Страница:
Кучер виновато говорит:
– Женя, воды надо набрать, у меня радиатор подтекает.
Улицы безлюдны. Киллер командует: «Давай к тому дому с синими воротами». Во дворе дома копается старуха, из печной трубы пристройки тянет дымком. Разведчики прыгают на землю, осматриваются по сторонам. Кучер с ведром в руках бежит во двор.
Микроавтобус с телевизионщиками останавливается рядом. Киллер приказывает водителю не выходить из машины и не глушить двигатель.
Старуха поднимает закутанную в темный платок голову, пристально всматривается слезящимися глазами.
– Здравствуй, мать. Вода есть? – кричу я. Киллер и ребята держат окна и двери под прицелом автоматов. Старуха кивает головой:
– Есть, сынки, есть.
Я иду вслед за женщиной в дом, незаметно передвигаю флажок предохранителя на автоматический огонь. В доме царит нищета. В двух комнатах и крохотной кухне нет почти никакой мебели. У стены стоит старый продавленный диван, железная койка, облупленный деревянный шкаф и обеденный стол, накрытый клеенкой. На диване, сгорбившись, сидит мужчина. Присмотревшись, вижу, что он молод, старят его белесая неопрятная щетина, больше похожая на пух, пустой взгляд почти прозрачных глаз, седоватые клочки волос, покрывающие голову. Вошедший следом Келлер спрашивает:
– Кто это?
Я кручу у виска пальцем. Старуха вздыхает:
– Сынок это мой. Бандиты у него жену и дочку убили два месяца назад, прямо в доме, на глазах. Вот он умом и тронулся.
Я слышал эту историю. Житель станицы Ахмед Ибрагимов, бывший почтальон, взял автомат, сел на велосипед и поехал по улицам, стреляя в людей, которые попадались ему на глаза. Он убил около сорока русских и пятерых чеченцев этой станицы. А за несколько дней до этого он зарезал чеченскую семью в соседней станице. Приговор ему вынесли сами же чеченцы, забив железными прутьями.
– Как же, мать, вы здесь жили? А мужчины ваши как же? Казаки? Почему не сопротивлялись?
Это спрашивает Кучер.
Старуха начинает плакать
– Убили нашего атамана, сорок годков ему всего было. И семью его всю сказнили. Сыночки, вы даже не представляете, что здесь было. Убивали каждый день, отбирали последнее, девочек, женщин воровали и насиловали. У старух последнее отбирали.
Женька Келлер выходит из дома, лезет в машину и тащит оттуда вещмешок с продуктами.
– На, мать, это вам. Чем можем. Прости, что больше дать нечего. И запомни, мы больше отсюда не уйдем. Это наша земля.
– Спасибо, сынки. Буду Бога за вас молить.
Мы движемся по неширокой, но все-таки асфальтированной дороге. Наша конечная цель – Пятигорск. БРДМ впереди – за нами тащится микроавтобус. Совершенно неожиданно пошел снег. Густая белая вата ложится на черные скрюченные деревья, мелькающие по сторонам дороги. Оседает на разбитом полотне дороги, грязно-зеленой броне, тут же превращаясь в снежную кашу. Ребята молчат, потому что в их сознании сейчас нет ничего, кроме этого снега, холода и войны. Мне кажется, что мой мозг начинает цепенеть. Я становлюсь равнодушным к собственной судьбе. Это опасно. Я пытаюсь побороть в себе апатию, на счет раз – два – три лезу к люку и высовываю свою голову навстречу холодному ветру. Снежные иголки тут же впиваются в мое лицо и шею, превращаясь в холодные ручейки, стекают по груди и животу. Нужно просто дать себе промерзнуть до костей, до мозгов, и тогда возмущенный организм встрепенется и заставит бояться боли, делая все возможное, чтобы не допустить ее.
Я не боюсь простудиться, во первых, потому, что на войне, как правило, не болеют «мирными» болезнями. Во-вторых, ноги у меня в тепле, а крышка люка укрывает от встречного ветра по грудь. Спускаюсь в «трюм». Вроде полегчало. Киллер не спит. На вид ему лет 25, щуплый. Подвижный. Глаза повидавшего жизнь человека.
– Жека, а как ты в Чечню попал?
– Первый раз срочка. Призвали меня весной 94-го в Псковскую дивизию. Как только началась эта канитель с Чечней, собрали из нас сводную роту. Половина ребят такие же, как я, прослужили всего по полгода. Лейтенанты, командиры взводов только что из военных училищ. Уже пятого января девяносто пятого в Грозном попали под замес, первый бой. Потеряли человек десять, два двухсотых, восемь раненых.
Неразбериха была полная: кто командует? что делать?.. Непонятно. К нам прибилась чья-то пехота, вроде из 81-го полка. Засели на нефтебазе, она горит. Дым, жара… А тут еще и артиллерия своя накрыла. Опять раненые. Лекарств нет, перевязывать нечем. Потом, когда прорывались, у центрального рынка на засаду нарвались.
Бойцы из охранения шли впереди, но наткнулись на чехов и побежали в разные стороны. Опять бой начался, я тогда, кажется, двоих из автомата положил. Снайперы у нас человек восемь выбили. Ротного ранили в руку и в ноги, меня осколком гранаты в ногу.
Замес был конкретный. Еле вырвались. Потом госпиталь. Уволился. В институт поступил, но через пару курсов бросил. Сам посуди, кругом мальчики и девочки из хороших семей, для которых двойка в зачетке самая большая неприятность. А я каждую ночь вою и кричу, потому что вижу, как в меня чехи стреляют.
В общем, бросил я институт и опять в Чечню, на контракт. Наверное, от страха перед чехами, которые меня каждую ночь расстреливали.
– В Грозном во время боев ели что? Где спали?
– Жрали в основном дерьмо всякое, что придется. То, что из магазинов и ларьков жители растащить не успели. Бывало, что в подвалах на банки с вареньем, огурцами, помидорами натыкались.
И спали там же, в основном в подвалах. На матрасах, на коврах, на всем, что могли из квартир вынести.
Кучер спрашивает:
– Жень, а в бою убивать страшно было?
– В бою убивать не страшно. Тем более что врага убить – святое дело. За каждого убитого бог вычеркивает один грех, так же, как и за змею. Страшно после боя, когда ты остался жив и видишь сгоревшие машины, ребят погибших. Когда надо собирать то, что осталось от сгоревших экипажей. Когда ты залезаешь в машину и соскребаешь в ведро то, что осталось от Вовки или Сережки, пальцы, шмотки мяса или сгоревшие сапоги…
Мы пересекаем административную границу Ставропольского края.
