Страница:
После обеда всех потянуло в сон. «Молодые» полезли на печь, бросив туда пару одеял и подушек. Рузанов попытался было тоже вздремнуть на топчане возле кухни, но его компаньоны вскоре завозились, с печи стало доноситься некое нечленораздельное бормотание и перешептывание, а затем все более громкие стоны. Поднявшись и подбросив дров в огонь, Алексей отыскал ключи от горницы и решил пока прогуляться и осмотреть свои владения; вышел из уже нагретого помещения на мост и тут же пожалел, что не накинул на себя что-нибудь потеплее ветровки, но возвращаться не стал.
Первым делом он отпер горницу. Видимо, многие годы она использовалась в качестве чулана: по стенам из серебристых, будто поседелых, бревен висела всякая мягкая рухлядь – старая одежда, несколько телогреек (одну из которых он тут же надел), какие-то неизвестные ему предметы деревенского быта; вдоль стен стояли лавки и деревянные лари, на которых лежали кипы погрызенных мышами газет и пришедшие в негодность чугуны, сковороды, металлические чайники с отсутствующими носиками или ручками, штук шесть берстеней и корзин и даже два тяжеленных каменных жернова; под лавками в относительном порядке выстроились обветшавшие валенки, худые калоши и сапоги. В центре горницы, под висящей на матице лампочкой стоял высокий алюминиевый жбан, прикрытый сверху деревянным кругом, какие обычно используют при засолке капусты или грибов. Заглянув в него, Рузанов обнаружил, что он наполовину полон проса, и тут же вспомнил о некормленых курах.
Выйдя на задний мост, он остановился, привыкая к темноте. Воздух крытого двора был напитан животными запахами, хотя давно уж никого, кроме домашней птицы, здесь не держали. Наконец, когда глаза стали различать окружающие предметы, Алексей, прижимая к себе лукошко с просом, осторожно спустился по скособоченным ступеням во двор. Завидев его, куры, которых действительно было пять (точнее, четыре – пятым был петух), заквохтали, устремились к кормушке и принялись жадно клевать высыпанное им зерно.
Когда Рузанов вернулся в избу, там было тихо. Дрова в буржуйке прогорели, и в русской печи угли уже подернулись пеплом. Тщательно поворошив их кочергой и убедившись, что нет ни дыма, ни открытого огня, он вставил на место вьюшку и закрыл печь.
Самое время было сходить к бабке Люде, но дождь еще не прекратился, хотя гроза ушла куда-то на запад, где все еще продолжала угрюмо погромыхивать и сверкать. Сидя возле окошка, Алексей стал разглядывать видневшийся сквозь мутное и запотелое стекло уголок палисадника. Вскоре он, видимо, задремал, ибо представшая его глазам картина не имела ничего общего с реальностью. Причудилось Рузанову, будто… Впрочем, это не очень интересно.
Глава 3
Глава 4
Первым делом он отпер горницу. Видимо, многие годы она использовалась в качестве чулана: по стенам из серебристых, будто поседелых, бревен висела всякая мягкая рухлядь – старая одежда, несколько телогреек (одну из которых он тут же надел), какие-то неизвестные ему предметы деревенского быта; вдоль стен стояли лавки и деревянные лари, на которых лежали кипы погрызенных мышами газет и пришедшие в негодность чугуны, сковороды, металлические чайники с отсутствующими носиками или ручками, штук шесть берстеней и корзин и даже два тяжеленных каменных жернова; под лавками в относительном порядке выстроились обветшавшие валенки, худые калоши и сапоги. В центре горницы, под висящей на матице лампочкой стоял высокий алюминиевый жбан, прикрытый сверху деревянным кругом, какие обычно используют при засолке капусты или грибов. Заглянув в него, Рузанов обнаружил, что он наполовину полон проса, и тут же вспомнил о некормленых курах.
Выйдя на задний мост, он остановился, привыкая к темноте. Воздух крытого двора был напитан животными запахами, хотя давно уж никого, кроме домашней птицы, здесь не держали. Наконец, когда глаза стали различать окружающие предметы, Алексей, прижимая к себе лукошко с просом, осторожно спустился по скособоченным ступеням во двор. Завидев его, куры, которых действительно было пять (точнее, четыре – пятым был петух), заквохтали, устремились к кормушке и принялись жадно клевать высыпанное им зерно.
Когда Рузанов вернулся в избу, там было тихо. Дрова в буржуйке прогорели, и в русской печи угли уже подернулись пеплом. Тщательно поворошив их кочергой и убедившись, что нет ни дыма, ни открытого огня, он вставил на место вьюшку и закрыл печь.
Самое время было сходить к бабке Люде, но дождь еще не прекратился, хотя гроза ушла куда-то на запад, где все еще продолжала угрюмо погромыхивать и сверкать. Сидя возле окошка, Алексей стал разглядывать видневшийся сквозь мутное и запотелое стекло уголок палисадника. Вскоре он, видимо, задремал, ибо представшая его глазам картина не имела ничего общего с реальностью. Причудилось Рузанову, будто… Впрочем, это не очень интересно.
Глава 3
ОГНЕННАЯ ЗМЕЙКА
Когда Алексей очнулся от дремоты, было уже около семи вечера. Дождь закончился, и на улице даже посветлело. Друзья его продолжали мирно почивать, а он засобирался к Людмиле Тихоновне.
Взяв с собой поллитровку и прихватив кое-что из закуски, Рузанов рассовал все это по карманам и вышел на улицу. После грозы было свежо, но не так зябко, как днем. Тучи рассеялись, на западе солнце еще только клонилось к кромке леса, и под его косыми лучами от травы, деревьев и луж поднимался пар.
Бабка Люда встретила Алексея у своей калитки.
– Ну вот и хорошо, что зашел, я аккурат картошку поставила. Не люблю по темну-то вечерять, а нонче в девять уж и смеркается, – сказала она, провожая его в дом.
Была она на этот раз в линялой от старости, выцветшей от солнца и во многих местах прожженной безрукавой душегрейке, из-под которой виднелся сборчатый подол голубого, но тоже сильно выцветшего сарафана, почти до половины прикрывавшего серые валенки в новых блестящих калошах. Белый, в каких-то неопределенных цветочках, завязанный под сухим морщинистым подбородком платок низко опускался на лоб, так что из-под него хитро поблескивали только маленькие, глубоко запавшие глазки, да выдавался крючковатый нос, немного сдвинутый влево и сильно нависающий над верхней губой. Вся одежда свободно и мешковато висела на ее словно источенном старостью и сгорбленном теле, валенки глухо хлопали при ходьбе по похожим на вязальные спицы ногам, рукава сарафана, казалось, были пусты и прямо заканчивались узловатыми коричневыми кистями, маленькое сморщенное личико черно от загара. При всем при том была она донельзя юрка и подвижна, с удивительным проворством и ловкостью таскала ухватом тяжелые чугуны из печи, при разговоре не шамкала, ибо почти все зубы имела целыми, а передвигалась всегда быстрыми семенящими шажками, словно опасаясь куда-то не поспеть, чего-то не доделать за оставшееся ей время.
Алексей выложил на стол закуску и поставил бутылку водки. Старуха покопалась в вакуумных упаковках с продуктами и решительно отложила в сторону буженину и нарезку из какого-то мяса:
– Ныне у нас пост Успенский, нельзя мясного. Да и казенку притащил напрасно, у меня и бражка и самогон имеются, – сообщила она, оставив, однако, бутылку на месте. – А вот рыбку ты хорошо принес, я соленой-то рыбки не едала давно.
Людмила Тихоновна отправилась на кухню, закоптелые стены которой были сплошь увешаны бесчисленными пучками каких-то диковинных засушенных растений и кореньев, делающих ее похожей на ведьмин вертеп, и вскоре вернулась, неся, ловко прихватив фартуком, чугунок с дымящейся картошкой.
Помянув Прасковью Антиповну, они с бабкой Людой выпили еще и по случаю Преображения Господня, а потом уж Рузанов завел разговор про покойницу.
– Да что ж рассказывать, Алексей? Нечего и рассказывать особенно. Обыкновенно померла бабка Прасковья, тихо, по-христиански. Она, вишь, за неделю до того шибко слаба стала. Раньше, бывало, ее дома редко застанешь – все в огороде или в лесу. А тут, как ни зайду, лежит она, сердешная, на печи, не шеперится… Переживала токмо, что перед смертью ни исповедаться, ни причаститься не может. Церкву-то в Даратниках когда еще порушили, а из Нагорья да обратно кто ж попа повезет? Ну да ничего, грех за ней один только и был, так уж, верно, отпустится. Дня за два до смерти она ко мне сама зашла и говорит: «Помру я, Людка, скоро. Мне уж и дочь покойница до трех раз являлась, за собой манила. По всему видать, недолго ждать осталось. Дак ты уж за хозяйством до Лешиного приезду посмотри, а ему, вот, весточку от меня передай», – и письмо мне для тебя протягивает…
– Точно, мне, когда из ОВД звонили, тоже что-то говорили про письмо.
– Не помню я, чтобы про письмо кому, окромя деда, сказывала… Верно, совсем уж слаба стала памятью.
– А сохранилось у вас письмо-то, баба Люда?
– Как не сохраниться. У меня где-то и лежит.
– Так где же оно?
– Сейчас поищу, – вздохнула старушка и, подойдя к божнице со старинными образами, вытащила из-за почерневшего от неисполнимых людских просьб лика Николы-угодника конверт.
На незапечатанном конверте прыгающим почерком прабабки Алексея было написано: «Алексею Сергеичу Рузанову» – и указан его московский адрес. Внутри лежал один листок бумаги из ученической тетради в клетку, на котором несомненно ее же рукой было начертано следующее: «Дорогой Лешинька скоро уж не станит твоей бабки Прасковьи об одном тужу не свидимся с тобою болше а порасказывать тебе надобы много дом и хозяйство все на тебя оставляю хоть и мало надежды что какая польза от тебя будит слушайся во всем бабы Люды ей много извесно она и с Анчипкой поможит в огороде что полить надо будет делай поутру нето в вечеру грех можит быть в баню ли в овин ли подешь напрашиваться не забывай да домовику гостинцы под гопцем и в запечьи оставляй продухты все в подполе сам знаишь в сарае застреху поправь не то неровен час крыша обвалится об остальном сам уж гляди где что надо вот и все прощай твоя бабка Прасковья».
Быстро пробежав глазами письмо и поняв только половину, Алексей аккуратно засунул его обратно в конверт и положил в карман, решив, что на досуге перечтет еще раз более внимательно. Некоторое время они сидели молча, потом бабка Люда, повздыхав и утерев глаза уголком головного платка, заговорила:
– Да, бабка Прасковья твоя, царствие ей небесное, крепко хозяйство вела. И в дому, и в огороде, и в палисаднике всегда порядок был. Хотя скотину, почитай, годов уж десять как держать перестала. С кормами, слышь, плохо, самой-то заготавливать сил не больно много осталось, а молока не продашь никому, кто и летом приезжает, и тем без надобности – в Нагорье в сельпо отовариваются. Так что последнее время курей одних для своей да Анчипкиной надобности токмо и держала. А ведь сведущая старуха была, многое ей открыто было, что нынешним уж не ведомо. Вона, избе-то ее, почитай, годов сто уже, коли не более, а ведь стоит ровно новая, не шелохнется. Баня, вот, тоже… ее хоть и на моей памяти рубили, да все равно, когда это было-то… Моя уж с тех лет горела два раза, а ноне и совсем не фурычит. Я последние годы все в Прасковьиной баньке парилась, да и веселее вдвоем-то. Нас ведь двое только во всей деревне живых и оставалось, а теперь вот, почитай, одна я, да нечистая сила…
– Как это? – удивился Рузанов. – Неужели, кроме вас, баба Люда, и жителей больше не осталось? А Михалыч с женой, что жили напротив… Авдохины, кажется, их фамилия? И эти, как бишь их…
– Говорят тебе, никого не осталось, – прервала его старуха, разливая по чашкам духмяный, настоянный на неведомых травках чай. – Кто помер, кто уехал. Авдохина Марья, та к родственникам в Загорье подалась, сразу как Михалыч-то по пьяному делу в пруду утоп; дядя Саша Егорычев помер в позапрошлом годе, коли не раньше. Дома свои дачникам попродавали. Токмо и те что-то редко ездят. Умирает деревня. Раньше-то, при прежней колхозной власти, полна деревня ребятишек, а ноне… ни в одной избе угланов не сыщешь. Те, кто и на лето приезжает, дачники то есть, бездетные в основном. А когда угланов нет, какая жизнь? Я, вот, помру – а мне ведь почитай тоже девятый десяток – и конец деревне. Да и то сказать, сама уж думаю, не уехать ли к братиной дочери в Углич. Летом-то еще ничего, ездит народ, а зимой как? Раньше мы с бабкой твоей вместе зимовали, все не так скучно, а нонче уж и не знаю, как зиму-то и пережить. В Павлове и Бережках, слыхал небось, тоже постоянных жителей не осталось, дачники одни.
– Выходит, в округе нет ни одной живой деревни?
– В Даратниках еще семей пять живут. Ну да ведь до тудова километров семь, не набегаешься. И везде эдак-то: вымирают коренные жители. Я ведь сама тоже не тутошняя. Ефимушко мой из Углича меня привез в сорок восьмом годе. А Прохоровы отродясь жили в Ногино, они в старые времена в дворовых людях у здешних помещиков служили. Это мне Ефим мой да и прабабка твоя сказывали. Но то еще когда было, а после, как крестьян освободили, Прохоровы-то, слышь, так и оставались при господах, при них, значит, жили. Барский дом, он ведь ровно за вашей теперешней усадьбой стоял. Липы-то старые, что возле бани растут, видел?
– Да, мне Прасковья Антиповна что-то рассказывала, – отвечал Рузанов, прихлебывая обжигающе горячий, со странным полынным привкусом чайный настой, оставляющий после себя чувство легкого и приятного дурмана. – Она еще говорила, что конюшня, которую я мальцом застал, та, что раньше за нашим огородом стояла, тоже, мол, осталась от дворянской усадьбы.
– Верно, барская это конюшня. Она ведь недавно совсем сгорела, в восемьдесят втором или пятом годе. Вот и дед мой намедни вспоминал о ней, добротная, говорит, была конюшня, еще бы сто лет простояла, кабы не сгорела…
– Баба Люда, – не выдержал Алексей, – про какого деда вы толкуете все время? Дед Ефим-то ваш давно ведь помер.
– Для кого помер, а для кого… мне, эвон, все время видится, будто он на гобце возле печки сидит и ножиком стругает чего-то. Токмо чего стругает, не разберу никак… Ты бы, что ли, поглядел, чего он стругает-то?
Сообразив, что старушка уже заговаривается, Рузанов стал прощаться.
Выйдя на двор и глянув вверх, он увидел, что звезды, как и положено им в это время, зажглись, растущий месяц маячил где-то над кромкой заречного леса, деревня спала и под покровом опустившейся ночной темноты не были заметны нанесенные ей временем смертельные раны. Пройдя уже калитку, Алексей обернулся: над крышей только что покинутой им избы из печной трубы струился вверх белый дымок, едва колеблемый слабым ветерком.
Вдруг, словно маленькая огневая змейка показалась над самой трубой, свилась кольцом, распрямилась и тут же рассыпалась угасающими в ночи красными искрами.
Взяв с собой поллитровку и прихватив кое-что из закуски, Рузанов рассовал все это по карманам и вышел на улицу. После грозы было свежо, но не так зябко, как днем. Тучи рассеялись, на западе солнце еще только клонилось к кромке леса, и под его косыми лучами от травы, деревьев и луж поднимался пар.
Бабка Люда встретила Алексея у своей калитки.
– Ну вот и хорошо, что зашел, я аккурат картошку поставила. Не люблю по темну-то вечерять, а нонче в девять уж и смеркается, – сказала она, провожая его в дом.
Была она на этот раз в линялой от старости, выцветшей от солнца и во многих местах прожженной безрукавой душегрейке, из-под которой виднелся сборчатый подол голубого, но тоже сильно выцветшего сарафана, почти до половины прикрывавшего серые валенки в новых блестящих калошах. Белый, в каких-то неопределенных цветочках, завязанный под сухим морщинистым подбородком платок низко опускался на лоб, так что из-под него хитро поблескивали только маленькие, глубоко запавшие глазки, да выдавался крючковатый нос, немного сдвинутый влево и сильно нависающий над верхней губой. Вся одежда свободно и мешковато висела на ее словно источенном старостью и сгорбленном теле, валенки глухо хлопали при ходьбе по похожим на вязальные спицы ногам, рукава сарафана, казалось, были пусты и прямо заканчивались узловатыми коричневыми кистями, маленькое сморщенное личико черно от загара. При всем при том была она донельзя юрка и подвижна, с удивительным проворством и ловкостью таскала ухватом тяжелые чугуны из печи, при разговоре не шамкала, ибо почти все зубы имела целыми, а передвигалась всегда быстрыми семенящими шажками, словно опасаясь куда-то не поспеть, чего-то не доделать за оставшееся ей время.
Алексей выложил на стол закуску и поставил бутылку водки. Старуха покопалась в вакуумных упаковках с продуктами и решительно отложила в сторону буженину и нарезку из какого-то мяса:
– Ныне у нас пост Успенский, нельзя мясного. Да и казенку притащил напрасно, у меня и бражка и самогон имеются, – сообщила она, оставив, однако, бутылку на месте. – А вот рыбку ты хорошо принес, я соленой-то рыбки не едала давно.
Людмила Тихоновна отправилась на кухню, закоптелые стены которой были сплошь увешаны бесчисленными пучками каких-то диковинных засушенных растений и кореньев, делающих ее похожей на ведьмин вертеп, и вскоре вернулась, неся, ловко прихватив фартуком, чугунок с дымящейся картошкой.
Помянув Прасковью Антиповну, они с бабкой Людой выпили еще и по случаю Преображения Господня, а потом уж Рузанов завел разговор про покойницу.
– Да что ж рассказывать, Алексей? Нечего и рассказывать особенно. Обыкновенно померла бабка Прасковья, тихо, по-христиански. Она, вишь, за неделю до того шибко слаба стала. Раньше, бывало, ее дома редко застанешь – все в огороде или в лесу. А тут, как ни зайду, лежит она, сердешная, на печи, не шеперится… Переживала токмо, что перед смертью ни исповедаться, ни причаститься не может. Церкву-то в Даратниках когда еще порушили, а из Нагорья да обратно кто ж попа повезет? Ну да ничего, грех за ней один только и был, так уж, верно, отпустится. Дня за два до смерти она ко мне сама зашла и говорит: «Помру я, Людка, скоро. Мне уж и дочь покойница до трех раз являлась, за собой манила. По всему видать, недолго ждать осталось. Дак ты уж за хозяйством до Лешиного приезду посмотри, а ему, вот, весточку от меня передай», – и письмо мне для тебя протягивает…
– Точно, мне, когда из ОВД звонили, тоже что-то говорили про письмо.
– Не помню я, чтобы про письмо кому, окромя деда, сказывала… Верно, совсем уж слаба стала памятью.
– А сохранилось у вас письмо-то, баба Люда?
– Как не сохраниться. У меня где-то и лежит.
– Так где же оно?
– Сейчас поищу, – вздохнула старушка и, подойдя к божнице со старинными образами, вытащила из-за почерневшего от неисполнимых людских просьб лика Николы-угодника конверт.
На незапечатанном конверте прыгающим почерком прабабки Алексея было написано: «Алексею Сергеичу Рузанову» – и указан его московский адрес. Внутри лежал один листок бумаги из ученической тетради в клетку, на котором несомненно ее же рукой было начертано следующее: «Дорогой Лешинька скоро уж не станит твоей бабки Прасковьи об одном тужу не свидимся с тобою болше а порасказывать тебе надобы много дом и хозяйство все на тебя оставляю хоть и мало надежды что какая польза от тебя будит слушайся во всем бабы Люды ей много извесно она и с Анчипкой поможит в огороде что полить надо будет делай поутру нето в вечеру грех можит быть в баню ли в овин ли подешь напрашиваться не забывай да домовику гостинцы под гопцем и в запечьи оставляй продухты все в подполе сам знаишь в сарае застреху поправь не то неровен час крыша обвалится об остальном сам уж гляди где что надо вот и все прощай твоя бабка Прасковья».
Быстро пробежав глазами письмо и поняв только половину, Алексей аккуратно засунул его обратно в конверт и положил в карман, решив, что на досуге перечтет еще раз более внимательно. Некоторое время они сидели молча, потом бабка Люда, повздыхав и утерев глаза уголком головного платка, заговорила:
– Да, бабка Прасковья твоя, царствие ей небесное, крепко хозяйство вела. И в дому, и в огороде, и в палисаднике всегда порядок был. Хотя скотину, почитай, годов уж десять как держать перестала. С кормами, слышь, плохо, самой-то заготавливать сил не больно много осталось, а молока не продашь никому, кто и летом приезжает, и тем без надобности – в Нагорье в сельпо отовариваются. Так что последнее время курей одних для своей да Анчипкиной надобности токмо и держала. А ведь сведущая старуха была, многое ей открыто было, что нынешним уж не ведомо. Вона, избе-то ее, почитай, годов сто уже, коли не более, а ведь стоит ровно новая, не шелохнется. Баня, вот, тоже… ее хоть и на моей памяти рубили, да все равно, когда это было-то… Моя уж с тех лет горела два раза, а ноне и совсем не фурычит. Я последние годы все в Прасковьиной баньке парилась, да и веселее вдвоем-то. Нас ведь двое только во всей деревне живых и оставалось, а теперь вот, почитай, одна я, да нечистая сила…
– Как это? – удивился Рузанов. – Неужели, кроме вас, баба Люда, и жителей больше не осталось? А Михалыч с женой, что жили напротив… Авдохины, кажется, их фамилия? И эти, как бишь их…
– Говорят тебе, никого не осталось, – прервала его старуха, разливая по чашкам духмяный, настоянный на неведомых травках чай. – Кто помер, кто уехал. Авдохина Марья, та к родственникам в Загорье подалась, сразу как Михалыч-то по пьяному делу в пруду утоп; дядя Саша Егорычев помер в позапрошлом годе, коли не раньше. Дома свои дачникам попродавали. Токмо и те что-то редко ездят. Умирает деревня. Раньше-то, при прежней колхозной власти, полна деревня ребятишек, а ноне… ни в одной избе угланов не сыщешь. Те, кто и на лето приезжает, дачники то есть, бездетные в основном. А когда угланов нет, какая жизнь? Я, вот, помру – а мне ведь почитай тоже девятый десяток – и конец деревне. Да и то сказать, сама уж думаю, не уехать ли к братиной дочери в Углич. Летом-то еще ничего, ездит народ, а зимой как? Раньше мы с бабкой твоей вместе зимовали, все не так скучно, а нонче уж и не знаю, как зиму-то и пережить. В Павлове и Бережках, слыхал небось, тоже постоянных жителей не осталось, дачники одни.
– Выходит, в округе нет ни одной живой деревни?
– В Даратниках еще семей пять живут. Ну да ведь до тудова километров семь, не набегаешься. И везде эдак-то: вымирают коренные жители. Я ведь сама тоже не тутошняя. Ефимушко мой из Углича меня привез в сорок восьмом годе. А Прохоровы отродясь жили в Ногино, они в старые времена в дворовых людях у здешних помещиков служили. Это мне Ефим мой да и прабабка твоя сказывали. Но то еще когда было, а после, как крестьян освободили, Прохоровы-то, слышь, так и оставались при господах, при них, значит, жили. Барский дом, он ведь ровно за вашей теперешней усадьбой стоял. Липы-то старые, что возле бани растут, видел?
– Да, мне Прасковья Антиповна что-то рассказывала, – отвечал Рузанов, прихлебывая обжигающе горячий, со странным полынным привкусом чайный настой, оставляющий после себя чувство легкого и приятного дурмана. – Она еще говорила, что конюшня, которую я мальцом застал, та, что раньше за нашим огородом стояла, тоже, мол, осталась от дворянской усадьбы.
– Верно, барская это конюшня. Она ведь недавно совсем сгорела, в восемьдесят втором или пятом годе. Вот и дед мой намедни вспоминал о ней, добротная, говорит, была конюшня, еще бы сто лет простояла, кабы не сгорела…
– Баба Люда, – не выдержал Алексей, – про какого деда вы толкуете все время? Дед Ефим-то ваш давно ведь помер.
– Для кого помер, а для кого… мне, эвон, все время видится, будто он на гобце возле печки сидит и ножиком стругает чего-то. Токмо чего стругает, не разберу никак… Ты бы, что ли, поглядел, чего он стругает-то?
Сообразив, что старушка уже заговаривается, Рузанов стал прощаться.
Выйдя на двор и глянув вверх, он увидел, что звезды, как и положено им в это время, зажглись, растущий месяц маячил где-то над кромкой заречного леса, деревня спала и под покровом опустившейся ночной темноты не были заметны нанесенные ей временем смертельные раны. Пройдя уже калитку, Алексей обернулся: над крышей только что покинутой им избы из печной трубы струился вверх белый дымок, едва колеблемый слабым ветерком.
Вдруг, словно маленькая огневая змейка показалась над самой трубой, свилась кольцом, распрямилась и тут же рассыпалась угасающими в ночи красными искрами.
Глава 4
НОЧНЫЕ ХОЗЯЕВА
Скорнякова и Татьяну Рузанов застал уже на ногах. Выспавшись за день, они решили, на ночь глядя, сварганить ужин. Димка жаловался на головную боль и при этом имел наглость искать причину в том, что кто-то, дескать, слишком рано закрыл печку. Алексей, конечно, популярно объяснил ему, отчего обыкновенно болит голова у непохмеленного человека, и Скорняков тут же принял все меры к расширению сосудов головного мозга.
Алексей от возлияний и ужина отказался, однако и спать ему не хотелось, поэтому он присел вместе со всеми и, достав письмо покойной бабки Прасковьи, принялся его перечитывать, стараясь уловить смысл некоторых фраз, который не дался ему при первом чтении. Танька, заметив отразившуюся на лице Алексея упорную работу мысли и поинтересовавшись причиной, предложила свою помощь в дешифровке послания. Она вооружилась карандашом и стала делать в тексте какие-то пометы, тут же объясняя ход своих мыслей:
– Ты, Лешка, не с того начал. Видишь же, что старушка не признавала заглавных букв и знаков препинания, все писала в одну строку, оттого и путаница. Но даже при такой почти старославянской манере письма человек невольно склонен выделять начало и конец фразы, делая более пространные отступы между словами. Вот так вот. И если мы по этому принципу, да еще и сообразуясь со здравым смыслом, разделим текст на предложения, то получим примерно следующее: «Дорогой Лешенька! Скоро уж не станет твоей бабки Прасковьи. Об одном тужу, не свидимся с тобою больше, а порассказывать тебе надо бы много. Дом и хозяйство все на тебя оставляю, хоть и мало надежды, что какая польза от тебя будет. Слушайся во всем бабы Люды, ей много известно». Ну, тут почти все понятно и, главное, что ни слово, то – чистая правда. Особенно про сомнительную пользу от литератора в хозяйстве. А вот дальше я не совсем уверена, как читать, то ли: «Она и с Анчипкой поможет в огороде. Что полить надо будет, делай поутру…», то ли: «Она и с Анчипкой поможет. В огороде что полить надо будет, делай поутру, не то в вечеру грех может быть». Что такое Анчипка? Это что, прополка или еще какие работы в огороде здесь так называются?
– Представления не имею, – отозвался Рузанов. – Что за «Анчипка» такая? Ладно, ты это место пропускай, раз тут написано, что баба Люда может помочь, я завтра у нее и спрошу, какую такую «Анчипку» поливать надо в огороде. Читай дальше.
– А дальше тоже не все понятно, но, если знаки препинания в пробелах расставить, получается примерно следующее: «В баню ли, в овин ли пойдешь, напрашиваться не забывай, да домовику гостинцы под гопцем и в запечьи оставляй. Продукты все – в подполе, сам знаешь. В сарае застреху поправь, не то, не ровен час, крыша обвалится. Об остальном сам уж гляди, где что надо. Вот и все, прощай. Твоя бабка Прасковья».
– Ну, тут-то как раз все ясно, – встрял в разговор Димка. – Это она про домовых и прочих хозяев писала. А как еще? Раньше в деревнях верили, что у каждого места и каждой постройки имеется свой, так сказать, хозяин: в доме – домовой, в овине – овинный, в бане – банник, в лесу – леший и так далее.
– Знаю, знаю, – прервал Алексей Скорнякова. – Я в детстве часто здесь проводил лето с матерью. Так что бабка Прасковья мне не раз рассказывала про этих домовых духов, и как напрашиваться, я тоже знаю, так что не пропадете, никто вас не задавит. Пока вы дрыхли, я уже и гостинцы домовику под гобец поставил…
– Ага, крыс да мышей кормить, – усмехнулся Димка. – То-то я слышал, кто-то возится за печкой.
– Бр-р-р! – отозвалась Татьяна. – Не болтай чепухи! Ненавижу крыс! А куда мы должны напрашиваться?
– Значит, слушай и запоминай! – сказал Рузанов как можно суровей. – Димка, он правильно говорит: у каждой постройки имеется свой хозяин. Бабка называла их ночными хозяевами, или старостами. Днем-то они тихие, спят все больше. А вот коли ночью или даже вечером тебе приспичит…
– И в сортире тоже есть свой хозяин? – поинтересовалась Гурьева. – И как же он зовется? Туалетный староста?
– Тьфу! Я ж не в этом смысле. А сортир место не сакральное, там, кроме мух, никто не живет. Во всяком случае, бабка Прасковья мне про сортир ничего не говорила… Так вот, слушай и не перебивай: если тебе, к примеру, в баню нужно, а время уже к вечеру, так должна напроситься, сказать: «Банный староста! Дозволь в баньке попариться, помыться!» А то ведь как бывает: прется человек в баню чуть не заполночь – а это время самое бесовское – напроситься-то и позабудет. Тут его банник и задавит, а то хуже – затащит в каменку, да кожу и обдерет. Они, вишь, черти до человечьего мяска охочие…
– Прекращай ты со своими суевериями, на ночь глядя, – опять встрял Скорняков. – Совсем запугал девушку, она теперь и до ветру побоится сходить. Сам, в случае чего, будешь провожать.
– А я что? Я разве против? Надо, так провожу…
– Уймись, развратный сластолюбец! На чужой каравай рот, так сказать, не разевай!
– Это кто «каравай»? – возмутилась Танька. – Ты меня еще бубликом обзови… И, вообще, знаете, что я вам скажу: перед сном не плохо было бы искупаться. Леш, как ты думаешь, вода в речке сейчас очень холодная?
Рузанов ответил, что вода в Сабле и в жаркие дни не слишком теплая, но предложение искупаться поддержал, хотелось смыть с себя усталость долгого дня. Димка, избавившись от головной боли, стал весьма оживлен и тоже был готов на любые подвиги, тем паче – на глазах у Татьяны.
Алексей порылся в платяном шкафу и нашел стопку махровых полотенец; прихватив три из них, друзья вышли из дома.
Ночная прохлада чуть было не убила в зародыше и, во всяком случае, сильно остудила их героический порыв, спутники Рузанова затоптались в нерешительности на крылечке. Чтобы подбодрить их, он первым ступил на тропку и, бодро насвистывая, двинулся в темноту. Димка с Татьяной поплелись за ним, зябко поеживаясь.
Когда они дошли до задней калитки, то обнаружили весь ведущий к реке склон покрытым туманом, до того густым и плотным, что его, казалось, можно было черпать пригоршнями. Алексей вытянул вперед руку и не увидел своих пальцев; чудилось, за забором лежит какая-то бездонная пропасть. