Сергей Павлович Щавелёв. Метод практики: природа и структура

Сергей Павлович Щавелёв
Метод практики: природа и структура

Предисловие

   Эта книга выходит в свет согласно пословице: «Не было бы счастья, да несчастье помогло…» Когда в 1994 г. я печатал в издательстве Воронежского университета свою предыдущую монографию – «Практическое познание: философско-методологические очерки», то ее объем получился дороже той суммы, которая находилась в моем распоряжении. Пришлось пожертвовать одной главой рукописи – именно она составляет основу настоящего издания. Отделение части текста произошло, я надеюсь, достаточно органично: сначала вниманию читателей оказалась предложена теория практического познания или же гносеология чувственно-предметной деятельности. Теперь настала очередь методологии жизненной практики. При несомненной связи гносеологии и методологии, это все таки достаточно своеобразные горизонты философствования /что, помимо прочих авторов, ярко продемонстрировано Г. А. Подкорытовым¹/. Особенно заметна специфика нормативного, вообще регулятивного /т. е. собственно методологического/ по сравнению с дескриптивным /эпистемологическим/ сказывается в такой проблемной области, какова вненаучная реальность личности социума.
   Разумеется, подготовленный несколько лет назад материал заново переработан ради нынешнего издания, снабжен введением и заключением, где резюмируется вся концепция практического познания. Его методология могла быть реалистично представлена только благодаря пересмотру многих идеологических вех, долго «флажковавших» движение философской мысли в СССР. Мой приятный долг – душевно благодарить тех коллег, кто непосредственно поддержал идейно и организована попытки автора совершить «концептуальный пробег» из не так давно объединившего нас узилища «всеобщего деалектико-материалистического метода» – на просторы антропологического философствования. Это прежде всего профессора Санкт-Петербуржского университета – Геннадий Алексеевич Подкорытов /мой высокочтимый учитель/, Борис Васильевич Марков и Борис Иванович Липский; затем рецензенты книги – профессор Уральского медицинского института Анатолий Афанасьевич Баталов и профессор Санкт-Петербуржского горного института Борис Яковлевич Пукшанский, наконец, доктор Илья Теодорович Касавин /Москва/ и доцент Юрий Константинович Корнилов /Ярославль/, в личном общении и переписке с которыми обсуждались многие идеи этой книги.
   Ее замысел возник лет двадцать назад, в самых эвристических – общежитских беседах с моими замечательными однокашниками по аспирантуре философского факультета Ленинградского университета: Павлом Зайдфудимом /ныне доктором биологических наук; Москва/ и Виктором Чуешовым /профессором философии; Витебск/.
   Разумеется, за возможные недочеты и спорные моменты нижеследующего изложения я несу ответственность единолично и буду признателен любому его заинтересованному критику.

Введение
ФИЛОСОФИЯ В ПОХОДЕ ЗА ПРЕДЕЛЫ НАУКИ

   «Кроме той дороги, о которой ты говоришь, есть еще одна. … Я не совсем выбираю опасные тропы… Только так я могу совершить то, что предназначено мне свершить…»

Дж. Р. Р. Толкин. Возвращение короля. 2.

   Проблемная ситуация с уточняемой здесь темой моей работы выходит достаточно деликатной. Отечественные философы некоторых последних поколений по праву гордятся своими исследованиями по теории и методологии науки, выполненными за 60-80-е гг. На фоне «научных-пренаучных» коммунизма да атеизма, беззастенчиво вульгаризировавшегося «исторического» материализма, схоластического теоретизирования вокруг категорий и «законов» материалистической диалектики, логикометодологические штудии философских проблем естествознания, а затем и обществоведения, техники выглядели в СССР заповедником философского творчества, оазисом деидеологизированной духовности. От цензуры откупались цитатой в начале предисловия к автореферату или другой публикации из материалов очередного партийного съезда, которые кто-то из московских философов же и писал для вождя. Однако с недавних пор за «постой в башне из слоновой кости», причем постпозитивистской, надо признать, архитектуры, нам приходится платить по счетам профессиональной совести. Один из них предъявляет профессиональному сообществу российских философов, по крайней мере значительной части, включая автора этих строк, обвинение в сциентизме или, мягче говоря, в наукоцентризме.
   Причем огромные, постоянно растущие и в любой перспективе незаменимые уже возможности науки никто не собирается оспаривать /кроме наиболее темных и одичавших в переходное время обывателей/. Наука с определенных пор – полноправный партнер в частности лидер человеческого познания и деятельности в целом. Тем не менее давно настала пора обратить внимание гносеологии и методологии на основах участников многосложного и противоречивого процесса изучения и основания мира человеком, т. е. на дополнительные к науке и даже альтернативные ей формы рациональности, варианты духовности.
   Речь идет не только и не просто о выяснении социокультурного контекста развития науки /что само по себе весьма интересно/, но о возможности и необходимости теории и методологии вненаучного познания и мышления. Уже нельзя считать истину, логику, метод, даже теорию и прочие эпистемологические феномены монополией науки. Идея гетерогенности и разнотипности познания оказалась выдвинута на рубеже 80–90 гг. параллельно в нескольких центрах философской мысли нашей страны: в Москве /В. Г. Федотовой, И. Т. Касавиным, В. П. Филатовым и др./, Санкт-Петербурге /Б. В. Марковым, Б. Я. Пукшанским, Г. Л. Тульчинским и др./, Киеве /Е. К. Быстрицким /, Минске /Ю. А. Хариным/, Екатеринбурге /А. А. Баталовым/. Похожее идейное течение заметно и на Западе – там все чаще заказывают теоретико-методологические поминки по постпозитивизму¹. Мне довелось составить едва ли не первые обзоры соответствующих публикаций и смежной литературы по историческим, психологическим, лингвистическим, биологическим аспектам вненаучной когнитивности². Однако отмеченное направление философского анализа еще не получило должного признания в «невидимом колледже» гуманитариев. Это, видимо, вполне естественно: носители прежней и новой парадигм методологии и тут обязаны осуществлять какое-то время и это даже способствуем их взаимоотношению. В этом смысле показательно академическое издание очередной «Теории познания», где в 1–2 томах /М., 1991/ речь идет целиком о познании естественно научном, и только в томе 3 /М., 1993/ появляется глава о вненаучном познании, а том 4 /М., 1995/ опять посвященный наукам, только гуманитарным.
   Трудности с терминологией, задающей сам предмет исследования, мне стоит признать с самого начала. Хотя термин «вненаучное знание» входит уже в философскую моду, он вряд ли может, признан удачным. В нем ощущается застарелый наукоцентризм: за абсолютную точку отсчета принимаются критерии научного знания и познания. В действительности же эти категории далеко не везде и не всегда действительны в реальной жизни человека и общества. К тому же отрицательные определения вообще не слишком логичны: что нам дает дефицит женщин как немужчин или зимы как внелета? Далее, под единым колпаком вненаучности прячутся существенные различия между реалистическими и иллюзорными; до-, пред– и действительно по природе своей вненаучным правлениям и элементам процесса познания. Поэтому, продолжая за неимением пока лучшего выражения пока пользоваться и этим термином как обобщающим большинство рассматриваемых в книге сюжетов, я предпочитаю такие дополнительные определения разных моментов атеоретического познания, как профессиональное, обыденное, практическое, визуальное, прикладное и т. д.
   Как возможна гносеология и методология без науки? На этот вопрос короче всего ответить ссылкой на такие историко-философские прецеденты, как учение Аристотеля о фронезисе; «кодифицированный разум» римского права; этический интеллектуализм томизма; критика книги К. А. Гельвеция «Об уме», данная Д. Дидро; кантовское различие между спекулятивными и практическими воплощениями разума; прагматистская концепция истины, которая «держится деятельностями», равно необходимыми субъекту; расшифровка «языковых игр» поздним Л. Витгенштейном; отечественные варианты «гносеологической онтологии» у Н.Ф. Федорова, П. А. Флоренского; «философия хозяйства» С.Н. Булгакова; и некоторые другие эскизы деловой, жизненной логики, в том числе выполненные совсем недавно, в 1990-е гг³.
   Говоря же по существу вопроса, обращаю внимании пока только на известную абстрагированность научного исследования в любой его области от реального многообразия форм человеческой деятельности и всего остального существования людей. Ученого в конечном счете интересует некая универсальная сущность идеализированного в той или иной степени объекта. Все субъективное нежелательно для научной картины мира. Знания же за пределами науки сталкиваются с разнообразными потребностями производства, общения, досуга, игры, праздника, священнодействия и т. п. сфер жизнебытия; подключается к моральным, эстетическим, социальнопсихологическим, вообще ценностным сторонам мировоззрения; отражает внешне данную целостность феноменологически взятого явления природы, культуры в его своеобразии, противоречивости, динамике.
   Показательный /близкий автору по месту службы в медицинском университете и понятный любому собеседнику, рано или поздно становящемуся пациентом врачей/ пример сопоставляемых направлений познания – медицина как практическое выявление недугов и способов их лечения, с одной стороны, и комплекс биологических и социальных наук об организме человека, средах его обитания, – с другой. Медицина использует научную по происхождению информацию, но ограничивается ею или же применить ее напрямую, без опосредования практикой, как правило, не может. Исцеляется ведь не идеальная модель вроде анатомического скелета или рисунка из хирургического атласа, а чувственно конкретный человек-микроскоп требующий всегда целостного, личностного, участного похода к себе. Дефицит подобных способностей врачевать вместе с телом и во многом неповторимую душу пациента плодит знахарей шаманского типа, всуе спекулирующих наукообразной терминологией /«биополе», «экстрасенсорика», народная «медицина» и проч./, но проявляющих максимум внимания к каждому отдельному пациенту или же умело имитирующих таковое во время сеансов массового камлания на манер пресловутого Кашпировского.
   При разработке вненаучной логики и методологии стоит учесть, что в наше время едва ли не все возможные способы духовной деятельности прямо или косвенно включает в себя трансформированную, а если угодно, то парой и трансмутированную науку. Она «светится» даже там, где ее меньше всего ждут: в социальных утопиях /вроде тщетно обновляемого социализма/, мистических пророчествах, нетрадиционных религиях и просто суевериях. Рассматривая философско-методологические горизонты за пределами науки, мы сами обязаны оставаться по возможности в ее пределах.
   Таковы самые общие вопросы идеального контекста заявляемой рабочей тематики, которые стоило оговорить в самом ее начале. Подробнее о вненаучном, в особенности практическом познании и мышлении можно прочитать у вышеуказанных уже авторов.

Часть первая
ОСВОЕНИЕ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ПРАКТИКОМ

   Гете в одной из своих бесед с преданным Эккерманом заметил: «В немецкой философии надо бы довести до конца еще два важнейших дела. Кант написал «Критику чистого разума» и тем самым совершил бесконечно многое, но круг еще не замкнулся. Теперь необходимо, чтобы талантливый, значительный человек написал критику чувств и рассудка»¹.
   Как известно, диалектика чувственной, рассудочной и разумной сторон познания достаточно подробно трактовалась представителями немецкой философской классики. Тот же И.Кант, а вслед за ним Ф. Г. Гегель, рассматривая прежде и больше всего способности разума, не упустили возможности разобраться в особенностях рассудка. Во всяком случае они явственно продемонстрировали неразрывную взаимосвязь рассудка и разума, их относительно самостоятельную ценность для человека. «Разум без рассудка – это ничто, а рассудок и без разума – нечто»², – гласит один из гегелевских афоризмов. В дальнейшей истории философии эти уровни становления интеллекта продолжали служить предметом заинтересованного изучения³.
   Что же тогда не удовлетворило Гете? Ответить на этот вопрос по достоинству оценить отмеченную пунктуальным биографом сентенцию можно, если вывести понятие практического разума за узковато-идеалистические рамки морально-нравственной проблематики Никольского не умаляя значение этики как одного из аспектов жизненной философии, позволительно взглянуть на структуру и функции этой последней пошире. А именно, учитывая весь спектр людской рефлексии по поводу разнообразных практик, осуществляемых любым из нас в те или другие моменты своего бытия. На вершине европейского рационализма не только Веймарскому просветителю, но и многим другим корифеям классической мысли царством разума представлялась сфера философии и науки. А сама по себе «живая жизнь», практика – ареной борьбы рассудка и разнообразных статей человеческой души. На такой именно арене Гете и мечталось, как видно, применить отточенное рационалистическим дискурсом интеллектуальное оружие.
   Однако соответствующему направлению философской критики (т. е. концептуального метафизического анализа, истолкования) в постклассический период развития европейской культуры явно не повезло. Теорию и методологию практики надолго монополизировали марксизм и родственные ему метериалистические течения. Предшествовавший им вульгарный, механистический материализм трактовал познание вне деятельности – в виде пассивной копии, автоматически снимаемой субъектом с однозначно противостоящего ему объекта. Классический идеализм /прежде всего в лице Канта, как уже было сказано/ виртуозно смоделировал познание и мышление как деятельность по активной выработке знаний и прочих духовных продуктов. Для диалектического же и исторического материализма когнитивные процессы подлежали сущностному истолкованию лишь изнутри материальной, чувственно-предметной деятельности, куда они прямо или косвенно включены и где субъект и объект постоянно влияют друг на друга. Тем самым был сделан безусловный шаг вперед в эволюции гносеолого-методологических концепций.
   Вместе с тем, надо признать, что собственно философские высказывания основоположников марксизма не получили в свое время сколько-нибудь широкого признания и рассмотрения /не в пример их социально-политическим взглядам/. А новые поколения марксистов, с легкой руки В. И. Ленина во многом огрубили, выхолостили методологический потенциал современного материализма. Акцент на материальной субстанции природы ставился им столь же безапелляционно, как применительно к гораздо более многофакторной, полицентрической сфере общественной и особенно личной жизни человека. Ославленная было Электрической старая добрая «теория факторов» вводится сегодня едва ли единственным выходом из концептуального тупика, своеобразного клинча, коим завершается долгая полемика непримиримых «измов» на «философском фронте».
   Выразительная иллюстрация тому – истолкование едва ли не важнейшей для гуманитарных наук категории – «практики». Вряд ли сегодня можно согласится с ее интерпретацией как исключительно преобразующей, да еще всегда революционной; преимущественно материально-предметной, обязательно внешней, так сказать экспансионистской деятельности. Реалистичнее, думаю, оговорить здесь во множественном числе – о практиках, разных, но взаимодополнительных, резонирующих способах производственного, досугового, идеологического, технического, педагогического, художественного и всякого другого воздействия человека на природу общество и самого себя⁴.
   Заведомо скромную /по своим информационным источникам и проблемной топографии/ попытку философско-методологического осмысления жизненно-практического горизонта вопросов человеческого познания и представляет собой начальная часть этой книжки.

Глава 1. ТЕОРИЯ, МЕТОД, МЕТОДОЛОГИЯ

   «Обдумай ЧТО, но еще больше обдумай КАК»

Гёте. Фауст. Акт 2.

   Отношение теории и метода в познании истолковывалось классической и современной философией почти исключительно на материале. Среди авторов соответствующих работ издавна и до сих пор построено мнение, согласно которому выверенного метода возвышает науку над прочими способами отражения мира. Говорилось – теория, подразумевалось – научная; писалось – метод, читалось – науки. Сошлемся на одно из последних сочинений с типовым названием: «Гносеологические и методологические основы научной деятельности». «Метод, – утверждает в нем Н.З.Наливайко, – выступает способом теоретических действий, совокупностью приемов и операцией теоретического освоения действительности…»¹ «Научно-теоретическое мышление, – подтверждается в книге Г.А.Подкорытова «О природе научного метода, – наиболее развитая форма мышления. От обыденного показания теоретическое отличается не только содержанием мыслительного материала, но и глубиной его анализа, методичностью подхода к проблемам². «Объекты, на которые направлено обыденное познание, формируются в повседневной практике. Приемы, посредством которых каждый такой объект выделяется и фиксируется в качестве предмета познания, вплетены в обыденный опыт. Совокупность таких приемов, как правде, не осознается субъектом в качестве метода познания. – Вторит коллегам В.С.Степан. – … В науке изучение объектов, варение ах свойств и связей всегда сопровождается осознанием метода, посредством которого исследуется объект»³.
   Для подобных выводов имеются известные основания. За пределами науки в самом деле гораздо чаще встречается антиметод – случайных проб и многих ошибок; псевдостратегия поведения – «стимул – ответная реакция», способ «дикой кошки», как говорят американцы, имея в виду непредсказуемость «прыжков» слабоорганизованной или же сознательно раскрепощенной от методических «пут», рамок мысли.
   Между нами, читатель, говоря, подобные отступления от четкого метода допускают не только практики, но и ученые. Самое странное – изредка такого рода эксцессы приносят положительный результат. Широко известны случайные, неожиданные открытия в естествознании, скажем, ботаником Р.Броуном одноименного движения молекул; физиком А. Беккерелем – естественной радиоактивности{Как невольно пошутила одна из моих студенток при ответе на экзамене: «Беккерель открыл радиоактивность, а Склодовская-Кюри получила Нобелевскую премию».}; музыкантом и астрономом-любителем В. Гершелем – планеты Уран; и проч. Приведем еще факт, вошедший в легенду среда археологов. Графиня П.С.Уварова – видная исследовательница отечественных древностей и выдающийся организатор их охраны – на раскопках Старой Рязани, повинуясь странному капризу и вопреки всем заповедям научной методики, взялась ковырять зонтиком стенку раскопа. Порча стратиграфии памятника в данном случае привела к находке уникального клада древнерусских украшений.
   Столь эксцентричные эпизоды научной практики не умаляют значения выверенного метода. Они лишь демонстрируют многосложность познания и признанную самими методологами «энергию заблуждения».
   Высокая методологизированность науки не дает, на мой взгляд, оснований для заключения, будто одна она располагает методом, а вненаучное познание от него и даже от теории в широком смысле этих определений отлучено. Как размыслил еще Козьма Прутков, «антонов есть огонь, но нет того закону, чтобы огонь всегда принадлежал Антону».
   Обозначенный вопрос не снимается и великодушным расширением» со стороны эпистемологов использовать, адаптировать по своей природе методы в других сферах общественной мысли и жизни. Согласно типичному же отзыву Э.Г.Юдина, «научное знание в целом играет роль методологии по отношению к совокупной практической деятельности человека»⁴. Этот в общем-то верный тезис нуждается в существенной конкретизации на; того, какая науке помогает каков практике и, главное, как именно. Если б, допустим, Р.Бойль бился над рецептами стиральных порошков, а Д.И.Менделеев ограничился рецептурой русской водки, химия не далеко бы ушла именно как наука.
   Точнее будет, думается, вести речь об особенностях и реальных преимуществах /но отнюдь не о монополии/ научного познания в области методологии по сравнению с остальными разновидностями человеческого духа, инея при этом в виду, – вненаучные познания по части метода обладают собственными преимуществами, сильным сторонам даже по сравнению с самой наукой. Тот же, весьма авторитетный по части методологии автор, Г.А.Подкорытов, признает все-таки, что «методичностью характеризуются все познавательные действия, включая непосредственное наблюдение человеком действительности, аналитический ум исследователя и творческую фантазию художника»⁵.
   Ко всему этому сопоставлению можно добавить тезис о практике как совокупности методологических предпосылок по отношению к основаниям и целям научного познания в какой бы то ни было области.
   Не случайно исходное в наших рассуждениях понятие теории удивительно многозначно. С меня здесь достанет указать самые распространенные его применения. Прежде всего, оно употребляется для разграничения теоретического, умозрительного и эмпирического, фактического уровней внутри самого научного исследования. Кроме того, как любого рода идеальное отображение, мысленное объяснение действительности, теория отличается от практика, так или иначе преобразующего предметы материального действия, либо отношения к ним субъекта. Наконец, термин «теория» означает совокупность, систему выраженного в прескриптивном /описывающем, констатирующем/ виде знания о законах устройства, функционирования и развития некоего объекта – в противоположность методу, т. е. прескриптивному /предписывающему, побуждающему/ знанию порядка и правил деятельности субъекта с объектом. Тут перед нами как бы сослагательное и повелительное наклонения знания, если проводить аналогию с грамматикой. Именно эти последние, соотносительные значения категорий «теория» а особенно «метод» мы и предлагаем распространить на область вненаучного познания и практики в целом.
   В самом общем виде разницу между теорией и методом можно уточнить, отнеся их соответственно к содержательной, предметной и формальной, структурной сторонам человеческой деятельности, прежде всего познавательной. Напомним принятое в традиционной логике определение формы мышления как строения сознаваемого содержания; способа организации, упорядочения, взаимосвязи его составных частей. Несмотря на некоторую условность такого определения⁶, оно позволяет заметить определенную самостоятельность, нейтральность логической формы познавательного процесса по отношению к его же эмпирическому и теоретическому содержанию. Это последнее составляют понятийно, фактически и иначе выраженные знания объективных свойств и отношений вещей. Тогда как логическая форма отображает не просто объект познания и преобразования, не столько сам по себе внешний мир, сколько длительный опыт взаимодействия субъекта и объекта. Наиболее массовидные и эффективные варианты логических структур мысли – анализ и синтез, аналогия и противопоставление, обобщение и индивидуализация и т. п. – как раз и составили исходные, важнейшие методы познания практики.
   Встречаются попытки выдать метод за прямое воспроизведение имевшего мира. «Истинный метод представляет собой аналог процесса развития, отражение связей и отношений явлений природы…»⁷, – формулирует Н.В.Наливайко расхожее в учебной литературе мнение. На самом деле, свою ближайшую основу методология извлекает не из противостоящих субъекту предметов и процессов самих по себе, а из практики их использования, «покорения», «приручения» человеком. Объективная «логика» вещей своеобразно преломляется сквозь призму логики практики их основания и преобразования. В противном случае фигуры логики и вообще положения методологии в могли бы претендовать на универсальность, инвариантность внутри бесконечно разнообразного и вечно изменчивого содержания познания, как чувственного, так и рационального.
   Основная задача теории – дать истинное знание об научаемом предмете, выяснить что он на самом деле собой представляет. К области же методологии гносеологическое понятие истины едва ли применимо. Методы бывают не истинные или ложные, но правильные или неправильные, шире же глядя – эффективнее или бесполезные, более или менее результативные. Пафос метода – определять, сколь точно следует мыслить о предмете, каким образом надлежит эффективно взаимодействовать с ним. Гомункул в «Фаусте» Гёте выступает заправским методологом, когда рекомендует своему создателю Вагнеру думать не только над тем, что тот изучает, но и как с этим обходиться.