Вася меня сперва не узнал. У меня от продолжительного голода и истощения организма появились сильные отеки. Нажмешь на мышцу – ямка остается. Белковые отеки. Мешки под глазами. Я уже доходил. От прежней силы и следа не осталось.
В Торне нас было человек восемьсот. Через два месяца осталось четыреста. Остальные умерли. Они нас попросту морили голодом и изнурительными работами. Организм не выдерживал.
А тут случай нам помог. Под Дюнкерком немцы захватили английский десант. Пленных пригнали в Торн. Мы оборудовали для них лагерь. Мы, русские военнопленные, – рабочая скотина. Мы должны были работать и умирать. Каждый день – по нескольку десятков. И – в яму! В яму! А пленные английские солдаты и офицеры играли тем временем в футбол. И них было хорошее питание. Они получали от Красного Креста продовольственные посылки: мясные и рыбные консервы, колбасу, печенье, кофе, конфеты, сахар, масло. Все у них было. А некоторые из наших ребят, когда узнали об этом, от одной мысли сходили с ума. Потому что нас кормили баландой из брюквы. И воняла эта баланда как моча кролика.
Я как-то после войны, году в пятидесятом, завел было кроликов. С полгода продержал – нет, не могу! Как, бывало, подойду к клетке – баландой лагерной, брюквой пареной пахнет… Ужасом пахнет. Вывел. Клетки сжег.
Англичанам немцы варили гороховый суп с мясом. Суп этот англичане не ели. Брезговали. Ну, с посылками от Международного Красного Креста, конечно, можно было и побрезговать немецким варевом. Англичане нам отдавали свой суп. Но котел с супом надо было еще вынести из английской зоны в нашу. Не все охранники это позволяли делать. Были в охране и эсэсовцы. В основном в лагерную охрану они попадали из госпиталей. Кто без глаза, кто без руки. На фронт их не брали, а в охране служили. Такие стреляли без предупреждения. Мстили нам, русским, за свои раны и увечья.
Немцы хоть и хозяева, а с куревом и у них было трудновато. Англичане же в посылках регулярно получали хорошие сигареты. За сигареты охранники приносили нам гороховый суп. Или пропускали двоих-троих наших в английскую зону за котлом. Вот этот-то гороховый суп и снял белковые отеки, многим спас жизнь. Мы ожили. Так что спасибо англичанам! Это и был для нас второй фронт.
Англичанам мы стирали белье, чинили обувь, шили тапочки. Так что не за здорово живешь получали от них гороховый суп.
Немцы в лагере были разные. Были просто звери. Особенно бывшие фронтовики из СС. Бьет, сволочь, всем, что под руку попадется. До смерти забивали. А другой, смотришь, посылку из дому получит, позовет, оглянется и что-нибудь съестное даст. Угостит, скажет: мол, из дому получил гостинцы. Начнет о детях рассказывать, о своей фрау… Добрые люди и среди немцев были. Вытащит, бывало, фотокарточки, покажет свою семью.
Вскоре нас перевели в Грудзендз, на Вислу. Разгружали мы там товарные вагоны с углем. Тут у нас с кормежкой стало похуже. А работы – побольше. Но мы уже жить в плену научились. Шили тапочки. Шили и продавали. Охранникам или гражданским. А на эти деньги приобретали продукты.
Однажды в Грудзендзе была облава. Что-то искали. Налетели автоматчики с собаками. Выхватили из колонны двоих наших. Они несли в барак несколько брикетов с углем. Уголь мы таскали, чтобы разжечь огонь, погреться и сварить что-нибудь. Так этих ребят, которых прихватили с брикетами, избили так, что мы их несли до барака. Они их били, а мы стояли и смотрели. Не заступишься ж.
Работали и на продуктовых складах. На одном складе была мука. Туда посылали тоже часто. Начальник склада, поляк, разрешал набирать с собой мучицы. У всех у нас под одеждой были привязаны небольшие сумочки, сшитые специально для этого дела.
Фронт приближался. Шел уже сорок четвертый год. От Вислы наш лагерь погнали на запад.
Шли пешком. В дороге нас не кормили. И вот идем полем. А у дороги – бурты свеклы. Смотришь, колонна зашевелилась, и человек тридцать – сорок срываются и бегут к этому бурту. Немцы сразу начинают стрелять из винтовок. Как правило, никаких предупредительных – открывали огонь в бегущую толпу, на поражение. А мы, когда бежали к бурту и обратно, рассчитывали на то, что всех конечно же не перебьют. Уцелевшие в колонну приносили свеклу. Смотришь, вернулся цел, и 3–4 свеклицы в руках держит. А возле бурта 3–4 человека лежат…
У всех ножички: «Дай отрезать, пожевать». Начинается дележка. Потом – самое страшное, понос открылся. Присядет пленный у дороги, а охранник уже стоит ждет. Колонна уходит. Охранник стволом винтовки толкает: долго, мол, сидишь, давай скорее… Еще минуту-другую подождет и, если не встал, прикладывается и из винтовки в упор…
Наша колонна по той дороге, видать, не первой прошла: и везде по обочинам лежали убитые наши военнопленные.
Однажды на ночлег остановились у бауэра. Вечер опускался холодный, моросил дождь, и хозяин пустил нас в сарай. А в сарае были сложены снопы пшеницы. Как только нас закрыли, ребята эти снопы в руки – и пошла молотьба! Наелись пшеницы и кое-что в сумочки насыпали, в дорогу.
Последним этапом моих мытарств и скитаний между жизнью и смертью в немецком плену стал аэродром Эльгебек. И раз ночью на аэродром налетели английские бомбардировщики. Повесили на парашютах осветительные ракеты и пошли сыпать бомбы. Основной удар пришелся на наши бараки. Видимо, англичане думали, что здесь расквартирован летный состав. Погиб и наш охранник, австриец Ешка. Хороший был человек. Много для нас добра сделал.
Меня волной отбросило и ударило о стену. Я потерял сознание.
Первая бомба попала в барак, где был Вася Жижин. Хорошо, что наши бараки по всему периметру были обложены огромными валунами. Валуны гасили ударную волну, задерживали осколки.
