Страница:
Женщина молчала, закрыв глаза и откинувшись на изголовье, и Марк замолчал тоже, сбитый с толку странной ситуацией, в какой оказался, но ещё больше поражённый необычной, удивительной её красотой, встречающейся – он думал – не так часто. Пётр принёс воды и вина, она выпила его, разбавленного, довольно много, а Марку ничего не оставалось, как послать слугу, державшегося им при себе, просить сына прислать рабыню для ухода за пострадавшей; и они пришли вскоре вместе с Александром, обеспокоенным случившимся. Рассказав о происшедшем, Марк ждал, что скажет по этому поводу сын, но тот был растерян и обеспокоен не меньше отца, заявив, что будь на месте нападавшей мужчина, всё, наверное, было бы проще объяснить, поскольку любой сикарий мог ждать в отношении себя таких же действий, какие он проявлял к своим врагам. Сикарий согласился с сыном, и в его сердце закралась тревога вместе с догадкой, неприятно подействовавшей на него; но, понимая, что сугубо личное восприятие случившегося, а тем более догадки о причинах, его вызвавших, меньше всего адекватны истине, он не спешил делать выводы, решив, что время в итоге лучший свидетель происходящего.
На следующий день стало известно, что начальник храмовой стражи, Элеазар сын Анании, запретил принимать дары и жертвы от не иудеев; это был вызов римлянам, так как означало прекращение принесения жертв за римлян и императора. Первосвященники и городская знать отреагировали моментально, созвав народ на собрание, с тем чтобы отговорить решительно настроенных от подталкивания к войне. Ни уговоры, ни ссылки на древние обычаи, ни даже пространная речь царя Агриппы, прибывшего на собрание со своей сестрой Вереникой и убеждавшего не начинать войну с империей, не дали никакого результата; а царя закидали камнями, поэтому тот вынужден был убраться в своё царство вместе с сестрой.
Бывший свидетелем собрания и отъезда царя и Вереники Марк решил проверить свою догадку о происшедшем на него нападении с помощью Петра, которого он, проинструктировав, попросил войти в комнату нападавшей на Марка, когда тот будет там, словно бы беспокоясь о её здоровье, и сообщить о бегстве Агриппы и Вереники из города. Ведя себя доброжелательно, что не стоило больших усилий, принимая во внимание то впечатление, которое произвела на него пленница, Марк поинтересовался её самочувствием, но не удостоился ответа ни на этот, ни на последующие вопросы. Она лежала так же, откинувшись на изголовье, закрыв глаза и не говоря ни слова, причём была бледна, но совершенно спокойна, что особенно поразило сикария, потому что благополучный выход из той ситуации, в какой находилась пленница, мог казаться ей проблематичным, но, очевидно, эта проблематичность не сильно беспокоила женщину. Когда вошёл Пётр и тревожным тоном сообщил новость о бегстве царя и Вереники, Марк, наблюдавший за ней, заметил, как дрогнули закрытые веки, как напряглось всё её тело, и понял, что догадка была правильной и что Вереника всё узнала и решила отомстить таким образом.
– Итак, она вас бросила, – произнёс он с некоторой долей насмешки, смотря в лицо лежащей на постели, дрогнувшее на этот раз более откровенно.
– За что она решила меня убить? – спросил он вновь.
– Вы сами знаете – за что, – прозвучали наконец-то первые слова незнакомки, произнесенные с невыразимо прекрасным тембром, заставившим ёкнуть сердце Марка.
– Что с Роксаной? – спросил он, уже понимая, что ей известно всё или по крайней мере многое.
– Она поплатилась за своё предательство и вашу измену, – ответила пленница и впервые открыла глаза при Марке.
«Боже, как она прекрасна!» – подумал тот, окончательно сражённый её красотой.
– Почему вы осуждаете меня, ведь вы ничего не знаете. А может быть, всё-таки знаете, что Вереника сожительствует со своим братом Агриппой? – спросил Марк. – Знаете или нет?
– Она – царица, – отвечала пленница.
– Для меня она – человек, и я полюбил её как женщину, а не как царицу, и разлюбил так же.
– И всё же она – царица.
– Так что же с Роксаной?
– О ней можно забыть.
– Как я понимаю, вы – близкий человек царице. Сколько лет вы с ней?
– Со второго её замужества.
– Вы, очевидно, новичок в делах такого рода, как убийство человека? – спросил Марк, уверенный в утвердительном ответе.
Она улыбнулась насмешливо:
– Думайте, как вам будет угодно.
– И что же теперь вы намерены делать?
– Я пока не знаю, что вы намерены делать со мной.
– Резонно, – отвечал он, обескураженный, и добавил: – Я подумаю о вашей судьбе, а пока – выздоравливайте. В этом доме вы можете требовать всё, кроме свободы. Пока…
Думая о том, в какой ситуации оказался, Марк понимал, что отпускать пленницу на свободу сейчас было бы опасно для Роксаны, если она ещё жива, и для него, поскольку Вереника, узнав результат первого покушения, скорее всего предпримет новое, более серьёзное; да, признаться, он не хотел так быстро расстаться с женщиной, которая ему очень понравилась. Непонятным было для него, как могла Вереника узнать о его связи с Роксаной, так как в течение двух месяцев с тех пор, как сикарий встретился с царицей, не произошло – это можно было утверждать уверенно – ничего такого, что бы вызвало подозрение женщины, которую он любил до последнего времени, пока не стало известно о её связи со своим собственным братом. Ему нужно было вспомнить всё с самого начала их знакомства, происшедшего совершенно случайно, по крайней мере для Марка. Тогда он находился по каким-то делам в Верхнем городе, где его и увидела Вереника, прогуливавшаяся в одежде простой горожанки в сопровождении жены одного из начальников охраны и своей подруги, а также рабыни Роксаны. Царица была в разводе со своим вторым мужем, киликийским царём, и, понуждаемая то ли обретённой свободой, то ли развращённостью своей натуры, устремилась навстречу приключениям, жертвой чего оказался Марк. Видный, красивый, хотя уже и не молодой грек понравился чувственной женщине, приказавшей своей рабыне проследить за мужчиной до самого дома, а через пару дней Вереника вместе с ней была у его ворот под предлогом деловых отношений, от коих хозяин дома не мог отказаться. Он провёл их в дом в расчёте на переговоры, касающиеся его торговых дел, которые не мог игнорировать, несмотря на то что этим занимались его люди с предоставленной им всей свободой действий, чем они и пользовались охотно, не давая оснований сомневаться в своей порядочности. Войдя в дом, гостья удобно расположилась, скинув лёгкую накидку с головы, и Марк обомлел: перед ним сидела прекраснейшая из женщин, что он когда-либо видел, но необычайная красота её была дополнена достоинством, даже высокомерием, чего, правда, хозяин не заметил в её разговоре по отношению к себе. Пётр принёс вино и фрукты, а гостья сделала знак рабыне, и та тотчас же ушла из комнаты вместе с Петром. Она назвалась Саломией, её интересовали благовония, к чему Марк имел непосредственное отношение, поскольку в Скифополе и в Пелле у него было несколько участков земли, где выращивалось сырьё для их изготовления, в основном мирры и розового масла; и в этом, было видно, она хорошо разбиралась, ведя разговор уверенно, непринуждённо и даже весело. Хозяин дома, очарованный её красотой и обаянием, был в восхищении от собеседницы, когда, несколько разгорячённый выпитым вином, он вдруг увидел, как та разделась и начала танцевать тот откровенный танец, что танцуют женщины знатного общества Сирии и подобный которому видел не однажды, находясь по торговым делам в Тире, на пирах у местных сановников. Её роскошное, ухоженное тело благоухало теми же запахами, о которых они с ней говорили, когда Марк с помутившимся рассудком взял её, приблизившуюся к нему, на руки и унёс в соседнюю комнату.
Несколько дней подряд она приходила вместе с рабыней, а вечером, почти в сумерках, уходила обратно, провожаемая двумя вооружёнными рабами, выпрошенными Марком у Александра, купленными им у своего надёжного товарища. Рабов она отсылала в Верхнем городе, неподалёку от замка Агриппы. Марк уже был полон подозрениями, когда однажды, устав от любви, они лежали, тихо ласкаясь и так же тихо переговариваясь, переплетаясь ногами и руками, и она вложила раздвинутые пальцы своей руки между пальцами руки Марка и вдруг, вздрогнув, замерла, разглядывая перстень на его руке.
– Что такое?! – недоумённо спросил Марк.
– Откуда у тебя этот перстень?! – взволнованно прозвучало в ответ.
– Мне подарил его в день свадьбы мой дед. А что?
– Твой дед?! – она была словно в раздумье. – Этот перстень принадлежал моей прабабке.
Марк понял, что его подозрения не были напрасны.
– Царица?! – произнёс он полувопросительно или словно обращаясь к ней.
– Кто – царица? Какая царица? – притворилась она непонимающей.
– Я подозревал, что ты Вереника, не надо отпираться. А кольцо точно подарила моему деду твоя прабабка, Мариамма.
– Но как это могло быть: твой дед и моя прабабка?! Какие причины, что могло свести их вместе?
– Как ты узнала, что этот перстень – Мариаммы?
– Вот видишь этот вензель?
Марк давно знал эту гравировку на перстне, принимая её за часть общего оформления.
– Это её личный знак, и на некоторых моих украшениях он тоже есть, но я хочу знать, как попал перстень к твоему деду, – в её голосе прозвучали повелительные нотки, и она даже несколько отстранилась от него.
– Милая моя, я – не твой поданный, а уж с женщиной, которую люблю, я не намерен говорить в таком тоне.
– Я знаю, что ты – зилот, что ты – сикарий; всё это я выяснила уже давно, поэтому мне интересно, кем был твой дед и что его связывало с моей прабабкой. Ты ведь знаешь, что прадед казнил её по подозрению в измене?
– Так же, как твоего деда, его брата и их сводного брата Антипатра, на что даже Август сказал: «Лучше быть свиньёй Ирода, чем его сыном».
– Милый, прошу не забывать, что я всё-таки царица.
– Если бы я знал это изначально, как ты думаешь, были бы мы вместе?
– Ну хорошо, хорошо! Расскажи же мне всё-таки, что ты знаешь?
Марк молчал, раздумывая, а думать было о чём. Она всё знала о нём – это ясно, – учитывая интерес к нему и её возможности, но не проявила враждебных к нему действий – исходя из каких соображений? Страсть – это понятно, но до каких пределов? Когда ей всё это надоест, она просто выбросит его из своей жизни в угоду политическим ли, меркантильным ли интересам; он уже сейчас понимал всё это, подготовленный бессонными ночами раздумий, подозрений и сомнений. Ему просто не оставалось ничего другого, как положиться на волю случая, в надежде на то, что её возможности ограниченны, а её интерес к зилотам ограничен интересом к нему, да и история его семьи вряд ли послужит основанием для преследования его и его детей, а также друзей. Марк укорял себя в таких мыслях, искренне уверенный в своих и её чувствах, а уверенность была полная; он знал, он чувствовал, что она любила его, любила… Он знал.
– После того как твой прадед Ирод Первый, идумеянин по происхождению, а не твой прапрапрадед Гиркан или брат твоей прабабки, Аристовул, законные наследники престола, последние из Маккавеев, стараниями Антония и Августа был назначен царём Иудеи, прапрабабка твоя Александра, вынужденная, скрепя сердце, выдать за него замуж Мариамму, всё-таки не теряла надежды когда-нибудь возвести на престол своего сына Аристовула. Поэтому ещё при его жизни имела связи с патриотами, воевавшими ранее в войсках её дяди и свёкра, Аристовула, и в войсках её мужа, Александра, твоего прапрадеда.
– Но как же это было возможно при подозрительности Ирода?
– Всё же это было. Однажды на такой встрече присутствовала Мариамма, и там же был мой дед Александр. Как уж там всё произошло и сколько продолжалась их связь – я не знаю, но только однажды, как рассказывал мне отец, он случайно оказался свидетелем их встречи и невольно слышал сцену неистовой ревности Мариаммы, плач и жалобы на свою судьбу, проклятия в адрес мужа, неимоверную нежность и безудержные ласки возлюбленных. Вот тогда она и подарила деду этот перстень со словами: «Положи меня, как печать на сердце твоё, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность!»
– Так, может статься, мы с тобой родственники?
– Вряд ли, поскольку, как я думаю, они встречались уже после смерти Аристовула, брата Мариаммы, которого…
– … которого прадед утопил в пруду.
– Безусловно, я не знаю, все ли дети Мариаммы тогда уже родились.
– Как всё повторяется, – задумчиво проговорила она. – Твой дед и моя прабабка, а вот теперь – мы с тобой.
Они встречались почти два месяца, но уже не так часто, поскольку Марк не мог игнорировать дела движения, всё более связанные с восстанием, а в такие дни Вереника присылала рабыню Роксану условиться о встрече. И вот, однажды, незадолго до штурма Мосады, Роксана пришла днём, посланная Вереникой. Марк ждал её прихода, но не ожидал того, что произошло: она, обычно сдержанная и конкретная в разговоре, вдруг упала перед ним на колени, обняв его ноги, и прерывистым голосом объяснилась ему в своей любви, словно в истерике, растрепав свои волосы, вся в слезах; но когда оторопевший Марк уже был готов остановить её объяснения, то вдруг услышал, что Вереника сожительствует со своим братом Агриппой, и был подавлен и разбит. Роксана, поняв его состояние, быстро взяла себя в руки, вниманием и ласковым обращение помогла ему справиться с этим известием, которое он воспринял потом как неизбежность, поскольку знал, что эта связь не может быть продолжительной, но, растерянный, не сразу пришёл в себя, а ухватившись за признание Роксаны, как утопающий за соломинку, не отверг его и этим приглушил боль случившегося.
Она приходила ещё дважды, и Марк, полный сострадания, не отказывал ей в ласке. Рабыня скрывала от Вереники, что сикарий в городе, а Марк не был против этого, так как понимал, что не может ждать да уже и не ждёт встречи с ней; единственное, чего он хотел, – это выкупить Роксану у царицы. Та лишь горько улыбалась в ответ на эти надежды и была абсолютно права, так как хозяйку вряд ли интересовали деньги, какие она могла получить за рабыню, но у неё были свои виды на такого рода невольниц, специально содержавшихся ею для особых случаев, ибо они были девственницами и предлагались иногда для избранных гостей, после чего их отдавали охранникам царицы. Роксана сказала ему как нечто окончательное:
– Я счастлива, что отдалась тебе, любимому, потому что в другом случае меня ждала бы худшая участь и в конце концов то же самое – охранники царицы. Кроме того, я не хуже её, раз нравлюсь тебе.
Обстановка в городе тем временем осложнялась стараниями противников восстания, поддерживаемых царём Агриппой, выславшим в столицу отряд конников из нескольких тысяч человек. Отрад занял по своём прибытии Верхний город при поддержке первосвященников, знатных людей и их клиентов. Нижний же город и Храм находились в руках зилотов и поддерживающей их части населения. Между лагерями началась настоящая война, медлить было нельзя, поэтому Марк отправил донесение в Мосаду о состоянии дел в городе, где кровавые стычки продолжались ещё несколько дней до прибытия сикариев, вошедших в город незаметно, не привлекая внимания. Некоторая часть отряда осталась в крепости в качестве гарнизона, удерживая её как опорный пункт движения и как возможное убежище, на крайний случай. Отряд же, вошедший в город, был невелик. Сикарии в качестве фракции зилотов не ставили целью отделение от движения, наоборот, они являлись радикальной его частью, поэтому их состав не был значительным, а стабильным в мирное время оставалось лишь небольшое ядро убеждённых бойцов; однако с началом восстания была произведена вербовка сторонников, вооружённых и обученных по мере возможности в Мосаде. С приходом отряда нападения на Верхний город усилились, и исход дела был решён в пользу восставших благодаря участию в штурме решительных и мужественных сикариев: царский отряд не выдержал натиска и отступил в один из дворцов Верхнего города, где и заперся вместе с частью покорившихся властям людей и знати. С взятием Верхнего города начались пожары, в которых были сожжены несколько дворцов, дом первосвященника Анания и здание архива с находившимися там долговыми документами, что было в интересах городской бедноты, закабалённой властью и состоятельными соотечественниками, и это говорило об изменении характера восстания: оно переходило в революцию.
Авторитет Менахема после взятия Верхнего города возрос, и дальнейшую осаду дворцов, где находились конники Агриппы и римские воины, возглавил практически он, что не всех устраивало в руководстве кананитов, как не все были довольны пожарами в Верхнем городе. Эти разногласия особенно отчётливо проявились на собравшемся совете зилотов, начавшемся бурно с претензий к сикариям, несмотря на то что Верхний город штурмовал и простой народ, но не только зилоты. Присутствовавший на собрании Элеазар сын Анания не скрывал своего недовольства пожаром в доме отца, обвиняя во всём сикариев; многие из руководства зилотов были раздражены пожаром в архиве. Когда страсти немного поутихли, заговорил Менахем о том, что война, которую они начали, потребует таких жертв, каких никто не предполагал, если они хотят её выиграть; а если они её не выиграют, жертвы будут неизмеримы. Саддукеи и знать не хотят войны, говорил он, они готовы продать свой народ Риму, потому что там защищают их шкурные интересы в государстве; им наплевать на свободу и веру отцов, лишь бы народ гнул на них шею, но народ уже не хочет этого и его не остановить ничем. Положение может поправить только военная дисциплина в восставшем городе, но о ней ли говорить, когда нет единства даже в совете зилотов. Если пока нельзя говорить о единоначалии, поскольку нет царя, а Агриппа продал свой народ, то надо всеми силами утверждать в городе власть совета, иначе её возьмут в руки противники войны, а тогда поражение неминуемо. Кроме того, необходимо срочно мобилизовать сторонников восстания в провинциях, создать настоящую армию, способную встретить врага на границе государства, а не ждать его прихода в Иерусалим. Он говорил, что пора отправить своих представителей в провинции, как планировалось ранее, и прекратить склоки, ещё не имея за собой ни побед, ни поражений.
Страсти несколько поутихли; хотя было ясно, что сикарии остались в меньшинстве, а совет явно разделился в представлениях о происходящем в Иерусалиме и в стране, но представители в провинции всё же были отправлены. Марк и двое членов совета были назначены для поездки в Галилею, чем сикарий был доволен, поскольку это давало ему возможность повидать жену и поправить свои и детей материальные дела, расстроенные недавними расходами, связанными с обороной.
Дома его ждали неприятные известия: у пленницы поднялась температура, она была в жару, бледная, тяжело дышавшая, с испариной на лбу, и лежала с закрытыми глазами, открыв их, только когда сикарий прикоснулся к её виску и шее с намерением определить степень жара. Она не отпрянула, не отстранилась, и взгляд её уже не был отчуждённым, но даже признательным и спокойным, на что Марк благодарно улыбнулся, успокаивающе погладив больную по здоровому плечу, укрытому покрывалом.
– Вам очень плохо? – спросил он с сочувствием.
Пленница утвердительно прикрыла глаза, а Марк подумал, что мог бы и не спрашивать, так как жар довольно сильный, но был рад установившемуся между ними контакту, хотя и безмолвному. Подозвав слугу, он отправил его к Александру с просьбой послать за лекарем, услугами которого пользовались при нужде многие сикарии, а также прислать ещё одну служанку для ухода за больной.
– Прошу вас доверять мне, – сказал он, обращаясь к женщине. – Поверьте, я не хочу вам зла, и чем больше будете мне доверять, тем быстрее выздоровеете.
В ответ она кивнула чуть заметно, не открывая глаз; а мужчина смотрел на неё, красивую, бледную, с покрытым потом лбом, и в нём поднималась жалость пополам с нежностью, словно непрошенные гостьи; он устыдился неожиданного чувства, что его охватило, как будто не имел на него права и втихомолку им воспользовался. Вероятно, почувствовав его состояние, больная открыла глаза, внимательно посмотрела на него, что вызвало ещё большее замешательство в душе Марка, нашедшего, надо признаться, силы не растеряться окончательно и, улыбнувшись, выйти из комнаты.
Вскоре прибыл лекарь. К нему Марк уже обращался неоднократно, будучи знаком с ним достаточно давно, всецело доверяя ему, проверенному в деле и надёжному врачу и товарищу. Тот, осмотрев больную, приготовил какие-то снадобья, перебинтовал рану, проинструктировав вместе с тем Петра и служанок, ухаживающих за ней, приготовил какой-то напиток, тотчас же предложенный им пациентке, и удалился в сопровождении своего раба, пообещав навестить больную. Хозяин дома, растревоженный случившимся, сказал Петру, что эту ночь сам подежурит около больной, на что тот не выразил ни капли удивления, а Марк, в свою очередь, был благодарен ему за такую тактичность, понимая, что все мотивы, какими он руководствовался в принятии этого решения, ясны Петру, как никому другому, и основания их принятия не нужно проверять.
Ночь прошла тревожно: больная была без сознания, бредила незнакомыми Марку образами; обрывки фраз, иногда им воспринимаемые, ничего ему не говорили, но и знакомых имён в этом бреду он не слышал. Утром его сменил Пётр, приведший дежурить служанку, ранее ухаживающую за пленницей. Третья ночь дежурства прошла, как и две предыдущие: больная бредила, не приходя в сознание, а Марк, уставший от недосыпания, вздремнул, облокотившись на подлокотник сиденья, но вдруг очнулся, словно разбуженный кем-то, как от толчка: она смотрела на него внимательно и удивлённо.
– Господи! – выдохнул он. – Ну наконец-то!
Торопливо выйдя из комнаты и разбудив Петра, он поднял слуг, с тем чтобы те приготовили еду больной, особо обратив внимание на то, чтобы разогрели бульон из фазана, что варили каждый день, пока та была без сознания. Возвращаясь обратно, он насмешливо спросил себя: «Что же ты суетишься-то так, милый? Смотри, как бы разочарование не было большим, чем надежда», – и вдруг понял, что его отношение к ней вызвано не только сочувствием. Женщина лежала в том же положении, в каком была до ухода Марка из комнаты, и в тусклом свете масляных ламп выглядела совершенно слабой и беспомощной. Хозяин разжёг ещё несколько светильников и, спросив, не хочет ли она пить, передал ей питьё, которое она и выпила полностью; но даже эта непродолжительная процедура вынудила её некоторое время восстанавливать дыхание.
– Извините, – сказал Марк, – я должен проверить ваше состояние.
Протягивая руку к её виску, он с прежним удивлением отметил трепет, охвативший его при этом, и вдруг рассердился на себя: «Ты, старый дурак! Ведь она хотела убить тебя! На что ты надеешься?!» Окрик подействовал на него, рука легла спокойно на голову пациентки, температура которой на ощупь не вызывала сомнений. «Ну и слава богу», – подумал Марк, а на вопросительный взгляд женщины ответил:
– Я рад, что вам легче, и простите меня за эти ваши страдания.
Женщина молчала, закрыв глаза, а в это время вошёл Пётр с питьём, а следом служанки, неся еду, и Марку пришлось отойти от её постели, уступив место женщинам, без надежды на дальнейшее общение с ней.
Поев, она заснула, так сказали Марку; а тот, задержавшись и так сверх меры, несмотря на то что использовал это время для участия в штурме замков с укрывшимися там солдатами Агриппы и римлянами, с рассветом отправился в Галилею, условившись заранее с товарищами о своей работе в Декаполисе, в его городах. К полудню следующего дня, добравшись до Иордана, искупался в нём, а затем, переправившись, поднялся на плоскогорье, где располагалась Пелла. Этот город наряду со Скифополем был Марку родиной, где жили его старые добрые друзья, его близкие и дальние родственники, коих у него много было по всей Галилее и даже в Тире и Сидоне. Он считал себя греком по национальности, хотя с уверенностью не мог сказать, какой крови в нём больше – греческой или скифской, поскольку первые предки его поселились в Беф-Сане, то есть в Скифополе, после похода Навохудоносора, уведшего иудеев в «вавилонский плен», когда часть участвовавших в нём скифов, искавших «землю, где течёт молоко и мёд», остались в Беф-Сане с одним из своих вождей-бояр, находившимся при смерти, потому не сумевших продолжить поход. Несколько позднее, когда скифы покинули Сирию после предательского убийства их вождей на пиру у индийского царя, к поселившимся в Беф-Сане присоединилось ещё какое-то количество семей сородичей, живших потом вместе с остальными довольно изолированно. Ассимиляция заявила о себе к концу походов Александра Македонского и когда в этих местах поселились его ветераны, основавшие город с таким же названием, какой был ранее на их родине, в Македонии. С этих пор больше десяти поколений роднятся скифы и греки, предки Марка, да и сам он наполовину скиф, наполовину грек, женился на скифке, возможно правнучке тех, кто ходил в солнечный Египет.
На следующий день стало известно, что начальник храмовой стражи, Элеазар сын Анании, запретил принимать дары и жертвы от не иудеев; это был вызов римлянам, так как означало прекращение принесения жертв за римлян и императора. Первосвященники и городская знать отреагировали моментально, созвав народ на собрание, с тем чтобы отговорить решительно настроенных от подталкивания к войне. Ни уговоры, ни ссылки на древние обычаи, ни даже пространная речь царя Агриппы, прибывшего на собрание со своей сестрой Вереникой и убеждавшего не начинать войну с империей, не дали никакого результата; а царя закидали камнями, поэтому тот вынужден был убраться в своё царство вместе с сестрой.
Бывший свидетелем собрания и отъезда царя и Вереники Марк решил проверить свою догадку о происшедшем на него нападении с помощью Петра, которого он, проинструктировав, попросил войти в комнату нападавшей на Марка, когда тот будет там, словно бы беспокоясь о её здоровье, и сообщить о бегстве Агриппы и Вереники из города. Ведя себя доброжелательно, что не стоило больших усилий, принимая во внимание то впечатление, которое произвела на него пленница, Марк поинтересовался её самочувствием, но не удостоился ответа ни на этот, ни на последующие вопросы. Она лежала так же, откинувшись на изголовье, закрыв глаза и не говоря ни слова, причём была бледна, но совершенно спокойна, что особенно поразило сикария, потому что благополучный выход из той ситуации, в какой находилась пленница, мог казаться ей проблематичным, но, очевидно, эта проблематичность не сильно беспокоила женщину. Когда вошёл Пётр и тревожным тоном сообщил новость о бегстве царя и Вереники, Марк, наблюдавший за ней, заметил, как дрогнули закрытые веки, как напряглось всё её тело, и понял, что догадка была правильной и что Вереника всё узнала и решила отомстить таким образом.
– Итак, она вас бросила, – произнёс он с некоторой долей насмешки, смотря в лицо лежащей на постели, дрогнувшее на этот раз более откровенно.
– За что она решила меня убить? – спросил он вновь.
– Вы сами знаете – за что, – прозвучали наконец-то первые слова незнакомки, произнесенные с невыразимо прекрасным тембром, заставившим ёкнуть сердце Марка.
– Что с Роксаной? – спросил он, уже понимая, что ей известно всё или по крайней мере многое.
– Она поплатилась за своё предательство и вашу измену, – ответила пленница и впервые открыла глаза при Марке.
«Боже, как она прекрасна!» – подумал тот, окончательно сражённый её красотой.
– Почему вы осуждаете меня, ведь вы ничего не знаете. А может быть, всё-таки знаете, что Вереника сожительствует со своим братом Агриппой? – спросил Марк. – Знаете или нет?
– Она – царица, – отвечала пленница.
– Для меня она – человек, и я полюбил её как женщину, а не как царицу, и разлюбил так же.
– И всё же она – царица.
– Так что же с Роксаной?
– О ней можно забыть.
– Как я понимаю, вы – близкий человек царице. Сколько лет вы с ней?
– Со второго её замужества.
– Вы, очевидно, новичок в делах такого рода, как убийство человека? – спросил Марк, уверенный в утвердительном ответе.
Она улыбнулась насмешливо:
– Думайте, как вам будет угодно.
– И что же теперь вы намерены делать?
– Я пока не знаю, что вы намерены делать со мной.
– Резонно, – отвечал он, обескураженный, и добавил: – Я подумаю о вашей судьбе, а пока – выздоравливайте. В этом доме вы можете требовать всё, кроме свободы. Пока…
Думая о том, в какой ситуации оказался, Марк понимал, что отпускать пленницу на свободу сейчас было бы опасно для Роксаны, если она ещё жива, и для него, поскольку Вереника, узнав результат первого покушения, скорее всего предпримет новое, более серьёзное; да, признаться, он не хотел так быстро расстаться с женщиной, которая ему очень понравилась. Непонятным было для него, как могла Вереника узнать о его связи с Роксаной, так как в течение двух месяцев с тех пор, как сикарий встретился с царицей, не произошло – это можно было утверждать уверенно – ничего такого, что бы вызвало подозрение женщины, которую он любил до последнего времени, пока не стало известно о её связи со своим собственным братом. Ему нужно было вспомнить всё с самого начала их знакомства, происшедшего совершенно случайно, по крайней мере для Марка. Тогда он находился по каким-то делам в Верхнем городе, где его и увидела Вереника, прогуливавшаяся в одежде простой горожанки в сопровождении жены одного из начальников охраны и своей подруги, а также рабыни Роксаны. Царица была в разводе со своим вторым мужем, киликийским царём, и, понуждаемая то ли обретённой свободой, то ли развращённостью своей натуры, устремилась навстречу приключениям, жертвой чего оказался Марк. Видный, красивый, хотя уже и не молодой грек понравился чувственной женщине, приказавшей своей рабыне проследить за мужчиной до самого дома, а через пару дней Вереника вместе с ней была у его ворот под предлогом деловых отношений, от коих хозяин дома не мог отказаться. Он провёл их в дом в расчёте на переговоры, касающиеся его торговых дел, которые не мог игнорировать, несмотря на то что этим занимались его люди с предоставленной им всей свободой действий, чем они и пользовались охотно, не давая оснований сомневаться в своей порядочности. Войдя в дом, гостья удобно расположилась, скинув лёгкую накидку с головы, и Марк обомлел: перед ним сидела прекраснейшая из женщин, что он когда-либо видел, но необычайная красота её была дополнена достоинством, даже высокомерием, чего, правда, хозяин не заметил в её разговоре по отношению к себе. Пётр принёс вино и фрукты, а гостья сделала знак рабыне, и та тотчас же ушла из комнаты вместе с Петром. Она назвалась Саломией, её интересовали благовония, к чему Марк имел непосредственное отношение, поскольку в Скифополе и в Пелле у него было несколько участков земли, где выращивалось сырьё для их изготовления, в основном мирры и розового масла; и в этом, было видно, она хорошо разбиралась, ведя разговор уверенно, непринуждённо и даже весело. Хозяин дома, очарованный её красотой и обаянием, был в восхищении от собеседницы, когда, несколько разгорячённый выпитым вином, он вдруг увидел, как та разделась и начала танцевать тот откровенный танец, что танцуют женщины знатного общества Сирии и подобный которому видел не однажды, находясь по торговым делам в Тире, на пирах у местных сановников. Её роскошное, ухоженное тело благоухало теми же запахами, о которых они с ней говорили, когда Марк с помутившимся рассудком взял её, приблизившуюся к нему, на руки и унёс в соседнюю комнату.
Несколько дней подряд она приходила вместе с рабыней, а вечером, почти в сумерках, уходила обратно, провожаемая двумя вооружёнными рабами, выпрошенными Марком у Александра, купленными им у своего надёжного товарища. Рабов она отсылала в Верхнем городе, неподалёку от замка Агриппы. Марк уже был полон подозрениями, когда однажды, устав от любви, они лежали, тихо ласкаясь и так же тихо переговариваясь, переплетаясь ногами и руками, и она вложила раздвинутые пальцы своей руки между пальцами руки Марка и вдруг, вздрогнув, замерла, разглядывая перстень на его руке.
– Что такое?! – недоумённо спросил Марк.
– Откуда у тебя этот перстень?! – взволнованно прозвучало в ответ.
– Мне подарил его в день свадьбы мой дед. А что?
– Твой дед?! – она была словно в раздумье. – Этот перстень принадлежал моей прабабке.
Марк понял, что его подозрения не были напрасны.
– Царица?! – произнёс он полувопросительно или словно обращаясь к ней.
– Кто – царица? Какая царица? – притворилась она непонимающей.
– Я подозревал, что ты Вереника, не надо отпираться. А кольцо точно подарила моему деду твоя прабабка, Мариамма.
– Но как это могло быть: твой дед и моя прабабка?! Какие причины, что могло свести их вместе?
– Как ты узнала, что этот перстень – Мариаммы?
– Вот видишь этот вензель?
Марк давно знал эту гравировку на перстне, принимая её за часть общего оформления.
– Это её личный знак, и на некоторых моих украшениях он тоже есть, но я хочу знать, как попал перстень к твоему деду, – в её голосе прозвучали повелительные нотки, и она даже несколько отстранилась от него.
– Милая моя, я – не твой поданный, а уж с женщиной, которую люблю, я не намерен говорить в таком тоне.
– Я знаю, что ты – зилот, что ты – сикарий; всё это я выяснила уже давно, поэтому мне интересно, кем был твой дед и что его связывало с моей прабабкой. Ты ведь знаешь, что прадед казнил её по подозрению в измене?
– Так же, как твоего деда, его брата и их сводного брата Антипатра, на что даже Август сказал: «Лучше быть свиньёй Ирода, чем его сыном».
– Милый, прошу не забывать, что я всё-таки царица.
– Если бы я знал это изначально, как ты думаешь, были бы мы вместе?
– Ну хорошо, хорошо! Расскажи же мне всё-таки, что ты знаешь?
Марк молчал, раздумывая, а думать было о чём. Она всё знала о нём – это ясно, – учитывая интерес к нему и её возможности, но не проявила враждебных к нему действий – исходя из каких соображений? Страсть – это понятно, но до каких пределов? Когда ей всё это надоест, она просто выбросит его из своей жизни в угоду политическим ли, меркантильным ли интересам; он уже сейчас понимал всё это, подготовленный бессонными ночами раздумий, подозрений и сомнений. Ему просто не оставалось ничего другого, как положиться на волю случая, в надежде на то, что её возможности ограниченны, а её интерес к зилотам ограничен интересом к нему, да и история его семьи вряд ли послужит основанием для преследования его и его детей, а также друзей. Марк укорял себя в таких мыслях, искренне уверенный в своих и её чувствах, а уверенность была полная; он знал, он чувствовал, что она любила его, любила… Он знал.
– После того как твой прадед Ирод Первый, идумеянин по происхождению, а не твой прапрапрадед Гиркан или брат твоей прабабки, Аристовул, законные наследники престола, последние из Маккавеев, стараниями Антония и Августа был назначен царём Иудеи, прапрабабка твоя Александра, вынужденная, скрепя сердце, выдать за него замуж Мариамму, всё-таки не теряла надежды когда-нибудь возвести на престол своего сына Аристовула. Поэтому ещё при его жизни имела связи с патриотами, воевавшими ранее в войсках её дяди и свёкра, Аристовула, и в войсках её мужа, Александра, твоего прапрадеда.
– Но как же это было возможно при подозрительности Ирода?
– Всё же это было. Однажды на такой встрече присутствовала Мариамма, и там же был мой дед Александр. Как уж там всё произошло и сколько продолжалась их связь – я не знаю, но только однажды, как рассказывал мне отец, он случайно оказался свидетелем их встречи и невольно слышал сцену неистовой ревности Мариаммы, плач и жалобы на свою судьбу, проклятия в адрес мужа, неимоверную нежность и безудержные ласки возлюбленных. Вот тогда она и подарила деду этот перстень со словами: «Положи меня, как печать на сердце твоё, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность!»
– Так, может статься, мы с тобой родственники?
– Вряд ли, поскольку, как я думаю, они встречались уже после смерти Аристовула, брата Мариаммы, которого…
– … которого прадед утопил в пруду.
– Безусловно, я не знаю, все ли дети Мариаммы тогда уже родились.
– Как всё повторяется, – задумчиво проговорила она. – Твой дед и моя прабабка, а вот теперь – мы с тобой.
Они встречались почти два месяца, но уже не так часто, поскольку Марк не мог игнорировать дела движения, всё более связанные с восстанием, а в такие дни Вереника присылала рабыню Роксану условиться о встрече. И вот, однажды, незадолго до штурма Мосады, Роксана пришла днём, посланная Вереникой. Марк ждал её прихода, но не ожидал того, что произошло: она, обычно сдержанная и конкретная в разговоре, вдруг упала перед ним на колени, обняв его ноги, и прерывистым голосом объяснилась ему в своей любви, словно в истерике, растрепав свои волосы, вся в слезах; но когда оторопевший Марк уже был готов остановить её объяснения, то вдруг услышал, что Вереника сожительствует со своим братом Агриппой, и был подавлен и разбит. Роксана, поняв его состояние, быстро взяла себя в руки, вниманием и ласковым обращение помогла ему справиться с этим известием, которое он воспринял потом как неизбежность, поскольку знал, что эта связь не может быть продолжительной, но, растерянный, не сразу пришёл в себя, а ухватившись за признание Роксаны, как утопающий за соломинку, не отверг его и этим приглушил боль случившегося.
Она приходила ещё дважды, и Марк, полный сострадания, не отказывал ей в ласке. Рабыня скрывала от Вереники, что сикарий в городе, а Марк не был против этого, так как понимал, что не может ждать да уже и не ждёт встречи с ней; единственное, чего он хотел, – это выкупить Роксану у царицы. Та лишь горько улыбалась в ответ на эти надежды и была абсолютно права, так как хозяйку вряд ли интересовали деньги, какие она могла получить за рабыню, но у неё были свои виды на такого рода невольниц, специально содержавшихся ею для особых случаев, ибо они были девственницами и предлагались иногда для избранных гостей, после чего их отдавали охранникам царицы. Роксана сказала ему как нечто окончательное:
– Я счастлива, что отдалась тебе, любимому, потому что в другом случае меня ждала бы худшая участь и в конце концов то же самое – охранники царицы. Кроме того, я не хуже её, раз нравлюсь тебе.
Обстановка в городе тем временем осложнялась стараниями противников восстания, поддерживаемых царём Агриппой, выславшим в столицу отряд конников из нескольких тысяч человек. Отрад занял по своём прибытии Верхний город при поддержке первосвященников, знатных людей и их клиентов. Нижний же город и Храм находились в руках зилотов и поддерживающей их части населения. Между лагерями началась настоящая война, медлить было нельзя, поэтому Марк отправил донесение в Мосаду о состоянии дел в городе, где кровавые стычки продолжались ещё несколько дней до прибытия сикариев, вошедших в город незаметно, не привлекая внимания. Некоторая часть отряда осталась в крепости в качестве гарнизона, удерживая её как опорный пункт движения и как возможное убежище, на крайний случай. Отряд же, вошедший в город, был невелик. Сикарии в качестве фракции зилотов не ставили целью отделение от движения, наоборот, они являлись радикальной его частью, поэтому их состав не был значительным, а стабильным в мирное время оставалось лишь небольшое ядро убеждённых бойцов; однако с началом восстания была произведена вербовка сторонников, вооружённых и обученных по мере возможности в Мосаде. С приходом отряда нападения на Верхний город усилились, и исход дела был решён в пользу восставших благодаря участию в штурме решительных и мужественных сикариев: царский отряд не выдержал натиска и отступил в один из дворцов Верхнего города, где и заперся вместе с частью покорившихся властям людей и знати. С взятием Верхнего города начались пожары, в которых были сожжены несколько дворцов, дом первосвященника Анания и здание архива с находившимися там долговыми документами, что было в интересах городской бедноты, закабалённой властью и состоятельными соотечественниками, и это говорило об изменении характера восстания: оно переходило в революцию.
Авторитет Менахема после взятия Верхнего города возрос, и дальнейшую осаду дворцов, где находились конники Агриппы и римские воины, возглавил практически он, что не всех устраивало в руководстве кананитов, как не все были довольны пожарами в Верхнем городе. Эти разногласия особенно отчётливо проявились на собравшемся совете зилотов, начавшемся бурно с претензий к сикариям, несмотря на то что Верхний город штурмовал и простой народ, но не только зилоты. Присутствовавший на собрании Элеазар сын Анания не скрывал своего недовольства пожаром в доме отца, обвиняя во всём сикариев; многие из руководства зилотов были раздражены пожаром в архиве. Когда страсти немного поутихли, заговорил Менахем о том, что война, которую они начали, потребует таких жертв, каких никто не предполагал, если они хотят её выиграть; а если они её не выиграют, жертвы будут неизмеримы. Саддукеи и знать не хотят войны, говорил он, они готовы продать свой народ Риму, потому что там защищают их шкурные интересы в государстве; им наплевать на свободу и веру отцов, лишь бы народ гнул на них шею, но народ уже не хочет этого и его не остановить ничем. Положение может поправить только военная дисциплина в восставшем городе, но о ней ли говорить, когда нет единства даже в совете зилотов. Если пока нельзя говорить о единоначалии, поскольку нет царя, а Агриппа продал свой народ, то надо всеми силами утверждать в городе власть совета, иначе её возьмут в руки противники войны, а тогда поражение неминуемо. Кроме того, необходимо срочно мобилизовать сторонников восстания в провинциях, создать настоящую армию, способную встретить врага на границе государства, а не ждать его прихода в Иерусалим. Он говорил, что пора отправить своих представителей в провинции, как планировалось ранее, и прекратить склоки, ещё не имея за собой ни побед, ни поражений.
Страсти несколько поутихли; хотя было ясно, что сикарии остались в меньшинстве, а совет явно разделился в представлениях о происходящем в Иерусалиме и в стране, но представители в провинции всё же были отправлены. Марк и двое членов совета были назначены для поездки в Галилею, чем сикарий был доволен, поскольку это давало ему возможность повидать жену и поправить свои и детей материальные дела, расстроенные недавними расходами, связанными с обороной.
Дома его ждали неприятные известия: у пленницы поднялась температура, она была в жару, бледная, тяжело дышавшая, с испариной на лбу, и лежала с закрытыми глазами, открыв их, только когда сикарий прикоснулся к её виску и шее с намерением определить степень жара. Она не отпрянула, не отстранилась, и взгляд её уже не был отчуждённым, но даже признательным и спокойным, на что Марк благодарно улыбнулся, успокаивающе погладив больную по здоровому плечу, укрытому покрывалом.
– Вам очень плохо? – спросил он с сочувствием.
Пленница утвердительно прикрыла глаза, а Марк подумал, что мог бы и не спрашивать, так как жар довольно сильный, но был рад установившемуся между ними контакту, хотя и безмолвному. Подозвав слугу, он отправил его к Александру с просьбой послать за лекарем, услугами которого пользовались при нужде многие сикарии, а также прислать ещё одну служанку для ухода за больной.
– Прошу вас доверять мне, – сказал он, обращаясь к женщине. – Поверьте, я не хочу вам зла, и чем больше будете мне доверять, тем быстрее выздоровеете.
В ответ она кивнула чуть заметно, не открывая глаз; а мужчина смотрел на неё, красивую, бледную, с покрытым потом лбом, и в нём поднималась жалость пополам с нежностью, словно непрошенные гостьи; он устыдился неожиданного чувства, что его охватило, как будто не имел на него права и втихомолку им воспользовался. Вероятно, почувствовав его состояние, больная открыла глаза, внимательно посмотрела на него, что вызвало ещё большее замешательство в душе Марка, нашедшего, надо признаться, силы не растеряться окончательно и, улыбнувшись, выйти из комнаты.
Вскоре прибыл лекарь. К нему Марк уже обращался неоднократно, будучи знаком с ним достаточно давно, всецело доверяя ему, проверенному в деле и надёжному врачу и товарищу. Тот, осмотрев больную, приготовил какие-то снадобья, перебинтовал рану, проинструктировав вместе с тем Петра и служанок, ухаживающих за ней, приготовил какой-то напиток, тотчас же предложенный им пациентке, и удалился в сопровождении своего раба, пообещав навестить больную. Хозяин дома, растревоженный случившимся, сказал Петру, что эту ночь сам подежурит около больной, на что тот не выразил ни капли удивления, а Марк, в свою очередь, был благодарен ему за такую тактичность, понимая, что все мотивы, какими он руководствовался в принятии этого решения, ясны Петру, как никому другому, и основания их принятия не нужно проверять.
Ночь прошла тревожно: больная была без сознания, бредила незнакомыми Марку образами; обрывки фраз, иногда им воспринимаемые, ничего ему не говорили, но и знакомых имён в этом бреду он не слышал. Утром его сменил Пётр, приведший дежурить служанку, ранее ухаживающую за пленницей. Третья ночь дежурства прошла, как и две предыдущие: больная бредила, не приходя в сознание, а Марк, уставший от недосыпания, вздремнул, облокотившись на подлокотник сиденья, но вдруг очнулся, словно разбуженный кем-то, как от толчка: она смотрела на него внимательно и удивлённо.
– Господи! – выдохнул он. – Ну наконец-то!
Торопливо выйдя из комнаты и разбудив Петра, он поднял слуг, с тем чтобы те приготовили еду больной, особо обратив внимание на то, чтобы разогрели бульон из фазана, что варили каждый день, пока та была без сознания. Возвращаясь обратно, он насмешливо спросил себя: «Что же ты суетишься-то так, милый? Смотри, как бы разочарование не было большим, чем надежда», – и вдруг понял, что его отношение к ней вызвано не только сочувствием. Женщина лежала в том же положении, в каком была до ухода Марка из комнаты, и в тусклом свете масляных ламп выглядела совершенно слабой и беспомощной. Хозяин разжёг ещё несколько светильников и, спросив, не хочет ли она пить, передал ей питьё, которое она и выпила полностью; но даже эта непродолжительная процедура вынудила её некоторое время восстанавливать дыхание.
– Извините, – сказал Марк, – я должен проверить ваше состояние.
Протягивая руку к её виску, он с прежним удивлением отметил трепет, охвативший его при этом, и вдруг рассердился на себя: «Ты, старый дурак! Ведь она хотела убить тебя! На что ты надеешься?!» Окрик подействовал на него, рука легла спокойно на голову пациентки, температура которой на ощупь не вызывала сомнений. «Ну и слава богу», – подумал Марк, а на вопросительный взгляд женщины ответил:
– Я рад, что вам легче, и простите меня за эти ваши страдания.
Женщина молчала, закрыв глаза, а в это время вошёл Пётр с питьём, а следом служанки, неся еду, и Марку пришлось отойти от её постели, уступив место женщинам, без надежды на дальнейшее общение с ней.
Поев, она заснула, так сказали Марку; а тот, задержавшись и так сверх меры, несмотря на то что использовал это время для участия в штурме замков с укрывшимися там солдатами Агриппы и римлянами, с рассветом отправился в Галилею, условившись заранее с товарищами о своей работе в Декаполисе, в его городах. К полудню следующего дня, добравшись до Иордана, искупался в нём, а затем, переправившись, поднялся на плоскогорье, где располагалась Пелла. Этот город наряду со Скифополем был Марку родиной, где жили его старые добрые друзья, его близкие и дальние родственники, коих у него много было по всей Галилее и даже в Тире и Сидоне. Он считал себя греком по национальности, хотя с уверенностью не мог сказать, какой крови в нём больше – греческой или скифской, поскольку первые предки его поселились в Беф-Сане, то есть в Скифополе, после похода Навохудоносора, уведшего иудеев в «вавилонский плен», когда часть участвовавших в нём скифов, искавших «землю, где течёт молоко и мёд», остались в Беф-Сане с одним из своих вождей-бояр, находившимся при смерти, потому не сумевших продолжить поход. Несколько позднее, когда скифы покинули Сирию после предательского убийства их вождей на пиру у индийского царя, к поселившимся в Беф-Сане присоединилось ещё какое-то количество семей сородичей, живших потом вместе с остальными довольно изолированно. Ассимиляция заявила о себе к концу походов Александра Македонского и когда в этих местах поселились его ветераны, основавшие город с таким же названием, какой был ранее на их родине, в Македонии. С этих пор больше десяти поколений роднятся скифы и греки, предки Марка, да и сам он наполовину скиф, наполовину грек, женился на скифке, возможно правнучке тех, кто ходил в солнечный Египет.