Страница:
Эти платформы мы получали от Донецкой железной дороги. Но не всегда такой состав из вагонов с пустыми платформами, вышедший из Донецка в Новороссийск, доходил до места назначения. Его нередко перенаправляли туда, где была большая потребность в платформах. Тем более, в пути они были в подчинении другой железной дороги. Тогда мы оставались без работы и могли сами искать себе занятие.
Новороссийск был сильно разрушен войной, жизнь была трудной. Жили мы поначалу, в летний период, в заброшенном городском парке, в палатках. Вскоре трава в палатках протерлась в мелкую солому и явилась рассадником блох, все попытки их изжить не удавались. Как только появлялась босая нога, на ней сразу образовывался «носок» или даже «чулок» из блох.
Часто по техническим причинам работа пекарни приостанавливалась. Тогда нам выдавали муку и мы сами пекли на огне лепешки. Когда работы не было, получка была минимальной. В такие моменты мы ездили на Кубань (у нас было две грузовые машины), покупали кукурузу, мололи ее в муку и продавали в поллитровых банках на рынке в Новороссийске. Часто нас брали в помощь рыбаки для ловли кильки на моторных лодках. Тогда вечером нам давали немного кильки. Из нее мы варили что-то вроде ухи, если ее можно назвать ухой. То была разваренная килька.
Как-то раз я, голодный, пошел на «Малую землю» (которую позднее подробно описал Леонид Брежнев в одноименном романе). Она называлась малой, поскольку представляла собой небольшой полуостров в заливе Черного моря. Он имел стратегическое значение в обороне Новороссийска, где была небольшая группа моряков, удерживавшая этот стратегический пункт, который обстреливался немцами со всех сторон. Там были сплошные воронки от мин и снарядов. Сел на берег и опустил босые ноги в воду. Погода была хорошая, а вода – теплая. На мелководье я заметил: что-то шевелится. Я присмотрелся и увидел довольно большого морского краба. У меня слюнки потекли, я изловчился и выкинул его на сушу. Вернувшись домой, нашел котелок, поставил его на четыре кирпича, развел огонь и приготовил краба. Хлеба не было, но я полакомился – высосал содержимое его щупальцев.
Нас перевели из парка в полуразрушенный дом. Это было уже что-то более похожее на жилье. Однажды под утро, хотя еще было темно, вдруг началась невыносимая пальба из всех видов оружия. Спать уже было невозможно. Пронесся слух, будто турки высадили десант. Мы были в ужасе, что вот-вот к нам ворвутся турки. О них говорили разное, но больше всего, что турки – народ жестокий и нам от них хорошего не ждать.
Вышел из своей квартиры прораб. У него был репродуктор: «Не бойтесь, никаких турков не ждите, а стрельба по случаю конца войны! Германия капитулировала! Поздравляю с победой!»
Казалось, будто Новороссийск ожил из руин. Скоро нас отозвали, и мы вернулись в Донбасс, в Макеевку. Город Макеевка – большой промышленный густонаселенный город. В двенадцати километрах от города Сталино (Донецк сегодня), куда по вербовке от военкомата нас и привезли. Там находились крупный металлургический комбинат и шахты. Приехала следующая группа вербованных из Западной Украины. Но Маруси среди них не было. Ее убили бендеровцы. Вербовщик сказал мне: «Ты как чувствовал, что не поехал с Марусей. Тебя постигла бы та же участь».
В то время на Западной Украине активно действовали бендеровцы. Они усиленно старались бороться со всем, что работало на советскую власть. А Маруся работала как сотрудник местной советской власти по вербовке. Из области, города Луцка, в районы посылали разнарядку, сколько с того или иного пункта должно быть завербовано. Так что в большинстве случаев эта вербовка была добровольной и вербовщикам приходилось агитировать людей, рассказывая им о том, что их в Донбассе ждет иная, счастливая жизнь.
Малярия
Арест и следствие
Суд
Первый лагерь
Енакиево
Дальнейшие испытания
Добрая Марта
Непростая должность
Новороссийск был сильно разрушен войной, жизнь была трудной. Жили мы поначалу, в летний период, в заброшенном городском парке, в палатках. Вскоре трава в палатках протерлась в мелкую солому и явилась рассадником блох, все попытки их изжить не удавались. Как только появлялась босая нога, на ней сразу образовывался «носок» или даже «чулок» из блох.
Часто по техническим причинам работа пекарни приостанавливалась. Тогда нам выдавали муку и мы сами пекли на огне лепешки. Когда работы не было, получка была минимальной. В такие моменты мы ездили на Кубань (у нас было две грузовые машины), покупали кукурузу, мололи ее в муку и продавали в поллитровых банках на рынке в Новороссийске. Часто нас брали в помощь рыбаки для ловли кильки на моторных лодках. Тогда вечером нам давали немного кильки. Из нее мы варили что-то вроде ухи, если ее можно назвать ухой. То была разваренная килька.
Как-то раз я, голодный, пошел на «Малую землю» (которую позднее подробно описал Леонид Брежнев в одноименном романе). Она называлась малой, поскольку представляла собой небольшой полуостров в заливе Черного моря. Он имел стратегическое значение в обороне Новороссийска, где была небольшая группа моряков, удерживавшая этот стратегический пункт, который обстреливался немцами со всех сторон. Там были сплошные воронки от мин и снарядов. Сел на берег и опустил босые ноги в воду. Погода была хорошая, а вода – теплая. На мелководье я заметил: что-то шевелится. Я присмотрелся и увидел довольно большого морского краба. У меня слюнки потекли, я изловчился и выкинул его на сушу. Вернувшись домой, нашел котелок, поставил его на четыре кирпича, развел огонь и приготовил краба. Хлеба не было, но я полакомился – высосал содержимое его щупальцев.
Нас перевели из парка в полуразрушенный дом. Это было уже что-то более похожее на жилье. Однажды под утро, хотя еще было темно, вдруг началась невыносимая пальба из всех видов оружия. Спать уже было невозможно. Пронесся слух, будто турки высадили десант. Мы были в ужасе, что вот-вот к нам ворвутся турки. О них говорили разное, но больше всего, что турки – народ жестокий и нам от них хорошего не ждать.
Вышел из своей квартиры прораб. У него был репродуктор: «Не бойтесь, никаких турков не ждите, а стрельба по случаю конца войны! Германия капитулировала! Поздравляю с победой!»
Казалось, будто Новороссийск ожил из руин. Скоро нас отозвали, и мы вернулись в Донбасс, в Макеевку. Город Макеевка – большой промышленный густонаселенный город. В двенадцати километрах от города Сталино (Донецк сегодня), куда по вербовке от военкомата нас и привезли. Там находились крупный металлургический комбинат и шахты. Приехала следующая группа вербованных из Западной Украины. Но Маруси среди них не было. Ее убили бендеровцы. Вербовщик сказал мне: «Ты как чувствовал, что не поехал с Марусей. Тебя постигла бы та же участь».
В то время на Западной Украине активно действовали бендеровцы. Они усиленно старались бороться со всем, что работало на советскую власть. А Маруся работала как сотрудник местной советской власти по вербовке. Из области, города Луцка, в районы посылали разнарядку, сколько с того или иного пункта должно быть завербовано. Так что в большинстве случаев эта вербовка была добровольной и вербовщикам приходилось агитировать людей, рассказывая им о том, что их в Донбассе ждет иная, счастливая жизнь.
Малярия
Нас троих, Михаила, Макара и меня, отказавшихся от воинского обучения, как мобилизованных военкоматом привезли в Макеевку для восстановления послевоенной разрухи: отстраивать металлургический завод, который русские взорвали при отступлении, чтобы тот не достался немцам. Что было самым страшным – это голод. Нам было всего по семнадцать лет, почти дети, а пришлось заниматься тяжелым физическим трудом. Механизированных процессов оказалось совсем мало, все приходилось делать вручную. Задача заключалась в том, чтобы взорвать замороженные домны с застывшим металлом и на их месте построить новый металлургический комбинат. Голодные и усталые, мы еле тащили ноги после работы. Через некоторое время меня назначили учеником модельщика. Эта работа была очень интересная, легкая, да и питание стало куда лучше.
Но мы все втроем заболели малярией, которая выматывала последние силы. Основное лечение нам не помогало. Позднее Михаила по болезни «актировали»[1] и отправили домой. Мы с Макаром тоже надеялись на это. Врач, лечившая нас, сказала: «Когда ваша медицинская карта станет потолще, отправлю вас домой». К нашему сожалению, в больнице случился пожар. Вместе с уничтоженными огнем медицинскими картами пропала и наша надежда вернуться домой.
Постепенно малярия нас отпустила. Мы с Макаром решили, что настало время активизировать христианскую проповедническую деятельность. Вскоре мы убедились в своем успехе и благословении.
В 1946 году мне оформили отпуск домой. Макар и Михаил оставались в Макеевке (Михаила комиссовали позднее). Их вызывали в военкомат для призыва в армию. Они отказались. Их спросили: «И Мокрицкий тоже откажется?» Они ответили: «Поскольку он отказался будучи допризывником, то и служить откажется наверняка». – «Он тоже Свидетель Иеговы, как и вы?». – «Да, он Свидетель».
Их не стали судить, так как требовались рабочие для восстановления завода. На нас троих оформили бронь[2].
Но мы все втроем заболели малярией, которая выматывала последние силы. Основное лечение нам не помогало. Позднее Михаила по болезни «актировали»[1] и отправили домой. Мы с Макаром тоже надеялись на это. Врач, лечившая нас, сказала: «Когда ваша медицинская карта станет потолще, отправлю вас домой». К нашему сожалению, в больнице случился пожар. Вместе с уничтоженными огнем медицинскими картами пропала и наша надежда вернуться домой.
Постепенно малярия нас отпустила. Мы с Макаром решили, что настало время активизировать христианскую проповедническую деятельность. Вскоре мы убедились в своем успехе и благословении.
В 1946 году мне оформили отпуск домой. Макар и Михаил оставались в Макеевке (Михаила комиссовали позднее). Их вызывали в военкомат для призыва в армию. Они отказались. Их спросили: «И Мокрицкий тоже откажется?» Они ответили: «Поскольку он отказался будучи допризывником, то и служить откажется наверняка». – «Он тоже Свидетель Иеговы, как и вы?». – «Да, он Свидетель».
Их не стали судить, так как требовались рабочие для восстановления завода. На нас троих оформили бронь[2].
Арест и следствие
Библию мы читали регулярно, это нас укрепляло. Мы молились, старались вести себя богоугодно, не поддаваться ни на какие приманки Сатаны, хотя мы и жили в общежитии, среди молодежи, которая вела распутную жизнь. Мы постоянно пытались найти христианских братьев, но безрезультатно. Их в то время в Донбассе могло еще и не быть. Писем из дома получали совсем мало. Иегова удивительно укреплял, и мы сохраняли свою веру на этом трудном пути. По сравнению с тем, как мы жили в Западной Украине, здесь была совсем другая обстановка. Раньше мы жили с родителями, в семьях. Мы с Михаилом ходили на собрание. Макар тоже был скромным юношей. В Макеевке же завербованная молодежь была другой. Мы не хотели им подражать и просто боялись с ними близко общаться. Хотя с нами не было родителей, не было и братьев, которые могли бы удержать от разврата, окружавшего нас, но жила в нас, хоть юношеская, но воспитанная по Библии совесть, как у молодых еврейских юношей из книги пророка Даниила. Мы старались вести об этом разговоры, размышляли, обсуждали и молились, чтобы Иегова помог нам удержаться на узком пути истины. Понимали также, что проповедь о Царстве поможет нам устоять на этом пути.
Мы встретились с баптистами, и они поначалу приняли нас гостеприимно. Вскоре они узнали, что мы являемся Свидетелями Иеговы, и увидели разницу между нашими вероучениями. Многие из них приняли наши взгляды. Когда же с нами побеседовали их проповедники и пресвитеры, положение несколько изменилось. Им стали запрещать с нами общаться. Но многие продолжали искренне интересоваться нашим пониманием Библии: о душе, вечных муках в аду, о небе, о земле и многом другом.
Нами заинтересовался начальник ЖКК (жилищно-коммунальной конторы). Он приходил к нам в комнату общежития и кричал: «Ну что, богомолы?». Другие жильцы при этом спешили покинуть комнату. Тогда он командовал: «Добраньский, становись на лестницу и смотри, если будет кто подозрительный идти, сообщи. А ты, Мокрицкий, доставай Библию и читай, что ты для меня на сей раз приготовил».
Также я регулярно занимался по Библии с молодым секретарем комсомольской организации общежития. Он был хорошим музыкантом и играл на аккордеоне. Стоило мне напеть какую-либо из наших песен Царства, он тут же подбирал мелодию.
Но так продолжалось недолго… Подоспели выборы, и всех жильцов взяли на учет. Школьные учительницы-агитаторы проводили предвыборную кампанию. Я и Макар твердо заявили, что не будем выбирать никого из людей, так как избрали Иегову нашим Царем, Законодателем и Судьей. С нами еще раз провели отдельную агитационную беседу и, убедившись, что мы в выборах участвовать точно не будем, арестовали и меня, и Макара. Михаила с нами уже не было, к тому времени его уже отправили домой.
В Макеевке в течение двух месяцев следствие по нашему делу вел старший следователь КГБ майор Мигаль. Держали нас в тюрьме в городе Сталино. Нелегко сейчас об этом вспоминать. Режим был страшный, тюрьма переполнена, в камерах сидели в «железных рядах». Это означало сидеть на бетонном полу, спина одного упиралась в спину другого, смотрели в лицо друг другу, а ноги наши плотно были прижаты. И так день и ночь. Если захочешь, чтобы ноги отдохнули, договариваешься и протягиваешь их на плечи впереди сидящему, и так по очереди (см. фото 2 на вклейке).
Следователь применял разные методы воздействия, в том числе и физические. Во время допроса в комнате также находился солдат, охранявший следователя.
Следователь выбивал из меня, так сказать, антисоветчину, которой у меня не было. Но по понятиям следствия она должна была быть, и ее нужно было выбить. Солдат слышал, за что меня бьют. Когда он вел меня обратно в тюрьму, сказал: «Если следователь и завтра тебя будет бить, я его застрелю».
Я видел, что он настроен серьезно, и стал его отговаривать. «Ты застрелишь следователя, на его место придет другой, еще более жестокий, а тебя будут строго судить», – говорил я. Он подумал и сказал: «Имей в виду, если же ты сломаешься и согласишься с требованиями следователя, я тебя застрелю и скажу, что это было при попытке к бегству». Такое искреннее понимание солдатом ситуации укрепляло меня. Я думал о том, как добр Иегова, что не оставляет меня и даже таким способом поддерживает.
Когда солдат меня вел, руки нужно было держать за спиной. Но он мне не разрешал, не хотел чтобы кто-нибудь думал, что я арестованный.
Мы встретились с баптистами, и они поначалу приняли нас гостеприимно. Вскоре они узнали, что мы являемся Свидетелями Иеговы, и увидели разницу между нашими вероучениями. Многие из них приняли наши взгляды. Когда же с нами побеседовали их проповедники и пресвитеры, положение несколько изменилось. Им стали запрещать с нами общаться. Но многие продолжали искренне интересоваться нашим пониманием Библии: о душе, вечных муках в аду, о небе, о земле и многом другом.
Нами заинтересовался начальник ЖКК (жилищно-коммунальной конторы). Он приходил к нам в комнату общежития и кричал: «Ну что, богомолы?». Другие жильцы при этом спешили покинуть комнату. Тогда он командовал: «Добраньский, становись на лестницу и смотри, если будет кто подозрительный идти, сообщи. А ты, Мокрицкий, доставай Библию и читай, что ты для меня на сей раз приготовил».
Также я регулярно занимался по Библии с молодым секретарем комсомольской организации общежития. Он был хорошим музыкантом и играл на аккордеоне. Стоило мне напеть какую-либо из наших песен Царства, он тут же подбирал мелодию.
Но так продолжалось недолго… Подоспели выборы, и всех жильцов взяли на учет. Школьные учительницы-агитаторы проводили предвыборную кампанию. Я и Макар твердо заявили, что не будем выбирать никого из людей, так как избрали Иегову нашим Царем, Законодателем и Судьей. С нами еще раз провели отдельную агитационную беседу и, убедившись, что мы в выборах участвовать точно не будем, арестовали и меня, и Макара. Михаила с нами уже не было, к тому времени его уже отправили домой.
В Макеевке в течение двух месяцев следствие по нашему делу вел старший следователь КГБ майор Мигаль. Держали нас в тюрьме в городе Сталино. Нелегко сейчас об этом вспоминать. Режим был страшный, тюрьма переполнена, в камерах сидели в «железных рядах». Это означало сидеть на бетонном полу, спина одного упиралась в спину другого, смотрели в лицо друг другу, а ноги наши плотно были прижаты. И так день и ночь. Если захочешь, чтобы ноги отдохнули, договариваешься и протягиваешь их на плечи впереди сидящему, и так по очереди (см. фото 2 на вклейке).
Следователь применял разные методы воздействия, в том числе и физические. Во время допроса в комнате также находился солдат, охранявший следователя.
Следователь выбивал из меня, так сказать, антисоветчину, которой у меня не было. Но по понятиям следствия она должна была быть, и ее нужно было выбить. Солдат слышал, за что меня бьют. Когда он вел меня обратно в тюрьму, сказал: «Если следователь и завтра тебя будет бить, я его застрелю».
Я видел, что он настроен серьезно, и стал его отговаривать. «Ты застрелишь следователя, на его место придет другой, еще более жестокий, а тебя будут строго судить», – говорил я. Он подумал и сказал: «Имей в виду, если же ты сломаешься и согласишься с требованиями следователя, я тебя застрелю и скажу, что это было при попытке к бегству». Такое искреннее понимание солдатом ситуации укрепляло меня. Я думал о том, как добр Иегова, что не оставляет меня и даже таким способом поддерживает.
Когда солдат меня вел, руки нужно было держать за спиной. Но он мне не разрешал, не хотел чтобы кто-нибудь думал, что я арестованный.
Суд
В конституции СССР провозглашалась свобода религии, свобода совести, свобода слова, свобода собраний и т. д. В процессуальном кодексе не было религиозной статьи и нас судили как политических преступников, так как наши жизненные взгляды расходились. Коммунистическая идеология подразумевала мировой коммунизм, мы же проповедовали Царство Бога на земле.
Суд состоялся 24 марта 1947 года в городе Сталино. За время следствия нас довели до того, что мы стали похожи на человекообразных обезьян – немытые, небритые и за решеткой.
Судья зачитал обвинительный приговор и спросил: «Понятно ли, в чем вас обвиняют? Признаете ли себя виновными?»
– В чем обвиняют нас – понятно, но виновными себя не признаем.
– Почему?
– Наивысший судья Иегова Бог и его сын Иисус Христос повелевают нам проповедовать Царство Бога. И мы Богу как Царю, Судье и Законодателю подчиняемся. Это наша обязанность.
После этого последовал вызов свидетелей.
Первым зашел секретарь комсомольской организации, упомянутый ранее. Направившись прямо к нам, он потянул на себя дверцу перегородки, где мы сидели. На что солдат, охранявший нас, преградил ему путь. Сказав: «Минуточку!», – секретарь попытался отстранить солдата рукой. Судья никак не отреагировал, и солдат отступил. Зайдя к нам за перегородку, секретарь крепко пожал руку мне и Макару. «Держитесь, ваше дело правое», – добавил он.
На это судья пренебрежительно отреагировал: «Комсомольский вожак называется, посадить бы тебя вместе с ними на эту скамью». Тот смело ответил: «Я не против, но я еще не заслужил чести сидеть вместе с ними», – и стал давать показания, оправдывающие нас.
Следующим свидетелем была молодая учительница, которая была агитатором в предвыборной кампании. Именно ей мы и заявляли отказ участвовать в выборах. Судья спросил учительницу:
– Вы знаете Мокрицкого Сергея и Добраньского Макара?
– Да, – последовал ответ.
– Расскажите нам об их антисоветской деятельности.
– Об антисоветской деятельности я ничего не знаю. Они сказали, что в выборах участвовать не будут, потому что выбрали Иисуса Христа своим царем.
– Вы, наверное, все забыли, выйдите и подумайте, – раздраженно сказал ей судья.
Она вышла и за дверями ей, скорее всего, объяснили, что именно она должна вспомнить и как должна отвечать. Однако, когда ее вызвали вновь, учительница ответила, что больше ничего не вспомнила.
Затем зашел комендант общежития и наговорил на нас столько, что хватило бы и для расстрела. Обвинения, в частности, заключались в том, что мы с Добраньским не участвовали ни в каких культурных мероприятиях, тем самым влияли на других и давали повод к антисоветским настроениям.
После короткого совещания суд вынес приговор: пять лет лишения свободы в исправительных лагерях общего режима без поражения в правах. Обвинения по статье 54–10 часть II – антисоветская пропаганда.
Суд состоялся 24 марта 1947 года в городе Сталино. За время следствия нас довели до того, что мы стали похожи на человекообразных обезьян – немытые, небритые и за решеткой.
Судья зачитал обвинительный приговор и спросил: «Понятно ли, в чем вас обвиняют? Признаете ли себя виновными?»
– В чем обвиняют нас – понятно, но виновными себя не признаем.
– Почему?
– Наивысший судья Иегова Бог и его сын Иисус Христос повелевают нам проповедовать Царство Бога. И мы Богу как Царю, Судье и Законодателю подчиняемся. Это наша обязанность.
После этого последовал вызов свидетелей.
Первым зашел секретарь комсомольской организации, упомянутый ранее. Направившись прямо к нам, он потянул на себя дверцу перегородки, где мы сидели. На что солдат, охранявший нас, преградил ему путь. Сказав: «Минуточку!», – секретарь попытался отстранить солдата рукой. Судья никак не отреагировал, и солдат отступил. Зайдя к нам за перегородку, секретарь крепко пожал руку мне и Макару. «Держитесь, ваше дело правое», – добавил он.
На это судья пренебрежительно отреагировал: «Комсомольский вожак называется, посадить бы тебя вместе с ними на эту скамью». Тот смело ответил: «Я не против, но я еще не заслужил чести сидеть вместе с ними», – и стал давать показания, оправдывающие нас.
Следующим свидетелем была молодая учительница, которая была агитатором в предвыборной кампании. Именно ей мы и заявляли отказ участвовать в выборах. Судья спросил учительницу:
– Вы знаете Мокрицкого Сергея и Добраньского Макара?
– Да, – последовал ответ.
– Расскажите нам об их антисоветской деятельности.
– Об антисоветской деятельности я ничего не знаю. Они сказали, что в выборах участвовать не будут, потому что выбрали Иисуса Христа своим царем.
– Вы, наверное, все забыли, выйдите и подумайте, – раздраженно сказал ей судья.
Она вышла и за дверями ей, скорее всего, объяснили, что именно она должна вспомнить и как должна отвечать. Однако, когда ее вызвали вновь, учительница ответила, что больше ничего не вспомнила.
Затем зашел комендант общежития и наговорил на нас столько, что хватило бы и для расстрела. Обвинения, в частности, заключались в том, что мы с Добраньским не участвовали ни в каких культурных мероприятиях, тем самым влияли на других и давали повод к антисоветским настроениям.
После короткого совещания суд вынес приговор: пять лет лишения свободы в исправительных лагерях общего режима без поражения в правах. Обвинения по статье 54–10 часть II – антисоветская пропаганда.
Первый лагерь
После окончания суда нас в тюрьме долго не держали и вскоре отправили в местный трудовой лагерь в Макеевке. Библию забрали при аресте как вещественное доказательство. А гражданскую одежду у нас отобрали зэки в тюрьме. Взамен дали какое-то тряпье. В этом мы и отправились в лагерь.
Началась трудовая жизнь. Приходилось до места работы проходить огромные расстояния пешком. Также требовали вырабатывать высокие нормы производства, а пайку хлеба давали мизерную, 700 грамм хлеба (если, конечно, это можно назвать хлебом) нам бросали в подставленную фуражку. Для голодного человека этого хватало на один прием пищи.
С Макаром нас разлучили, его перевели в другое место. В этом лагере не было ни братьев, ни Библии, ни библейской литературы. Там я познакомился с заключенным-врачом Василием Гавриловичем, который тоже отбывал срок по политической статье. В дальнейшем наши дороги с этим человеком еще пересеклись. Кстати, в лагере было несколько таких, как он, врачей-ученых. Помнится, они верили, что кто-то из потомков царя еще жив и мечтали о восстановлении монархии.
Началась трудовая жизнь. Приходилось до места работы проходить огромные расстояния пешком. Также требовали вырабатывать высокие нормы производства, а пайку хлеба давали мизерную, 700 грамм хлеба (если, конечно, это можно назвать хлебом) нам бросали в подставленную фуражку. Для голодного человека этого хватало на один прием пищи.
С Макаром нас разлучили, его перевели в другое место. В этом лагере не было ни братьев, ни Библии, ни библейской литературы. Там я познакомился с заключенным-врачом Василием Гавриловичем, который тоже отбывал срок по политической статье. В дальнейшем наши дороги с этим человеком еще пересеклись. Кстати, в лагере было несколько таких, как он, врачей-ученых. Помнится, они верили, что кто-то из потомков царя еще жив и мечтали о восстановлении монархии.
Енакиево
Вскоре мне пришлось перейти на новую работу. Меня и старика инженера-металлурга вызвал начальник и поручил новое задание – отливать для столовой лагеря алюминиевые чашки. Через какое-то время мы изготовили достаточное количество чашек, и меня перевели в другой лагерь, находившийся в городе Енакиево, на строительство цементного завода{1}.
На новом месте жизнь пошла по-иному. Здесь были братья и сестры. Братья: Козачук Клим, Кокотень Петро, Гушта Владимир. Сестры: Зажицкая Христина с дочерью Анной Булкой, Гушта и другие. Мы помогали во всем, как могли. Эта была группа братьев и сестер из Западной Украины, которых судили по одному делу. Раньше они находились в соседнем лагере на железнодорожной станции «Фенольная», а затем их перевезли в Енакиево. Тогда еще мужчины и женщины могли содержаться в одном лагере. С братом Петром Кокотнем мы попали в одну бригаду бетонщиков. Как же было здорово работать вместе!
Однажды на стройку приехала правительственная комиссия. Заметив, как я работаю, подозвали к себе и стали расспрашивать, за что и какой срок я отбываю.
Главный из комиссии так ласково сказал мне: «Вот что, сынок, когда страна получит первые тонны вашего цемента, ты уже будешь дома. Мы будем ходатайствовать перед правительством о сокращении срока, и тебя освободят».
Я поверил и продолжал стараться изо всех сил, но, как оказалось, напрасно…
На новом месте жизнь пошла по-иному. Здесь были братья и сестры. Братья: Козачук Клим, Кокотень Петро, Гушта Владимир. Сестры: Зажицкая Христина с дочерью Анной Булкой, Гушта и другие. Мы помогали во всем, как могли. Эта была группа братьев и сестер из Западной Украины, которых судили по одному делу. Раньше они находились в соседнем лагере на железнодорожной станции «Фенольная», а затем их перевезли в Енакиево. Тогда еще мужчины и женщины могли содержаться в одном лагере. С братом Петром Кокотнем мы попали в одну бригаду бетонщиков. Как же было здорово работать вместе!
Однажды на стройку приехала правительственная комиссия. Заметив, как я работаю, подозвали к себе и стали расспрашивать, за что и какой срок я отбываю.
Главный из комиссии так ласково сказал мне: «Вот что, сынок, когда страна получит первые тонны вашего цемента, ты уже будешь дома. Мы будем ходатайствовать перед правительством о сокращении срока, и тебя освободят».
Я поверил и продолжал стараться изо всех сил, но, как оказалось, напрасно…
Дальнейшие испытания
Строительство закончилось, страна получила цемент, а большинство заключенных отправили на север, в Кайский район Кировской области, куда еще царица Екатерина II ссылала неблагонадежных на покаяние. Отсюда и название района – «Кайский».
Мне же не в чем было каяться перед человеческой властью. Я оставался верен высшей власти Иеговы Бога и Иисуса Христа.
Объекты, находившиеся в ведении Управления лагерей МВД, были разбросаны вдоль железной дороги на протяжении девяноста километров по лесополосе и болотистой трясине. Именовалось все это «Вятлагом»{2}.
Вдали от Москвы и Главного управления МВД в лагерях процветало полное бесправие и беззаконие.
В мои обязанности входило вывозить срубленный лес на лошади, запряженной в сани, по ледяной дороге на биржу. Биржей называли склад обработанной древесины, вывезенной из леса. Работа была очень тяжелой. Из лагеря выходили в шесть утра, а возвращались ночью. Необходимо было выполнить норму: две ходки из леса на биржу. Хорошо было, если я успевал вернуться в барак к полночи. Приходил голодный, уставший, промокший до нитки. Одежду сдавал в сушилку, но к шести часам утра она не успевала высохнуть, лишь распаривалась. Утром натягивал мокрую одежду и в лес – на мороз и снег.
В связи с голодом часть одежды пришлось выменять на хлеб. Поэтому я надевал на голое тело телогрейку без пуговиц, застегивал ее алюминиевой проволокой, ватные штаны и стоптанные валенки на босу ногу. Так я продержался месяца два. Однажды утром окончательно простывший, с температурой под сорок градусов, я не смог подняться с нар. Зная, чем это может закончиться, думал, что близка моя смерть.
На работу я тогда не вышел. Нарядчик с начальником колонны пришли за мной в барак. Я лежал на верхних нарах, примерно 1,3 метра от пола. Меня, голого и больного, сдернули с нар на пол. Я упал, ударился головой и потерял сознание. В таком состоянии меня и бросили на полу. С меня уже нечего было взять, я не был пригодным для работы материалом. Таких обычно выносили на улицу замерзать. А затем, констатировав смерть, вывозили из зоны на лагерное кладбище. Как их там хоронили, не знаю.
Почему со мной поступили иначе? Кто-то завернул меня в одеяло и отвез в больницу. Там я долгое время лежал без сознания, с лихорадкой, в бреду. Мне чудилось, что я у себя дома, и не мог понять, почему ко мне никто не подходит. В лагере я ни с кем особо не подружился, а братьев здесь не было. В эту больницу по наряду в качестве врача был направлен Василий Гаврилович, с которым мы познакомились в Макеевке. Еще там я ему понравился за то, что совсем молодым был осужден за твердые религиозные убеждения. Позднее он поделился со мной, что его не покидала надежда найти меня. В нарядной он нашел мою фамилию в списке и узнал, что я числюсь в бригаде возчиков и что нахожусь в больнице.
Помню, это было в воскресенье. Я как раз пришел в себя и мечтал: а вдруг я нахожусь дома и сейчас меня обязательно кто-нибудь проведает.
Вдруг я услышал голос санитара: «Он очень болен, без сознания, с высокой температурой. К нему нельзя». И в ответ до боли знакомый баритон: «Дайте пройти, я врач, буду работать в вашей больнице». Я увидел на пороге Василия Гавриловича, радостно ахнул и потерял сознание.
После укола я опять пришел в себя. Василий Гаврилович, сидя на кровати, успокаивал: «Не волнуйся, сынок, все будет хорошо. Кризис миновал. Ты обязательно поправишься». И он действительно помог мне поправиться. Кем я был для него, что он так старался? Кто положил ему на разум искать меня и найти?
После болезни я был очень слаб, и Василий Гаврилович выхлопотал для меня разрешение остаться работать при больнице санитаром. Я ездил на кухню за пищей для больных и проводил ее раздачу.
Мне же не в чем было каяться перед человеческой властью. Я оставался верен высшей власти Иеговы Бога и Иисуса Христа.
Объекты, находившиеся в ведении Управления лагерей МВД, были разбросаны вдоль железной дороги на протяжении девяноста километров по лесополосе и болотистой трясине. Именовалось все это «Вятлагом»{2}.
Вдали от Москвы и Главного управления МВД в лагерях процветало полное бесправие и беззаконие.
В мои обязанности входило вывозить срубленный лес на лошади, запряженной в сани, по ледяной дороге на биржу. Биржей называли склад обработанной древесины, вывезенной из леса. Работа была очень тяжелой. Из лагеря выходили в шесть утра, а возвращались ночью. Необходимо было выполнить норму: две ходки из леса на биржу. Хорошо было, если я успевал вернуться в барак к полночи. Приходил голодный, уставший, промокший до нитки. Одежду сдавал в сушилку, но к шести часам утра она не успевала высохнуть, лишь распаривалась. Утром натягивал мокрую одежду и в лес – на мороз и снег.
В связи с голодом часть одежды пришлось выменять на хлеб. Поэтому я надевал на голое тело телогрейку без пуговиц, застегивал ее алюминиевой проволокой, ватные штаны и стоптанные валенки на босу ногу. Так я продержался месяца два. Однажды утром окончательно простывший, с температурой под сорок градусов, я не смог подняться с нар. Зная, чем это может закончиться, думал, что близка моя смерть.
На работу я тогда не вышел. Нарядчик с начальником колонны пришли за мной в барак. Я лежал на верхних нарах, примерно 1,3 метра от пола. Меня, голого и больного, сдернули с нар на пол. Я упал, ударился головой и потерял сознание. В таком состоянии меня и бросили на полу. С меня уже нечего было взять, я не был пригодным для работы материалом. Таких обычно выносили на улицу замерзать. А затем, констатировав смерть, вывозили из зоны на лагерное кладбище. Как их там хоронили, не знаю.
Почему со мной поступили иначе? Кто-то завернул меня в одеяло и отвез в больницу. Там я долгое время лежал без сознания, с лихорадкой, в бреду. Мне чудилось, что я у себя дома, и не мог понять, почему ко мне никто не подходит. В лагере я ни с кем особо не подружился, а братьев здесь не было. В эту больницу по наряду в качестве врача был направлен Василий Гаврилович, с которым мы познакомились в Макеевке. Еще там я ему понравился за то, что совсем молодым был осужден за твердые религиозные убеждения. Позднее он поделился со мной, что его не покидала надежда найти меня. В нарядной он нашел мою фамилию в списке и узнал, что я числюсь в бригаде возчиков и что нахожусь в больнице.
Помню, это было в воскресенье. Я как раз пришел в себя и мечтал: а вдруг я нахожусь дома и сейчас меня обязательно кто-нибудь проведает.
Вдруг я услышал голос санитара: «Он очень болен, без сознания, с высокой температурой. К нему нельзя». И в ответ до боли знакомый баритон: «Дайте пройти, я врач, буду работать в вашей больнице». Я увидел на пороге Василия Гавриловича, радостно ахнул и потерял сознание.
После укола я опять пришел в себя. Василий Гаврилович, сидя на кровати, успокаивал: «Не волнуйся, сынок, все будет хорошо. Кризис миновал. Ты обязательно поправишься». И он действительно помог мне поправиться. Кем я был для него, что он так старался? Кто положил ему на разум искать меня и найти?
После болезни я был очень слаб, и Василий Гаврилович выхлопотал для меня разрешение остаться работать при больнице санитаром. Я ездил на кухню за пищей для больных и проводил ее раздачу.
Добрая Марта
На кухне работала поваром немка по имени Марта, с Поволжья. Говорливая, она расспрашивала обо всем: какой у меня срок, за что судили, и так далее. Выслушав мою историю, она горько расплакалась. Затем велела мне в следующий раз захватить с собой кроме кастрюль еще и котелок.
Я так и сделал. Она налила туда суп пожирнее, для меня. Вернувшись в больницу, я, не колеблясь, вылил тот котелок в общую кастрюлю. И в следующий раз пришел без котелка и набросился на Марту: «Как вы посмели так сделать: отнять у доходяг и дать мне лучшее?» Она расплакалась: «Ты сам голоден, а думаешь о других». А после сказала, что будет готовить мне еду из продуктов, которые получает из дома. А если я опять буду отказываться, она каждый раз будет плакать. Я согласился и спросил: «Кто я для тебя, что ты так заботишься обо мне?» Она ответила: «Ты мне приемный сын, и я буду заботиться о тебе до тех пор, пока ты не поправишься». Для меня это было очевидной заботой свыше.
Но это было только начало моей жизни в том лагере.
Я так и сделал. Она налила туда суп пожирнее, для меня. Вернувшись в больницу, я, не колеблясь, вылил тот котелок в общую кастрюлю. И в следующий раз пришел без котелка и набросился на Марту: «Как вы посмели так сделать: отнять у доходяг и дать мне лучшее?» Она расплакалась: «Ты сам голоден, а думаешь о других». А после сказала, что будет готовить мне еду из продуктов, которые получает из дома. А если я опять буду отказываться, она каждый раз будет плакать. Я согласился и спросил: «Кто я для тебя, что ты так заботишься обо мне?» Она ответила: «Ты мне приемный сын, и я буду заботиться о тебе до тех пор, пока ты не поправишься». Для меня это было очевидной заботой свыше.
Но это было только начало моей жизни в том лагере.
Непростая должность
Вскоре меня расконвоировали[3] и предложили жить за зоной в вольнонаемной бане. Бывшего работника уволили за воровство и теперь там требовался надежный заведующий и кассир.
Незадолго до того, как с меня сняли конвой, я познакомился с заключенным, который работал прорабом. Он знал, что я верующий – Свидетель Иеговы. Наше знакомство дало ему возможность разглядеть во мне честного и хозяйственного человека. Он сообщил обо мне лагерному начальству как о соответствующей кандидатуре на место завхоза. Я, не посоветовавшись с братьями, принял это предложение. Это включало ответственность за чистоту в жилых помещениях и на территории лагеря, а также руководство обслуживающим персоналом – более пятидесяти человек. Я не подумал о том, что этот персонал – заключенные, люди самого разного сорта. Не учел, что в этой бригаде есть десять воров в законе, которые вовсе не работают, но хотят жить лучше. Мне постоянно приходилось приспосабливаться. Кому-то приказывать, кого-то просить или действовать иными методами, чтобы добиться результата. Приходилось идти на контакт даже с ворами, просить их о помощи. А договориться с ними было проще, чем с начальством. Быть в лагере среди того контингента хоть каким-то начальником и оставаться при этом христианином стоило невыносимых усилий. Там другие манеры, другой язык, другой мир.
Работа и отношения потихоньку наладились. Приезжали две комиссии, которые признали лагерь лучшим по чистоте. Начальство оставалось мною довольно, вынесли благодарность с занесением в личное дело. Прораб тоже был доволен, ведь он меня рекомендовал. Я же старался избавиться от этой не совсем подходящей христианину обязанности, обращался к начальству, но они и слушать не хотели. Тогда я начал сознательно игнорировать некоторые их указания. Одно из них – лагерь в выходной день должен был выйти на субботник косить траву для конюшни. Должна была выйти и моя бригада. Я собрал мужчин лет пятидесяти, человек двадцать, и пошел косить траву вместе с ними. Это было нарушением, поскольку я должен был постоянно находиться в лагере и смотреть за ним хозяйским глазом. А я оставил его на целый день. Вечером, когда возвращались в лагерь, нашу бригаду встречали у ворот с музыкой: мы накосили больше, чем все остальные. Заместитель начальника лагеря Яковлев вызвал меня вечером к себе и говорит: «За косьбу благодарю, а за то, что оставил лагерь без хозяйственника, – пять суток изолятора». – «Разрешите идти, гражданин начальник?» – «Иди». Я пошел в изолятор. Там дежурил работник из моей бригады. Спросил его, есть ли свободные места в изоляторе, он сказал, что есть. «Тогда дай мне матрас, одеяло и подушку, я пойду отдыхать». Он спросил: «А постановление есть? Без постановления я не могу принять». – «Постановление будет, Яковлев распорядился дать мне пять суток изолятора, значит, будет постановление». – «А за что?» – «Давай постель, я пойду отдыхать. Я сегодня потрудился на косьбе». – «Да, я слышал, как вас встречали с музыкой. Иди, отдыхай». Так я и сделал.
Тот же начальник, Яковлев, на следующий день захотел поговорить со мной по поводу одного помещения. Послал посыльного, тот искал меня по всему лагерю и не нашел. Вернулся к начальнику и доложил, что поиски не увенчались успехом, нигде нет. Начальник по телефону звонит в изолятор и спрашивает, нет ли у них Мокрицкого. Там отвечают: «Он сказал, что Вы дали ему пять суток и что будет постановление». – «Я накажу тебя за то, что ты принял его без постановления, мало ли что он тебе сказал? Теперь слушай, что я тебе скажу. Чтобы Мокрицкий был у меня через десять минут, под твоим личным конвоем». Тот привел меня, и Яковлев начал кричать: «Ты что же хозяйничаешь? Что ты себе позволяешь?» – «Гражданин начальник, вы сказали про пять суток изолятора. Я спросил, идти ли. Вы сказали: иди. Я понял, что идти в изолятор. Кроме того, в лагере говорят, что «Яковлев зря трепаться не любит: сказано – сделано». – «Так говорят?» – «Да, так говорят», – ответил я. – «Правильно говорят. Но на сей раз я тебя прощаю. Нарушишь еще раз – десять получишь». Но как же уйти с этой должности? Я все больше убеждался, что эта работа не для меня.
Незадолго до того, как с меня сняли конвой, я познакомился с заключенным, который работал прорабом. Он знал, что я верующий – Свидетель Иеговы. Наше знакомство дало ему возможность разглядеть во мне честного и хозяйственного человека. Он сообщил обо мне лагерному начальству как о соответствующей кандидатуре на место завхоза. Я, не посоветовавшись с братьями, принял это предложение. Это включало ответственность за чистоту в жилых помещениях и на территории лагеря, а также руководство обслуживающим персоналом – более пятидесяти человек. Я не подумал о том, что этот персонал – заключенные, люди самого разного сорта. Не учел, что в этой бригаде есть десять воров в законе, которые вовсе не работают, но хотят жить лучше. Мне постоянно приходилось приспосабливаться. Кому-то приказывать, кого-то просить или действовать иными методами, чтобы добиться результата. Приходилось идти на контакт даже с ворами, просить их о помощи. А договориться с ними было проще, чем с начальством. Быть в лагере среди того контингента хоть каким-то начальником и оставаться при этом христианином стоило невыносимых усилий. Там другие манеры, другой язык, другой мир.
Работа и отношения потихоньку наладились. Приезжали две комиссии, которые признали лагерь лучшим по чистоте. Начальство оставалось мною довольно, вынесли благодарность с занесением в личное дело. Прораб тоже был доволен, ведь он меня рекомендовал. Я же старался избавиться от этой не совсем подходящей христианину обязанности, обращался к начальству, но они и слушать не хотели. Тогда я начал сознательно игнорировать некоторые их указания. Одно из них – лагерь в выходной день должен был выйти на субботник косить траву для конюшни. Должна была выйти и моя бригада. Я собрал мужчин лет пятидесяти, человек двадцать, и пошел косить траву вместе с ними. Это было нарушением, поскольку я должен был постоянно находиться в лагере и смотреть за ним хозяйским глазом. А я оставил его на целый день. Вечером, когда возвращались в лагерь, нашу бригаду встречали у ворот с музыкой: мы накосили больше, чем все остальные. Заместитель начальника лагеря Яковлев вызвал меня вечером к себе и говорит: «За косьбу благодарю, а за то, что оставил лагерь без хозяйственника, – пять суток изолятора». – «Разрешите идти, гражданин начальник?» – «Иди». Я пошел в изолятор. Там дежурил работник из моей бригады. Спросил его, есть ли свободные места в изоляторе, он сказал, что есть. «Тогда дай мне матрас, одеяло и подушку, я пойду отдыхать». Он спросил: «А постановление есть? Без постановления я не могу принять». – «Постановление будет, Яковлев распорядился дать мне пять суток изолятора, значит, будет постановление». – «А за что?» – «Давай постель, я пойду отдыхать. Я сегодня потрудился на косьбе». – «Да, я слышал, как вас встречали с музыкой. Иди, отдыхай». Так я и сделал.
Тот же начальник, Яковлев, на следующий день захотел поговорить со мной по поводу одного помещения. Послал посыльного, тот искал меня по всему лагерю и не нашел. Вернулся к начальнику и доложил, что поиски не увенчались успехом, нигде нет. Начальник по телефону звонит в изолятор и спрашивает, нет ли у них Мокрицкого. Там отвечают: «Он сказал, что Вы дали ему пять суток и что будет постановление». – «Я накажу тебя за то, что ты принял его без постановления, мало ли что он тебе сказал? Теперь слушай, что я тебе скажу. Чтобы Мокрицкий был у меня через десять минут, под твоим личным конвоем». Тот привел меня, и Яковлев начал кричать: «Ты что же хозяйничаешь? Что ты себе позволяешь?» – «Гражданин начальник, вы сказали про пять суток изолятора. Я спросил, идти ли. Вы сказали: иди. Я понял, что идти в изолятор. Кроме того, в лагере говорят, что «Яковлев зря трепаться не любит: сказано – сделано». – «Так говорят?» – «Да, так говорят», – ответил я. – «Правильно говорят. Но на сей раз я тебя прощаю. Нарушишь еще раз – десять получишь». Но как же уйти с этой должности? Я все больше убеждался, что эта работа не для меня.