За одним из таких валунов лежал и я. Когда пришел в себя, услышал крики и стоны. Кричал один наш товарищ, мордвин. Его завалило кирпичами рухнувшей печи. Я хотел было подняться, помочь ему, но тут меня ударило по спине балкой. У меня сразу отнялись ноги. Вася Жижин отыскал меня и вытащил из барака на улицу, положил под куст сирени.
Самолеты еще не улетели, а военнопленные уже побежали на кухню, поискать что-нибудь поесть. Кухню тоже разбомбило. Голод пострашнее бомбежки.
Несколько дней у меня изо рта шла кровь. Мучила сильная жажда. Что-то внутри повредилось от удара.
Немцы своих раненых стали увозить в госпиталь в крытых фургонах. Последняя машина осталась пустой. И в нее погрузили несколько человек раненых из числа военнопленных. В эту группу попал и я. Хотя было страшно: брали самых тяжелых, и мы боялись, что возиться с нами не станут, довезут до первого глубокого оврага и вывалят туда…
Но привезли в госпиталь. Смотрю, ходит медсестра. Немка. Совсем молоденькая. Я ей: «Медхен, ихь виль тринкен. Битте, медхен!» Она внимательно посмотрела на меня, ушла. И смотрю, несет стакан воды. Вот тебе и медхен… Пожалела доходягу русского… Да, брат ты мой, не все немцы звери были.
Нас перевели в интернациональный лазарет для военнопленных. Медработников в том лазарете почти не оказалось. Сами ухаживали друг за другом. Среди нас были русские, французы, поляки, югославы. Кормили нас баландой и давали по тонюсенькой пайке хлеба. Хлеб был не настоящий, выпечен с добавлением опилок. Когда, помню, ешь, на зубах их чувствуешь.
Вот так Бог меня и тут сохранил. В который раз за эти жуткие годы. Через много лет Вася Жижин мне рассказал вот какую историю…
Из Эльгебека нас, тяжелораненых, вывезли на машине. Остальных, кто мог передвигаться самостоятельно, построили и сказали: «Вы идете в лазарет. Шагом марш!» Повели. Довели до ближайшего оврага. «Стой!» Выстроили вдоль оврага и постреляли. Их там было 120 человек.
Вот тебе и судьба… А меня в это время немка водой поила…
Тем временем американцы и англичане стали нажимать с запада. И однажды мы узнали: немцы оставили Гамбург. А от Гамбурга до нас – 90 километров! И мы уже знали, что дня через два союзники будут здесь.
И правда, вскоре немцы побежали. Уходили они поспешно, к датской границе. Госпиталь охранял один немецкий солдат. Когда пришли англичане, он куда-то исчез.
К тому времени я уже поднялся на ноги. Мне ребята нашли подходящую палку, и я опирался на нее, как на костыль. Мы вышли посмотреть на англичан, какие они, наши освободители. Английские солдаты и офицеры ехали на машинах. Радостные, возбужденные. Многие одеты в шорты.
К нам пришел английский офицер. С ним кто-то из Красного Креста. И нам всем сразу раздали продуктовые посылки. Вначале – по одной коробке на двоих. А потом – каждому по коробке. Некоторые сразу навалились на еду, и несколько человек умерло. Я открыл пачку печенья, съел несколько штук и больше не стал.
Через несколько дней объявили: всем русским собраться в школе. Неподалеку стояло четырехэтажное здание школы. Нас готовили к отправке в советскую оккупационную зону. Тут же через переводчика всем объявили: «Кто не желает переправляться в советскую оккупационную зону, может об этом заявить. Мы вам поможем».
В советский сектор перевозили на грузовиках. Нас встретили военные в офицерской форме. Определили в барак. Происходило это в городке Штейнберге. Так мы попали в фильтрационный лагерь. Спали на нарах. Нары такие же, как и в немецком лагере. Кормили хорошо, выдавали полный солдатский паек. И вот, по очереди, начали вызывать в специальное помещение. Спрашивали: где воевал? Когда и при каких обстоятельствах попал в плен? Я все хорошо помнил и назвал номер своей дивизии, полка, фамилии командиров, даты боев и пленения. Ко мне особых вопросов и не было. Но вызывали несколько раз и спрашивали одно и то же. Каждый раз я вспоминал какие-нибудь новые подробности, но вскоре понял, что подробности их не интересовали. Все запишут, я распишусь, и все: «Идите».
Некоторых, помню, уводили даже без проверки. Один с нами был, с аккордеоном… Где он взял этот аккордеон? Пришли, взяли, вывели и во дворе расстреляли.
Рядом со мной на нарах лежали полковник и младший лейтенант, оба из Ростова. Земляки. Полковник ночами не спал, все вздыхал. В плен попал еще в сорок первом, под Вязьмой, раньше меня. Его часто вызывали. Но не уводили – каждый раз возвращался. Младший лейтенант все за него переживал. Виду не показывал, но я замечал, что волнуется за полковника. А сам он был летчик-истребитель.
Первую нашу колонну из фильтрационного лагеря к советской границе отправили пешком. Когда шли по Польше… Шли-то усталые, голодные, мимо деревень, где полно продуктов. А поляки знаешь какие… Выйдут посмотреть, и вместо того, чтобы кусок хлеба вынести, начнут насмешничать. Ну и пошло… Главное – голод. Это надо понимать. А охрана что? В своих же стрелять не будут. После того случая стали отправлять только поездами.
Отправили вскоре и наш эшелон. В Берлине на железнодорожной станции произошла такая история. Когда вышли из вагонов, увидели стоявший рядом вагон-цистерну. На цистерне трафарет – череп с костями. А ребят наших этим не остановишь, полезли разведать, что там. Почти пустая, но на самом дне что-то похожее на спирт. Надо ж знать нашего брата… Нахватали в котелки, во фляжки. Младший лейтенант, ростовчанин, принес и нам с полковником. Я пить не стал: «Ты что, не видел, что там череп с костями нарисован? Немцы зря такой знак не поставят». Он мне: «Не бойся! Вот смотри, горит!» Плеснул этой жидкости в ложку, поднес спичку: «Видишь? Все в порядке! Не сомневайся!» Я все равно пить не стал. А вот другой лейтенант, гвардеец, который тоже ехал с нами, выпил. Он был командиром стрелкового взвода. Попал в плен недавно. Еще и форму не износил. В Германии на пересыльном пункте встретил свою сестру. Ее немцы угнали на работы в Германию, на каторгу. Много нашей молодежи там было. Тоже ехали назад эшелонами. Вот лейтенант-гвардеец и разыскал свою сестру. И вместе с ней ехал домой, в Россию.
И только мы отъехали от Берлина, он мне и говорит: «Что это у меня с брюками?» Я ему: «А что?» – «Да лампасы куда-то делись. Были лампасы, а теперь вот где они? Нету!» И щупает свои галифе. Я смотрю: лампасы-то – на месте. А это у него уже от выпитого началось… Галлюцинации. Тут и другим стало плохо.
Эшелон остановили на ближайшей станции. Человек пятьдесят сдали в госпиталь. Хорошо, там стояла наша воинская часть. А человек пятнадцать уже умерли. Умер и лейтенант-гвардеец. Вот так, ехал-ехал домой… И сестру нашел… Выпил на радостях…
Привезли нас в Вышний Волочек. Снова – на нары. Снова – проверка. Вместе со мной ехал санинструктор. На Днепре в плен попал. Так ему «тройка» сразу зачитала указ: десять лет лагерей. Что уж там у него было, не знаю. Наши документы приехали в Вышний Волочек раньше нас. А в плену, скажу я тебе, люди вели себя по-разному.
Кто прошел проверку, мог выбирать: хочешь служить, присваивали звание и отправляли в часть, кто сильно ослаб, того отправляли домой.
Я поехал домой, в свою деревню Уваловку под Тарусой. Там жили мои родители.
В Тарусе меня однажды встретил уполномоченный НКВД Максимов: «Зайди. Поговорим». Зашел. Поговорили.
Я устроился на работу. В Тарусском районе после войны начался тиф. Специалистов по санитарному делу не хватало. А я все же был санинструктором стрелковой роты. И хоть там, на фронте, в донской степи, у меня была работа другая, я таскал раненых с поля боя, но и в санитарном деле кое-что понимал. Да и в лагерях приходилось заниматься тифозными больными. Вот и пошел я работать санитарным врачом. Так и остался в тарусской санэпидемстанции, и проработал в ней сорок шесть лет!
Глава 5
В Торне нас было человек восемьсот. Через два месяца осталось четыреста. Остальные умерли. Они нас попросту морили голодом и изнурительными работами. Организм не выдерживал.
А тут случай нам помог. Под Дюнкерком немцы захватили английский десант. Пленных пригнали в Торн. Мы оборудовали для них лагерь. Мы, русские военнопленные, – рабочая скотина. Мы должны были работать и умирать. Каждый день – по нескольку десятков. И – в яму! В яму! А пленные английские солдаты и офицеры играли тем временем в футбол. И них было хорошее питание. Они получали от Красного Креста продовольственные посылки: мясные и рыбные консервы, колбасу, печенье, кофе, конфеты, сахар, масло. Все у них было. А некоторые из наших ребят, когда узнали об этом, от одной мысли сходили с ума. Потому что нас кормили баландой из брюквы. И воняла эта баланда как моча кролика.
Я как-то после войны, году в пятидесятом, завел было кроликов. С полгода продержал – нет, не могу! Как, бывало, подойду к клетке – баландой лагерной, брюквой пареной пахнет… Ужасом пахнет. Вывел. Клетки сжег.
Англичанам немцы варили гороховый суп с мясом. Суп этот англичане не ели. Брезговали. Ну, с посылками от Международного Красного Креста, конечно, можно было и побрезговать немецким варевом. Англичане нам отдавали свой суп. Но котел с супом надо было еще вынести из английской зоны в нашу. Не все охранники это позволяли делать. Были в охране и эсэсовцы. В основном в лагерную охрану они попадали из госпиталей. Кто без глаза, кто без руки. На фронт их не брали, а в охране служили. Такие стреляли без предупреждения. Мстили нам, русским, за свои раны и увечья.
Немцы хоть и хозяева, а с куревом и у них было трудновато. Англичане же в посылках регулярно получали хорошие сигареты. За сигареты охранники приносили нам гороховый суп. Или пропускали двоих-троих наших в английскую зону за котлом. Вот этот-то гороховый суп и снял белковые отеки, многим спас жизнь. Мы ожили. Так что спасибо англичанам! Это и был для нас второй фронт.
Англичанам мы стирали белье, чинили обувь, шили тапочки. Так что не за здорово живешь получали от них гороховый суп.
Немцы в лагере были разные. Были просто звери. Особенно бывшие фронтовики из СС. Бьет, сволочь, всем, что под руку попадется. До смерти забивали. А другой, смотришь, посылку из дому получит, позовет, оглянется и что-нибудь съестное даст. Угостит, скажет: мол, из дому получил гостинцы. Начнет о детях рассказывать, о своей фрау… Добрые люди и среди немцев были. Вытащит, бывало, фотокарточки, покажет свою семью.
Вскоре нас перевели в Грудзендз, на Вислу. Разгружали мы там товарные вагоны с углем. Тут у нас с кормежкой стало похуже. А работы – побольше. Но мы уже жить в плену научились. Шили тапочки. Шили и продавали. Охранникам или гражданским. А на эти деньги приобретали продукты.
Однажды в Грудзендзе была облава. Что-то искали. Налетели автоматчики с собаками. Выхватили из колонны двоих наших. Они несли в барак несколько брикетов с углем. Уголь мы таскали, чтобы разжечь огонь, погреться и сварить что-нибудь. Так этих ребят, которых прихватили с брикетами, избили так, что мы их несли до барака. Они их били, а мы стояли и смотрели. Не заступишься ж.
Работали и на продуктовых складах. На одном складе была мука. Туда посылали тоже часто. Начальник склада, поляк, разрешал набирать с собой мучицы. У всех у нас под одеждой были привязаны небольшие сумочки, сшитые специально для этого дела.
Фронт приближался. Шел уже сорок четвертый год. От Вислы наш лагерь погнали на запад.
Шли пешком. В дороге нас не кормили. И вот идем полем. А у дороги – бурты свеклы. Смотришь, колонна зашевелилась, и человек тридцать – сорок срываются и бегут к этому бурту. Немцы сразу начинают стрелять из винтовок. Как правило, никаких предупредительных – открывали огонь в бегущую толпу, на поражение. А мы, когда бежали к бурту и обратно, рассчитывали на то, что всех конечно же не перебьют. Уцелевшие в колонну приносили свеклу. Смотришь, вернулся цел, и 3–4 свеклицы в руках держит. А возле бурта 3–4 человека лежат…
У всех ножички: «Дай отрезать, пожевать». Начинается дележка. Потом – самое страшное, понос открылся. Присядет пленный у дороги, а охранник уже стоит ждет. Колонна уходит. Охранник стволом винтовки толкает: долго, мол, сидишь, давай скорее… Еще минуту-другую подождет и, если не встал, прикладывается и из винтовки в упор…
Наша колонна по той дороге, видать, не первой прошла: и везде по обочинам лежали убитые наши военнопленные.
Однажды на ночлег остановились у бауэра. Вечер опускался холодный, моросил дождь, и хозяин пустил нас в сарай. А в сарае были сложены снопы пшеницы. Как только нас закрыли, ребята эти снопы в руки – и пошла молотьба! Наелись пшеницы и кое-что в сумочки насыпали, в дорогу.
Последним этапом моих мытарств и скитаний между жизнью и смертью в немецком плену стал аэродром Эльгебек. И раз ночью на аэродром налетели английские бомбардировщики. Повесили на парашютах осветительные ракеты и пошли сыпать бомбы. Основной удар пришелся на наши бараки. Видимо, англичане думали, что здесь расквартирован летный состав. Погиб и наш охранник, австриец Ешка. Хороший был человек. Много для нас добра сделал.
Меня волной отбросило и ударило о стену. Я потерял сознание.
Первая бомба попала в барак, где был Вася Жижин. Хорошо, что наши бараки по всему периметру были обложены огромными валунами. Валуны гасили ударную волну, задерживали осколки.
За одним из таких валунов лежал и я. Когда пришел в себя, услышал крики и стоны. Кричал один наш товарищ, мордвин. Его завалило кирпичами рухнувшей печи. Я хотел было подняться, помочь ему, но тут меня ударило по спине балкой. У меня сразу отнялись ноги. Вася Жижин отыскал меня и вытащил из барака на улицу, положил под куст сирени.
Самолеты еще не улетели, а военнопленные уже побежали на кухню, поискать что-нибудь поесть. Кухню тоже разбомбило. Голод пострашнее бомбежки.
Несколько дней у меня изо рта шла кровь. Мучила сильная жажда. Что-то внутри повредилось от удара.
Немцы своих раненых стали увозить в госпиталь в крытых фургонах. Последняя машина осталась пустой. И в нее погрузили несколько человек раненых из числа военнопленных. В эту группу попал и я. Хотя было страшно: брали самых тяжелых, и мы боялись, что возиться с нами не станут, довезут до первого глубокого оврага и вывалят туда…
Но привезли в госпиталь. Смотрю, ходит медсестра. Немка. Совсем молоденькая. Я ей: «Медхен, ихь виль тринкен. Битте, медхен!» Она внимательно посмотрела на меня, ушла. И смотрю, несет стакан воды. Вот тебе и медхен… Пожалела доходягу русского… Да, брат ты мой, не все немцы звери были.
Нас перевели в интернациональный лазарет для военнопленных. Медработников в том лазарете почти не оказалось. Сами ухаживали друг за другом. Среди нас были русские, французы, поляки, югославы. Кормили нас баландой и давали по тонюсенькой пайке хлеба. Хлеб был не настоящий, выпечен с добавлением опилок. Когда, помню, ешь, на зубах их чувствуешь.
Вот так Бог меня и тут сохранил. В который раз за эти жуткие годы. Через много лет Вася Жижин мне рассказал вот какую историю…
Из Эльгебека нас, тяжелораненых, вывезли на машине. Остальных, кто мог передвигаться самостоятельно, построили и сказали: «Вы идете в лазарет. Шагом марш!» Повели. Довели до ближайшего оврага. «Стой!» Выстроили вдоль оврага и постреляли. Их там было 120 человек.
Вот тебе и судьба… А меня в это время немка водой поила…
Тем временем американцы и англичане стали нажимать с запада. И однажды мы узнали: немцы оставили Гамбург. А от Гамбурга до нас – 90 километров! И мы уже знали, что дня через два союзники будут здесь.
И правда, вскоре немцы побежали. Уходили они поспешно, к датской границе. Госпиталь охранял один немецкий солдат. Когда пришли англичане, он куда-то исчез.
К тому времени я уже поднялся на ноги. Мне ребята нашли подходящую палку, и я опирался на нее, как на костыль. Мы вышли посмотреть на англичан, какие они, наши освободители. Английские солдаты и офицеры ехали на машинах. Радостные, возбужденные. Многие одеты в шорты.
К нам пришел английский офицер. С ним кто-то из Красного Креста. И нам всем сразу раздали продуктовые посылки. Вначале – по одной коробке на двоих. А потом – каждому по коробке. Некоторые сразу навалились на еду, и несколько человек умерло. Я открыл пачку печенья, съел несколько штук и больше не стал.
Через несколько дней объявили: всем русским собраться в школе. Неподалеку стояло четырехэтажное здание школы. Нас готовили к отправке в советскую оккупационную зону. Тут же через переводчика всем объявили: «Кто не желает переправляться в советскую оккупационную зону, может об этом заявить. Мы вам поможем».