Останавливаемся на стационарном посту ГАИ, но он больше похож на блокпост, мешки с песком, гаишники в бронежилетах с автоматами. Что поделать, живем на территории воюющей державы. До Пятигорска километров двадцать, до моего родного города всего лишь пять.
Сдаю Келлеру свой автомат, магазины с патронами. Женька и ребята по очереди хлопают меня по плечу. Киллер говорит:
– Смотри, пару дней мы еще будем здесь. Если не передумаешь обратно, мы будем у военкомата. Не придешь, никто плохого не подумает, у каждого своя война.
БРДМ чихнул черным выхлопом, вильнул задом и двинулся в сторону Пятигорска.
Гаишники остановили для меня попутку, и уже через полчаса я стоял перед своим домом.
Окна моей квартиры темны. Темный подъезд, неистребимый запах кошек … Я открываю дверь своим ключом. В коридоре и комнате все как всегда. С шумом качается маятник часов, в углу таращит глаза сказочный гном, которого я привез Машке из Польши. Только со стены исчезли Машкины фотографии, игрушки, детская одежда.
Она ушла и забрала мою дочь. Мою дочь…
Со своей будущей женой я учился в школе. Ее отец был военным, и, когда мы учились в десятом классе, его перевели в Сибирь. Так наши дороги разошлись. Вновь увиделись мы только через шесть лет. Я к тому времени уже отслужил срочную и оканчивал институт. По какой-то надобности в наш город занесло моего друга детства Некрасова.
Мы пили с ним портвейн в комнате общежития, когда он неожиданно спросил меня, вижу ли я Таню Малевич. Я пожал плечами, откуда, дескать. Она ведь в Омске. Но оказалось, что нет. Вовка заканчивал институт вместе с ней, а потом она получила распределение в мой город. В общем, через месяц, перед самым распределением, мы поженились.
Сначала все было хорошо. Ее отец уже полковник, на генеральской должности. Как говорят в армии, ждал полосатые штаны. Они жили в роскошной по тем временам квартире в центре, с высокими потолками, и мебель была красивая, югославская, привезенная из Южной группы войск.
На полках стояло много-премного всяких новеньких книг русских и зарубежных классиков, а в серванте множество безделушек, которые ее родители привезли из заграницы. Жена уговорила меня переехать к родителям, в их шикарную пятикомнатную квартиру.
Переехав в Омск, я нашел старых друзей, которых знал по соревнованиям и службе в спортроте.
Мы встречаем Новый 1991-й год. За столом родители Татьяны, начальник училища генерал-майор Коваленко с супругой, первый секретарь райкома партии Павлов, председатель райисполкома Малицкий. Как говорится, лучшие люди района. До окончания старого года полчаса. В бокалы налито шампанское, папа говорит тост.
– За коммунистическую партию… мудрое руководство…
Пять минут… семь…
– Мы должны быть готовы защитить наши завоевания…
Я потихонечку поднимаюсь из-за стола, иду на кухню, наливаю себе водки, опрокидываю, возвращаюсь за стол.
Татьяна косит на меня своими зелеными глазищами. Папин тост уже близок к завершению, коронная фраза:
– Когда нам было по двадцать шесть лет, мы за одним столом с генералами, полковниками и первыми партийными руководителями города не сидели.
Это в мой огород.
– И мы должны быть благодарны партии и советскому правительству, что… – Новый виток красноречия еще на пять минут.
… Годы так называемого застоя… По сути, это было самое счастливое время. Государство жило своей жизнью. Люди своей. А потом началась другая жизнь. В стране объявили перестройку и гласность. Во всех городах России тут же возникли преступные сообщества, состоящие из отмороженных подростков, блатных и спортсменов. Почти все вопросы в городе решали на стрелках, будь это взыскание долгов, обеспечение бартерных сделок или общение с налоговой и таможней.
Стрелка – это выяснение отношений между двумя и более преступными группировками по какому-либо конфликтному вопросу. На стрелки ездили все – милиционеры, бандиты, кавказцы, однажды даже батюшка прикатил на бронированном «мерсе». Какая-то часть людей, проживавших в СССР, продолжала по инерции ходить на работу, на которой месяцами не платили заработную плату, часть подалась в коммерсанты. Я же считал, что лучше отбирать самому, нежели быть потерпевшим, и подался в рэкетиры. Эта сторона жизни меня не обошла.
До поры до времени братва старалась сохранить мирные отношения между собой. Как говорил Валера Бобер, нет такого куска, который невозможно поделить на всех. Но там, где больше одного сообщества, – война неизбежна. Да и в одном сообществе рано или поздно начинаются конфликты при дележке пирога… Начались разборки среди братвы, еще и спешно созданные РУБОПы принялись успешно сажать и стрелять. Наступили страшные времена. Кто не успел вляпаться в кровь, ложились на дно, уезжали в другие города. После того как в результате одной только ночи у нас застрелили троих, а еще пять человек взяли под стражу, я принял решение уезжать из города. Уехали на родину родителей, в маленький курортный городок на юге России. Начал пробовать себя в бизнесе. После ГКЧП тестя отправили в отставку, и он переехал к нам.
Потом родилась Машка, но что-то произошло в наших отношениях. Наш мир растворился без остатка в шмотках, деньгах. Той женщины, с которой я его строил, свой мир, не стало. Она исчезла. Растворилась…
Я сижу на кухне и смотрю в бездну граненого стакана. Через прозрачное пойло отчетливо видно дно, оно уже совсем рядом. Все так же, как и два месяца назад.
И, как тогда, раздался звонок. На пороге стоял Гена Шекотин, трезвый, с тоскливыми собачьими глазами.
– Я шел с гаражей, увидел у тебя свет. Можно к тебе?
– Заходи…
– Давно вернулся? Насовсем?
– Приехал только что. На сколько, пока не знаю. Не уверен, что мне здесь будут рады. А ты чего такой убитый?
– Беда у меня, Леша.
– Рассказывай.
– Вчера дочь чуть не изнасиловали. Чудом вырвалась. Сейчас из дома не выходит, боится.
– В милицию обращался?
– Я хотел, жена с дочерью отговорили. Будет только хуже, да и позора не оберешься.
– Знаешь кто?
– Конечно, знаю, братья Тунгуловы.
Тунгуловых я знал. Их дядя держал водочный завод, поставляя пойло по всей области и даже в Москву. Племянники работали в его охране.
– Что делать, Леша? Загубят девку.
– Ты прав. В милицию нельзя, откупятся. Оружие у тебя есть?
– Есть. Газовый пистолет.
– Газовый, это серьезно. Сейчас иди домой, а утром часиков в пять, пока темно, подъезжай ко мне. Пушку возьми с собой. И это… Наверное, дочь с собой прихвати. Займемся психотерапией, покажем ей крутых пацанов в собственном дерьме.
Останавливаем машину за несколько домов от дома Тунгуловых. В полной тишине подходим к забору из белого кирпича и железным воротам. Во дворе и доме тишина, слава богу, что нет собаки. Я перелезаю через забор, открываю щеколду, перевожу дух. Долго жму кнопку звонка на двери дома. Гена маячит за моей спиной, девчонка жмется к его руке.
Слышу шаркающие шаги, недовольный мужской голос:
– Чего надо?
– Откройте, милиция. Проверка паспортного режима.
Это все, на что хватает моей фантазии.
Звук ключа, недовольный голос:
– Совсем менты охерели, поспать не дадут.
Я дергаю на себя дверь, в проеме стоит сонный парень в трусах.
Я бью его рукоятью пистолета в переносицу.
Кровь заливает ему лицо, парень тяжело, как бык, валится на колени.
– Су-у-у-ка-а, где брат?
Парень смотрит на меня дикими, ничего не понимающими глазами.
– Гена придержи, а я поищу второго.
Второго нахожу на диване. Он сладко спит, открыв рот. Беру его рукой за волосы, засовываю пистолетный ствол в рот. Дикое желание нажать на курок. Газовая струя в этом случае выжжет ему все внутренности, страшная боль и смерть.
Я прихожу в себя от женского крика. Генкина дочь вцепилась ему в руку и кричит:
– Папа, папа, останови его, мне страшно.
Вижу остолбеневшие Генкины глаза, себя, забивающего гранату в чей-то окровавленный рот.
Мы курим в машине перед моим домом. Генка прячет глаза.
– Леха, тебе спасибо за все, но должен сказать тебе, как друг. Башню тебе сорвало конкретно. Ты бы поаккуратнее все же…
– Ладно, Гена, езжай домой. Я хочу спать.
Поспать мне все же не удалось. Через два часа раздался телефонный звонок. Гена…
– Полчаса назад ко мне приезжали братья. Сказали, что тебе забили стрелку. Вечером будут ждать.
Резануло слух, тебе. Но стараюсь не зацикливаться на этом.
– Тебе не грубили? Не угрожали?
– Да нет. Вежливые были, трезвые.
– Где стрела, Гена?
– Вечером, у мусульманского кладбища. Что будем делать?
Я пожимаю плечами.
– Ничего, поедем.
– Они же нас перекусят! У них стволы.
– Не перекусят, Гена, подавятся.
Днем на Генкиной машине я подъезжаю к военкомату. Наши ребята здесь. Загружаю в броню два ящика водки. Сумку с консервами. Коротко объясняю ситуацию. Ребята кивают головами.
За полтора часа до назначенной встречи Гена привозит меня на кладбище. Очень тихо. Приближается вечер. На кладбище никого нет. Вдалеке темнеет склон горы. Гена заметно нервничает. Честно говоря, мне тоже не по себе. Вытягиваю из карманчика гранату, кладу ее в правый карман бушлата.
Говорю Генке:
– Ну что, брат, прощай, увидимся не скоро. Езжай домой, все будет хорошо.
Гена не возражает. Обнимаемся, и «Жигули-копейка» скрываются в надвигающихся сумерках.
Я разжигаю костерок. Огонь весело пожирает собранные щепки и веточки.
На дороге показываются три серебристые «девятки», тормозят метрах в пяти-десяти от меня. Через стекло на меня и огонь смотрят серьезные угрюмые мужчины. Хлопают двери машин. Меня окружают человек десять. У некоторых в руках карабины «Сайга». Видно, на стрелку прикатила вся охрана завода. Это пехота. Основной здесь Аркаша Григориади, главный городской беспредельщик. Вот он стоит, в кашемировом пальто, блестящих штиблетах. Джеймс Бонд, блин-н-н-н!
Год назад Аркаша прямо в кабинете директора расстрелял залетную братву, прибывшую на завод за контрибуцией. Один умер сразу, двое других выпрыгнули из окон третьего этажа. Тем и спаслись. Аркашу взяли под стражу. Но, видать, выпустили.
– Ты кто?
– Я?.. Леша Майор.
– Ты что, контуженый, Леша?
– Да нет… Вроде…
– А чего тогда борзеешь? Кипеш устроил, нас от дела оторвал, а мы люди занятые. В общем, десятка. Зеленых. Завтра.
– Я думаю, не надо ждать завтра, так как оно может не прийти никогда. И мы оба будем сожалеть об этом. Давай рассчитаемся сегодня.
Я наступаю подошвой на язычки пламени. Лучи автомобильных фар прожигают меня насквозь. Вытягиваю из кармана гранату. Ее ребристая поверхность приятно холодит ладонь. Кольцо у меня на пальце.
Окружающие замирают:
– Аркаша, я жду деньги!..
Затылком чувствую движение за своей спиной.
Зубами вырываю чеку. Поднимаю руку вверх, четыре пальца удерживают скобу. Все замерли. Кругом полная тишина.
Во, блин! Не слишком ли резво я начал? И как долго у меня получится удерживать гранату без чеки.
– Аркаша, деньги!
Из-под склона горы вырывается наш БРДМ.
Та-та-та… раздается оглушительная очередь. Уши заложило от звуков выстрелов. Твою же мать!.. Это наш собственный пулемет дал трассер над головами. Интуитивно пригибаюсь к земле и вижу подошвы знакомых штиблет. Все заводские супермены уже лежат на земле.
Слышен испуганный полушепот:
– Это что, ОМОН, что ли? Во, попали!..
Из башни по пояс высовывается Киллер в маске-мародерке, автомат лежит поперек люка. Голосом Глеба Жеглова он орет:
– Граждане бандиты! Внимание! С вами говорит полковник военной разведки Егоров. Всем лежать тихо. В случае неповиновения открываем огонь без предупреждения.
Звенящая тишина…
Я поднимаю с земли упавшую шапку. Наклоняюсь к Аркаше.
– Ты все понял? Я пока поеду, а ты готовь деньги. Вернусь, завезешь лично мне.
Подхожу к машине, цепляясь за скобы, лезу на броню. Колени дрожат, ноги подкашиваются. Все тело ломит, в голове ступор. Так бывает после боя или драки. Краем глаза замечаю шевеление на земле.
Опять слышу Женькин рев:
– Лежать, суки! Лицом вниз! Головы не поднимать! На землю, на землю, я сказал!
Падаю в открытый люк. Граната все еще крепко зажата в моей руке. Кто-то из ребят перехватывает меня за пальцы, ловко вставляет кусок проволоки на место чеки. Кричит:
– Готово, поехали!
Наш БРДМ, плюнув выхлопом, рванул по дороге.
Высовываю голову из люка, поворачиваюсь назад, вижу, как Аркаша пинает кого-то ногами. Спрашиваю Киллера:
– Ты, полковник Егоров, что, с фуем в голове? Стрелял-то зачем? Щас же здесь все городские менты будут.
– Не боись, я еще днем нашел военкома и сказал, что нам надо пристрелять пулемет. А он предупредил начальника милиции. У нас налицо взаимодействие всех силовых структур.
Женька и вся команда уже в подпитии.
– Водила хоть трезвый?
– Трезвый, трезвый, давай и ты полстаканчика. За нашу победу!
Пока я занюхиваю рукавом бушлата, Женька говорит:
– А ты с душком, майор! На бандюков с гранатой… А если бы они не испугались?
– Женя, гранату все пугаются. Я однажды попал в такую же историю, ощущения до сих пор забыть не могу.
Укоряю, пить-то чего раньше времени начали? Не могли потерпеть?
– Ладно, не ворчи. Деньги тебе бандюки отдадут?
– Не думаю.
– От дурной, а чего же тогда с гранатой скакал?
– А это расчет, Жень. Аркаша перед пацанами на пузо упал, а потом его еще и на счетчик поставили. Ему надо сейчас срочно крайнего найти, чтобы авторитет удержать. Мы далеко, да на пулемет и не попрешь. Сейчас он братьев так прессанет, что они из города убегут.
– А-а-а, тогда понятно.
Кто-то из ребят спрашивает:
– Леха, ты обещал рассказать, что там с гранатой было? Расскажи. Интересно.
– Да это давняя история. Со мной еще по молодости было, я тогда бандитствовал. Приехали в ресторан, там у нас стрелка была. Нас двое, я и Валера Бобер. А там… жулики, звери. Сразу нас не съели только потому, что продлить удовольствие, наверное, хотели. Жути нам стали гнать прямо с порога. Ну, Бобер послушал и говорит:
– Я вас услышал. Это вы считаете себя крутыми, а я таким буду считать того, кто убежит последним. И кладет на стол гранату без чеки. На счет два все уже были под столами.
– Ну?..
– Что ну?
– Ну а вы как?
– А мы ушли.
– А граната?
– Не взорвалась. Наверное, учебная оказалась. Или бракованная.
– А как вас выпустили?
– Так им не до того было. Мы когда уходили, Бобер им вторую гранату под стол бросил. Та уже без брака была. Рванула как следует.
– А я вот анекдот в тему знаю. – Это говорит Першинг:
– На пустыре бандитская стрелка – все заставлено крутыми тачками. Подруливает милицейская «канарейка». Из машины выходит сержант и кричит:
– Что здесь происходит?!
Ему дают 100 долларов и говорят, чтобы валил поскорее!
Мент садится в машину и жалуется напарнику:
– Все у них секреты, секреты. Уже и спросить ничего нельзя…
Посмеялись.
Гуманитарка
– Женя, воды надо набрать, у меня радиатор подтекает.
Улицы безлюдны. Киллер командует: «Давай к тому дому с синими воротами». Во дворе дома копается старуха, из печной трубы пристройки тянет дымком. Разведчики прыгают на землю, осматриваются по сторонам. Кучер с ведром в руках бежит во двор.
Микроавтобус с телевизионщиками останавливается рядом. Киллер приказывает водителю не выходить из машины и не глушить двигатель.
Старуха поднимает закутанную в темный платок голову, пристально всматривается слезящимися глазами.
– Здравствуй, мать. Вода есть? – кричу я. Киллер и ребята держат окна и двери под прицелом автоматов. Старуха кивает головой:
– Есть, сынки, есть.
Я иду вслед за женщиной в дом, незаметно передвигаю флажок предохранителя на автоматический огонь. В доме царит нищета. В двух комнатах и крохотной кухне нет почти никакой мебели. У стены стоит старый продавленный диван, железная койка, облупленный деревянный шкаф и обеденный стол, накрытый клеенкой. На диване, сгорбившись, сидит мужчина. Присмотревшись, вижу, что он молод, старят его белесая неопрятная щетина, больше похожая на пух, пустой взгляд почти прозрачных глаз, седоватые клочки волос, покрывающие голову. Вошедший следом Келлер спрашивает:
– Кто это?
Я кручу у виска пальцем. Старуха вздыхает:
– Сынок это мой. Бандиты у него жену и дочку убили два месяца назад, прямо в доме, на глазах. Вот он умом и тронулся.
Я слышал эту историю. Житель станицы Ахмед Ибрагимов, бывший почтальон, взял автомат, сел на велосипед и поехал по улицам, стреляя в людей, которые попадались ему на глаза. Он убил около сорока русских и пятерых чеченцев этой станицы. А за несколько дней до этого он зарезал чеченскую семью в соседней станице. Приговор ему вынесли сами же чеченцы, забив железными прутьями.
– Как же, мать, вы здесь жили? А мужчины ваши как же? Казаки? Почему не сопротивлялись?
Это спрашивает Кучер.
Старуха начинает плакать
– Убили нашего атамана, сорок годков ему всего было. И семью его всю сказнили. Сыночки, вы даже не представляете, что здесь было. Убивали каждый день, отбирали последнее, девочек, женщин воровали и насиловали. У старух последнее отбирали.
Женька Келлер выходит из дома, лезет в машину и тащит оттуда вещмешок с продуктами.
– На, мать, это вам. Чем можем. Прости, что больше дать нечего. И запомни, мы больше отсюда не уйдем. Это наша земля.
– Спасибо, сынки. Буду Бога за вас молить.
Мы движемся по неширокой, но все-таки асфальтированной дороге. Наша конечная цель – Пятигорск. БРДМ впереди – за нами тащится микроавтобус. Совершенно неожиданно пошел снег. Густая белая вата ложится на черные скрюченные деревья, мелькающие по сторонам дороги. Оседает на разбитом полотне дороги, грязно-зеленой броне, тут же превращаясь в снежную кашу. Ребята молчат, потому что в их сознании сейчас нет ничего, кроме этого снега, холода и войны. Мне кажется, что мой мозг начинает цепенеть. Я становлюсь равнодушным к собственной судьбе. Это опасно. Я пытаюсь побороть в себе апатию, на счет раз – два – три лезу к люку и высовываю свою голову навстречу холодному ветру. Снежные иголки тут же впиваются в мое лицо и шею, превращаясь в холодные ручейки, стекают по груди и животу. Нужно просто дать себе промерзнуть до костей, до мозгов, и тогда возмущенный организм встрепенется и заставит бояться боли, делая все возможное, чтобы не допустить ее.
Я не боюсь простудиться, во первых, потому, что на войне, как правило, не болеют «мирными» болезнями. Во-вторых, ноги у меня в тепле, а крышка люка укрывает от встречного ветра по грудь. Спускаюсь в «трюм». Вроде полегчало. Киллер не спит. На вид ему лет 25, щуплый. Подвижный. Глаза повидавшего жизнь человека.
– Жека, а как ты в Чечню попал?
– Первый раз срочка. Призвали меня весной 94-го в Псковскую дивизию. Как только началась эта канитель с Чечней, собрали из нас сводную роту. Половина ребят такие же, как я, прослужили всего по полгода. Лейтенанты, командиры взводов только что из военных училищ. Уже пятого января девяносто пятого в Грозном попали под замес, первый бой. Потеряли человек десять, два двухсотых, восемь раненых.
Неразбериха была полная: кто командует? что делать?.. Непонятно. К нам прибилась чья-то пехота, вроде из 81-го полка. Засели на нефтебазе, она горит. Дым, жара… А тут еще и артиллерия своя накрыла. Опять раненые. Лекарств нет, перевязывать нечем. Потом, когда прорывались, у центрального рынка на засаду нарвались.
Бойцы из охранения шли впереди, но наткнулись на чехов и побежали в разные стороны. Опять бой начался, я тогда, кажется, двоих из автомата положил. Снайперы у нас человек восемь выбили. Ротного ранили в руку и в ноги, меня осколком гранаты в ногу.
Замес был конкретный. Еле вырвались. Потом госпиталь. Уволился. В институт поступил, но через пару курсов бросил. Сам посуди, кругом мальчики и девочки из хороших семей, для которых двойка в зачетке самая большая неприятность. А я каждую ночь вою и кричу, потому что вижу, как в меня чехи стреляют.
В общем, бросил я институт и опять в Чечню, на контракт. Наверное, от страха перед чехами, которые меня каждую ночь расстреливали.
– В Грозном во время боев ели что? Где спали?
– Жрали в основном дерьмо всякое, что придется. То, что из магазинов и ларьков жители растащить не успели. Бывало, что в подвалах на банки с вареньем, огурцами, помидорами натыкались.
И спали там же, в основном в подвалах. На матрасах, на коврах, на всем, что могли из квартир вынести.
Кучер спрашивает:
– Жень, а в бою убивать страшно было?
– В бою убивать не страшно. Тем более что врага убить – святое дело. За каждого убитого бог вычеркивает один грех, так же, как и за змею. Страшно после боя, когда ты остался жив и видишь сгоревшие машины, ребят погибших. Когда надо собирать то, что осталось от сгоревших экипажей. Когда ты залезаешь в машину и соскребаешь в ведро то, что осталось от Вовки или Сережки, пальцы, шмотки мяса или сгоревшие сапоги…
Мы пересекаем административную границу Ставропольского края.
Останавливаемся на стационарном посту ГАИ, но он больше похож на блокпост, мешки с песком, гаишники в бронежилетах с автоматами. Что поделать, живем на территории воюющей державы. До Пятигорска километров двадцать, до моего родного города всего лишь пять.
Сдаю Келлеру свой автомат, магазины с патронами. Женька и ребята по очереди хлопают меня по плечу. Киллер говорит:
– Смотри, пару дней мы еще будем здесь. Если не передумаешь обратно, мы будем у военкомата. Не придешь, никто плохого не подумает, у каждого своя война.
БРДМ чихнул черным выхлопом, вильнул задом и двинулся в сторону Пятигорска.
Гаишники остановили для меня попутку, и уже через полчаса я стоял перед своим домом.
Окна моей квартиры темны. Темный подъезд, неистребимый запах кошек … Я открываю дверь своим ключом. В коридоре и комнате все как всегда. С шумом качается маятник часов, в углу таращит глаза сказочный гном, которого я привез Машке из Польши. Только со стены исчезли Машкины фотографии, игрушки, детская одежда.
Она ушла и забрала мою дочь. Мою дочь…
Со своей будущей женой я учился в школе. Ее отец был военным, и, когда мы учились в десятом классе, его перевели в Сибирь. Так наши дороги разошлись. Вновь увиделись мы только через шесть лет. Я к тому времени уже отслужил срочную и оканчивал институт. По какой-то надобности в наш город занесло моего друга детства Некрасова.
Мы пили с ним портвейн в комнате общежития, когда он неожиданно спросил меня, вижу ли я Таню Малевич. Я пожал плечами, откуда, дескать. Она ведь в Омске. Но оказалось, что нет. Вовка заканчивал институт вместе с ней, а потом она получила распределение в мой город. В общем, через месяц, перед самым распределением, мы поженились.
Сначала все было хорошо. Ее отец уже полковник, на генеральской должности. Как говорят в армии, ждал полосатые штаны. Они жили в роскошной по тем временам квартире в центре, с высокими потолками, и мебель была красивая, югославская, привезенная из Южной группы войск.
На полках стояло много-премного всяких новеньких книг русских и зарубежных классиков, а в серванте множество безделушек, которые ее родители привезли из заграницы. Жена уговорила меня переехать к родителям, в их шикарную пятикомнатную квартиру.
Переехав в Омск, я нашел старых друзей, которых знал по соревнованиям и службе в спортроте.
Мы встречаем Новый 1991-й год. За столом родители Татьяны, начальник училища генерал-майор Коваленко с супругой, первый секретарь райкома партии Павлов, председатель райисполкома Малицкий. Как говорится, лучшие люди района. До окончания старого года полчаса. В бокалы налито шампанское, папа говорит тост.
– За коммунистическую партию… мудрое руководство…
Пять минут… семь…
– Мы должны быть готовы защитить наши завоевания…
Я потихонечку поднимаюсь из-за стола, иду на кухню, наливаю себе водки, опрокидываю, возвращаюсь за стол.
Татьяна косит на меня своими зелеными глазищами. Папин тост уже близок к завершению, коронная фраза:
– Когда нам было по двадцать шесть лет, мы за одним столом с генералами, полковниками и первыми партийными руководителями города не сидели.
Это в мой огород.
– И мы должны быть благодарны партии и советскому правительству, что… – Новый виток красноречия еще на пять минут.
… Годы так называемого застоя… По сути, это было самое счастливое время. Государство жило своей жизнью. Люди своей. А потом началась другая жизнь. В стране объявили перестройку и гласность. Во всех городах России тут же возникли преступные сообщества, состоящие из отмороженных подростков, блатных и спортсменов. Почти все вопросы в городе решали на стрелках, будь это взыскание долгов, обеспечение бартерных сделок или общение с налоговой и таможней.
Стрелка – это выяснение отношений между двумя и более преступными группировками по какому-либо конфликтному вопросу. На стрелки ездили все – милиционеры, бандиты, кавказцы, однажды даже батюшка прикатил на бронированном «мерсе». Какая-то часть людей, проживавших в СССР, продолжала по инерции ходить на работу, на которой месяцами не платили заработную плату, часть подалась в коммерсанты. Я же считал, что лучше отбирать самому, нежели быть потерпевшим, и подался в рэкетиры. Эта сторона жизни меня не обошла.
До поры до времени братва старалась сохранить мирные отношения между собой. Как говорил Валера Бобер, нет такого куска, который невозможно поделить на всех. Но там, где больше одного сообщества, – война неизбежна. Да и в одном сообществе рано или поздно начинаются конфликты при дележке пирога… Начались разборки среди братвы, еще и спешно созданные РУБОПы принялись успешно сажать и стрелять. Наступили страшные времена. Кто не успел вляпаться в кровь, ложились на дно, уезжали в другие города. После того как в результате одной только ночи у нас застрелили троих, а еще пять человек взяли под стражу, я принял решение уезжать из города. Уехали на родину родителей, в маленький курортный городок на юге России. Начал пробовать себя в бизнесе. После ГКЧП тестя отправили в отставку, и он переехал к нам.
Потом родилась Машка, но что-то произошло в наших отношениях. Наш мир растворился без остатка в шмотках, деньгах. Той женщины, с которой я его строил, свой мир, не стало. Она исчезла. Растворилась…
Я сижу на кухне и смотрю в бездну граненого стакана. Через прозрачное пойло отчетливо видно дно, оно уже совсем рядом. Все так же, как и два месяца назад.
И, как тогда, раздался звонок. На пороге стоял Гена Шекотин, трезвый, с тоскливыми собачьими глазами.
– Я шел с гаражей, увидел у тебя свет. Можно к тебе?
– Заходи…
– Давно вернулся? Насовсем?
– Приехал только что. На сколько, пока не знаю. Не уверен, что мне здесь будут рады. А ты чего такой убитый?
– Беда у меня, Леша.
– Рассказывай.
– Вчера дочь чуть не изнасиловали. Чудом вырвалась. Сейчас из дома не выходит, боится.
– В милицию обращался?
– Я хотел, жена с дочерью отговорили. Будет только хуже, да и позора не оберешься.
– Знаешь кто?
– Конечно, знаю, братья Тунгуловы.
Тунгуловых я знал. Их дядя держал водочный завод, поставляя пойло по всей области и даже в Москву. Племянники работали в его охране.
– Что делать, Леша? Загубят девку.
– Ты прав. В милицию нельзя, откупятся. Оружие у тебя есть?
– Есть. Газовый пистолет.
– Газовый, это серьезно. Сейчас иди домой, а утром часиков в пять, пока темно, подъезжай ко мне. Пушку возьми с собой. И это… Наверное, дочь с собой прихвати. Займемся психотерапией, покажем ей крутых пацанов в собственном дерьме.
Останавливаем машину за несколько домов от дома Тунгуловых. В полной тишине подходим к забору из белого кирпича и железным воротам. Во дворе и доме тишина, слава богу, что нет собаки. Я перелезаю через забор, открываю щеколду, перевожу дух. Долго жму кнопку звонка на двери дома. Гена маячит за моей спиной, девчонка жмется к его руке.
Слышу шаркающие шаги, недовольный мужской голос:
– Чего надо?
– Откройте, милиция. Проверка паспортного режима.
Это все, на что хватает моей фантазии.
Звук ключа, недовольный голос:
– Совсем менты охерели, поспать не дадут.
Я дергаю на себя дверь, в проеме стоит сонный парень в трусах.
Я бью его рукоятью пистолета в переносицу.
Кровь заливает ему лицо, парень тяжело, как бык, валится на колени.
– Су-у-у-ка-а, где брат?
Парень смотрит на меня дикими, ничего не понимающими глазами.
– Гена придержи, а я поищу второго.
Второго нахожу на диване. Он сладко спит, открыв рот. Беру его рукой за волосы, засовываю пистолетный ствол в рот. Дикое желание нажать на курок. Газовая струя в этом случае выжжет ему все внутренности, страшная боль и смерть.
Я прихожу в себя от женского крика. Генкина дочь вцепилась ему в руку и кричит:
– Папа, папа, останови его, мне страшно.
Вижу остолбеневшие Генкины глаза, себя, забивающего гранату в чей-то окровавленный рот.
Мы курим в машине перед моим домом. Генка прячет глаза.
– Леха, тебе спасибо за все, но должен сказать тебе, как друг. Башню тебе сорвало конкретно. Ты бы поаккуратнее все же…
– Ладно, Гена, езжай домой. Я хочу спать.
Поспать мне все же не удалось. Через два часа раздался телефонный звонок. Гена…
– Полчаса назад ко мне приезжали братья. Сказали, что тебе забили стрелку. Вечером будут ждать.
Резануло слух, тебе. Но стараюсь не зацикливаться на этом.
– Тебе не грубили? Не угрожали?
– Да нет. Вежливые были, трезвые.
– Где стрела, Гена?
– Вечером, у мусульманского кладбища. Что будем делать?
Я пожимаю плечами.
– Ничего, поедем.
– Они же нас перекусят! У них стволы.
– Не перекусят, Гена, подавятся.
Днем на Генкиной машине я подъезжаю к военкомату. Наши ребята здесь. Загружаю в броню два ящика водки. Сумку с консервами. Коротко объясняю ситуацию. Ребята кивают головами.
За полтора часа до назначенной встречи Гена привозит меня на кладбище. Очень тихо. Приближается вечер. На кладбище никого нет. Вдалеке темнеет склон горы. Гена заметно нервничает. Честно говоря, мне тоже не по себе. Вытягиваю из карманчика гранату, кладу ее в правый карман бушлата.
Говорю Генке:
– Ну что, брат, прощай, увидимся не скоро. Езжай домой, все будет хорошо.
Гена не возражает. Обнимаемся, и «Жигули-копейка» скрываются в надвигающихся сумерках.
Я разжигаю костерок. Огонь весело пожирает собранные щепки и веточки.
На дороге показываются три серебристые «девятки», тормозят метрах в пяти-десяти от меня. Через стекло на меня и огонь смотрят серьезные угрюмые мужчины. Хлопают двери машин. Меня окружают человек десять. У некоторых в руках карабины «Сайга». Видно, на стрелку прикатила вся охрана завода. Это пехота. Основной здесь Аркаша Григориади, главный городской беспредельщик. Вот он стоит, в кашемировом пальто, блестящих штиблетах. Джеймс Бонд, блин-н-н-н!
Год назад Аркаша прямо в кабинете директора расстрелял залетную братву, прибывшую на завод за контрибуцией. Один умер сразу, двое других выпрыгнули из окон третьего этажа. Тем и спаслись. Аркашу взяли под стражу. Но, видать, выпустили.
– Ты кто?
– Я?.. Леша Майор.
– Ты что, контуженый, Леша?
– Да нет… Вроде…
– А чего тогда борзеешь? Кипеш устроил, нас от дела оторвал, а мы люди занятые. В общем, десятка. Зеленых. Завтра.
– Я думаю, не надо ждать завтра, так как оно может не прийти никогда. И мы оба будем сожалеть об этом. Давай рассчитаемся сегодня.
Я наступаю подошвой на язычки пламени. Лучи автомобильных фар прожигают меня насквозь. Вытягиваю из кармана гранату. Ее ребристая поверхность приятно холодит ладонь. Кольцо у меня на пальце.
Окружающие замирают:
– Аркаша, я жду деньги!..
Затылком чувствую движение за своей спиной.
Зубами вырываю чеку. Поднимаю руку вверх, четыре пальца удерживают скобу. Все замерли. Кругом полная тишина.
Во, блин! Не слишком ли резво я начал? И как долго у меня получится удерживать гранату без чеки.
– Аркаша, деньги!
Из-под склона горы вырывается наш БРДМ.
Та-та-та… раздается оглушительная очередь. Уши заложило от звуков выстрелов. Твою же мать!.. Это наш собственный пулемет дал трассер над головами. Интуитивно пригибаюсь к земле и вижу подошвы знакомых штиблет. Все заводские супермены уже лежат на земле.
Слышен испуганный полушепот:
– Это что, ОМОН, что ли? Во, попали!..
Из башни по пояс высовывается Киллер в маске-мародерке, автомат лежит поперек люка. Голосом Глеба Жеглова он орет:
– Граждане бандиты! Внимание! С вами говорит полковник военной разведки Егоров. Всем лежать тихо. В случае неповиновения открываем огонь без предупреждения.
Звенящая тишина…
Я поднимаю с земли упавшую шапку. Наклоняюсь к Аркаше.
– Ты все понял? Я пока поеду, а ты готовь деньги. Вернусь, завезешь лично мне.
Подхожу к машине, цепляясь за скобы, лезу на броню. Колени дрожат, ноги подкашиваются. Все тело ломит, в голове ступор. Так бывает после боя или драки. Краем глаза замечаю шевеление на земле.
Опять слышу Женькин рев:
– Лежать, суки! Лицом вниз! Головы не поднимать! На землю, на землю, я сказал!
Падаю в открытый люк. Граната все еще крепко зажата в моей руке. Кто-то из ребят перехватывает меня за пальцы, ловко вставляет кусок проволоки на место чеки. Кричит:
– Готово, поехали!
Наш БРДМ, плюнув выхлопом, рванул по дороге.
Высовываю голову из люка, поворачиваюсь назад, вижу, как Аркаша пинает кого-то ногами. Спрашиваю Киллера:
– Ты, полковник Егоров, что, с фуем в голове? Стрелял-то зачем? Щас же здесь все городские менты будут.
– Не боись, я еще днем нашел военкома и сказал, что нам надо пристрелять пулемет. А он предупредил начальника милиции. У нас налицо взаимодействие всех силовых структур.
Женька и вся команда уже в подпитии.
– Водила хоть трезвый?
– Трезвый, трезвый, давай и ты полстаканчика. За нашу победу!
Пока я занюхиваю рукавом бушлата, Женька говорит:
– А ты с душком, майор! На бандюков с гранатой… А если бы они не испугались?
– Женя, гранату все пугаются. Я однажды попал в такую же историю, ощущения до сих пор забыть не могу.
Укоряю, пить-то чего раньше времени начали? Не могли потерпеть?
– Ладно, не ворчи. Деньги тебе бандюки отдадут?
– Не думаю.
– От дурной, а чего же тогда с гранатой скакал?
– А это расчет, Жень. Аркаша перед пацанами на пузо упал, а потом его еще и на счетчик поставили. Ему надо сейчас срочно крайнего найти, чтобы авторитет удержать. Мы далеко, да на пулемет и не попрешь. Сейчас он братьев так прессанет, что они из города убегут.
– А-а-а, тогда понятно.
Кто-то из ребят спрашивает:
– Леха, ты обещал рассказать, что там с гранатой было? Расскажи. Интересно.
– Да это давняя история. Со мной еще по молодости было, я тогда бандитствовал. Приехали в ресторан, там у нас стрелка была. Нас двое, я и Валера Бобер. А там… жулики, звери. Сразу нас не съели только потому, что продлить удовольствие, наверное, хотели. Жути нам стали гнать прямо с порога. Ну, Бобер послушал и говорит:
– Я вас услышал. Это вы считаете себя крутыми, а я таким буду считать того, кто убежит последним. И кладет на стол гранату без чеки. На счет два все уже были под столами.
– Ну?..
– Что ну?
– Ну а вы как?
– А мы ушли.
– А граната?
– Не взорвалась. Наверное, учебная оказалась. Или бракованная.
– А как вас выпустили?
– Так им не до того было. Мы когда уходили, Бобер им вторую гранату под стол бросил. Та уже без брака была. Рванула как следует.
– А я вот анекдот в тему знаю. – Это говорит Першинг:
– На пустыре бандитская стрелка – все заставлено крутыми тачками. Подруливает милицейская «канарейка». Из машины выходит сержант и кричит:
– Что здесь происходит?!
Ему дают 100 долларов и говорят, чтобы валил поскорее!
Мент садится в машину и жалуется напарнику:
– Все у них секреты, секреты. Уже и спросить ничего нельзя…
Посмеялись.
Гуманитарка
В конце первой и в начале второй чеченской стало модным пиар-ходом возить в Чечню гуманитарную помощь. Перед каждым праздником в расположение воинских частей в Чечню прилетали высокие чины из правительств и администраций областей и краев, вожди политических партий, чаще всего с недорогими наборами, состоящими из конфет, сигарет, какими-то бытовыми и ненужными на войне мелочами.
Бывает, завозили и дефицитные товары, фирменные бритвенные принадлежности, спортивные костюмы, майки, футболки… Но никто из солдат и окопных офицеров этого добра не видел. Гуманитарка странным образом уже через несколько дней оказывалась на рынке.
Зато однажды привезли несколько коробок презервативов. Как-то привезли женские прокладки. Мы им быстро нашли применение – отличные стельки в сапоги. Ногам сразу стало значительно веселее, сухо и комфортно. В презервативы же заворачивали спички НЗ, так, на всякий случай, мало ли чего. Не помню случая, когда презервативы применялись бы по назначению.
Действо раздачи подарков снималось на пленку, потом транслировалось по телевидению. Политические дивиденды, естественно, зачислялись тем, кто чаще других мелькал на экранах телевизоров.
Но была и другая гуманитарная помощь. Собирали ее люди, знающие солдатский быт, не первый раз ездившие с такой миссией в Чечню. Поэтому и грузили в машины не конфеты с пряниками, а дрова, шерстяные носки, берцы, теплые свитера, камуфляж, одеяла. Без пряников на войне прожить можно, а вот без свитера и теплого одеяла в Чечне зимой несладко. Чаще всего такую помощь организовывали ветеранские организации, простые жители Ставрополья и, конечно же, казаки – терские, кубанские, донские.
Колонна из трех «КамАЗов» с гуманитарной помощью ждала нас у правления казачьего общества. В «КамАЗах» дрова, мука, макароны, теплые вещи. Все это собрали казаки-терцы, руководители еще работающих предприятий и просто жители городов и станиц Ставрополья.
Во дворе правления дымится полевая кухня.
Мы сидим за столом с атаманом, ему лет шестьдесят. Настоящий казак с вислыми усами, житейски мудрый и слегка пьяный. На столе немудреная мужская закуска: сало, соленые огурцы, вареная картошка.
– Эх, хлопцы, хлопцы! Да разве же нам жалко собрать для вас подарки? У каждого в Чечне брат, муж или сын воюет. Последнее отдадим, все, что надо, соберем, хоть перчатки, хоть шоколад. Но уйдет ли она дальше Ханкалы? Вот в чем большой вопрос.
Атаман в сердцах бьет по столу кулаком.
– Вы мне лучше вот на какой вопрос ответьте. Почему власть не переселяет братьев наших из Чечни в Россию? Вот на прошлой неделе в Ищерской казака убили прямо во дворе дома. Четверо малолетних детей остались. В Наурском и Шелковском районе русских осталось тысяч десять, не больше. А это ведь наша казачья земля. Наши деды-прадеды ее для России отвоевывали.
Мы говорим всю ночь: о казаках и русских людях, которых Россия бросила в Чечне, о том, как людей на Ставрополье воровали, как скот, о «боевых», которые не платят, о штабах и зловонной плесени под названием Ханкала.
Утром чуть свет отправляемся в дорогу. Натягиваем поверх бушлатов разгрузки с магазинами, гранатами, выстрелами к подствольнику. Зябко ежимся от утреннего холода и торопливо лезем в воняющее машинным маслом чрево машин. Покидаемый город кажется чужим. Было буднично, тоскливо и тихо. Пустынные улицы, серые дома, грязный асфальт. Редкие прохожие провожают колонну глазами, и какая-то пожилая женщина крестит отъезжающие машины замерзшими пальцами. Часа через три наша колонна, медленно огибая бетонные блоки, подтягивается к металлическому шлагбауму, за которым бетонные блоки, мешки с песком, дымящаяся солдатская кухня и стволы пулеметов, нацелившие свои жала на нас. Я перемещаюсь в пространстве и времени по маршруту Россия – Чечня и ощущениям: мир – война.
Бывает, завозили и дефицитные товары, фирменные бритвенные принадлежности, спортивные костюмы, майки, футболки… Но никто из солдат и окопных офицеров этого добра не видел. Гуманитарка странным образом уже через несколько дней оказывалась на рынке.
Зато однажды привезли несколько коробок презервативов. Как-то привезли женские прокладки. Мы им быстро нашли применение – отличные стельки в сапоги. Ногам сразу стало значительно веселее, сухо и комфортно. В презервативы же заворачивали спички НЗ, так, на всякий случай, мало ли чего. Не помню случая, когда презервативы применялись бы по назначению.
Действо раздачи подарков снималось на пленку, потом транслировалось по телевидению. Политические дивиденды, естественно, зачислялись тем, кто чаще других мелькал на экранах телевизоров.
Но была и другая гуманитарная помощь. Собирали ее люди, знающие солдатский быт, не первый раз ездившие с такой миссией в Чечню. Поэтому и грузили в машины не конфеты с пряниками, а дрова, шерстяные носки, берцы, теплые свитера, камуфляж, одеяла. Без пряников на войне прожить можно, а вот без свитера и теплого одеяла в Чечне зимой несладко. Чаще всего такую помощь организовывали ветеранские организации, простые жители Ставрополья и, конечно же, казаки – терские, кубанские, донские.
Колонна из трех «КамАЗов» с гуманитарной помощью ждала нас у правления казачьего общества. В «КамАЗах» дрова, мука, макароны, теплые вещи. Все это собрали казаки-терцы, руководители еще работающих предприятий и просто жители городов и станиц Ставрополья.
Во дворе правления дымится полевая кухня.
Мы сидим за столом с атаманом, ему лет шестьдесят. Настоящий казак с вислыми усами, житейски мудрый и слегка пьяный. На столе немудреная мужская закуска: сало, соленые огурцы, вареная картошка.
– Эх, хлопцы, хлопцы! Да разве же нам жалко собрать для вас подарки? У каждого в Чечне брат, муж или сын воюет. Последнее отдадим, все, что надо, соберем, хоть перчатки, хоть шоколад. Но уйдет ли она дальше Ханкалы? Вот в чем большой вопрос.
Атаман в сердцах бьет по столу кулаком.
– Вы мне лучше вот на какой вопрос ответьте. Почему власть не переселяет братьев наших из Чечни в Россию? Вот на прошлой неделе в Ищерской казака убили прямо во дворе дома. Четверо малолетних детей остались. В Наурском и Шелковском районе русских осталось тысяч десять, не больше. А это ведь наша казачья земля. Наши деды-прадеды ее для России отвоевывали.
Мы говорим всю ночь: о казаках и русских людях, которых Россия бросила в Чечне, о том, как людей на Ставрополье воровали, как скот, о «боевых», которые не платят, о штабах и зловонной плесени под названием Ханкала.
Утром чуть свет отправляемся в дорогу. Натягиваем поверх бушлатов разгрузки с магазинами, гранатами, выстрелами к подствольнику. Зябко ежимся от утреннего холода и торопливо лезем в воняющее машинным маслом чрево машин. Покидаемый город кажется чужим. Было буднично, тоскливо и тихо. Пустынные улицы, серые дома, грязный асфальт. Редкие прохожие провожают колонну глазами, и какая-то пожилая женщина крестит отъезжающие машины замерзшими пальцами. Часа через три наша колонна, медленно огибая бетонные блоки, подтягивается к металлическому шлагбауму, за которым бетонные блоки, мешки с песком, дымящаяся солдатская кухня и стволы пулеметов, нацелившие свои жала на нас. Я перемещаюсь в пространстве и времени по маршруту Россия – Чечня и ощущениям: мир – война.