Сергей Герман
Фугас (сборник)

Контрабасы, или Дикие гуси войны

   Защита Отечества является долгом и обязанностью гражданина Российской Федерации.
Статья 59 Конституции РФ

Пролог

   «Дикие гуси» – так в Средневековье именовали ирландских солдат, отправлявшихся воевать на чужбине. Российских солдат-контрактников, воевавших в Чечне, называют «контрабасами». Наверное, потому, что слова «контракт» и «контрабас» cозвучны. Да и Чечня де-юре пока еще территория России. Кое-кто пробовал называть контрактников на западный манер – «псами войны» или «дикими гусями». Но это не прижилось. Контрабасы – лучше.
   А вот чеченцев называют «чехами». Но об этом, думаю, все знают.
   В 42-й мотострелковой дивизии, совсем недавно воевавшей в Чечне, солдат-контрактников было около 14 тысяч. Возраст в основном от 19 до 30, но попадались 35– и даже 40-летние. В первую войну в Чечне воевал 694-й мотострелковый батальон, который неофициально называли «Казачий батальон имени Ермолова». Отчаянно сражался… Чехи его реально побаивались. Так там даже 50-летние дядьки встречались.
   Когда Путин стал Верховным Главнокомандующим, в Чечне стало меньше голодных и запуганных срочников. Воевали уже взрослые мужики, у большинства которых за спиной была не одна война.
   Но, избавившись от одной болячки, военное руководство нажило себе другую. Это только в газете «Красная Звезда» контрактников называют профессиональной армией, на самом деле – это стихия.
   Их не помордуешь, как солдат-срочников, не поморишь голодом.
   Зимой 2000-го на моих глазах пьяные контрактники подняли c постели военного коменданта Северной зоны безопасности и чуть не набили ему морду за невыплату зарплаты. Я был свидетелем того, как осенью 99-го перед отправкой в Чечню солдат-контрактник напрямую спросил генерал-лейтенанта Бабичева, почему туда посылают неподготовленные подразделения. Стоящий рядом комбат от страха впал в ступор. Мысленно он прощался с должностью и готовился к самому худшему. Хотя, казалось бы, что может быть хуже Чечни?!
   Но обошлось. Бабичев никого наказывать не стал. Среди генералов тоже ведь есть нормальные мужики. Ну а комбат, после того как мы вошли в Чечню и обустроились, на радостях пил неделю.
   Кто шел в контрактники? Первая и очень немногочисленная категория – вояки. Как говорит Дима Пушкарев: «Война – она, как наркотик, – затягивает». Сам Пушкарев срочную служил «за речкой», потом несколько лет в ментовке, из которой его уволили за несдержанность и отмороженность, потом Чечня. В моей роте есть еще несколько таких, как он. Для них война стала профессией. Для тех, кто прошел Афганистан, Приднестровье, первую чеченскую кампанию. Деньги для них – дело второстепенное. Спустить за отпуск в кабаках тридцать, сорок, пятьдесят тысяч – «Не проблема!». Поехать к морю на такси? «Легко!»
   Кончились заработанные потом и кровью «боевые» – новый контракт на полгода или год.
   Но практически никто из контрактников не ставит цели на всю жизнь оставаться на контракте. Если у кого и есть такие мысли, то очень быстро пропадают. Да и отцы-командиры после военных действий оставлять у себя людей воевавших не собираются. На контрактников смотрят как на пушечное мясо недолговременного хранения, и не более.
   Но есть и такие, как инструктор разведки Игорь Прибный, или просто Степаныч.
   Бывший подполковник РУБОПа, пенсионер по выслуге. Ему 44 года. Война – это его нормальное состояние души. В каком Степаныч здесь статусе – никто не знает, но боевые он не получает, несмотря на то что делает самую нужную и опасную работу: ищет и снимает растяжки, ползает с разведчиками к чехам, натаскивает наших ребят, как снимать часовых, учит, как убивать ножом и еще многому другому. Я спрашиваю:
   – Степаныч, ты сколько раз на войне был?
   – Пять.
   – Не надоело?
   – Надоело.
   – А чего же опять здесь?
   – Профессия у меня такая, призвание. Родину защищать.
   – А-аааа! Тогда понятно.
   Еще есть несколько хлопцев с татуированными пальцами. Перстни там всякие, что они означают, точно не знаю, но Степаныч просвещает:
   – Ага, вот это – гоп-стоп, грабеж то есть. А это – малолетка.
   – Степаныч, а ты дискомфорта не испытываешь? Все-таки мент, хоть и бывший. А это – урки.
   Степаныч усмехается в свои вислые хохляцкие усы:
   – Ну и шшо, Алоша?
   Он зовет меня Алоша. Когда Степаныч в настроении, то говорит на какой-то русско-украинско-белорусской смеси. Он называет ее балачкой.
   – Это они там были раздолбаи, а здесь солдаты. У нас полстраны сидело. Если усих сидевших не брать, кто Россию защищати буде?
   Все правильно, кто тогда будет защищать Россию?
   Основная категория – это те, кто поехал на войну подзаработать. Заводы стоят, талант торговать имеет не каждый, а семьи голодные. После недавних взрывов в Москве российское правительство и СМИ назвали основного виновника – Чечня!
   Индикатор народной ненависти сразу зашкалил. Страна захотела войны. Война была желанна многим.
   А что? С экономической точки зрения война – выгодное мероприятие.
   Богатые захотели стать очень богатыми. Нищие озаботились свести концы с концами.
   Путин пообещал контрактникам платить боевые – 800 рублей в день. Плюс основная зарплата. Плата за должность. Звание. Выслугу. Получается много. Около тысячи рублей! 1000–1300 рублей в день «боевых».
   И народ стали вербовать деньгами. У военкоматов потянулись очереди. В основном тех, кто уже давно на завтрак, обед и ужин, а также на первое, второе и третье потреблял одни макароны.
   И каждый вечер в солдатских палатках диспуты: заплатят или, как всегда, нае… т, нагреют, в общем?
   Больше всех распаляется Толя Беленко:
   – Губу раскатали, дадут вам боевые… Как же! Да где Россия денег столько найдет? Если учителям и врачам по полгода не платят?
   Мы пытаемся подсчитать, сколько уйдет на зарплату только нашей роте. А батальону? Полку? Ди-ви-зии?.. У-уууу!
   Соглашаемся. Опять нае… т, то есть нагреют.

Как я стал контрабасом

   Сколько водки можно выпить за три дня? Одному. Три бутылки? Шесть? Десять? Ошибаетесь – ящик. Именно столько пустых бутылок я обнаружил однажды утром рядом с диваном. Прошедшее вспоминается с трудом, какими-то лоскутьями.
   После первых пьяных суток водка идет уже как вода. Организм не реагирует на вкус и запах. Я отрываю голову от подушки, наливаю половину граненого стакана, выпиваю, отрубаюсь. Через час просыпаюсь, наливаю снова и снова отрубаюсь. Ночью просыпаюсь, вспоминаю, что живу почти в прифронтовой полосе. Здесь по ночам исчезают люди, угоняют скот, взрывают дома. Решил – живым не сдамся. Сваливаюсь с дивана, доползаю до шкафа, вытягиваю карабин. Здесь же и патроны. Один загоняю в ствол. Карабин кладу под подушку. Держитесь, суки!
   Днем просыпаюсь от головной боли. Подушка сползла, и голова моя лежит на деревянном прикладе. Вот блин, карабин-то мне зачем?
   На пороге сидит кот. Смотрит на меня голодными, злыми глазами. Тоже укоряет, сука!
   Решаю напугать неблагодарную тварь, два года назад спасенную мной от голодной смерти. Навожу на него ствол, плавно выжимаю спуск, хочу выкрикнуть – пуф-ф!
   Не успел. Карабин дергается в руках, сноп пламени и дыма. Ба-бах! Бля..! Забыл про патрон.