В советский сектор перевозили на грузовиках. Нас встретили военные в офицерской форме. Определили в барак. Происходило это в городке Штейнберге. Так мы попали в фильтрационный лагерь. Спали на нарах. Нары такие же, как и в немецком лагере. Кормили хорошо, выдавали полный солдатский паек. И вот, по очереди, начали вызывать в специальное помещение. Спрашивали: где воевал? Когда и при каких обстоятельствах попал в плен? Я все хорошо помнил и назвал номер своей дивизии, полка, фамилии командиров, даты боев и пленения. Ко мне особых вопросов и не было. Но вызывали несколько раз и спрашивали одно и то же. Каждый раз я вспоминал какие-нибудь новые подробности, но вскоре понял, что подробности их не интересовали. Все запишут, я распишусь, и все: «Идите».
Некоторых, помню, уводили даже без проверки. Один с нами был, с аккордеоном… Где он взял этот аккордеон? Пришли, взяли, вывели и во дворе расстреляли.
Рядом со мной на нарах лежали полковник и младший лейтенант, оба из Ростова. Земляки. Полковник ночами не спал, все вздыхал. В плен попал еще в сорок первом, под Вязьмой, раньше меня. Его часто вызывали. Но не уводили – каждый раз возвращался. Младший лейтенант все за него переживал. Виду не показывал, но я замечал, что волнуется за полковника. А сам он был летчик-истребитель.
Первую нашу колонну из фильтрационного лагеря к советской границе отправили пешком. Когда шли по Польше… Шли-то усталые, голодные, мимо деревень, где полно продуктов. А поляки знаешь какие… Выйдут посмотреть, и вместо того, чтобы кусок хлеба вынести, начнут насмешничать. Ну и пошло… Главное – голод. Это надо понимать. А охрана что? В своих же стрелять не будут. После того случая стали отправлять только поездами.
Отправили вскоре и наш эшелон. В Берлине на железнодорожной станции произошла такая история. Когда вышли из вагонов, увидели стоявший рядом вагон-цистерну. На цистерне трафарет – череп с костями. А ребят наших этим не остановишь, полезли разведать, что там. Почти пустая, но на самом дне что-то похожее на спирт. Надо ж знать нашего брата… Нахватали в котелки, во фляжки. Младший лейтенант, ростовчанин, принес и нам с полковником. Я пить не стал: «Ты что, не видел, что там череп с костями нарисован? Немцы зря такой знак не поставят». Он мне: «Не бойся! Вот смотри, горит!» Плеснул этой жидкости в ложку, поднес спичку: «Видишь? Все в порядке! Не сомневайся!» Я все равно пить не стал. А вот другой лейтенант, гвардеец, который тоже ехал с нами, выпил. Он был командиром стрелкового взвода. Попал в плен недавно. Еще и форму не износил. В Германии на пересыльном пункте встретил свою сестру. Ее немцы угнали на работы в Германию, на каторгу. Много нашей молодежи там было. Тоже ехали назад эшелонами. Вот лейтенант-гвардеец и разыскал свою сестру. И вместе с ней ехал домой, в Россию.
И только мы отъехали от Берлина, он мне и говорит: «Что это у меня с брюками?» Я ему: «А что?» – «Да лампасы куда-то делись. Были лампасы, а теперь вот где они? Нету!» И щупает свои галифе. Я смотрю: лампасы-то – на месте. А это у него уже от выпитого началось… Галлюцинации. Тут и другим стало плохо.
Эшелон остановили на ближайшей станции. Человек пятьдесят сдали в госпиталь. Хорошо, там стояла наша воинская часть. А человек пятнадцать уже умерли. Умер и лейтенант-гвардеец. Вот так, ехал-ехал домой… И сестру нашел… Выпил на радостях…
Привезли нас в Вышний Волочек. Снова – на нары. Снова – проверка. Вместе со мной ехал санинструктор. На Днепре в плен попал. Так ему «тройка» сразу зачитала указ: десять лет лагерей. Что уж там у него было, не знаю. Наши документы приехали в Вышний Волочек раньше нас. А в плену, скажу я тебе, люди вели себя по-разному.
Кто прошел проверку, мог выбирать: хочешь служить, присваивали звание и отправляли в часть, кто сильно ослаб, того отправляли домой.
Я поехал домой, в свою деревню Уваловку под Тарусой. Там жили мои родители.
В Тарусе меня однажды встретил уполномоченный НКВД Максимов: «Зайди. Поговорим». Зашел. Поговорили.
Я устроился на работу. В Тарусском районе после войны начался тиф. Специалистов по санитарному делу не хватало. А я все же был санинструктором стрелковой роты. И хоть там, на фронте, в донской степи, у меня была работа другая, я таскал раненых с поля боя, но и в санитарном деле кое-что понимал. Да и в лагерях приходилось заниматься тифозными больными. Вот и пошел я работать санитарным врачом. Так и остался в тарусской санэпидемстанции, и проработал в ней сорок шесть лет!
Глава 5
Царица полей
Вряд ли нуждается в каком-либо предисловии или вступлении глава, где читателю представлены рассказы бойцов, сержантов и лейтенантов стрелковых рот и батальонов. Мы привыкли видеть украшенных многочисленными орденами и наградами летчиков, артиллеристов, танкистов. Но если рядовой пехотный возвращался домой с одной-единственной медалью «За отвагу» или «За боевые заслуги», то это и был настоящий герой. Территория не могла считаться захваченной, если ее не заняла пехота. Вот почему в пехоте особо ценились добротные подметки на обувке, саперная лопатка и шинель. Не меньше оружия.
Генералы и маршалы разрабатывали операции в штабах. Авиация и артиллерия проводили тщательную бомбардировку вражеских позиций. Казалось, там, впереди, за нейтральной полосой, все перепахано бомбами, снарядами и минами. Но нет, туда еще должна уйти пехота. И еще не осела копоть и пыль артподготовки, когда начиналась ее работа. Недаром ей дали такое прозвище. Минометчиков, например, называли «самоварщиками». Штурмовиков Ил-2 – «горбатыми». Артиллеристов-сорокапятчиков ПТО – «прощай, Родина». Кавалерию – «копытниками». И только у пехоты было такое красивое и достойное народное название – «царица полей».
– А знаешь, брат ты мой, какая команда на фронте была самая страшная? Нет? А вот слушай…
Лежим в траншее, жмемся. Знаем уже, что с минуты на минуту подниматься надо, а все равно не верится. Вдруг, думаем, атаку отменят? Штыки уже примкнуты. Ждем. И вот лейтенант наш пистолет из кобуры потянул – и: «Взво-од! Приготовиться к атаке!» А потом, несколько секунд, тишина. Вот эти несколько секунд, когда уже знаешь: все, сейчас пойдем и сейчас, может, тебя пулей или осколком… Привыкнуть к такому невозможно. Даже сейчас вот… сказал, а по телу – дрожь…
Все мы там дрожали.
– Весной я был уже под Спас-Деменском. Конец мая. Наша 33-я армия наступала на запад. Воевал я в 338-й дивизии. Вскоре ее передали в 10-ю армию.
Помню деревню Старые Стребки. Деревни самой уже не было – угли да печи. Там мы схватились. И своих много потеряли, и немцев повалили.
Вокруг Спас-Деменска местность болотистая.
А как было. Однажды утром мы пошли в наступление. Вышли к Старым Стребкам. Немцы положили нас сильным пулеметным и минометным огнем. Лежим, к земле прилипли. Командиры нас поднять не могут. Кто поднимется, его тут же – пулей. Смотрим, подошли наши «катюши». Ударили. Мы встали, пошли. Никакого огня. Все тихо. Так, добивали кое-где уцелевших немцев.
Когда мы заняли ту деревню, увидели множество повозок. Повозки у немцев были большие, на мощной оси. В повозках много всякого имущества и добра. А по земле разбросаны куски мяса. «Катюши» били осколочными снарядами. И не разобрать было, то ли человеческое под ногами мясо, то ли конское. Через несколько часов все это запахло.
Скажу вот что: мы, к стыду своему, почти никогда товарищей своих убитых не хоронили. Немцы редко оставляли трупы.
– Личным оружием у меня сперва была длинная винтовка со штыком. Безотказная. Системы Мосина. Ни разу ни осечки не было, ни патрон не перекосило. Потом выдали короткий карабин. Та же мосинская винтовка, только укороченная, и штык на ней крепился удобнее. А когда стал замполитом, был пистолет ТТ. Но в бой все равно ходил с винтовкой. Автоматов у нас в роте не было. Только в конце войны выдали сержантам, командирам отделений и лейтенантам.
– На фронте что самое главное? Дружба. Все солдаты друг другу братья. Иначе нельзя. Иначе гибель всем. Мы тогда не делились, кто какой национальности, кто из какой семья, кто откуда призван. Все – одна семья. Так и выжили.
А что сейчас?
Поделили все. Передрались. Могилки солдатские стали мешать. Черт знает что!
– Помню, в сорок втором…
Прошли маршем по Калининской области, зашли в Смоленскую. Шли ночами, чтобы не попасть под бомбежку. Днем отсиживались в лесах.
Никогда я не думал, что можно спать на ходу. Идешь и понемногу задремываешь. Ноги передвигаются сами собой, механически. Идешь-идешь так, и вдруг в мокрый сидор идущего впереди ткнешься…
Ночевали где придется. Умыться негде. О бане давно забыли. Белье не меняли. И напали на нас вши. Завелись. Да так завелись, что другой раз снимешь нижнюю рубаху, потрясешь ее, а они так и сыплются оравой. Никогда потом, за всю войну, вшей столько не было, сколько в сорок втором году.
Как-то мы устроили им бой. Попали на ночлег в хату. Хозяйка хорошо протопила русскую печь, выгребла угли. И говорит нам: «Скидайте белье и суйте в печку!» Мы так и сделали: сняли гимнастерки, белье, а под низ, на кирпичи, положили поленья, на те поленья – свое обмундирование. И закрыли печь заслонкой. Вскоре оттуда пошел такой дух, что кто-то из наших в шутку сказал: «Братцы, держите заслонку покрепче, а то они, проклятые, оттуда сейчас вырвутся».
– С ходу ворвались в одну деревню. Деревня почти целая. Пробежали в цепи почти до середины дворов. И тут пошло. Немцы стреляли из пулеметов и орудий. Хорошо, ротный сразу смекнул, что вперед людей гнать – на верную погибель. Начал отводить нас. Но отходили мы грамотно. Перебегали от дома к дому, за сараями, у заборов и отстреливались. Двое-трое из отделения стреляют, а остальные отходят.
Тут и я по-настоящему стрелял по врагу. У меня была винтовка. Лихорадочно передергивал затвор и, иногда прицеливаясь, а иногда так, наобум, лишь бы пальнуть, стрелял в сторону засевших за дворами немцев. Не знаю, попал я там в кого или нет, но я стрелял. Много патронов истратил. Когда стреляешь, азарт появляется.
Вот такие мы солдаты были в сорок втором году. Это ж потом мы опыта поднабрались. А в сорок втором…
Сержант, видя такое дело, помню, кричит нам: «Ребята! Пали в их сторону! А пуля дурака найдет!» Не знаю, нашлись ли там дураки…
Из того периода запомнился еще один эпизод.
– В сентябре 1941 года из своей родной деревни Подберезье, что под Мосальском, я попал в Мордовию. Гонял колхозный скот. Стадо коров, голов девяносто, и немного овец. А погонщиков нас было шесть человек: три девчонки, двое парней и старик. Когда вернулись, немцев из нашей деревни уже прогнали. Возвращались мы на родину по следам наступающих наших частей.
3 марта 1942 года меня призвали в армию. Мой отец был председателем колхоза, и меня он, видимо, пожалел, посылая в эвакуацию со стадом. Но на фронт я все же попал. И очень скоро.
Призывали нас полевые военкоматы.
Переодели, немного позанимались – и на фронт. Тут, недалеко, в Мосальский район. На родину. Фронт стоял в нашем районе. И там меня сразу ранило. Первое ранение.
Мы к тому времени немного продвинулись и держали оборону. Под деревней Алфимово. Слыхали про такую? Это уже ближе к Барятину. 1094-й стрелковый полк 325-й стрелковой дивизии 50-й армии.
Ранило меня 29 августа. Многое я уже забыл, что как было. В то время я был уже младшим сержантом. Ранило тяжело. В госпитале я пролежал шесть месяцев. В городе Сарапуле, в Удмуртии.
А как было…
Утро. Мы сидим в своих окопах. В обороне. И вдруг – немцы! Они шли прямо на нас. То ли разведка боем, то ли наступление. Не понять. Шли без артподготовки. Я лежал со своей винтовкой. Немцы шли быстро, с гвалтом. Лейтенант наш видит, что дело плохо, что так, из окопов, не отобьемся, и поднял нас в контратаку. Я поднялся, сделал несколько шагов вперед, и тут меня ударило. В грудь. Пуля. А вышла в бок.
Из боя меня выносили. Когда пуля попала в меня, я повалился и сразу потерял сознание. Я не помню даже, как и повалился. А через три дня я был уже в госпитале в Сарапуле. Вот как заботились о раненых! Все было налажено.
После лечения там же, в Сарапуле, я был зачислен в Смоленское пехотное училище. Училище эвакуировалось из Смоленска. Сам-то Смоленск все еще находился под немцем. Недолго я там проучился. Опять на фронт. На этот раз – под Спас-Деменск.
Сперва прибыли в Калугу. А от Калуги маршем двинулись под Спас-Деменск. Шли ночами. Три ночи шли. Быстро. Спешили.
С ходу вступили в бой. И провоевал я там, под Спас-Деменском, три дня. Опять ранило. В руку. Навылет. Пулей. Во время атаки. В атаке ведь как… Вперед! Поднялись, побежали. Бежим все. Кричим тоже все. А там уж кого пуля найдет. Кому какая судьба.
Каждый раз меня убивало, и каждый раз казалось, что вот сейчас убьет до смерти, а все же судьба берегла. Рана тяжелая, но живой.
Война в пехоте… Что в пехоте увидишь? Что вспоминать? Вся война – в окопе, в поле. Когда немец отступает, мы видим его спину. Когда наступает, некогда его разглядывать, успевай стреляй, чтобы он тебя не прихватил. А то ведь всякое бывало…
Народ тоже всякий на фронте попадался. Однажды, в Венгрии уже, стояли мы в обороне. И старшина застрелил солдата. Что-то тот у него упер. А старшина его и прихватил. Но стрелять-то зачем? Человек же! Свой! Виноват? Так пускай бы его судили и отдали в штрафную роту. Но убивать… И тогда мы с другим сержантом отвели того старшину за дворы и хотели тоже… Так он в ногах у нас валялся, прощения просил.
Генералы и маршалы разрабатывали операции в штабах. Авиация и артиллерия проводили тщательную бомбардировку вражеских позиций. Казалось, там, впереди, за нейтральной полосой, все перепахано бомбами, снарядами и минами. Но нет, туда еще должна уйти пехота. И еще не осела копоть и пыль артподготовки, когда начиналась ее работа. Недаром ей дали такое прозвище. Минометчиков, например, называли «самоварщиками». Штурмовиков Ил-2 – «горбатыми». Артиллеристов-сорокапятчиков ПТО – «прощай, Родина». Кавалерию – «копытниками». И только у пехоты было такое красивое и достойное народное название – «царица полей».
– А знаешь, брат ты мой, какая команда на фронте была самая страшная? Нет? А вот слушай…
Лежим в траншее, жмемся. Знаем уже, что с минуты на минуту подниматься надо, а все равно не верится. Вдруг, думаем, атаку отменят? Штыки уже примкнуты. Ждем. И вот лейтенант наш пистолет из кобуры потянул – и: «Взво-од! Приготовиться к атаке!» А потом, несколько секунд, тишина. Вот эти несколько секунд, когда уже знаешь: все, сейчас пойдем и сейчас, может, тебя пулей или осколком… Привыкнуть к такому невозможно. Даже сейчас вот… сказал, а по телу – дрожь…
Все мы там дрожали.
– Весной я был уже под Спас-Деменском. Конец мая. Наша 33-я армия наступала на запад. Воевал я в 338-й дивизии. Вскоре ее передали в 10-ю армию.
Помню деревню Старые Стребки. Деревни самой уже не было – угли да печи. Там мы схватились. И своих много потеряли, и немцев повалили.
Вокруг Спас-Деменска местность болотистая.
А как было. Однажды утром мы пошли в наступление. Вышли к Старым Стребкам. Немцы положили нас сильным пулеметным и минометным огнем. Лежим, к земле прилипли. Командиры нас поднять не могут. Кто поднимется, его тут же – пулей. Смотрим, подошли наши «катюши». Ударили. Мы встали, пошли. Никакого огня. Все тихо. Так, добивали кое-где уцелевших немцев.
Когда мы заняли ту деревню, увидели множество повозок. Повозки у немцев были большие, на мощной оси. В повозках много всякого имущества и добра. А по земле разбросаны куски мяса. «Катюши» били осколочными снарядами. И не разобрать было, то ли человеческое под ногами мясо, то ли конское. Через несколько часов все это запахло.
Скажу вот что: мы, к стыду своему, почти никогда товарищей своих убитых не хоронили. Немцы редко оставляли трупы.
– Личным оружием у меня сперва была длинная винтовка со штыком. Безотказная. Системы Мосина. Ни разу ни осечки не было, ни патрон не перекосило. Потом выдали короткий карабин. Та же мосинская винтовка, только укороченная, и штык на ней крепился удобнее. А когда стал замполитом, был пистолет ТТ. Но в бой все равно ходил с винтовкой. Автоматов у нас в роте не было. Только в конце войны выдали сержантам, командирам отделений и лейтенантам.
– На фронте что самое главное? Дружба. Все солдаты друг другу братья. Иначе нельзя. Иначе гибель всем. Мы тогда не делились, кто какой национальности, кто из какой семья, кто откуда призван. Все – одна семья. Так и выжили.
А что сейчас?
Поделили все. Передрались. Могилки солдатские стали мешать. Черт знает что!
– Помню, в сорок втором…
Прошли маршем по Калининской области, зашли в Смоленскую. Шли ночами, чтобы не попасть под бомбежку. Днем отсиживались в лесах.
Никогда я не думал, что можно спать на ходу. Идешь и понемногу задремываешь. Ноги передвигаются сами собой, механически. Идешь-идешь так, и вдруг в мокрый сидор идущего впереди ткнешься…
Ночевали где придется. Умыться негде. О бане давно забыли. Белье не меняли. И напали на нас вши. Завелись. Да так завелись, что другой раз снимешь нижнюю рубаху, потрясешь ее, а они так и сыплются оравой. Никогда потом, за всю войну, вшей столько не было, сколько в сорок втором году.
Как-то мы устроили им бой. Попали на ночлег в хату. Хозяйка хорошо протопила русскую печь, выгребла угли. И говорит нам: «Скидайте белье и суйте в печку!» Мы так и сделали: сняли гимнастерки, белье, а под низ, на кирпичи, положили поленья, на те поленья – свое обмундирование. И закрыли печь заслонкой. Вскоре оттуда пошел такой дух, что кто-то из наших в шутку сказал: «Братцы, держите заслонку покрепче, а то они, проклятые, оттуда сейчас вырвутся».
– С ходу ворвались в одну деревню. Деревня почти целая. Пробежали в цепи почти до середины дворов. И тут пошло. Немцы стреляли из пулеметов и орудий. Хорошо, ротный сразу смекнул, что вперед людей гнать – на верную погибель. Начал отводить нас. Но отходили мы грамотно. Перебегали от дома к дому, за сараями, у заборов и отстреливались. Двое-трое из отделения стреляют, а остальные отходят.
Тут и я по-настоящему стрелял по врагу. У меня была винтовка. Лихорадочно передергивал затвор и, иногда прицеливаясь, а иногда так, наобум, лишь бы пальнуть, стрелял в сторону засевших за дворами немцев. Не знаю, попал я там в кого или нет, но я стрелял. Много патронов истратил. Когда стреляешь, азарт появляется.
Вот такие мы солдаты были в сорок втором году. Это ж потом мы опыта поднабрались. А в сорок втором…
Сержант, видя такое дело, помню, кричит нам: «Ребята! Пали в их сторону! А пуля дурака найдет!» Не знаю, нашлись ли там дураки…
Из того периода запомнился еще один эпизод.
– В сентябре 1941 года из своей родной деревни Подберезье, что под Мосальском, я попал в Мордовию. Гонял колхозный скот. Стадо коров, голов девяносто, и немного овец. А погонщиков нас было шесть человек: три девчонки, двое парней и старик. Когда вернулись, немцев из нашей деревни уже прогнали. Возвращались мы на родину по следам наступающих наших частей.
3 марта 1942 года меня призвали в армию. Мой отец был председателем колхоза, и меня он, видимо, пожалел, посылая в эвакуацию со стадом. Но на фронт я все же попал. И очень скоро.
Призывали нас полевые военкоматы.
Переодели, немного позанимались – и на фронт. Тут, недалеко, в Мосальский район. На родину. Фронт стоял в нашем районе. И там меня сразу ранило. Первое ранение.
Мы к тому времени немного продвинулись и держали оборону. Под деревней Алфимово. Слыхали про такую? Это уже ближе к Барятину. 1094-й стрелковый полк 325-й стрелковой дивизии 50-й армии.
Ранило меня 29 августа. Многое я уже забыл, что как было. В то время я был уже младшим сержантом. Ранило тяжело. В госпитале я пролежал шесть месяцев. В городе Сарапуле, в Удмуртии.
А как было…
Утро. Мы сидим в своих окопах. В обороне. И вдруг – немцы! Они шли прямо на нас. То ли разведка боем, то ли наступление. Не понять. Шли без артподготовки. Я лежал со своей винтовкой. Немцы шли быстро, с гвалтом. Лейтенант наш видит, что дело плохо, что так, из окопов, не отобьемся, и поднял нас в контратаку. Я поднялся, сделал несколько шагов вперед, и тут меня ударило. В грудь. Пуля. А вышла в бок.
Из боя меня выносили. Когда пуля попала в меня, я повалился и сразу потерял сознание. Я не помню даже, как и повалился. А через три дня я был уже в госпитале в Сарапуле. Вот как заботились о раненых! Все было налажено.
После лечения там же, в Сарапуле, я был зачислен в Смоленское пехотное училище. Училище эвакуировалось из Смоленска. Сам-то Смоленск все еще находился под немцем. Недолго я там проучился. Опять на фронт. На этот раз – под Спас-Деменск.
Сперва прибыли в Калугу. А от Калуги маршем двинулись под Спас-Деменск. Шли ночами. Три ночи шли. Быстро. Спешили.
С ходу вступили в бой. И провоевал я там, под Спас-Деменском, три дня. Опять ранило. В руку. Навылет. Пулей. Во время атаки. В атаке ведь как… Вперед! Поднялись, побежали. Бежим все. Кричим тоже все. А там уж кого пуля найдет. Кому какая судьба.
Каждый раз меня убивало, и каждый раз казалось, что вот сейчас убьет до смерти, а все же судьба берегла. Рана тяжелая, но живой.
Война в пехоте… Что в пехоте увидишь? Что вспоминать? Вся война – в окопе, в поле. Когда немец отступает, мы видим его спину. Когда наступает, некогда его разглядывать, успевай стреляй, чтобы он тебя не прихватил. А то ведь всякое бывало…
Народ тоже всякий на фронте попадался. Однажды, в Венгрии уже, стояли мы в обороне. И старшина застрелил солдата. Что-то тот у него упер. А старшина его и прихватил. Но стрелять-то зачем? Человек же! Свой! Виноват? Так пускай бы его судили и отдали в штрафную роту. Но убивать… И тогда мы с другим сержантом отвели того старшину за дворы и хотели тоже… Так он в ногах у нас валялся, прощения просил.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента