но в городах и нужды такой нет. Постоялых дворов там хватает. А вот в деревушке, насчитывавшей не более двадцати дворов, такая роскошь вряд ли имеется.
На мой стук вышел крепкий мужик среднего роста, с окладистой бородой, слегка посеребренной сединой. В руке он сжимал обычный плотницкий топор, но в голосе не было слышно недружелюбия.
– Кому там дома не сидится в непогоду? – спросил он.
– Путники мы, – ответил я. – Пустите переночевать.
Я никак не пытался повлиять на него своими методами. Для этого сперва надо понять человека, перекинуться парой фраз, услышать его. Но это и не понадобилось. Мужик отступил в сторону и с сочувствием проворчал:
– Ну проходите, гости. Вижу, промокли, озябли. Эх, понесло же вас в дождь, да еще и с бабами.
Мы прошли в просторные сени. Три двери. От правой ощутимо пахло хлевом. Слева первая вела избу, вторая – в клеть. В общем-то жилище крестьянина мало отличалось от тех, которые я видел на окраинах города. Стены из толстых бревен. Здесь, в северных княжествах, строевого леса хватало. В просторной избе горело несколько лучин. От большой печи шло тепло. Наших девушек уже била крупная дрожь.
– Принимай гостей, хозяюшка, – улыбнулся в бороду мужик. – Меня Угрюмом кличут, а вас как звать-величать?
– Искателем прозвали, – ответил я, как обычно легко перенимая местный говор.
Представил своих спутников. Угрюм кивнул. Имени своего он не оправдывал. Был щедр на улыбку и доброе слово. Его жена и старшая дочка засуетились, собирая на стол. Звали их Рада и Весняна. На печи, сверкая в полутьме, которую едва-едва засеивали огоньки лучин, сверкали глазенками трое младших ребятишек. На их мордашках легко читалось любопытство вперемешку с испугом.
Мы скинули плащи, развесив их перед печкой сушиться. Ждан первым стянул промокшие сапоги и протянул ноги к печи. Пол оказался теплым. Хозяева ходили по нему босиком. Одежда на них была простая, из небеленой холстины, скупо украшенная вышивкой. На женщинах – сарафаны, на хозяине избы – портки да неподпоясанная рубаха.
Я присел на лавку, ожидая ужина. Скользнул беглым взглядом по стенам печи, расписанной изображениями разнообразных цветов. Вдоль стен – лавки, кое-где украшенные резьбой, большой стол. Обстановка простая, как сами хозяева, при этом производила впечатление основательности. Все на своих местах, казалось определенных каждому предмету века назад.
Три лучины не позволяли рассмотреть деталей обстановки. Одна горела на столе, вторая – возле печи, где хозяйка с дочкой хлопотали над ужином для запоздалых гостей. Третья догорала возле двух прялок. Светлана с Бориславой буквально прильнули к печи. От их одежды валил пар.
– Далеко ли путь держите? – степенно огладив бороду, спросил Угрюм.
– Да в стольный город, – ответил я. – Спешим больно, потому и не остановились по пути непогоду переждать.
– Это вы напрасно. А ежели хворь какая приключится?
– Ну я в деле лекарском смыслю немного. Может, у тебя захворал кто?
– Благодарствую, Искатель. Все здоровы. А ежели чего, то как свои хвори лечить, мы и сами знаем. А не сдюжим – так сходим к бабке Вупнихе. Она в деревне самая старая, много про хвори всякие ведает.
Мы оба замолчали. Хотелось отблагодарить как-нибудь хозяев за радушие, но что я мог им предложить? Деньги? Почему-то понял, что этим только обижу. Ничто из моих поистине огромных знаний и умений не было им нужно. Эти люди выглядели полностью самодостаточными. Казалось, и города-то со всеми купцами, ремесленниками, князьями и их дружинами не особо необходимы простым крестьянам. Одежда – из домотканого полотна, утварь слеплена местным гончаром. Деревянные ложки – вырезаны самим хозяином, наука-то нехитрая, да и им же расписаны простенько, без изысков, но с налетом искренности, которой не встретишь в городских домах.
Меж тем хозяйка накрыла на стол. Компанию нам составил лишь Угрюм. Да и то понятно, время ужина давно миновало. Сам крестьянин не был голоден, но хозяйский долг обязывал. Большой горшок свежесваренной каши, заправленной салом, Рада водрузила посреди стола. Весняна сбегала в клеть, принесла разносолов и глиняную бутыль с очень крепкой малиновой наливкой. Угрюм сам нарезал крупными ломтями ноздреватый черный хлеб.