   За секунду до выстрела кот испарился из комнаты. Вот что значит пройти школу выживания!.. На обоях аккуратная дырочка с ровными краями. Чуть не оглох. В комнате воняет порохом. Пытаюсь высчитать, какой сегодня день недели – воскресенье или понедельник. Если выходной, тогда плохо. Все соседи дома, слышали выстрел, сейчас вызовут ментовку.
   Звонок в дверь раздается минут через пятнадцать. Вот, суки, быстро же они, когда не надо! Превозмогая тошноту, плетусь открывать. Я никогда не спрашиваю через дверь кто.
   Все равно, если это за мной, то найдут. Не в квартире, так на улице. Или в подъезде. Или в лифте.
   На пороге стоит Гена Щекотин. В руках у него полиэтиленовый пакет с характерными выпуклостями. Видать, Гена пришел неспроста. Он – в прошлом офицер, замполит. Поговорить за жизнь – это у него в крови. Прямо с порога начинается погрузка.
   – Зашел к тебе сегодня в офис, а секретарша говорит, что ты три дня глаз не кажешь. Телефон молчит. Вот я и подумал, что надо зайти. Может, заболел. Твоя-то не вернулась?
   – Не-е, Ген, не вернулась. И не вернется. На прошлой неделе звонила, сказала, что разводится.
   – Да-а, Леха, дела. И чего им надо, дурам? Моя тоже сбрендила, говорит, забирай вещи и уходи. Можно, я у тебя с недельку перекантуюсь? А?
   – Да живи, места хватит.
   Гена достает из пакета бутылку пива «Балтика» девятка. Это значит, что сегодня я вряд ли буду трезв.
   Гена смотрит на стенку, его взгляд фокусируется на отверстии. Глазастый!
   – А ты чего, не успел ремонт сделать, уже дырки в стене ковыряешь?
   – Соседей слушаю, у меня там прокурор живет. Так я теперь обо всех преступлениях в городе знаю.
   Приятель начинает меня утомлять, хочу закрыть глаза и никого не слышать. Значит – развод и Машка останется с ней. Никакой суд не оставит пятилетнюю дочь с отцом.
   Ловлю себя на мысли, что совершенно не слушаю Генкин треп. Пытаюсь сконцентрироваться.
   – Вчера вечером видел Сашку Мартынова, у нас гаражи рядом.
   Вот Генка, мудак, одно слово – замполит. Никак не может коротко. Мартынова я знаю, мой гараж тоже рядом. Сашка служит в военкомате. А чего он с дырки в обоях переключился на военкомат?
   – Так вот, Сашка сказал, что с Чечни будут выводить всех срочников, теперь воевать будут только профессионалы, контрактники. Военкомат уже объявил набор. Вот я и говорю, давай наших ребят наберем с десяток – офицеров, спортсменов, афганцев и пойдем.
   Перспектива посвятить свою жизнь армии как-то не улыбается. Спрашиваю:
   – А на сколько контракт?
   – На полгода всего. Смотри, я уже все продумал. Сейчас поживу у тебя, завтра поеду к Сашке, напишу заявление. Через пару недель уеду. Моя кикимора хватится, а меня – тю-тю – нет. Где? В Чечне. Вот тогда она локти кусать и начнет. Еще и капусты срублю, обещают хорошие деньги платить, каждый день по штуке боевых …
   У меня перед глазами качается потолок. А что? Может быть, это выход? Почему бы не съездить, не повоевать, и если уж погибнуть, то умереть, как мужчина, на войне!
   Утром я отправляюсь в городской военкомат. Городок у нас небольшой, все друг друга знают. Встретили меня если не хлебом-солью, то с необычайной вежливостью, и через пару недель я уже был на базе 135-го мотострелкового полка, где формировались и проходили боевое слаживание контрактные роты. Из моего города здесь человек пятнадцать, многих я знаю. У Рашида Шарипова в прошлом – Афган, он входил туда в декабре семьдесят девятого с мусульманским батальоном. Андрей Шашорин воевал в Осетии, Митя Першин в первую войну попал в мясорубку под Орехово с Ермоловским батальоном.
