Страница:
– Ребята, задача непростая. Атакуем после артподготовки. Но артиллеристы основательной обработки немецких позиций не обещают. Мало у них снарядов. Так что вся надежда на наших пулеметчиков. Выделите в помощь каждому расчету еще по одному человеку.
Дальше он указал нам ориентиры. Двигаться во время атаки мы должны были строго на эти ориентиры. Наш ориентир – сгоревший танк на склоне, и дальше – угол березняка.
– Не вздумайте залечь возле танка, – предупредил меня ротный.
Фамилии я его не запомнил. Запомнил только звание – старший лейтенант. И то, что он был пензенский. Из кадровых.
Пришел я в свой взвод, пробрался по ходу сообщения к землянке. Бойцы уже ждали меня. Лица хмурые. У меня, когда я в землянку к ним заполз, наверное, выражение лица тоже было похоронное, хотя я и старался не подавать виду. Моей задачей, как взводного командира, было воодушевить личный состав на выполнение поставленной задачи, а уж потом, во вторую очередь, поднять их из траншеи и вести в атаку.
В атаке мой взвод прожил ровно 14 минут. Через 14 минут, с момента, когда взлетела зеленая ракета, и до момента, когда я понял, что рядом со мной только один живой, санинструктор роты лейтенант Кривенков.
И вот мы с ним потом, два лейтенанта, больше месяца и мытарились между жизнью и смертью.
Добежали мы только до сгоревшего танка. Это был наш легкий Т-26. Сожгли его уже давно. Броня его и заклепки покрылись рыжим налетом ржавчины. На башне и корме толстым слоем лежал снег. Снизу, подтаивая, он уже заледенел. Правая гусеница топорщилась рядом с катками каким-то уродливым, искореженным комом. Несколько пробоин в борту и башне. Пробоины небольшие, сантиметра по три в диаметре.
Танк я успел рассмотреть потому, что успел забежать дальше его шагов на десять–пятнадцать. И только тут услышал голос санинструктора:
– Пашка, нам конец!
Упал в снег. Осмотрелся. Кругом никого. Только позади, внизу, за танком кто-то копошится и стонет.
– Ты почему раненых не перевязываешь? – крикнул я Кривенкову.
Тот выглянул из воронки и сказал:
– Сейчас.
Почему он увязался за мной во время атаки? Боялся, что меня ранят? Или испугался и не знал, что ему надо делать во время боя, что его основная обязанность спасать раненых. Чудак-человек. Потом я ему несколько раз высказывал, что он тридцать раз мог избежать плена. Потащил бы в тыл раненого, а назад… Кто бы его послал под сплошную стену огня? Отсиделся бы там, в своей траншее, пока бы все не утихло.
– Однажды под Кировом (это теперь районный центр в Калужской области) чуть не попал в плен. Тогда, в сорок втором, это была Смоленская или даже Орловская область. Намечалась операция по взятию «языка». Готовили разведку боем силами роты. Ворваться в их траншею и прихватить живого немца. Пришел комбат и начал нас распекать, что трое суток не можем взять «языка». К тому времени вышел приказ, чтобы не посылать в разведку тех из бойцов и сержантов, чьи семьи находились на оккупированной территории. Боялись – уйдут домой. А у нас в роте почти все – смоленские да витебские. Несколько раз наши разведгруппы пытались перейти линию фронта, но всякий раз эти попытки заканчивались стрельбой на нейтральной полосе и новыми потерями. Пойдут десять–двенадцать, а вернутся шестеро-пятеро и двоих еще раненых в плащ-палатках тащат. Мы и пошли. За «языком». Четверо лейтенантов: Савченко, Кушнеров, Клепсков и я. Я к тому времени уже старшим лейтенантом был.
Пошли лесом.
Стоял июль 1942 года. Не думали мы тогда, что нам в тех местах еще год стоять придется. Только в августе 1943 года мы вперед пошли, к Рославлю.
Идем. Вдруг, слышим, разговор где-то совсем рядом. Немецкий. Немцы разговаривают. Смотрим, а там у них линия окопов. Передний край. А нам саперы сказали, что у них тут разрыв, окопов нет. Значит, успели выкопать. Еще бы чуть-чуть – и мы попали бы им в руки. Сами пришли. Тут у меня, правду скажу, сердце екнуло, задрожало. Мы залегли, полежали и – ползком, не поднимая голов, назад. Ох, как мы ползли! Быстро, как ящерицы. Метров сто почти без остановки. Откуда только сила бралась.
Встали потом в лощине, когда отползли на безопасное расстояние. Ноги трясутся. Страх у всех в глазах. Страх нас и спас. Потом, когда отдышались, начали друг над другом смеяться, выяснять, кто быстрее полз.
Глава 3
Дальше он указал нам ориентиры. Двигаться во время атаки мы должны были строго на эти ориентиры. Наш ориентир – сгоревший танк на склоне, и дальше – угол березняка.
– Не вздумайте залечь возле танка, – предупредил меня ротный.
Фамилии я его не запомнил. Запомнил только звание – старший лейтенант. И то, что он был пензенский. Из кадровых.
Пришел я в свой взвод, пробрался по ходу сообщения к землянке. Бойцы уже ждали меня. Лица хмурые. У меня, когда я в землянку к ним заполз, наверное, выражение лица тоже было похоронное, хотя я и старался не подавать виду. Моей задачей, как взводного командира, было воодушевить личный состав на выполнение поставленной задачи, а уж потом, во вторую очередь, поднять их из траншеи и вести в атаку.
В атаке мой взвод прожил ровно 14 минут. Через 14 минут, с момента, когда взлетела зеленая ракета, и до момента, когда я понял, что рядом со мной только один живой, санинструктор роты лейтенант Кривенков.
И вот мы с ним потом, два лейтенанта, больше месяца и мытарились между жизнью и смертью.
Добежали мы только до сгоревшего танка. Это был наш легкий Т-26. Сожгли его уже давно. Броня его и заклепки покрылись рыжим налетом ржавчины. На башне и корме толстым слоем лежал снег. Снизу, подтаивая, он уже заледенел. Правая гусеница топорщилась рядом с катками каким-то уродливым, искореженным комом. Несколько пробоин в борту и башне. Пробоины небольшие, сантиметра по три в диаметре.
Танк я успел рассмотреть потому, что успел забежать дальше его шагов на десять–пятнадцать. И только тут услышал голос санинструктора:
– Пашка, нам конец!
Упал в снег. Осмотрелся. Кругом никого. Только позади, внизу, за танком кто-то копошится и стонет.
– Ты почему раненых не перевязываешь? – крикнул я Кривенкову.
Тот выглянул из воронки и сказал:
– Сейчас.
Почему он увязался за мной во время атаки? Боялся, что меня ранят? Или испугался и не знал, что ему надо делать во время боя, что его основная обязанность спасать раненых. Чудак-человек. Потом я ему несколько раз высказывал, что он тридцать раз мог избежать плена. Потащил бы в тыл раненого, а назад… Кто бы его послал под сплошную стену огня? Отсиделся бы там, в своей траншее, пока бы все не утихло.
– Однажды под Кировом (это теперь районный центр в Калужской области) чуть не попал в плен. Тогда, в сорок втором, это была Смоленская или даже Орловская область. Намечалась операция по взятию «языка». Готовили разведку боем силами роты. Ворваться в их траншею и прихватить живого немца. Пришел комбат и начал нас распекать, что трое суток не можем взять «языка». К тому времени вышел приказ, чтобы не посылать в разведку тех из бойцов и сержантов, чьи семьи находились на оккупированной территории. Боялись – уйдут домой. А у нас в роте почти все – смоленские да витебские. Несколько раз наши разведгруппы пытались перейти линию фронта, но всякий раз эти попытки заканчивались стрельбой на нейтральной полосе и новыми потерями. Пойдут десять–двенадцать, а вернутся шестеро-пятеро и двоих еще раненых в плащ-палатках тащат. Мы и пошли. За «языком». Четверо лейтенантов: Савченко, Кушнеров, Клепсков и я. Я к тому времени уже старшим лейтенантом был.
Пошли лесом.
Стоял июль 1942 года. Не думали мы тогда, что нам в тех местах еще год стоять придется. Только в августе 1943 года мы вперед пошли, к Рославлю.