Ждан появился, когда дело уже шло к полуночи. Светлана крепко уснула, Борислава подбрасывала хворост в костер и молчала о чем-то своем. Юноша вывалился из зарослей, швырнул на землю туго набитый мешок. От него изрядно разило хмельным. Даже Борислава почувствовала что-то неладное. А уж я видел все, как на ладони. На одежде – пятна крови, на шее – глубокий порез очень близко к сонной артерии. Одежда грязная, кое-где в пятнах сомнительного происхождения. Дочь воеводы быстро налила полную миску ухи, подошла и поставила перед Жданом.
– Поешь, – тихо произнесла она. – Вкусно получилось.
Резким взмахом руки Ждан опрокинул миску прямо в костер. Огонь недовольно зашипел, но легко справился с этой трудностью и опять ярко вспыхнул. А Борислава, в отличие от него, вспыхивать не стала. Прекрасно поняла, что сейчас Ждан не в себе. Любые слова окажутся лишними.
Юноша вдруг упал ничком. Его тело сотрясали рыдания. Встреча с прошлым прошла слишком уж болезненно. Девушка присела рядом, погладила его по плечу.
– Поплачь, поплачь, – проговорила она. – Тебе сейчас надо.
– Да что ты понимаешь, напыщенная знатная дура! – закричал Ждан, отталкивая ее руку.
Крик разбудил Светлану. Она испуганно вскинулась, но я сделал ей знак оставаться на месте. Дочь воеводы вела себя непривычно. Каждое действие – четко выверено, манера держать себя изменилась в корне. Стоило ждать от нее ответной ярости, но Борислава опять не обиделась, присела рядом, обхватила юношу за плечи. И на сей раз Ждан не стал ее прогонять. Его всхлипы стали тише, плечи перестали дрожать. Он прильнул к Бориславе, а та гладила его по голове, приговаривая:
– Вот так, поплачь, станет легче, да, я дура-баба, ну что с меня взять, а ты поплачь. Горе, если разделить его с кем-то, говорят, вдвое меньше становится.
А я следил за этой парочкой завороженно. Интонации Бориславы поразили меня. Да она же делает то, что обычно делаю я, пытаясь на кого-то повлиять! Те же вибрации голоса, тот же тон. Что это? Интуиция, которая веками подсказывала всем женщинам, как успокоить близкого человека, утешить, помочь не поддаться отчаянию? Я же видел, это – не то, чему ее кто-то учил. Оно идет откуда-то из нее. И Ждан затихал. Наконец он взял себя в руки, и слова полились из него полноводной рекой. Он выплескивал то, что очень долго носил где-то глубоко в себе, словно вскрывая нарыв и выдавливая гной из раны. Вот тогда я впервые и услышал о его прошлом.
Отец Ждана был придворным летописцем у лужского князя. Поразительно грамотный, въедливый, скрупулезный – идеальный, казалось бы, хранитель библиотеки. Все у него лежало на своем месте, в доверенной вотчине царил порядок, ни одна пылинка не смела облюбовать место на его любимых фолиантах. События жизни княжества заносились в летопись своевременно, точно, в мельчайших подробностях. Лишь один недостаток портил этого человека – любовь к правде. А такое придется по нраву далеко не каждому князю. Известно ведь, что историю прошлого диктуют властители нынешнего. Ждан еще не родился, когда после какого-то особо жаркого спора относительно прошлого лужской династии несговорчивый летописец был обвинен в измене и сослан в Тихую Замуть. Там и родился Ждан.
Мать его была женщиной хрупкой, к тому же долго не могла забеременеть, рожала трудно – и в результате умерла, давая жизнь сыну. Но бывший княжеский летописец, потеряв любимую жену, не ударился во все тяжкие. У него оставалась цель в жизни – сын. Долгожданный ребенок, которому выпала судьба расти без матери, стал для отца всем. Он не привел в дом мачеху, оставаясь одиноким вдовцом и полностью взвалив на свои плечи воспитание отпрыска.
Когда Ждан говорил о своем отце, в голосе его звучала поразительная любовь. Видимо, этот единственный светлый образ из детства так и остался для парня чем-то вроде путеводной звезды, образом идеального человека. Именно отец научил его читать в раннем возрасте, привил любовь к книгам, выработал у сына тот самый каллиграфический почерк, которым так восхищались все наши знакомые купцы.
В доме опального летописца царил беспорядок, столь нехарактерный для него раньше. Надломилось что-то в нем. Да и кому за порядком следить? Хозяйки не было, а у хозяина все время занимала работа и забота о сыне. В завалах многочисленных книг, страсти к которым он так и не утратил, маленький Ждан находил весьма любопытные фолианты, в том числе и запрещенные, те, которые еще во времена моего деда жгли на площадях в превеликом множестве. Венеды не блистали повальной грамотностью, а потому библиотекарям, трепетавшим над каждым словом, записанным на пергаменте, не составляло труда утаивать подобные вещи. В этих-то запрещенных книгах и вычитал маленький Ждан так удивившее меня слово «бог». Деталей его детский ум, понятно, не разобрал и не сохранил. Осталось лишь впечатление о чем-то нечеловечески могущественном и столь же нечеловечески добром.
В Тихой Замути его отца взяли писцом на рудник. Грамотные люди нужны везде, а опальному летописцу надо было на что-то жить и как-то растить сына. Работа оказалась несложной: записывать норму выработки каждого трудяги и распределять соответственно еду, а также деньги, которые платили свободным работникам.
Здесь же он впервые столкнулся с мздоимством и беззаконием, а также с темными сторонами человеческой жизни. Сынишку он зачастую брал с собой на работу, дома оставить его было не с кем. Ждан прекрасно помнил все: угрозы работников, требовавших, чтобы на них записали больше руды, чем они сдали, намеки надзирателей, что, мол, пайку рабам можно бы и урезать, а сэкономленные деньги поделить пополам. И даже управляющий шахты пытался что-то подправить в отчетах, которые отправлялись князю раз в месяц. Но там уже все было слишком сложно для маленького сынишки писаря.
Словом, и здесь его отец не поступился тем, что считал правильным. Удивительно, сколько мужества вмещалось в этого в общем-то тщедушного человечка, иссохшего и ослепшего над книгами, редко поднимавшего что-нибудь тяжелее пера. Его не смогли запугать ни отпетые каторжники, ни надсмотрщики, мало чем отличавшиеся от своих подопечных, ни управитель, отпрыск какого-то боярского рода. По крайней мере, так выходило со слов Ждана. А он верил в то, что говорил.
Жалованье писца – скудно. Единственное благо – кормили его за счет казны, а иногда попадались сердобольные повара, подкармливавшие и «писаренка». Разве от общего котла здорово убудет? В противном случае отец делил с сыном свою порцию. Словом, мальчик не голодал. Он старался помогать отцу, чем мог. Тогда и развил в себе великолепную память, особенно на цифры, и умение производить с ними в уме математические действия.
Так жил Ждан лет до девяти. Не сказать что в сытости и достатке, но зато и не впроголодь, огражденный от превратностей мира любовью отца. Но рудники – место неспокойное. Хотя бы раз в год случаются бунты. Чаще всего охрана и надсмотрщики подавляют их в зародыше. Иногда приходится подключаться городской страже. И вот однажды получилось так, что несговорчивый писарь со своим маленьким сынишкой оказался на пути взбунтовавшихся каторжников. Сложно сказать, случай тому виной или злая воля управителя. В результате голова рудничного писаря встретилась с кирками особо озлобленных каторжников. Все это происходило на глазах девятилетнего Ждана…
Мальчонку не тронули. Бунтари понимали, что охрана – не надсмотрщики. В ней служат нормальные люди. И если за писаря им, в случае чего, просто накинут десяток лет к пожизненному строку, то за смерть ребенка солдаты могут не просто убить, а заставить помучиться. Ждан сидел возле стены, скорчившись, и рыдал над изувеченным телом единственного родного человека, как может рыдать только ребенок над главной в своей жизни потерей. А мимо шлепала босыми ногами толпа каторжников, злобно матерясь, потрясая своими нехитрыми орудиями труда, превращенными нынче в оружие.
Что было дальше? Эта история тоже не нова. Кому нужен безродный сирота? Из отцовского дома его выгнали. По первому времени соседи подкармливали мальчонку. Но друзей у его отца не было, и постепенно из «бедного сиротки» Ждан превратился в «надоедливого голодранца». Следующие пять лет жизни стали для него сплошным кошмаром. Он научился воровать. Желудок, просящий хоть какой-то пищи, и не такому научит. А вот попрошайничать так и не сумел. Что-то останавливало. Город был поделен бандами. Каждый, кто хотел жить, должен был платить. Кто не мог платить, подвергался избиениям. Но после пережитого ужаса побоев Ждан не боялся. Лишь страх смерти прочно поселился в нем, потому как ее он видел лицом к лицу в самой неприглядной форме.
Все эти воспоминания очень ярко всплыли в нем сегодня, когда на улице Ждан увидел три знакомых лица. Те самые каторжники. Сытые, довольные, тот, который нанес первый удар его отцу, отрастил небольшое брюшко. В волосах начала пробиваться седина. Добротная одежда из дорогих, ярких тканей, развязная манера, оружие, украшенное золотом и драгоценностями, золотые кольца и цепи. Ждан прекрасно знал город, в котором родился. Так выглядели те, кто контролировал какую-либо серьезную банду. Городская стража их не трогала. Предпочитали договариваться, дабы не спровоцировать уличных беспорядков. Простые горожане – боялись, бандиты уважали. Словом, давешние каторжники сейчас стали настоящими хозяевами жизни. И только характерные шрамы от кандалов говорили о том, что когда-то эти нынче уважаемые люди глотнули рудничной пыли.
И Ждан сам не понял, как получилось, что он закинул за спину мешок с покупками и последовал за тремя бандитами. Старые навыки уличной жизни не забылись. Они просто лежали под спудом, дожидаясь своего часа. А сейчас блеснули во всей красе, усиленные тем, чему Ждан успел научиться, путешествуя рядом со мной. Он сам удивился, как легко вычислил телохранителей, слившихся с толпой. Крепкие же мужики, призванные охранять своих главарей, упустили из виду сухощавого паренька, который и на свои восемнадцать не выглядел. Он следил за этими тремя весь остаток дня, не особо представляя зачем. Он растравливал рану на сердце, словно получая от этого какое-то извращенное удовольствие.
Когда бывшие каторжники завернули в кабак, слывший тем еще воровским притоном и местом весьма опасным для чужаков, Ждан последовал за ними. Он умел, если надо, оставаться незаметным. Присел в темном уголке, заказал какого-то дешевого пойла и продолжал наблюдать, ловя каждое слово, каждый жест, каждый взрыв буйного, несдержанного смеха.
Бандиты расслабились. Видимо, кабак контролировали их люди. Даже телохранители перешли к неумеренным возлияниям. Ну конечно, в Тихой Замути подобную публику хорошо знали и обходили десятой дорогой. Вот почему Ждана никто не остановил, когда он, уже изрядно захмелевший, направился к столу, за которым пировали трое друзей. Дубинку и арбалет он оставил в лагере, ножи скрывала длинная неподпоясанная рубаха. Да и в целом в одежде, носящей следы нашего путешествия через лесные дебри, в истрепанных постолах моей работы казался он простым, безобидным селюком.
Телохранители вскочили было, но остановились, повинуясь знаку вожака. Хозяева жизни слегка захмелели, отяжелели от сытой пищи, им хотелось развлечений. А что может быть веселее, чем поглумиться над деревенщиной. Ждан подсел к ним. Завязался разговор, плавно перешедший на шрамы, украшавшие запястья бандитов. Вот тут Ждан и узнал, что вскоре после памятного ему восстания умер старый лужский князь. А его сын, вступив на престол, объявил амнистию. Трое дружков раньше были дезертирами именно из одного лужского полка, а значит, подданными князя, а не купленными невольниками, так что амнистия на них распространялась.
С удовольствием, смакуя подробности, главарь рассказывал селюку о своем восхождении из самых низов сложной бандитской иерархии к тем вершинам, которые снились далеко не каждому. Ждан слушал, расширив глаза и развесив уши, кивал в положенные моменты, выдавал восхищенные реплики, словом, вел себя так, как должен деревенщина, удостоенный сидеть за одним столом со столь выдающимися людьми.
Моего друга никогда не обременяли предрассудки относительно того, что нельзя делить хлеб и соль с врагами. Ел он, правда, в меру. А вот пил без нее. Неплохое вино легло на уже поглощенное им пойло, притупляя всяческую осторожность, рождая то бесшабашное состояние, когда море по колено. К тому же я слишком хорошо поработал, искореняя в нем боязнь смерти. Слишком…
Речь зашла о бунте, который Ждан помнил так отчетливо, словно произошел он вчера. Бандиты, как оказалось, тоже. Рассказ их пестрил множеством подробностей. Они тоже распалились, перебивали друг друга, то и дело весело хохотали над каким-то моментом, кажущимся им особо забавным. А потом дошло дело и до смерти рудничного писаря.
– Гнида, – сплюнул главарь. – Как есть гнида. Не добазаришься с ним за дело, грамотный весь такой, книги читает.
– Ага, – поддакнул один из его дружков. – Я ему базарю: черкни в своей маляве, что я сдал не полнормы, а целую. Кто в общей куче проверять будет? Пожалей меня, мне ж с полпайки – амба. Жрать хочется. А он, гнида, ни в какую. Еще и вертухаю заложил.
Вот тут тяжелая потеря, алкоголь, обида и боль растоптанного детства – все это смешалось воедино и подняло Ждана на ноги. Отбрасывая образ деревенщины, он процедил сквозь зубы:
– Это был мой отец.
Телохранители разом подхватились, учуяв опасность. Но главарь не мог поверить, что простой селюк решится на что-то, кроме криков. Да и оружия при нем не видел. А потому спокойно произнес:
– Садись, малек, садись. Закуси, попустись. Ну был, ну отец. Дрянной человечек, гнида, она и есть гнида. А из тебя еще не поздно человека сделать.
Это стало последней каплей. Одним движением Ждан отшвырнул стол, стоявший между ним и тремя бандитами. Те вскочили, схватились за оружие, но в руках хрупкого на первый взгляд паренька уже сверкнули ножи великолепной златомостской ковки. Главарь оказался самым опытным, успел отпрянуть. Его сообщники получили по удару в солнечное сплетение. Оружие Ждана не пестрило позолотой и драгоценностями. Зато обладало великолепными лезвиями, широкими, толстыми, с острием, отлично подходящим для колющих ударов. Тонкие кольчуги, которые бандиты носили под верхней одеждой, не спасли своих хозяев.
Главарь атаковал Ждана, нанося хлесткий удар в горло. Парнишка еле успел отскочить, чувствуя, как острие ножа прорезает плоть в опасной близости от артерии. Армейский опыт сказывался, но даже он не смог спасти бандита от того, кто полностью контролировал свое тело. Невероятно извернувшись, Ждан поднырнул под его клинок и ударил в живот. Нож заскрежетал, разрывая стальные кольца легкого доспеха, словно сетуя на хозяина. Ждан ударил еще раз, потом еще, еще.
На его разум словно опустилась кровавая пелена. Он кромсал умирающее тело, слышал сзади крики телохранителей, слишком медленно осознававших, что произошло. Пришел в себя уже за городом. Весь в крови, своей и чужой, но с мешком за плечами. Ждан не знал, скольких он убил, вырываясь из проклятого кабака.
– Ну вот так все и было, – удрученно подвел он итог. – Мне теперь в город нельзя.
– Нам и в окрестностях оставаться опасно, – покачал я головой. Взглянул на девушек. Нет, еще одного ночного перехода они не выдержат. Нужен полноценный отдых.
– Вот что, красавицы, разбирайте обновки да ложитесь спать. Завтра рано подниму. Думал в Тихой Замути к каким-нибудь купцам прибиться, да, видно, не судьба.
В мешке у Ждана оказалась простенькая одежка, сапоги для княжны, теплые плащи, немного еды. Словом, то, чего нам не хватало. Девушки уснули быстро. Ждан все-таки поднял миску, ополоснул в озере, вылил туда остатки ухи и принялся за еду. Я смотрел, как он ест, торопливо, неряшливо, словно вернулся во времена полуголодного, беспризорного детства. Он поймал мой взгляд и тут же отвел глаза.
– Осуждаешь? – спросил он тихо.
– Ты отомстил за отца, – сухо ответил я. – Во многих княжествах тебя оправдали бы.
– Я не про княжества спрашиваю, про тебя.
– Кто я такой, чтобы осуждать или оправдывать. Я на твоем месте не был и того, что ты, не чувствовал. Это твоя жизнь, твои решения и твои ошибки.
– Нет, Искатель, ты не бог, – тихо произнес он. – Бог не может быть таким равнодушным. Я же напал на них, убил! Да, они были мразью, сволочами. Но они не собирались со мной драться. Я ударил первым. Двое даже ножей не успели выхватить. Я убил их безоружными!
– И что?
Простой вопрос выбил его из колеи. Чего угодно ждал мой спутник, только не этого. Сухой, безразличный тон, ни слова упрека или утешения. Словно меня это все совсем не касалось. По сути, так оно и было. Вернее, должно быть. На самом деле под маской безразличия пылала ярость. А ведь я уже забыл, что это такое. Годы, десятилетия вытравили во мне большинство чувств. Но не на него я злился. А может, и на него. Причиной стало понимание, что я мог потерять Ждана в простой кабацкой поножовщине. Ведь он даже не свою жизнь защищал. Ввязался в драку. И мне были безразличны причины. Главное, пройди нож безымянного бандита чуть-чуть глубже – и все, кровавый фонтан и остывающий труп. Мне не составило труда воспроизвести этот момент драки по одному косому росчерку бандитского ножа.
– Поел? – все так же сухо спросил я.
– Ну да. – Ждан кивнул.
– Вставай. Достань ножи.
Он повиновался, еще не понимая, что происходит. У меня тоже был нож на поясе. Правда, парень видел его в деле, только когда я потрошил рыбу или, к примеру, выстругивал прутик, чтобы поджарить на нем мясо. К дальнейшему он готов не был. Я ударил, стараясь соизмерять свои способности с тем, что доступно обычному человеку. Он запоздало отпрянул, и все же острие моего ножа чиркнуло по горлу, как раз по ране, еле задев края.
Глаза Ждана округлились, но боевую стойку он принял немедленно. Второй и третий удары он отбил грамотно. Мне все стало ясно. Он умел противодействовать этому приему, простому, но, следует признать, коварному. Но умения, не закрепленные долгой практикой, вылетели из головы, стоило встать на кон его жизни. Остались только первичные инстинкты да живучесть, присущая ему от природы и закаленная на улицах Тихой Замути в детстве.
Следующие полчаса я раз за разом повторял один и тот же удар, постепенно наращивая силу и скорость. Под конец этого времени Ждан вполне смог бы отразить его, даже если нож окажется в руках у одного из моих братьев… Наверно, лишь за исключением Атамана.
Ночь прошла спокойно, хоть я на всякий случай спать не ложился. Но городская стража и городские бандиты в лучшем виде показали, насколько они городские. Тихая Замуть бурлила, однако за пределы селения эта активность не выплеснулась. Уже потом узнал я, что вспышка ярости Ждана обошлась городку в три облавы, две войны между бандами. Об остальных мелочах судить было трудно. Но я-то знал: передел сфер влияния, возникающий после внезапной смерти верхушки одной из банд, – кровавая пора.
Мы двинулись в путь задолго до того, как встало солнце. Поклажу распределили между собой мы со Жданом. Девушки шли налегке. Лишь Борислава ни в какую не согласилась расстаться со своим мечом. Настоящий боевой клинок, скованный к тому же под руку весьма крепкого мужчины, весил немало. Потому к вечеру дочь воеводы вымоталась больше всех.
С обеда тучи вновь закрыли солнце, и зарядил мелкий дождик. Это был не скоротечный ливень. Вода обещала литься с неба не меньше пары дней. Мы со Жданом то и дело оглядывались на девушек, кутающихся в плащи, которые к вечеру окончательно вымокли. Даже специальная обработка ткани, призванная отталкивать воду, уже не помогала. Я понял, что ночевки под открытым небом наши спутницы не выдержат.
Вдали светились огни небольшой деревеньки. И вот если говорить о крайностях, странная картина получалась. Я бывал в городах, но не любил их. Мне нравились дикие места, но один там я оставался редко. А про деревни не знал ничего. Не представлял крестьянского быта – что они за люди, чем живут. С купцами, которые ездили по деревням, скупая у земледельцев продовольствие, дел я не имел, а большие торговые обозы зачастую на ночевку в этих селениях не останавливались.
Но сейчас выбора не оставалось. Нашим спутницам нужна была крыша над головой и тепло домашнего очага. Иначе далеко не уйдем. Потому мы свернули к ближайшей избе без колебаний. Конечно, я способен договориться с кем угодно. Горожан сложно убедить пустить чужака на ночевку. Но в городах и нужды такой нет. Постоялых дворов там хватает. А вот в деревушке, насчитывавшей не более двадцати дворов, такая роскошь вряд ли имеется.
На мой стук вышел крепкий мужик среднего роста, с окладистой бородой, слегка посеребренной сединой. В руке он сжимал обычный плотницкий топор, но в голосе не было слышно недружелюбия.
– Кому там дома не сидится в непогоду? – спросил он.
– Путники мы, – ответил я. – Пустите переночевать.
Я никак не пытался повлиять на него своими методами. Для этого сперва надо понять человека, перекинуться парой фраз, услышать его. Но это и не понадобилось. Мужик отступил в сторону и с сочувствием проворчал:
– Ну проходите, гости. Вижу, промокли, озябли. Эх, понесло же вас в дождь, да еще и с бабами.
Мы прошли в просторные сени. Три двери. От правой ощутимо пахло хлевом. Слева первая вела избу, вторая – в клеть. В общем-то жилище крестьянина мало отличалось от тех, которые я видел на окраинах города. Стены из толстых бревен. Здесь, в северных княжествах, строевого леса хватало. В просторной избе горело несколько лучин. От большой печи шло тепло. Наших девушек уже била крупная дрожь.
– Принимай гостей, хозяюшка, – улыбнулся в бороду мужик. – Меня Угрюмом кличут, а вас как звать-величать?
– Искателем прозвали, – ответил я, как обычно легко перенимая местный говор.
Представил своих спутников. Угрюм кивнул. Имени своего он не оправдывал. Был щедр на улыбку и доброе слово. Его жена и старшая дочка засуетились, собирая на стол. Звали их Рада и Весняна. На печи, сверкая в полутьме, которую едва-едва засеивали огоньки лучин, сверкали глазенками трое младших ребятишек. На их мордашках легко читалось любопытство вперемешку с испугом.
Мы скинули плащи, развесив их перед печкой сушиться. Ждан первым стянул промокшие сапоги и протянул ноги к печи. Пол оказался теплым. Хозяева ходили по нему босиком. Одежда на них была простая, из небеленой холстины, скупо украшенная вышивкой. На женщинах – сарафаны, на хозяине избы – портки да неподпоясанная рубаха.
Я присел на лавку, ожидая ужина. Скользнул беглым взглядом по стенам печи, расписанной изображениями разнообразных цветов. Вдоль стен – лавки, кое-где украшенные резьбой, большой стол. Обстановка простая, как сами хозяева, при этом производила впечатление основательности. Все на своих местах, казалось определенных каждому предмету века назад.
Три лучины не позволяли рассмотреть деталей обстановки. Одна горела на столе, вторая – возле печи, где хозяйка с дочкой хлопотали над ужином для запоздалых гостей. Третья догорала возле двух прялок. Светлана с Бориславой буквально прильнули к печи. От их одежды валил пар.
– Далеко ли путь держите? – степенно огладив бороду, спросил Угрюм.
– Да в стольный город, – ответил я. – Спешим больно, потому и не остановились по пути непогоду переждать.
– Это вы напрасно. А ежели хворь какая приключится?
– Ну я в деле лекарском смыслю немного. Может, у тебя захворал кто?
– Благодарствую, Искатель. Все здоровы. А ежели чего, то как свои хвори лечить, мы и сами знаем. А не сдюжим – так сходим к бабке Вупнихе. Она в деревне самая старая, много про хвори всякие ведает.
Мы оба замолчали. Хотелось отблагодарить как-нибудь хозяев за радушие, но что я мог им предложить? Деньги? Почему-то понял, что этим только обижу. Ничто из моих поистине огромных знаний и умений не было им нужно. Эти люди выглядели полностью самодостаточными. Казалось, и города-то со всеми купцами, ремесленниками, князьями и их дружинами не особо необходимы простым крестьянам. Одежда – из домотканого полотна, утварь слеплена местным гончаром. Деревянные ложки – вырезаны самим хозяином, наука-то нехитрая, да и им же расписаны простенько, без изысков, но с налетом искренности, которой не встретишь в городских домах.
Меж тем хозяйка накрыла на стол. Компанию нам составил лишь Угрюм. Да и то понятно, время ужина давно миновало. Сам крестьянин не был голоден, но хозяйский долг обязывал. Большой горшок свежесваренной каши, заправленной салом, Рада водрузила посреди стола. Весняна сбегала в клеть, принесла разносолов и глиняную бутыль с очень крепкой малиновой наливкой. Угрюм сам нарезал крупными ломтями ноздреватый черный хлеб.