Страница:
Гнейс означало – гнилой…
Консультации с опытными вулканологами и их заключение разочаровали еще больше. Насадный не признавался им, откуда привез образцы, чтобы не быть смешным…
Короче говоря, лет эдак миллионов полста назад из жерла вулкана вырвался фонтан магмы, пепла, газа и все это разлилось, разлетелось по округе в сотню километров, перемешалось и застыло. И так стояло, пока не началось оледенение, после чего от лунного ландшафта осталась цепочка холмов, расставленных по кругу. Не ясно только, почему на месте извержения возник не конус, как обычно, а впадина. Возможно, произошло опускание участка земной поверхности, а возможно, на этом месте уже была глубокая котловина, почему и произошел прорыв расплава… Святослав Людвигович долго ходил понурый, пока не получил химических анализов, которые пришлось делать на стороне и за деньги через одного знакомого лаборанта. Тот внезапно обнадежил интересным результатом: химсостав гнейсов и застывшей магмы практически одинаков, разве что последняя претерпела температурное воздействие. То есть будто кто-то переплавил эти гнилые породы и вылил в котловину.
Это значит, нет вулканической магмы и нет жерла вулкана!
И еще заметил, что в лавах и туфах очень высокое содержание углерода, которого мало в подстилающих гнейсах: вероятно, произошли некоторые термохимические процессы…
Всю зиму Насадный рисовал апокалипсические картины космической катастрофы, благо в институте неплохо научили работать с акварелью – раскрашивать геологические карты. И выглядели они примерно одинаково: огромный, до семидесяти километров в диаметре, метеорит или болид приблизился к земле, вошел в ее атмосферу, и спрессованный воздух разогрелся выше трех тысяч градусов, и гнейсы, по сути, растаяли под ним, как тает снег от горячего потока. А от высочайшего давления произошел выплеск расплава, отчего образовалась впадина, обрамленная горами. Сам метеорит сгорел в этом огне и обратился либо в пепел и газообразные вещества, либо в столб пара, если был просто блуждающим по Вселенной куском льда.
И осталась на земле звездная рана…
Акварель не позволяла выразить динамику явления – он перешел на масло, и к весне его комната в коммуналке на Кронверкской превратилась в выставочный зал живописи, а сам кандидат наук – в одержимого, с блистающим взором, полухудожника, полуфантаста. В институте его стали считать не то что больным, а как бы не очень здоровым человеком, повредившимся на космических катастрофах. Он же больше всего боялся быть смешным, даже когда в блокадном Ленинграде умирал с голоду, сидя возле ног часового у хлебного ларька, лениво жующего горбушку. Можно бы попросить, но от дистрофии он выглядел как лягушачий головастик – лоб шире плеч, и голова уже не держится на шее, все время падает то влево, то вправо, словно поплавок на волнах. Часовой смотрел, жевал и ухмылялся…
В начале лета он пригласил к себе домой бывшего подчиненного по сектору дешифрирования аспиранта Рожина и показал картины. Часа полтора ошалевший аспирант рассматривал полотна и схемы, после чего сам стал одержимым, будто эта нарисованная космическая катастрофа была инфекционным заболеванием. Таким способом обретя себе единомышленника, Святослав Людвигович выправил разрешения на въезд в погранзону и, получив отпуск, снова двинул на Таймыр, теперь уже не один. И сделали за месяц в два раза больше, образцов привезли четыре рюкзака и открыли Пестрые скалы – двухсотметровой высоты обнажение брекчиевидной толщи на реке Балганке, где отвесная стена была словно раскрашена всеми цветами радуги и напоминала расцветку таджикских тканей. Насадный был почти уверен, что отыщет среди этой пестроты остатки метеоритного вещества или даже обломки его, но знакомый лаборант из химлаборатории на сей раз сильно разочаровал: ничего космического в исследованных образцах не нашел. Кроме той пыли, которая летела из Вселенной и оседала на землю естественным образом. Аспирант Рожин слегка подостыл и стал даже редко появляться у Насадного, а тот тем временем с помощью молотка и набора зубил крошил и дробил привезенные куски крепчайших пород, выбирая из каменного праха отдельные разноцветные, а больше темно-серые, невзрачные песчинки. А когда надоело, у того же лаборанта купил бутыль тяжелой воды и принялся высаживать их более современным способом.
Когда этих песчинок набралась хорошая щепоть, Насадный позвал Рожина, показал ему плоды трудов своих, а также результат собственных минералогических анализов и сказал:
– Садись, Миша, и пиши кандидатскую.
У аспиранта затряслись руки и голос.
– А ты?.. А вы?
– А я поехал в Совет Министров выколачивать деньги на экспедицию, – ответил он, пряча в карман мешочек с алмазами.
Впоследствии Рожин защитил сразу докторскую диссертацию, а сам Насадный был произведен в членкоры Академии наук и через год – в академики.
Алмазы были настолько привычны для его сознания, что давно не вызывали каких-то особых чувств. Но и загадочная солонка, оставленная Зимогором, хоть и будоражила воображение, однако при этом не захватывала его так, как некогда алмазы метеоритного происхождения. В голове сидела горькая, болезненная мысль о проданном городе, и Насадный понимал, что никогда не сможет отторгнуть ее; к ней следовало привыкнуть, как родители привыкают к преждевременной и ошеломляющей смерти своего дитяти. Привыкнуть и жить дальше с этой горечью до последнего часа.
Зимогор оставил ему пустую солонку, и вот теперь, рассматривая ее и проделывая нехитрые опыты с электроникой, академик лишь пожимал плечами, не зная, как относиться к столь необычному предмету и более всего к утверждению, что там была некая соль, добытая из недр Манорайской впадины, которая якобы и является родиной человечества.
Он и в самом деле всю жизнь искал эту родину, когда-то давно выдвинув теорию о ее космическом происхождении. Точнее, это даже трудно было назвать поиском; скорее, он хотел найти воплощение своей детской мечты, искал на земле место, где, будучи вывезенным из блокадного Ленинграда, прожил два года, которые потом решили всю его судьбу.
О Манорайской котловине академик знал с шестьдесят девятого года и знал, что это метеоритный кратер, причем изученный еще в тридцатых и, судя по материалам исследований, ничем особым не выдающийся. Подобных геологических структур было на земле десятки, и куда интереснее выглядела тогда Балганская астроблема – «белое пятно» на карте! И вот сейчас, держа в руках пустую солонку, Насадный неожиданно вспомнил, что таймырский кратер ему открылся именно в тот момент, когда он изучал данные по Манорае. Открылся и сразу же захватил все внимание. С тех пор он никогда уже не возвращался к другим звездным ранам и об Алтае, пожалуй, вряд ли вспоминал когда, впрочем, как и о своем увлечении – поиске родины человека. Получилось, что весь свой азарт, силу ума и души отдал Таймыру, и когда этой весной к нему достучался журналист Сергей Опарин, внешне чем-то напоминающий Зимогора, академик пошел ему навстречу и подтвердил, что Балганский кратер – это и есть родина человечества. Журналисту очень уж хотелось услышать его авторитетное слово.
И это вовсе не означало, что он сам был в том уверен. Современный мир все больше становился материальным, расчетливым и деловым, так что почти уже не оставалось места мечте и фантазии – вещам, которые, однажды захватив воображение Насадного, привели его к открытию не только богатейшего месторождения «космических» алмазов, но еще и к научному открытию в области ионосферы Земли и происхождения самих метеоритных кратеров и собственно метеоритов. Это не считая изобретения установки «Разряд», предназначенной для разрушения сверхтвердых пород и извлечения все тех же алмазов; установки, в основе которой, как выяснилось, лежит совершенно новый вид космического оружия…
Журналист поехал открывать Беловодье на Таймыр, и никто не знал, да и знать не мог, что откроет он в результате поиска.
Теперь к нему достучался еще один блаженный и принес весть, что детская мечта академика существует на самом деле, и принес доказательство в виде рассказа о черном веществе, отсутствующем в таблице Менделеева. И не скажи он о проданном детище – городе, выстроенном по проекту Насадного, академик бы сейчас радовался, как ребенок, и уже собирался в дорогу.
Весь остаток дня Насадный испытывал раздирающие душу чувства и полную растерянность: покуда смотрел на пустую солонку, почти уже соглашался с выводами Зимогора и готов был немедленно ехать на Алтай, однако, едва отрывал от нее взгляд, тотчас ощущал глубокую тоску и настороженность. Город Астроблема стоял мертвым уже восемь лет, но, тщательно законсервированный, мог бы простоять еще полсотни, ибо в Арктике ничего не горит, не гниет и не портится. У Насадного в голове не укладывалось, что город стал объектом продажи – товаром, за который государство может получить деньги. Во-первых, потому что не слышал, чтобы продавались целые города, во-вторых, выбрасывать его на рынок – это как в анекдоте про бизнес по-русски: украсть вагон водки, пихнуть его по дешевке, а деньги пропить.
И все-таки продали! С куполом зимнего сада, с домами, улицами, недостроенным обогатительным комбинатом, аэродромом и всей инфраструктурой. А значит, и с катакомбным цехом, где в толще сверхтвердых пород, в замурованном боксе хранится экспериментальный действующий образец установки «Разряд»…
Уже поздно вечером Святослав Людвигович обернул пустую, обыкновенную на вид солонку фольгой и убрал в оружейный шкаф, где, кстати, хранилась еще одна капсула – с алмазами космического происхождения. Однако не получилось, чтоб с глаз долой и из сердца вон; напротив, думая о Манорайской котловине, машинально бродил вдоль шкафов и перебирал, перекладывал книги, связки бумаг, отыскивая материалы по Алтаю. Найти что-либо в этих завалах было нелегко, и после долгих и бесполезных мытарств академик надышался, нанюхался потревоженной пыли и стал чихать. Когда же прочихался, умыл лицо, в голове просветлело и он внезапно и окончательно решил, что завтра же поедет в Горно-Алтайск.
Утром над Питером появилось солнце, редкое в эту осень, и Насадный посчитал это хорошим знаком. Он обрядился в старые джинсы, мешковатую куртку и кепку, взял с собой четыре большие работы и отправился на набережную Невы, где гранитный парапет пестрил картинами самодеятельных художников. Продавать свои каменные полотна он стал недавно, когда окончательно прижало, когда, пересилив собственную болезненную рачительность, Святослав Людвигович начал подъедать мобзакладку и обнаружилось, что, несмотря на все старания, мука прогоркла, часть круп посекли мыши, испортила плесень и хлебный червь, вздулись банки с мясными и рыбными консервами, целыми оставались лишь мешочки с сахарным песком, превратившиеся в тяжелые булыжники. Многое еще годилось в пищу, но только при крайних, блокадных обстоятельствах, которые, чувствовал он, не за горами.
Пустить в продажу свои шедевры его случайно надоумил представитель компании «Де Бирс», безуспешно попытавшийся что-нибудь купить у Насадного. Начал с малого: вынес на набережную пару шкатулок из дымчатого кварца и к концу дня дождался покупателя, получил восемьдесят долларов. Потом выставил несколько, с его точки зрения, неудачных панно малого размера и за несколько дней сбыл их за полтораста. Дабы не быть опознанным и осмеянным, Святослав Людвигович изменял внешний вид и прикрывал глаза темными очками. Бывало, замечал знакомых геологов, интересующихся каменным творчеством, некоторые из них даже расспрашивали продавца, однако не могли признать в неряшливо одетом старике гордого академика, который и в тундре носил белоснежные рубашки и красивые дорогие галстуки.
И в этот день он благополучно отстоял до обеда, договорился с покупателем и отложил понравившееся ему панно на два часа, но тот вернулся раньше срока и не один – с человеком средних лет, который со знанием дела посмотрел шедевры, достал сильную лупу, поводил ею над полотнами, с разрешения Насадного так же тщательно обследовал обратную сторону и наконец устало спросил:
– Сколько все это стоит?
Смущенный академик сразу не нашелся что ответить, оптовых покупателей еще не бывало, и пауза затянулась.
– Назовите вашу цену, – предложил он. – Хотя бы порядок цифр.
– Это очень дорого, – отозвался Насадный. – Но я вынужден продавать дешевле…
– Вы скажите сумму! Верхний потолок!
– За все работы я бы попросил восемьсот долларов.
– Восемьсот?.. Да, это Россия!.. Слов нет. Знаете, сколько стоят подобные уникальные вещи? Каждая из них в десять раз дороже!
Академик вдруг понял, что перед ним не покупатель, а ценитель его творчества, человек, обладающий фантазией и чувством прекрасного.
– Возможно, вы правы, – однако же уклонился Насадный. – Но сейчас рынок и все зависит от спроса. Настоящую цену никто не даст.
– Простите, вы только продавец или эти работы – ваши?
Он полагал, что этот «искусствовед» все равно не купит ни одной картины – у таких обычно нет денег, – и потому расслабился, потерял бдительность.
– Мои работы, – признался просто и даже уловил легкую собственную гордость.
– Да!.. – Ценитель наконец-то оглядел академика, почти как картину. – Как вам удается? Вы маг? Или алхимик?.. Это же натуральная живопись: палитра, гармония цвета… И ни одного шва! Цельные куски!
Он проливал бальзам на душу, и следовало бы насторожиться, взглянуть на сладкопевца иными глазами, но истосковавшаяся по доброму слову душа творца уже парила от счастья. Раньше ничего подобного не случалось, покупали панно в основном «новые русские», как оригинальные побрякушки для директорского стола в офисе…
Ценитель взмахом руки подозвал к себе товарища, что-то сказал ему тихо и тот через минуту подогнал какой-то автомобиль зарубежной марки, в которых академик совершенно не разбирался.
– Рассчитаемся в машине, – шепотом заявил знаток. – Потом отвезу вас, куда скажете. С деньгами ходить по городу небезопасно.
Святослав Людвигович все еще не чувствовал никакого подвоха, поскольку испытывал полное недоумение: покупатель не походил на богатого человека. Сел в автомобиль вместе с шедеврами и тут же получил деньги – по две тысячи долларов за каждую работу.
И тоже ничего не заподозрил, ибо вдруг осознал, что не только дорога на Алтай, но и старость ему теперь обеспечена.
Его и в самом деле отвезли куда он сказал – на Петроградскую, благодарно распрощались, обменялись телефонами, и Насадный пошел сначала в сберкассу, чтоб обменять валюту, затем в магазин, где купил шампанское, дорогую нарезку и фрукты, после чего отправился домой напрямую, проходными дворами. Едва оказавшись в своей квартире, он позвонил Рожину и пригласил его на праздничный обед: старый сподвижник был единственным человеком, посвященным в «торговый бизнес» академика: грязное, непотребное это занятие приходилось тщательно скрывать.
За столом они просидели до вечера, даже старые походные песни попели под гитару. Насадный выбрал удобный момент, отсчитал старому сподвижнику тысячу долларов и сунул в нагрудный карман.
– На нашу пенсию прожить нельзя! – прикрикнул, видя его немое сопротивление. – Да еще бы ее платили… А мне сегодня невероятно повезло, покупатель настоящий пришел, первый… Будут деньги – вернешь.
И вдруг у старого сподвижника загорелся взор. Он выхватил доллары из кармана и швырнул на стол.
– Хватит! Хватит, Насадный! – выкрикнул бывший аспирант возбужденно и обидчиво. – Мне твои деньги не нужны, понял? Не возьму!..
– Понимаешь, они мне очень легко достались, Миша! – Академик собрал деньги и вновь попытался сунуть их в карман Рожина. – Я же объяснял: нашелся покупатель!.. Полный идиот! Готовый выложить за какую-то ерунду, за… плоды дряхлеющего ума кучу денег! Не бойся, мне хватит! Еще целых семь тысяч! Так что собирайся, снова поедем в частную экспедицию. Это зарплата, если хочешь.
– Я больше никуда не поеду с тобой. – Старый и верный сподвижник ударил по руке с деньгами и встал. – Да, тебе все дается легко… Открытия, изобретения, звезды, даже памятник при жизни. Все легко и просто.
– Миша, да перестань, ты что? – засмеялся и одновременно испугался Насадный. – Ты-то свидетель, что мне легко далось? Ни одного дела еще до конца не довел!
– А балганские алмазы? А установка «Разряд»?.. И еще – город, по собственному проекту…
Насадный услышал глубокое и сильнейшее разочарование – не хотелось даже про себя называть это завистью.
– Рожин, я тебе рожу набью! – Он еще пытался сгладить назревающий конфликт – явление в их отношениях небывалое. – Месторождение законсервировано, «Разряда» нет, не существует!
– Как же, а опытный образец? Действующий, промышленный образец? И Ленинская премия!
– Да это же действующая модель! Чистейший самопал!
– Ладно, только мне не рассказывай! – недружелюбно мотнул головой Рожин. – Но город-то стоит! За Полярным кругом!..
– Город продали, Миша…
Он ничего не услышал, поскольку не хотел, засмеялся зло: так он смеялся только над врагами…
– Невезучий бессребреник!.. Не надо передо мной выделываться, Насадный. Ты сколько раз академик? Поди, и со счету сбился? А я посчитал! Тебя приняли в шесть европейских академий.
– Хорошо посчитал?..
Рожин не давал и слова вставить, выплескивал все, что накипело в его душе, причем валил все в кучу, без разбора…
И не сказать, что делал это по пьянке, ибо выглядел совершенно трезвым…
– Мировая величина! А если бы еще Запад вовремя услышал об открытии таймырского феномена? Что бы было? Нобелевская, разумеется!.. – Перешел на шепот: – Ну, а если бы узнал о существовании «Разряда»? Технологии будущего?.. Живая икона! Молились бы на тебя!.. Нет, я все тебе скажу, все!
Столь внезапный прорыв сначала ошеломил Насадного, но затем, как это обычно случалось, вызвал холодное раздражение. Вообще следовало бы дать по физиономии и выгнать в шею, однако упоминание об астроблемах неожиданно толкнуло его к воспоминаниям. Он дождался паузы, когда старый сподвижник налил себе полный фужер шампанского и стал жадно пить – будто огонь заливал.
– Поедем искать родину человечества, – будто ничего не случилось, заявил академик. – На сборы тебе даю один день. Полетим самолетом, раз денег привалило…
– Я сказал – никуда больше не поеду! – отрезал бывший аспирант. – Мне надоело сидеть в твоей тени. У меня могла быть собственная судьба! Пусть не такая, как у тебя! Без геройских звезд, памятников… Но своя! А я за тобой всю жизнь, как верный пес… Это ты меня сделал таким!
– Рожин, а ты ведь земноводный! – непроизвольно вырвалось у Насадного. – Ты же летарий! Как я этого не замечал?..
Старый сподвижник насторожился.
– Что значит – летарий?
– Ты не обижайся, это не оскорбление. И не твоя вина…
– Нет, ты мне объясни, что такое – летарий? Или как там еще?..
– Состояние души, – постарался уклониться Святослав Людвигович от прямого ответа.
Но Рожин не мог успокоиться и нарывался на скандал.
– И какое же у меня состояние души? Разумеется, оно на порядок ниже твоего? Так? И душа совсем пустая! Еще и подлая, да? Столько добра сделал, облагодетельствовал, в люди вывел, а теперь приходится выслушивать претензии!.. Не так? Тогда скажи сам!
– Ты живешь на свете первый раз, – проговорил Насадный. – Впрочем, может, я и ошибаюсь…
– Ну конечно, первый раз! – задиристо подхватил он, наливая себе шампанского. – А ты у нас – сорок первый! Поэтому такой гениальный, знаменитый… Да все, что ты сделал, – дерьмо! Дерьмо, понял?! Потому что никому не нужно! Ты сам не нужен!
– Мы оба с тобой оказались не нужными.
– Не оба – я с тобой стал не нужен! Под твоей тенью!.. из-за тебя мне не дают читать не то что курса – разовых лекций в университете! К студентам не подпускают!.. Стоит лишь назвать свою фамилию, как мне в ответ называют твою! А, сподвижник и полпред академика!..
– С чего ты завелся, Рожин? – придвинувшись к нему, спросил Святослав Людвигович. – И почему именно сегодня? Я позвал тебя, чтобы устроить маленький праздник… Теперь можно ехать в экспедицию, вон какие деньги с неба упали! А ты взял и испортил праздник.
– Ты мне жизнь испортил, Насадный. Может быть, действительно единственную. Что-то я не верю в переселение душ…
– Тогда давай выпьем мировую? – предложил академик. – Стоит ли ссориться, если все дело в том, что не дают читать лекции? К студентам не подпускают!.. Меня тоже не подпускают. Ну и что?
– Тебе-то ну и что!.. У меня жизнь кончается.
– Умирать собрался?
– Ага, сейчас! Не дождешься!..
В этот момент Святослав Людвигович вспомнил, что это не первая их ссора. Была одна, правда, очень давно, и возникла она из-за пустяка с точки зрения Насадного. На второй год, когда в Балганском кратере уже работала геологоразведочная экспедиция, на берегу реки откопали мамонтенка. Залежи бурого угля были почти на поверхности, под метровым слоем мерзлоты, и его черпали для нужд поселка обыкновенным экскаватором. Растепленный грунт превратился в грязь, потек селью в реку, и однажды утром экскаваторщик обнаружил ископаемый труп животного. Размером он был со среднего слона, разве что обросший густой желтой шерстью и абсолютно целый. Сообщили в Красноярское отделение Академии наук, потом в Москву отослали телеграмму, но прошла неделя, другая – нигде даже не почесались. А на Таймыре хоть и было всего пятнадцать тепла, хоть и завалили мамонта кусками льда с озера, закрыли брезентом от солнца, все равно начался запашок. Ко всему прочему кто-то ночью ободрал всю шерсть с одного бока – она уже начала лезть сама. Потом вырубили огромный кусок из задней ноги – кому-то захотелось попробовать пищи первобытного человека. А еще через неделю ископаемое чудо нашли собаки…
И видя это, уже навалились люди: это же заманчиво – иметь настоящую, «живую» кость в виде сувенира… Мамонта растаскали в один день, варили и пробовали мясо, вкусом напоминавшее падаль, однако пробовали, чтобы потом можно было сказать – а я вот ел мамонтину!
Спустя месяц после этого Насадный однажды застал Рожина за делом, в общем-то привычным для бывшего аспиранта: он вязал свитер. Это была его коронка – вязать во время раздумий, ожиданий или в дороге, к чему все давно привыкли. Тут же академик обратил внимание на очень знакомый цвет толстых шерстяных ниток. А в углу еще стояло два мешка отмытой и прочесанной длинноволокнистой шерсти…
Старый сподвижник даже не отрицал, где взял столь необычный материал, и когда Насадный допек его вопросом, зачем он это сделал, Рожин ответил определенно:
– У меня будет единственный в мире свитер из мамонтовой шерсти! Понимаешь? Ни у кого такого нет и вряд ли когда будет. Единственный – у меня! Даже у тебя не будет!
Тогда академик посчитал это за блажь, за простое желание иметь нечто эдакое, чего действительно нет в мире ни у кого.
И скоро простил…
Сейчас тоже следовало простить…
– Ну, так ты согласен на мировую? – спросил он, вспомнив, что оригинальным свитером Рожин попользовался недолго: жадная до древностей питерская моль сожрала его на второе лето…
– Неужели ты согласен на мировую после того, что я сказал?
Святослав Людвигович вылил остатки шампанского в фужеры, поставил бутылку под стол.
– Поедем, посмотрим настоящую звездную рану. Последнюю на сей раз.
– Насадный, я тебя ненавижу. – Бывший аспирант опрокинул свой фужер, разлив вино по столу. – Если бы ты знал, как я тебя ненавижу!
Шампанское подтекло под доллары, разбросанные веером…
Академик собрал деньги, скрутил их в трубку и забил в карман Рожина.
– Это твоей жене. И попробуй вякни!..
– Ладно, возьму, – согласился тот. – Но ты все равно дерьмо. И тоже никому не нужен! И хорошо, что я тебе сегодня сказал все в глаза.
– Легче стало?
– Ну ты и скотина, Насадный! Да пошел ты!.. – Рожин схватил плащ и бросился вертеть ручку замка.
Академик стоически дождался утра и позвонил Рожину. Трубку взяла его жена, Вера Максимовна.
– Если твой муж проспался, то дай ему трубку, – попросил он.
– Миша сегодня ночью умер, – услышал в ответ. – Инфаркт… До больницы не довезли…
Известие потрясло его сильнее, чем информация о проданном городе. Академик тотчас же решил ехать к вдове Рожина, но тут позвонил покупатель – «искусствовед», отваливший за картины огромные деньги, и, извиняясь, стал просить о встрече, дескать, каменные панно произвели огромное впечатление на его друзей и особенно на шефа, который хочет лично посмотреть панно и кое-что приобрести, и что они уже подъехали к его дому и стоят у подъезда – можно выйти на балкон и в том убедиться.
Академик как-то пропустил мимо ушей, что ценитель назвал его фамилию, хотя Святослав Людвигович не представлялся и никаких надписей на панно не оставлял. Ошеломленный неожиданной смертью старого сподвижника, он не сумел отказать сразу и решительно, позволил уговорить себя, вернее, не нашел аргументов, чтоб избежать встречи, а рассказывать о своем горе чужим людям он не любил.
Короче, уже через пять минут по квартире бродили какие-то люди, рассматривая каменные картины и экспонаты минералогического музея. Кто из них был вчерашний покупатель и кто шеф, Насадный так и не различил, впрочем, это было и не важно: из головы не выходила мысль о скоропостижной кончине Рожина, к тому же он вдруг осознал, что остался на свете один, как перст. Жена умерла семь лет назад, дочь вышла замуж за иностранца и уехала в Канаду, с родственниками более дальними давно потеряна связь…
Консультации с опытными вулканологами и их заключение разочаровали еще больше. Насадный не признавался им, откуда привез образцы, чтобы не быть смешным…
Короче говоря, лет эдак миллионов полста назад из жерла вулкана вырвался фонтан магмы, пепла, газа и все это разлилось, разлетелось по округе в сотню километров, перемешалось и застыло. И так стояло, пока не началось оледенение, после чего от лунного ландшафта осталась цепочка холмов, расставленных по кругу. Не ясно только, почему на месте извержения возник не конус, как обычно, а впадина. Возможно, произошло опускание участка земной поверхности, а возможно, на этом месте уже была глубокая котловина, почему и произошел прорыв расплава… Святослав Людвигович долго ходил понурый, пока не получил химических анализов, которые пришлось делать на стороне и за деньги через одного знакомого лаборанта. Тот внезапно обнадежил интересным результатом: химсостав гнейсов и застывшей магмы практически одинаков, разве что последняя претерпела температурное воздействие. То есть будто кто-то переплавил эти гнилые породы и вылил в котловину.
Это значит, нет вулканической магмы и нет жерла вулкана!
И еще заметил, что в лавах и туфах очень высокое содержание углерода, которого мало в подстилающих гнейсах: вероятно, произошли некоторые термохимические процессы…
Всю зиму Насадный рисовал апокалипсические картины космической катастрофы, благо в институте неплохо научили работать с акварелью – раскрашивать геологические карты. И выглядели они примерно одинаково: огромный, до семидесяти километров в диаметре, метеорит или болид приблизился к земле, вошел в ее атмосферу, и спрессованный воздух разогрелся выше трех тысяч градусов, и гнейсы, по сути, растаяли под ним, как тает снег от горячего потока. А от высочайшего давления произошел выплеск расплава, отчего образовалась впадина, обрамленная горами. Сам метеорит сгорел в этом огне и обратился либо в пепел и газообразные вещества, либо в столб пара, если был просто блуждающим по Вселенной куском льда.
И осталась на земле звездная рана…
Акварель не позволяла выразить динамику явления – он перешел на масло, и к весне его комната в коммуналке на Кронверкской превратилась в выставочный зал живописи, а сам кандидат наук – в одержимого, с блистающим взором, полухудожника, полуфантаста. В институте его стали считать не то что больным, а как бы не очень здоровым человеком, повредившимся на космических катастрофах. Он же больше всего боялся быть смешным, даже когда в блокадном Ленинграде умирал с голоду, сидя возле ног часового у хлебного ларька, лениво жующего горбушку. Можно бы попросить, но от дистрофии он выглядел как лягушачий головастик – лоб шире плеч, и голова уже не держится на шее, все время падает то влево, то вправо, словно поплавок на волнах. Часовой смотрел, жевал и ухмылялся…
В начале лета он пригласил к себе домой бывшего подчиненного по сектору дешифрирования аспиранта Рожина и показал картины. Часа полтора ошалевший аспирант рассматривал полотна и схемы, после чего сам стал одержимым, будто эта нарисованная космическая катастрофа была инфекционным заболеванием. Таким способом обретя себе единомышленника, Святослав Людвигович выправил разрешения на въезд в погранзону и, получив отпуск, снова двинул на Таймыр, теперь уже не один. И сделали за месяц в два раза больше, образцов привезли четыре рюкзака и открыли Пестрые скалы – двухсотметровой высоты обнажение брекчиевидной толщи на реке Балганке, где отвесная стена была словно раскрашена всеми цветами радуги и напоминала расцветку таджикских тканей. Насадный был почти уверен, что отыщет среди этой пестроты остатки метеоритного вещества или даже обломки его, но знакомый лаборант из химлаборатории на сей раз сильно разочаровал: ничего космического в исследованных образцах не нашел. Кроме той пыли, которая летела из Вселенной и оседала на землю естественным образом. Аспирант Рожин слегка подостыл и стал даже редко появляться у Насадного, а тот тем временем с помощью молотка и набора зубил крошил и дробил привезенные куски крепчайших пород, выбирая из каменного праха отдельные разноцветные, а больше темно-серые, невзрачные песчинки. А когда надоело, у того же лаборанта купил бутыль тяжелой воды и принялся высаживать их более современным способом.
Когда этих песчинок набралась хорошая щепоть, Насадный позвал Рожина, показал ему плоды трудов своих, а также результат собственных минералогических анализов и сказал:
– Садись, Миша, и пиши кандидатскую.
У аспиранта затряслись руки и голос.
– А ты?.. А вы?
– А я поехал в Совет Министров выколачивать деньги на экспедицию, – ответил он, пряча в карман мешочек с алмазами.
Впоследствии Рожин защитил сразу докторскую диссертацию, а сам Насадный был произведен в членкоры Академии наук и через год – в академики.
Алмазы были настолько привычны для его сознания, что давно не вызывали каких-то особых чувств. Но и загадочная солонка, оставленная Зимогором, хоть и будоражила воображение, однако при этом не захватывала его так, как некогда алмазы метеоритного происхождения. В голове сидела горькая, болезненная мысль о проданном городе, и Насадный понимал, что никогда не сможет отторгнуть ее; к ней следовало привыкнуть, как родители привыкают к преждевременной и ошеломляющей смерти своего дитяти. Привыкнуть и жить дальше с этой горечью до последнего часа.
Зимогор оставил ему пустую солонку, и вот теперь, рассматривая ее и проделывая нехитрые опыты с электроникой, академик лишь пожимал плечами, не зная, как относиться к столь необычному предмету и более всего к утверждению, что там была некая соль, добытая из недр Манорайской впадины, которая якобы и является родиной человечества.
Он и в самом деле всю жизнь искал эту родину, когда-то давно выдвинув теорию о ее космическом происхождении. Точнее, это даже трудно было назвать поиском; скорее, он хотел найти воплощение своей детской мечты, искал на земле место, где, будучи вывезенным из блокадного Ленинграда, прожил два года, которые потом решили всю его судьбу.
О Манорайской котловине академик знал с шестьдесят девятого года и знал, что это метеоритный кратер, причем изученный еще в тридцатых и, судя по материалам исследований, ничем особым не выдающийся. Подобных геологических структур было на земле десятки, и куда интереснее выглядела тогда Балганская астроблема – «белое пятно» на карте! И вот сейчас, держа в руках пустую солонку, Насадный неожиданно вспомнил, что таймырский кратер ему открылся именно в тот момент, когда он изучал данные по Манорае. Открылся и сразу же захватил все внимание. С тех пор он никогда уже не возвращался к другим звездным ранам и об Алтае, пожалуй, вряд ли вспоминал когда, впрочем, как и о своем увлечении – поиске родины человека. Получилось, что весь свой азарт, силу ума и души отдал Таймыру, и когда этой весной к нему достучался журналист Сергей Опарин, внешне чем-то напоминающий Зимогора, академик пошел ему навстречу и подтвердил, что Балганский кратер – это и есть родина человечества. Журналисту очень уж хотелось услышать его авторитетное слово.
И это вовсе не означало, что он сам был в том уверен. Современный мир все больше становился материальным, расчетливым и деловым, так что почти уже не оставалось места мечте и фантазии – вещам, которые, однажды захватив воображение Насадного, привели его к открытию не только богатейшего месторождения «космических» алмазов, но еще и к научному открытию в области ионосферы Земли и происхождения самих метеоритных кратеров и собственно метеоритов. Это не считая изобретения установки «Разряд», предназначенной для разрушения сверхтвердых пород и извлечения все тех же алмазов; установки, в основе которой, как выяснилось, лежит совершенно новый вид космического оружия…
Журналист поехал открывать Беловодье на Таймыр, и никто не знал, да и знать не мог, что откроет он в результате поиска.
Теперь к нему достучался еще один блаженный и принес весть, что детская мечта академика существует на самом деле, и принес доказательство в виде рассказа о черном веществе, отсутствующем в таблице Менделеева. И не скажи он о проданном детище – городе, выстроенном по проекту Насадного, академик бы сейчас радовался, как ребенок, и уже собирался в дорогу.
Весь остаток дня Насадный испытывал раздирающие душу чувства и полную растерянность: покуда смотрел на пустую солонку, почти уже соглашался с выводами Зимогора и готов был немедленно ехать на Алтай, однако, едва отрывал от нее взгляд, тотчас ощущал глубокую тоску и настороженность. Город Астроблема стоял мертвым уже восемь лет, но, тщательно законсервированный, мог бы простоять еще полсотни, ибо в Арктике ничего не горит, не гниет и не портится. У Насадного в голове не укладывалось, что город стал объектом продажи – товаром, за который государство может получить деньги. Во-первых, потому что не слышал, чтобы продавались целые города, во-вторых, выбрасывать его на рынок – это как в анекдоте про бизнес по-русски: украсть вагон водки, пихнуть его по дешевке, а деньги пропить.
И все-таки продали! С куполом зимнего сада, с домами, улицами, недостроенным обогатительным комбинатом, аэродромом и всей инфраструктурой. А значит, и с катакомбным цехом, где в толще сверхтвердых пород, в замурованном боксе хранится экспериментальный действующий образец установки «Разряд»…
Уже поздно вечером Святослав Людвигович обернул пустую, обыкновенную на вид солонку фольгой и убрал в оружейный шкаф, где, кстати, хранилась еще одна капсула – с алмазами космического происхождения. Однако не получилось, чтоб с глаз долой и из сердца вон; напротив, думая о Манорайской котловине, машинально бродил вдоль шкафов и перебирал, перекладывал книги, связки бумаг, отыскивая материалы по Алтаю. Найти что-либо в этих завалах было нелегко, и после долгих и бесполезных мытарств академик надышался, нанюхался потревоженной пыли и стал чихать. Когда же прочихался, умыл лицо, в голове просветлело и он внезапно и окончательно решил, что завтра же поедет в Горно-Алтайск.
Утром над Питером появилось солнце, редкое в эту осень, и Насадный посчитал это хорошим знаком. Он обрядился в старые джинсы, мешковатую куртку и кепку, взял с собой четыре большие работы и отправился на набережную Невы, где гранитный парапет пестрил картинами самодеятельных художников. Продавать свои каменные полотна он стал недавно, когда окончательно прижало, когда, пересилив собственную болезненную рачительность, Святослав Людвигович начал подъедать мобзакладку и обнаружилось, что, несмотря на все старания, мука прогоркла, часть круп посекли мыши, испортила плесень и хлебный червь, вздулись банки с мясными и рыбными консервами, целыми оставались лишь мешочки с сахарным песком, превратившиеся в тяжелые булыжники. Многое еще годилось в пищу, но только при крайних, блокадных обстоятельствах, которые, чувствовал он, не за горами.
Пустить в продажу свои шедевры его случайно надоумил представитель компании «Де Бирс», безуспешно попытавшийся что-нибудь купить у Насадного. Начал с малого: вынес на набережную пару шкатулок из дымчатого кварца и к концу дня дождался покупателя, получил восемьдесят долларов. Потом выставил несколько, с его точки зрения, неудачных панно малого размера и за несколько дней сбыл их за полтораста. Дабы не быть опознанным и осмеянным, Святослав Людвигович изменял внешний вид и прикрывал глаза темными очками. Бывало, замечал знакомых геологов, интересующихся каменным творчеством, некоторые из них даже расспрашивали продавца, однако не могли признать в неряшливо одетом старике гордого академика, который и в тундре носил белоснежные рубашки и красивые дорогие галстуки.
И в этот день он благополучно отстоял до обеда, договорился с покупателем и отложил понравившееся ему панно на два часа, но тот вернулся раньше срока и не один – с человеком средних лет, который со знанием дела посмотрел шедевры, достал сильную лупу, поводил ею над полотнами, с разрешения Насадного так же тщательно обследовал обратную сторону и наконец устало спросил:
– Сколько все это стоит?
Смущенный академик сразу не нашелся что ответить, оптовых покупателей еще не бывало, и пауза затянулась.
– Назовите вашу цену, – предложил он. – Хотя бы порядок цифр.
– Это очень дорого, – отозвался Насадный. – Но я вынужден продавать дешевле…
– Вы скажите сумму! Верхний потолок!
– За все работы я бы попросил восемьсот долларов.
– Восемьсот?.. Да, это Россия!.. Слов нет. Знаете, сколько стоят подобные уникальные вещи? Каждая из них в десять раз дороже!
Академик вдруг понял, что перед ним не покупатель, а ценитель его творчества, человек, обладающий фантазией и чувством прекрасного.
– Возможно, вы правы, – однако же уклонился Насадный. – Но сейчас рынок и все зависит от спроса. Настоящую цену никто не даст.
– Простите, вы только продавец или эти работы – ваши?
Он полагал, что этот «искусствовед» все равно не купит ни одной картины – у таких обычно нет денег, – и потому расслабился, потерял бдительность.
– Мои работы, – признался просто и даже уловил легкую собственную гордость.
– Да!.. – Ценитель наконец-то оглядел академика, почти как картину. – Как вам удается? Вы маг? Или алхимик?.. Это же натуральная живопись: палитра, гармония цвета… И ни одного шва! Цельные куски!
Он проливал бальзам на душу, и следовало бы насторожиться, взглянуть на сладкопевца иными глазами, но истосковавшаяся по доброму слову душа творца уже парила от счастья. Раньше ничего подобного не случалось, покупали панно в основном «новые русские», как оригинальные побрякушки для директорского стола в офисе…
Ценитель взмахом руки подозвал к себе товарища, что-то сказал ему тихо и тот через минуту подогнал какой-то автомобиль зарубежной марки, в которых академик совершенно не разбирался.
– Рассчитаемся в машине, – шепотом заявил знаток. – Потом отвезу вас, куда скажете. С деньгами ходить по городу небезопасно.
Святослав Людвигович все еще не чувствовал никакого подвоха, поскольку испытывал полное недоумение: покупатель не походил на богатого человека. Сел в автомобиль вместе с шедеврами и тут же получил деньги – по две тысячи долларов за каждую работу.
И тоже ничего не заподозрил, ибо вдруг осознал, что не только дорога на Алтай, но и старость ему теперь обеспечена.
Его и в самом деле отвезли куда он сказал – на Петроградскую, благодарно распрощались, обменялись телефонами, и Насадный пошел сначала в сберкассу, чтоб обменять валюту, затем в магазин, где купил шампанское, дорогую нарезку и фрукты, после чего отправился домой напрямую, проходными дворами. Едва оказавшись в своей квартире, он позвонил Рожину и пригласил его на праздничный обед: старый сподвижник был единственным человеком, посвященным в «торговый бизнес» академика: грязное, непотребное это занятие приходилось тщательно скрывать.
За столом они просидели до вечера, даже старые походные песни попели под гитару. Насадный выбрал удобный момент, отсчитал старому сподвижнику тысячу долларов и сунул в нагрудный карман.
– На нашу пенсию прожить нельзя! – прикрикнул, видя его немое сопротивление. – Да еще бы ее платили… А мне сегодня невероятно повезло, покупатель настоящий пришел, первый… Будут деньги – вернешь.
И вдруг у старого сподвижника загорелся взор. Он выхватил доллары из кармана и швырнул на стол.
– Хватит! Хватит, Насадный! – выкрикнул бывший аспирант возбужденно и обидчиво. – Мне твои деньги не нужны, понял? Не возьму!..
– Понимаешь, они мне очень легко достались, Миша! – Академик собрал деньги и вновь попытался сунуть их в карман Рожина. – Я же объяснял: нашелся покупатель!.. Полный идиот! Готовый выложить за какую-то ерунду, за… плоды дряхлеющего ума кучу денег! Не бойся, мне хватит! Еще целых семь тысяч! Так что собирайся, снова поедем в частную экспедицию. Это зарплата, если хочешь.
– Я больше никуда не поеду с тобой. – Старый и верный сподвижник ударил по руке с деньгами и встал. – Да, тебе все дается легко… Открытия, изобретения, звезды, даже памятник при жизни. Все легко и просто.
– Миша, да перестань, ты что? – засмеялся и одновременно испугался Насадный. – Ты-то свидетель, что мне легко далось? Ни одного дела еще до конца не довел!
– А балганские алмазы? А установка «Разряд»?.. И еще – город, по собственному проекту…
Насадный услышал глубокое и сильнейшее разочарование – не хотелось даже про себя называть это завистью.
– Рожин, я тебе рожу набью! – Он еще пытался сгладить назревающий конфликт – явление в их отношениях небывалое. – Месторождение законсервировано, «Разряда» нет, не существует!
– Как же, а опытный образец? Действующий, промышленный образец? И Ленинская премия!
– Да это же действующая модель! Чистейший самопал!
– Ладно, только мне не рассказывай! – недружелюбно мотнул головой Рожин. – Но город-то стоит! За Полярным кругом!..
– Город продали, Миша…
Он ничего не услышал, поскольку не хотел, засмеялся зло: так он смеялся только над врагами…
– Невезучий бессребреник!.. Не надо передо мной выделываться, Насадный. Ты сколько раз академик? Поди, и со счету сбился? А я посчитал! Тебя приняли в шесть европейских академий.
– Хорошо посчитал?..
Рожин не давал и слова вставить, выплескивал все, что накипело в его душе, причем валил все в кучу, без разбора…
И не сказать, что делал это по пьянке, ибо выглядел совершенно трезвым…
– Мировая величина! А если бы еще Запад вовремя услышал об открытии таймырского феномена? Что бы было? Нобелевская, разумеется!.. – Перешел на шепот: – Ну, а если бы узнал о существовании «Разряда»? Технологии будущего?.. Живая икона! Молились бы на тебя!.. Нет, я все тебе скажу, все!
Столь внезапный прорыв сначала ошеломил Насадного, но затем, как это обычно случалось, вызвал холодное раздражение. Вообще следовало бы дать по физиономии и выгнать в шею, однако упоминание об астроблемах неожиданно толкнуло его к воспоминаниям. Он дождался паузы, когда старый сподвижник налил себе полный фужер шампанского и стал жадно пить – будто огонь заливал.
– Поедем искать родину человечества, – будто ничего не случилось, заявил академик. – На сборы тебе даю один день. Полетим самолетом, раз денег привалило…
– Я сказал – никуда больше не поеду! – отрезал бывший аспирант. – Мне надоело сидеть в твоей тени. У меня могла быть собственная судьба! Пусть не такая, как у тебя! Без геройских звезд, памятников… Но своя! А я за тобой всю жизнь, как верный пес… Это ты меня сделал таким!
– Рожин, а ты ведь земноводный! – непроизвольно вырвалось у Насадного. – Ты же летарий! Как я этого не замечал?..
Старый сподвижник насторожился.
– Что значит – летарий?
– Ты не обижайся, это не оскорбление. И не твоя вина…
– Нет, ты мне объясни, что такое – летарий? Или как там еще?..
– Состояние души, – постарался уклониться Святослав Людвигович от прямого ответа.
Но Рожин не мог успокоиться и нарывался на скандал.
– И какое же у меня состояние души? Разумеется, оно на порядок ниже твоего? Так? И душа совсем пустая! Еще и подлая, да? Столько добра сделал, облагодетельствовал, в люди вывел, а теперь приходится выслушивать претензии!.. Не так? Тогда скажи сам!
– Ты живешь на свете первый раз, – проговорил Насадный. – Впрочем, может, я и ошибаюсь…
– Ну конечно, первый раз! – задиристо подхватил он, наливая себе шампанского. – А ты у нас – сорок первый! Поэтому такой гениальный, знаменитый… Да все, что ты сделал, – дерьмо! Дерьмо, понял?! Потому что никому не нужно! Ты сам не нужен!
– Мы оба с тобой оказались не нужными.
– Не оба – я с тобой стал не нужен! Под твоей тенью!.. из-за тебя мне не дают читать не то что курса – разовых лекций в университете! К студентам не подпускают!.. Стоит лишь назвать свою фамилию, как мне в ответ называют твою! А, сподвижник и полпред академика!..
– С чего ты завелся, Рожин? – придвинувшись к нему, спросил Святослав Людвигович. – И почему именно сегодня? Я позвал тебя, чтобы устроить маленький праздник… Теперь можно ехать в экспедицию, вон какие деньги с неба упали! А ты взял и испортил праздник.
– Ты мне жизнь испортил, Насадный. Может быть, действительно единственную. Что-то я не верю в переселение душ…
– Тогда давай выпьем мировую? – предложил академик. – Стоит ли ссориться, если все дело в том, что не дают читать лекции? К студентам не подпускают!.. Меня тоже не подпускают. Ну и что?
– Тебе-то ну и что!.. У меня жизнь кончается.
– Умирать собрался?
– Ага, сейчас! Не дождешься!..
В этот момент Святослав Людвигович вспомнил, что это не первая их ссора. Была одна, правда, очень давно, и возникла она из-за пустяка с точки зрения Насадного. На второй год, когда в Балганском кратере уже работала геологоразведочная экспедиция, на берегу реки откопали мамонтенка. Залежи бурого угля были почти на поверхности, под метровым слоем мерзлоты, и его черпали для нужд поселка обыкновенным экскаватором. Растепленный грунт превратился в грязь, потек селью в реку, и однажды утром экскаваторщик обнаружил ископаемый труп животного. Размером он был со среднего слона, разве что обросший густой желтой шерстью и абсолютно целый. Сообщили в Красноярское отделение Академии наук, потом в Москву отослали телеграмму, но прошла неделя, другая – нигде даже не почесались. А на Таймыре хоть и было всего пятнадцать тепла, хоть и завалили мамонта кусками льда с озера, закрыли брезентом от солнца, все равно начался запашок. Ко всему прочему кто-то ночью ободрал всю шерсть с одного бока – она уже начала лезть сама. Потом вырубили огромный кусок из задней ноги – кому-то захотелось попробовать пищи первобытного человека. А еще через неделю ископаемое чудо нашли собаки…
И видя это, уже навалились люди: это же заманчиво – иметь настоящую, «живую» кость в виде сувенира… Мамонта растаскали в один день, варили и пробовали мясо, вкусом напоминавшее падаль, однако пробовали, чтобы потом можно было сказать – а я вот ел мамонтину!
Спустя месяц после этого Насадный однажды застал Рожина за делом, в общем-то привычным для бывшего аспиранта: он вязал свитер. Это была его коронка – вязать во время раздумий, ожиданий или в дороге, к чему все давно привыкли. Тут же академик обратил внимание на очень знакомый цвет толстых шерстяных ниток. А в углу еще стояло два мешка отмытой и прочесанной длинноволокнистой шерсти…
Старый сподвижник даже не отрицал, где взял столь необычный материал, и когда Насадный допек его вопросом, зачем он это сделал, Рожин ответил определенно:
– У меня будет единственный в мире свитер из мамонтовой шерсти! Понимаешь? Ни у кого такого нет и вряд ли когда будет. Единственный – у меня! Даже у тебя не будет!
Тогда академик посчитал это за блажь, за простое желание иметь нечто эдакое, чего действительно нет в мире ни у кого.
И скоро простил…
Сейчас тоже следовало простить…
– Ну, так ты согласен на мировую? – спросил он, вспомнив, что оригинальным свитером Рожин попользовался недолго: жадная до древностей питерская моль сожрала его на второе лето…
– Неужели ты согласен на мировую после того, что я сказал?
Святослав Людвигович вылил остатки шампанского в фужеры, поставил бутылку под стол.
– Поедем, посмотрим настоящую звездную рану. Последнюю на сей раз.
– Насадный, я тебя ненавижу. – Бывший аспирант опрокинул свой фужер, разлив вино по столу. – Если бы ты знал, как я тебя ненавижу!
Шампанское подтекло под доллары, разбросанные веером…
Академик собрал деньги, скрутил их в трубку и забил в карман Рожина.
– Это твоей жене. И попробуй вякни!..
– Ладно, возьму, – согласился тот. – Но ты все равно дерьмо. И тоже никому не нужен! И хорошо, что я тебе сегодня сказал все в глаза.
– Легче стало?
– Ну ты и скотина, Насадный! Да пошел ты!.. – Рожин схватил плащ и бросился вертеть ручку замка.
Академик стоически дождался утра и позвонил Рожину. Трубку взяла его жена, Вера Максимовна.
– Если твой муж проспался, то дай ему трубку, – попросил он.
– Миша сегодня ночью умер, – услышал в ответ. – Инфаркт… До больницы не довезли…
Известие потрясло его сильнее, чем информация о проданном городе. Академик тотчас же решил ехать к вдове Рожина, но тут позвонил покупатель – «искусствовед», отваливший за картины огромные деньги, и, извиняясь, стал просить о встрече, дескать, каменные панно произвели огромное впечатление на его друзей и особенно на шефа, который хочет лично посмотреть панно и кое-что приобрести, и что они уже подъехали к его дому и стоят у подъезда – можно выйти на балкон и в том убедиться.
Академик как-то пропустил мимо ушей, что ценитель назвал его фамилию, хотя Святослав Людвигович не представлялся и никаких надписей на панно не оставлял. Ошеломленный неожиданной смертью старого сподвижника, он не сумел отказать сразу и решительно, позволил уговорить себя, вернее, не нашел аргументов, чтоб избежать встречи, а рассказывать о своем горе чужим людям он не любил.
Короче, уже через пять минут по квартире бродили какие-то люди, рассматривая каменные картины и экспонаты минералогического музея. Кто из них был вчерашний покупатель и кто шеф, Насадный так и не различил, впрочем, это было и не важно: из головы не выходила мысль о скоропостижной кончине Рожина, к тому же он вдруг осознал, что остался на свете один, как перст. Жена умерла семь лет назад, дочь вышла замуж за иностранца и уехала в Канаду, с родственниками более дальними давно потеряна связь…