Идем. Вдруг, слышим, разговор где-то совсем рядом. Немецкий. Немцы разговаривают. Смотрим, а там у них линия окопов. Передний край. А нам саперы сказали, что у них тут разрыв, окопов нет. Значит, успели выкопать. Еще бы чуть-чуть – и мы попали бы им в руки. Сами пришли. Тут у меня, правду скажу, сердце екнуло, задрожало. Мы залегли, полежали и – ползком, не поднимая голов, назад. Ох, как мы ползли! Быстро, как ящерицы. Метров сто почти без остановки. Откуда только сила бралась.
Встали потом в лощине, когда отползли на безопасное расстояние. Ноги трясутся. Страх у всех в глазах. Страх нас и спас. Потом, когда отдышались, начали друг над другом смеяться, выяснять, кто быстрее полз.
Глава 3
1943
– Окружение – это, брат ты мой, особая война. В сорок третьем я попал последний раз в окружение. Потом уже шли свободней, только вперед. И их в котлы прихватывали. А в сорок третьем еще и они нас трепали. Мы думали, что удержимся на своих позициях, а соседи, как всегда, подойдут, выручат. Но немец всерьез за нас взялся. Соседей от нас отрезал, замкнул кольцо плотно и через несколько дней нас в том кольце все же начал дожимать.
Мы пока держались. Заняли круговую оборону. Но уже понятно было, что долго так, одни, не продержимся.
Они уже поняли, что их сторона берет, что нам некуда деться, что мы голодаем уже несколько суток и боеприпасы на исходе. Начали наглеть. Прорвались, помню, атакуют, бегут прямо на нас. Вот уже на нашу минометную батарею ворвались. Пехоту, охранение наше, смяли. Я пистолет выхватил, одного повалил прямо на бруствере своего окопа.
Как я убежал оттуда, не помню. Миномет мы оставили. Прицел только оказался у меня в руках. Не помню, как снимал его, но вот унес и нигде не бросил. Снимал, видать, машинально. Огонь был такой мощный, что кругом за несколько минут были буквально выкошены кусты и небольшие деревца. Лесок наш немцы постригли, как английский газон. Кто сразу встал, побежал – того сразу наповал.
Я переждал стрельбу. Когда чуть поутихло, побежал. Вижу, впереди артиллерийская позиция. Наша пушка стреляет прямой наводкой. Снаряды летят навстречу мне, стороной. Так и жгут трассы. Куда ж она лупит, думаю? Оглянулся: по танкам. Немцы танки пустили. Серьезная атака. Бегу, а немецкие трассирующие пули обгоняют меня. Бегу и думаю: вот какая-нибудь сейчас и меня смахнет. Но добежал. Спрыгнул в окоп к артиллеристам. Но те меня в свою компанию не приняли.
– Драпай, – говорят, – дальше. Тут ты нам только мешаешь.
Тут откуда ни возьмись – наши танки. Оказывается, наши прорвались. Нам на выручку. Помню, вышла наша «тридцатьчетверка». Остановилась. Стволом повела. Шлеп! – и немецкий танк сразу загорелся. Налетели немецкие самолеты. Шустрые такие, пикирующие бомбардировщики. Они бомбили очень прицельно. Бомба упала возле нашего танка – и башня с него долой. Уцелели ли танкисты, не знаю. Но танк не загорелся.
Тут нас в лесочке том, за артиллерийской позицией, порядочно народу набралось. И минометчики, и из автобата ребята, и из обозов. Мы немного образумились. Стали своих искать. Пришел откуда-то лейтенант с пятью бойцами, стал поднимать нас в контратаку. Сказал:
– Все, кто может держать в руках оружие, в цепь. Идем на прорыв. Раненых не бросать.
Раненых поставили во вторую цепь. Пошли. Так я, минометчик, и попал в пехоту. А ничего, отбились. И к своим вышли вскоре. Раненых вынесли. Прорвались. Я так и шел: в одной руке ТТ, а в другой – прицел от миномета.
Мы пока держались. Заняли круговую оборону. Но уже понятно было, что долго так, одни, не продержимся.
Они уже поняли, что их сторона берет, что нам некуда деться, что мы голодаем уже несколько суток и боеприпасы на исходе. Начали наглеть. Прорвались, помню, атакуют, бегут прямо на нас. Вот уже на нашу минометную батарею ворвались. Пехоту, охранение наше, смяли. Я пистолет выхватил, одного повалил прямо на бруствере своего окопа.
Как я убежал оттуда, не помню. Миномет мы оставили. Прицел только оказался у меня в руках. Не помню, как снимал его, но вот унес и нигде не бросил. Снимал, видать, машинально. Огонь был такой мощный, что кругом за несколько минут были буквально выкошены кусты и небольшие деревца. Лесок наш немцы постригли, как английский газон. Кто сразу встал, побежал – того сразу наповал.
Я переждал стрельбу. Когда чуть поутихло, побежал. Вижу, впереди артиллерийская позиция. Наша пушка стреляет прямой наводкой. Снаряды летят навстречу мне, стороной. Так и жгут трассы. Куда ж она лупит, думаю? Оглянулся: по танкам. Немцы танки пустили. Серьезная атака. Бегу, а немецкие трассирующие пули обгоняют меня. Бегу и думаю: вот какая-нибудь сейчас и меня смахнет. Но добежал. Спрыгнул в окоп к артиллеристам. Но те меня в свою компанию не приняли.
– Драпай, – говорят, – дальше. Тут ты нам только мешаешь.
Тут откуда ни возьмись – наши танки. Оказывается, наши прорвались. Нам на выручку. Помню, вышла наша «тридцатьчетверка». Остановилась. Стволом повела. Шлеп! – и немецкий танк сразу загорелся. Налетели немецкие самолеты. Шустрые такие, пикирующие бомбардировщики. Они бомбили очень прицельно. Бомба упала возле нашего танка – и башня с него долой. Уцелели ли танкисты, не знаю. Но танк не загорелся.
Тут нас в лесочке том, за артиллерийской позицией, порядочно народу набралось. И минометчики, и из автобата ребята, и из обозов. Мы немного образумились. Стали своих искать. Пришел откуда-то лейтенант с пятью бойцами, стал поднимать нас в контратаку. Сказал:
– Все, кто может держать в руках оружие, в цепь. Идем на прорыв. Раненых не бросать.
Раненых поставили во вторую цепь. Пошли. Так я, минометчик, и попал в пехоту. А ничего, отбились. И к своим вышли вскоре. Раненых вынесли. Прорвались. Я так и шел: в одной руке ТТ, а в другой – прицел от миномета.
Дневник младшего лейтенанта Овсянникова
Эти записи в мои руки попали случайно. После выхода предыдущих моих книг «В донесениях не сообщалось» и «Армия, которую предали» в Вязьме, в центральной районной библиотеке, состоялась встреча с читателями. После этой встречи ко мне подошла пожилая женщина и сказала, что у нее хранится записная книжка. Принадлежала она лейтенанту Овсянникову, боевому товарищу ее отца. Она решила передать ее мне: «Вы сможете правильнее распорядиться этими записями». Передала конверт. В Тарусе я открыл его и нашел небольшого формата общую тетрадь в клеенчатых обложках и на металлических скрепках. 36 листов в клеточку.
На обратной стороне обложки синими чернилами большими печатными буквами: «ДНЕВНИК». Чуть ниже: «1943 год». И внизу, помельче: «Л-т Овсянников О.И.».
Не раз перечитывая страницы дневника лейтенанта Овсянникова, я каждый раз думал о том, что ведь это сюжет для отдельной книги, для романа. Но время романа, видимо, еще не пришло. Дневник решил опубликовать в оригинале, без сокращений.
Лейтенант Овсянников обладал несомненным литературным даром. Быть может, не оборви его жизнь пуля, мы сейчас читали бы его книги. Но в декабре 1943 года под Витебском его жизнь оборвалась, и остался только дневник, личные записи, которые в войсках было запрещено вести, но лейтенант Овсянников вел. И донес до нас тепло и трепет своей души, свои мысли и мечты, а также жестокую правду войны.
17.03.43
г. Горький
Вот я и добился своего. На этот раз на медкомиссии врачи не посмотрели на мое плоскостопие и признали меня годным. Вместе с Петей Степичевым мы в одной команде. Живем в холодной казарме. Вечером подметали плац, на котором проводятся все построения и переклички. Впервые я услышал, как звучит моя фамилия среди фамилий других бойцов. Старший лейтенант выкрикнул перед строем: «Овсянников!» – и сердце мое сжалось. Как будто не меня, а кого-то другого окликнул наш командир роты, и другой, более достойный, должен был отозваться из строя.
Дневники и любые записи, подобные этим, которые я начал, вести запрещено. Но, я надеюсь, записную книжку я сохраню. Хотя бы до отправки на передовую. Там уж точно нельзя.
Строевые занятия на плацу нисколько не утомляют меня. Ноги не устают. Устаю, конечно, но не более, чем другие.
Зубрим Боевой устав пехоты Красной армии.
Войну начинали с другим уставом. У нас – новый.
Ротный сказал: «Устав – лучший строительный материал, из которого строится вся армия, в том числе рота».
18.03.43
г. Горький
Сегодня стало ясно, что из нашей команды формируется маршевая рота. Как говорят уже побывавшие на фронте, это означает, что долго нас в тылу не продержат, а бросят прямо в бой, возможно, на пополнение какой-нибудь выбитой части, полка или батальона.
У нас в роте, теперь уже так называют все нашу команду, подобрались люди разных возрастов. Самый опытный и бывалый – Степан Сергеевич Глухов, бывший слесарь. Его мы, молодые бойцы, называем дядей Степаном. Вначале – в шутку, а потом прижилось. Он не протестует, только усмехается. Дядя Степан воевал под Москвой. Был ранен возле городка Медунь[6] Смоленской области. Находился на излечении в Калуге. Потом его отпустили домой. Он снова вернулся на завод. Какое-то время работал в своем цехе на прежней должности. А теперь его снова призвали. Он нам сказал, что, мол, если Степана Сергеевича Глухова от станка оторвали, значит, на фронте намечается что-то грандиозное. Мы и сами думаем, что фашистам готовится еще один Сталинград и мы будем направлены именно туда.
Дядя Степан дает нам советы, всячески опекает. К примеру, показывает, как правильно наматывать портянки, чтобы не стереть до мозолей ноги. Как удобнее заряжать винтовку и как закладывать в подсумок обоймы с патронами. Как держать гранату перед броском.
Все-таки здорово, что мы с Петей Степичевым вместе. Другие ребята с нашего факультета уже давно на фронте. На некоторых родители получили похоронки. Некоторые пропали без вести во время боев под Харьковом и Сталинградом. Валерка Ивакин, Игорек Булкин, Олег Березовский… Игорек – без вести. Мы как-то спросили дядю Степана, что это может означать – без вести? Он сказал: «Может, в плен попал. Может, на задержке где. В окружение попал, а там пристал к какой-нибудь молодке, на временный постой. Могло и – прямым попаданием. Тогда от человека ничего не остается, одни клочья одежды…» Объяснения дяди Степана в какой-то мере возмутили нас с Петей. Особенно о временном постое и молодке. Хотя виду мы не подали.
Хочется верить, что Игорь Булкин, лучше всех нас ориентировавшийся в эпохе Древней Руси и наизусть знавший «Слово о полку Игореве», жив. Может, ранен. Может, действительно где-то прячется, находясь на оккупированной территории, но жив и верен присяге. Такие, как Игорек, не ломаются.
19.03.43
г. Горький
Оружия не выдают. На всю роту у нас шесть учебных винтовок системы Мосина образца 1891/30 года. У нашей, с которой занимается второй взвод, такой изношенный механизм, что винтовка вся болтается и гремит. Дядя Степан, у которого шутка всегда, как он выражается, на губе, сказал, что такой только в обозе… Мы ее теперь так и называем – «обозница». Во время сборки-разборки мы рассмотрели клеймо: 1898 год. Это – дата изготовления нашей «обозницы». Она даже старше дяди Степана. Но когда она вычищена и смазана, пахнет как настоящее боевое оружие. Этот запах волнует.
К Пете приходили родственники: мама и сестра Надя. У Нади такие же серые, как и у Пети, глаза, с таким же широким разрезом. Правда, все-таки другие. Природа дарит женщине более выразительные глаза, как и вообще все черты. Иная линия, более мягкий и совершенный изгиб…
Вечером Петя делился домашними угощениями.
Маму ко мне конечно же не отпустят. Смены на заводе стали длинными. Устает. Мой уход в армию для нее – удар. Но сейчас вся страна должна бить врага. А я вполне здоровый, взрослый, знающий оружие… После извещения об отце, что он пропал без вести, мама сильно изменилась.
Паек у нас щадный, как говорит дядя Степан. Нам это объясняют тем, что нормы сокращены в связи с тем, что мы находимся в тылу. На передовой кормить будут лучше. Все время думаешь о корочке хлебца… Когда мы сказали об этом дяде Степану, тот усмехнулся и сказал: «Про девок думать меньше будете. А забудете, как у «обозницы» что называется и куда что надо вставлять».
Винтовку мы с Петей освоили еще в институте. Разбираем и собираем с закрытыми глазами. Названия узлов и деталей помним как алфавит.
Занятия.
Тревожные сообщения из-под Харькова. Некоторое время было не совсем понятно, пал Харьков или держится. Теперь сообщили однозначно: после тяжелых кровопролитных боев временно оставлен…
20.03.43
г. Горький
Стрельбы. Выдали по три патрона. Патроны выдали не в обоймах, а россыпью. Так и заряжали, по одному. Думали, что дадут другие винтовки, поновее и пристрелянные, но стрелять нашему взводу пришлось из «обозницы». Только с примкнутым штыком. Когда к стволу «обозницы» приладили штык, винтовка сразу стала значительно длиннее и тяжелее. В мишень мы с Петей все же попали. Дядя Степан не попал. Мы ему потом попеняли, а он только усмехнулся и даже не обиделся. И это в то время, когда другие, тоже отстрелявшиеся мимо, нервничали и задирались, свою неудачу списывая на непристрелянную и действительно никуда не годную «обозницу». Теперь, после стрельб, дядя Степан смотрит на нас с Петей иначе, почти уважительно.
Сводки: упорные бои под Белгородом и на Северском Донце. Это означает, что после падения Харькова враг пытается ударить на Белгород.
21.03.43
г. Горький
Учеба. Занятия. Изучение материальной части пистолета-пулемета Шпагина.
Дядя Степан сказал, что, скорее всего, на фронте нам его не дадут. Автоматов мало. Когда его ранило, в их стрелковой роте было всего четыре автомата ППШ и ППД – у командира роты и командиров взводов, сержантов. «Почему у сержантов? – спросил Петя. – Взводами командуют лейтенанты или младшие лейтенанты». – «Побило наших лейтенантов. После первой же атаки ни одного взводного в роте не осталось», – ответил дядя Степан.
Получил письмо от Нади. Быстро же она написала! Я думал, что она пошутила, но вот написала. И письмо очень хорошее. Надя учится в 10-м классе. Увлекается биологией. Мечтает посвятить этой науке всю свою последующую жизнь. Я тоже когда-то увлекался историей. Расцвет Византии, Киевская Русь, Крестовые походы, Смутное время Московского государства… А теперь кажется, что все это было не со мной, а если и со мной, то так давно, что многое я успел забыть, как забывают о незначительном в своей жизни.
Сержант Апанасенко. Воевал подо Ржевом. Тоже имеет ранение. Строгий, придирчивый. Как будто вся служба для него составляет тщательно вычищенные каблуки сапог. Теперь, когда четверо бойцов из нашего отделения получили внеочередные наряды на мытье полов за плохо вычищенные каблуки, гуталина стало не хватать. Все во время занятий стараются угодить сержанту Апанасенко. К дяде Степану сержант Апанасенко не придирается. Хотя каблуки сапог дяди Степана не отличаются чистотой и даже опрятностью. И сержант Апанасенко, и дядя Степан – фронтовики, и часто сидят вместе в курилке, о чем-то разговаривают. Дядя Степан признался, что какое-то время они воевали в одном полку. Мы посмотрели по карте: действительно, Медынь от Ржева не так уж и далеко.
Сержант Апанасенко действительно вполне мог бы командовать взводом.
На фронте затишье.
Письмо от мамы. Пишет, что у нее все хорошо. Продуктов хватает, и она даже помогает бабушке. От отца никаких вестей нет.
22.03.43
г. Горький
Учеба. Простудился на полигоне. А потом еще добавил: напился холодной воды после занятий на плацу. В санчасть не пошел. Сержант Апанасенко скажет – сачок.
23.03.43
г. Горький
Сержант Апанасенко прямо с плаца отправил меня в санчасть. Кашель. Что я буду делать со своими бронхами на фронте? Там кипяченым молоком поить не будут. Но когда я поделился своими опасениями с дядей Степаном, тот только рукой махнул: «Забудь. У солдата в окопе только одна болезнь: жрать постоянно хочется. Нет! Две! И – курить!»
24.03.43
г. Горький. Вокзал
Не думал, что все произойдет так быстро. Рота сформирована. Личный состав прошел курс обучения. Мы направляемся на фронт. Куда – неизвестно. Командиры молчат. Похоже, что и они ничего не знают.
Мы с Петей в приподнятом настроении. А дядя Степан хмурый. Сказал нам: «Чему, дураки, радуетесь?» Сразу же написал домой и еще многим своим родственникам письма. Мы попытались расспросить его о причине такого настроения, но он только рукой махнул: «Сами скоро узнаете».
Перед отправкой на вокзал выдали фляжки для воды и котелки. Сухой паек на двое суток получили уже в вагонах.
Грузились в тупиках. Заняли четыре вагона. Каждому взводу – по вагону. В отдельном – командир роты, старшина, санинструктор Боярушкин, заместитель командира роты по политической части и связисты. Там же по два человека от каждого взвода для связи. В штабной вагон погрузили ротное имущество и еще какие-то ящики. Ящики тяжелые, плоские, с удобными ручками для переноски. Похожи на багажные. Дядя Степан сказал: «Винтовки. Значит, новые дадут. Это хорошо. А может, плохо».
25.03.43
В дороге
Ночь мы простояли в тупике. Вагоны – простые, телятники. С прорезями в полу для отхожего места. С нарами в два яруса. С чугунной печкой-буржуйкой.
С вечера мы запаслись дровами и углем. За углем ходили на склад. Сразу затопили буржуйку. Жить стало веселее, когда в вагоне потеплело.
Чай в котелках. Один котелок на четверых человек.
Ночью должны были прицепить наши вагоны к одному из проходящих составов. Но часовые рассказали: паровоз пришел с соседней станции с пробитым котлом. Паровозы здесь перестаивают. Машинисты рассказали часовым, что на станцию налетели немецкие самолеты. Они уехали оттуда, когда бомбардировщики делали второй заход. Вот почему туда долго не идут составы. Видимо, там ремонтируют пути.
Утром заскрипели тормоза, лязгнули буфера – нас прицепили к составу. Состав с боевой техникой и снаряжением. Хомуты и седла для лошадей.
Лейтенант Борисов, наш командир взвода, едет вместе с нами. Он занимает нижние нары в углу. Место такое же, как и у рядовых бойцов. Он развесил по стенам таблицы, на которых изображены немецкие танки и самоходные орудия. Красными стрелками на таблицах указаны уязвимые места. Начал объяснять, как уничтожить любой из этих танков. Из его слов выходило, что недостатков и уязвимых мест у немецких танков больше, чем достоинств, что любой из них можно уничтожить противотанковой гранатой или связкой противопехотных. Дядя Степан после лекции тихо, чтобы не слышали посторонние, сказал: «Черта с два ты его гранатой достанешь. У него два пулемета. Как ты на них полезешь? – Он указал на бронетранспортер и снова сказал: – Вон он меня и уделал. У него крупнокалиберный пулемет на специальном крепеже. Из этого пулемета мне бок и прострелило».
Мы спросили лейтенанта Борисова, когда нам выдадут оружие. Он сказал, что скоро.
Сухой паек быстро исчезает. Как его сэкономишь, если все время хочется есть? До окопов еще не доехали, а уже началась окопная (определение дяди Степана) болезнь. Табак поменял на хлеб. Хорошо, что я не курю. Покуривал, даже здесь пробовал, но не понравилось.
Таблицы с танками, самоходками и бронетранспортерами лейтенант Борисов оставил на стенах. Кто курит, подходит, щупает их и разочарованно отходит опять к нарам. Бумага слишком грубая и толстая. Самокрутки свертывают из газет. Газет много.
26.03.43
В пути на фронт
Разговоры. Обо всем, что не касается главного – войны. Это слово вообще не произносится.
Станция Колокша. Едем в сторону Москвы. Значит, на Западный фронт. Судя по сводкам, там сейчас затишье. «На передовой затишья не бывает», – сказал дядя Степан.
Едем вперед медленно. Все время останавливаемся, пережидаем, кого-то пропускаем вперед. Нас уже несколько раз отцепляли и прицепляли к другим составам. Седла и хомуты давно уехали вперед, и они, должно быть, уже на фронте. «Они нужнее», – пояснил дядя Степан.
Вспоминаем с Петей наш истфак. Особенно девчат. И почему мы мало обращали на них внимание? Даже на вечеринках стремились пригласить на танец девушек другого факультета. Дядя Степан все время молчаливо слушал наш разговор, а потом изрек, как всегда с усмешкой: «В чужой деревне девки лучше». Мы засмеялись. «А вы что, не знали?» – И он привел еще одну пословицу, но она скабрезная, и я ее опускаю. Нас услышали. Последнюю цитату дядя Степан произнес громко. И в вагоне начался разговор о женщинах. «Про баб» – любимая тема. Еще с формировки. Особенно когда табак кончается. В этих разговорах я не участвую. Петя с удовольствием слушает и смеется. Меня толкает в бок и повторяет разные гадости. Как такое можно говорить о женщине?
Перед тем как уснуть, я пытался вспомнить Надю. О том, что я думаю о ней (иногда), Пете я ничего не говорю. Но о том, что она написала мне, я ему рассказал. «Хочешь, – спросил я его, – дам почитать?» – «Зачем? Она ж тебе написала. А привет ты мне передал. Спасибо». – «Но она же твоя сестра. Причем младшая». – «Ну и что? Она уже взрослая».
Мы уже спали, когда кто-то из третьего отделения закричал во сне: «Подкалиберный! Подкалиберный давай!» Голос жуткий, как перед концом…
У нас во взводе несколько бойцов, которые попали в пехоту из артиллерии, причем из противотанковой артиллерии. Когда лейтенант Борисов читал лекцию о немецких танках, они молча слушали, а потом, ничего не говоря, пошли к двери курить. Дверь заперта снаружи. Но ее можно немного оттолкнуть, чтобы получилась небольшая щель. Возле нее-то и курят бойцы.
27.03.43
Станция Ундол
Проснулись в тупике. Опять отцеплены. Опять никому не нужны. Зато принесли со станции котел с горячей кашей и термос с чаем.
У дяди Степана хорошее настроение.
Я подошел к одному из артиллеристов, спросил, что такое подкалиберный снаряд. Он даже кашу прекратил есть. Потом посмотрел мне в глаза и сказал: «Это, парень, самый лучший снаряд. Ясно?» И я кивнул ему. Фамилия артиллериста Прошкин. Ему 25 лет. Он ли кричал ночью, или кто-то из его товарищей? Тот голос был другой, жуткий, неузнаваемый. Как будто не сам человек кричал, а кто-то другой, изнутри…
У командира взвода красивая офицерская форма. Эмалевые кубари. Он чувствует себя на две головы выше нас. Но все же старается сдерживаться. Сказывается природная воспитанность. Военное училище окончил в Тамбове. На фронте еще не был. Все время чистит свой новенький ТТ.
Перед отправкой мы пристегнули к шинелям и на гимнастерки погоны. Спороли петлицы старого образца. Лейтенант щеголяет в петлицах. Замполит тоже в старой форме. Он и называет себя «комиссаром». У него на боку кобура с револьвером системы Нагана. Замполит уже пожилой, ему под сорок. Работал инструктором в горкоме.
Вечером выдали винтовки. Винтовки оказались совершенно новыми. В тяжелой смазке.
28.03.43
Станция Ундол
Весь день занимались чисткой оружия. На взвод выдали также пулемет системы Дегтярева. Его получил Прошкин. Он хорошо знаком с пулеметом. Когда начал разбирать его и называть каждую деталь, мы это сразу поняли. Дали и один автомат ППД. Его забрал взводный. На каждую винтовку имеется огневая карточка. Оружие пристреляно. Моя, судя по карточке, задирает немного вверх и вправо. Значит, надо делать соответствующую поправку. У Пети все попадания – ниже «яблочка». Командир взвода тут же переписал номера винтовок, и мы расписались в ведомости. После получения оружия выдали подсумки, но без патронов.