   Нас ждут палатки, получение обмундирования, техники, оружия. За неделю мы должны снова научиться стрелять, ползать, кидать гранаты, убивать ножом, прикладом, саперной лопаткой. В нас должны проснуться рефлексы, некогда привитые в могучей и непобедимой Советской армии, но это в теории. На самом же деле первые полдня мы проводим на вещевом складе, где долго и нудно переругиваемся с пройдошистого вида прапорщиком. Обмундирование выдается по старому армейскому принципу: большим – маленькое, маленьким – большое. Мне достается бушлат 62-го размера и такая же шапка. Этот принцип в русской армии соблюдается с незапамятных времен. Скорее всего, своим внешним видом мы должны устрашить противника.
   Кого-то осеняет налить прапору.
   Из моей сумки извлекается фляжка со спиртом, после этого дело идет веселее. Во второй половине дня поступает команда пристрелять оружие. Подобревшие после каши и кильки в томате российские рейнджеры тянутся в сторону стрельбища. Офицеров почему-то не видно, занятия проводит Прибный.
   – Хлопцы, едем на войну. А там самый верный друг и товарищ – это ваш автомат. Вы с ним спите, ходите в сортир и, если очень повезет, даже к блядям. Из него вам придется стрелять, чтобы защитить себя и своих товарищей. Чтобы убить врага. Чтобы остаться в живых. А чтобы автомат не подвел вас в решающую минуту, он должен быть вычищен, смазан и пристрелян…
   Из автомата он стреляет, как бог. С правого плеча, с левого. Садит с обеих рук. Одиночными. Короткими очередями. Длинными.
   После стрельбища я знакомлюсь с вверенной мне боевой единицей.
   По штатному расписанию я – старший стрелок БРДМ-2, то есть бронированной разведывательно-дозорной машины, или братской могилы. Машина мне нравится, классный такой агрегат. Защищенная бронелистами, со всеми ведущими колесами, плавающая, прыгающая да еще и вооруженная двумя пулеметами. Собственно, эти-то пулеметы и ввергли меня в смущение. Срочную я служил в спортроте, пулеметы видел лишь в кино, поэтому имею о них самое смутное представление.
   Как же из них стрелять?
   Я сижу на броне, ногами в люке, и считаю птиц, ворон, другие здесь почему-то не водятся. Приходит мысль изучить матчасть на практике. Соскальзываю в люк, прыгаю на «табуретку». Припадаю к резинке триплекса, в перекрестье прицела вижу брезентовые палатки, снующих людей.
   – Огонь!
   Поочередно жму кнопки электроспуска на рукоятке вращения башни. «Та-та-та-та-та!» – в моем воображении это бьет «малый» пулемет. И следом грохочет крупнокалиберный КПВТ: «Дах-дах-дах-дах!» Представляю, как пахнет порохом, слышу, как по броне стучат стреляные гильзы. В ту же секунду понимаю, это не гильзы, по броне бьют железякой. Высовываю голову из люка. Рядом с машиной толпа офицеров. В центре некто в костюме с галстуком и шляпе. На заднем плане мелькает испуганное лицо комбата. Меня озаряет, таким важным и с такой свитой может быть только… президент России! Прыгаю на землю.
   Шляпа укоризненно качает головой:
   – Это же потенциальный убийца. И таких людей вы посылаете в Чечню для наведения конституционного порядка? Понимаешь…
   Ко мне подбегает какой-то подполковник с совершенно белыми глазами.
   – Кто такой?! Какого х… ты тут на людей пулеметы наводишь?
   – Да я… стрелок…
   – Какой мудак ему пулеметы доверил? Хотите, чтобы он всех перестрелял? Немедленно снять!
   Комбат делает страшное лицо, машет рукой:
   – Брысь!
   Свора движется дальше. Уф-фф! Пронесло.
   Спрашиваю дневального, стоящего под грибком:
   – Сеня, что это было?
   – Чего?..
   – Кто этот, в шляпе? Главное лицо государства?..
   – Нет. Хуже! Правозащитник. Из Москвы.
   Под вечер разбредаемся по палаткам. В печке-буржуйке потрескивают дрова, в открытом пологе виднеется холодное звездное небо.
   Утром появляется командир роты. Майор! Косая сажень в плечах. Красавец! Прямо хоть сейчас на плакат «Армия – это школа жизни!».
   У нашего командира изрядно помятое лицо, зато он в новом комке, сверкающих гуталином берцах.
   – Здравствуйте, товарищи солдаты!
   – Здра-ра-ра..!
   Кто-то крикнул – генерал, кто-то – полковник. Шашорин, кажется, вообще послал его к матери, в общем, всем было по фигу. Ротный почему-то сразу начал кричать:
   – Я, майор Дронов, буду командовать вашей ротой!
   Ну что ж, командуй. Посмотрим.
   Шашорин толкает меня плечом: «Смотри, у ротного трясутся колени». У нашего командира действительно наблюдался тремор конечностей. Причина, скорее всего, в глубоком похмелье.
   – Бойцы, за неделю вы должны научиться воевать! Незаконные бандформирования… тра-та-тата… вы с честью… тра-та-та… мирное население… тра-таа-та… тра-та-та… Нас ждут в Чечне, очень ждут! Мирные жители Чечни устали от войны… тра-та-та ждут, когда вы освободите их от ваххабитов… Руководство государства приняло решение!..тра-та-та…
   – Блин, где-то я уже это слышал.
   После завтрака мы чистим оружие, собираем, разбираем и снова чистим. Новенькие автоматы пахнут железом и ружейным маслом.
   К вечеру пошел дождь. На сапоги налипли комья грязи, бушлат стал похож на тряпку, которой вымыли пол. Пропахшая дымом палатка кажется раем. Пришлось выделить всем по пятьдесят граммов из заветной фляжки.
   Ночью проснулись от стрельбы. Часовой застрелил корову, которая ночью не захотела остановится на окрик: «Стой! Стрелять буду!» и при выстреле в воздух рванула с перепугу на часового. «Нарушитель» был убит.
   Утром корова была отправлена на кухню, а бдительный часовой на утреннем построении получил благодарность от командира роты и пожизненный позывной Убийца.
   После построения Прибный придумал развлекалочку. Приказал притащить с кухни внутренности убиенного животного. Коровьи кишки затолкали в солдатское обмундирование. Нам ставилась задача обыскать чучело и найти спрятанные документы.
   Копаться в осклизлых кишках неприятно, но надо через это переступить, иначе как потом убивать людей, то есть бандитов?
   Степаныч много рассказывает о первой чеченской и о новогоднем штурме Грозного. Были большие потери, большие потому, что мальчишки-срочники были не готовы убивать, их не готовили к войне в собственной стране.
   Прибный вбивает в наши головы:
   – Разведка называется разведкой не потому, что быстро бегает, бесшумно ползает и метко стреляет. Разведка выполняет специальные задачи – те, которые никакой суперловкий и супербыстрый спортсмен выполнить не сможет в силу полной аморальности. Настоящий разведчик, чтобы не засветить группу, должен суметь убить невинного человека. Пусть даже это будет женщина или ребенок. И делать это надо спокойно, без истерик, соплей и сантиментов. Настоящий разведчик ради выполнения боевой задачи должен уметь преступать закон. Иногда врать. Поступаться принципами! Забыть о том, что такое хорошо и что такое плохо!.. Ради одного – выполнения боевой задачи! Получения информации или уничтожения противника! Это надо запомнить всем.
   Мы дружно киваем головами. Все понятно. Хотя лично мне непонятно. Как это убивать детей?! Мы что, беспредельщики? Или фашисты?
   – Перекур.
   Мы закуриваем. Прибный при курении прячет сигарету в кулаке, чтобы не был виден огонек. Ловлю себя на мысли, что копирую его жесты.
   Степаныч докуривает сигарету, бережно заворачивает ее в клочок бумажки, прячет в карман.
   – Продолжим, головорезы.
   Мы сдержанно гогочем.
   – При работе с объектом, его задержании, допросе, конвоировании вы должны задавить в себе все чувства к нему, иначе появится психоэмоциональная зависимость. Рано или поздно вам станет его жалко, потом начнете ему сочувствовать, потом появится желание помочь. В конечном итоге вы просто не сможете заставить себя нажать на спусковой крючок. Или наоборот. Сначала объект вызовет антипатию, потом стойкую неприязнь, потом ненависть.
   В итоге вместо хладнокровного проведения операции начинается фейерверк эмоций. А где эмоции, там нет места трезвому расчету и прогнозированию ситуации. Это почти всегда ведет к срыву операции.
   Я начинаю размышлять: смогу ли я убить ножом? Не животное, а человека? И отвечаю без колебаний. Да! Смогу! Мысль об этом почему-то не заставляет содрогнуться.
   Так прошло семь дней.
   … Однажды утром нас разбудил прапорщик – старший по лагерю. Было жутко холодно. В морозном ноябрьском небе, над огромным военным муравейником, над заиндевелыми стволами пушек и пулеметов бронемашин, косящихся в сторону гор, над трубами остывших буржуек тускло мерцала луна – солнце мертвых. Не хватало только красноликого всадника с копьем и Сатаны, разрушающего город.

Чечня

   Мы, невыспавшиеся и раздраженные, грузим свое барахло в грузовики. Везде стоит удушливый запах солярки и выхлопных газов.
   Часа два разбираем и таскаем палатки, десятки ящиков с патронами и гранатами, тушенкой и рыбными консервами, мешки макарон, крупы, сахара. Какие-то бидоны. Печки-буржуйки… Фу-ууу, слава богу, загрузились.
   Потные и усталые, лезем на броню, пристегиваем магазины, кто-то крестится.
   Мы идем колонной. Рыжая чеченская степь, побитые пулями редкие столбы. Дорога в ухабах и колдобинах. Везде тяжелая бронетехника и вооруженные люди в военной форме. Вдалеке в небе висит громадное облако дыма.
   Это Грозный. Он горит.
   Чувство тревоги не покидает ни на мгновение. Ощущение, что мы оказались в эпицентре боевых действий. На броне БМП холодно, сидим на подушках и казенных матрасах. Рядом со мной Степаныч:
   – Ты запомни, Алоша, большинство потерь на этой войне от подрывов. В прямом боестолкновении сейчас потерь почти нет. Это я к тому, что в атаку сейчас «героические повстанцы» не ходят. И все эти рассказы об отважных сынах гор, не прекращающих освободительную борьбу против оккупантов, просто сказки дядюшки Римуса.
   На самом деле все обстоит иначе. Темной ночью злой чечен заложил радиоуправляемый фугас, потом с безопасного места нажал кнопочку и подорвал БТР или грузовой борт с живой силой. Погиб один федерал, пятеро получили ранения. Отважные мухаджиры потерь не понесли. Поэтому передвигаться желательно на броне, при подрыве больше шансов остаться в живых.
   Странно, но я не боюсь подрыва, я боюсь одиночества. Зачем она забрала Машку?
   Сквозь гул мотора слышу голос Прибного:
   – При движении по городу другая головная боль – снайперы.
   Наловчились, суки бородатые, за пять лет нашего брата на мушку подлавливать.
   Работают обычно из полуразрушенных домов. Садят метров с пятисот-шестисот. Отстрелялся, винтовочку спрятал, отошел. И не прикопаешься к нему, мирный чеченец, у него такой же паспорт, как у тебя, прописка, семья.
   Я подаю голос:
   – А что делать, Степаныч?
   – Сложный вопрос, Алоша, но я бы сделал так. Прежде всего назвал бы весь этот бардак так, как он этого заслуживает, – войной. Потом в соответствии с законами военного времени отселил бы из прифронтовой полосы мирное население. Ну, а с теми, кто остался, работал бы как с потенциальным противником.
   Я уточняю:
   – Мочил бы в сортирах?
   Степаныч соглашается:
   – Да, и в сортирах тоже.
   Я потуже запахиваю бушлат. Значит, будем мочить. Дрожите, супостаты.
   Через пару часов колонна остановилась в чеченском селе. Степаныч уходит к ротному. Оглядываюсь по сторонам. Свинцовое небо, серые дома. Окна заклеены газетами. Почему-то нигде нет занавесок. Под ногами раскатанная колесами, липкая чеченская грязь. На перекрестке черными воронами торчат несколько стариков в каракулевых папахах.
   Нам отводят двухэтажное здание Дома быта. В нем разбиты все окна, на двери надпись мелом: «Минировано». Под окнами – россыпь стреляных гильз.
   Двор напоминает свалку, везде валяются ящики, стулья, прошитый очередью холодильник с оторванной дверцей, тряпье, консервные банки, котелки. Вдоль забора располагаются огневые точки.
   Пока личный состав тусуется во дворе, собирая мусор и устанавливая полевые кухни, саперы ищут в здании растяжки. Растяжка – это, как правило, ручная граната, у которой уже разогнуты или отломаны кончики усиков, а к колечку привязана тонкая, но прочная лесочка. Или проводок. Это непринципиально. Главное, чтобы он был прочный и не блестел. Второй конец провода крепится к чему-нибудь такому, что может сразу привлечь внимание.
   Когда рычаг-предохранитель отлетает, ударник под действием боевой пружины накалывает капсюль-воспламенитель. Через три-четыре секунды по горючему составу замедлителя огонь доходит до капсюля-детонатора. И если щелчок воспламенителя еще слышен, то взрыв – уже нет.
   Степаныч рассказывал, что в первую войну чехи любили минировать кастрюли с едой, подкладывать растяжки под тела погибших или под оружие.
   Есть, нашли. Черноусый сапер держит в руках две эфки в зеленых ребристых рубашках. Вот, твари бородатые. Не-е-ет! Только мочить.
   Подъезжает «уазик» военного коменданта. Пока полковник Волошин о чем-то совещается с ротным, его водитель вытаскивает из какого-то шкафчика ковер и прячет его в машину. Наверное, увезет трофей домой в качестве репараций.
   Точно такой же висел в детской у Машки. Я заплатил за него пять тысяч. Или семь?
   На душе почему-то муторно.

Позывной

   В современных и плохих фильмах о войне бойцы и офицеры обращаются друг к другу исключительно по фамилии. Или по званию, типа – товарищ рядовой, я приказываю вам подавить огневую точку противника!
   А рядовой отвечает:
   – Есть, товарищ сержант. Разрешите выполнять?
   А в боевых условиях не до уставщины. В бою некогда выговаривать звание или фамилию, поэтому бойцы общаются между собой при помощи жестов, друг друга называют прозвищами. Прозвища – это не клички, клички – это у собак. У разведчика или бойца спецназа – позывной. Что он означает? Это его второе имя. Причем именно под этим придуманным именем солдат или офицер тянет лямку, воюет и погибает. Такова специфика военной работы.
   У чеченцев, насколько я знаю, то же самое. Но чехи любят присваивать себе громкие прозвища, которые называют позывными. Например, полевой командир Абубакаров Тимур назвал себя «Шторм», Осмаев Ризван—«Кобра». Исмаилов Хусейн имел позывной «Патруль» и еще множество других не менее напыщенных. Встречались даже романтики – «Капитан Клос», «Черная чайка», «Брат эфира», «Серебряный лис», «Фантомас».
   В Российской армии никаких правил для подбора позывных нет. В разных подразделениях действуют разные требования к этой процедуре. Как правило, позывной каждый выбирает сам. В основном не мудрили – за основу бралась фамилия. Учитывались также род деятельности и характерные особенности бойца. Так Липунов стал просто Липа, Спесивцев – Псом, Серега Белов – Зайцем.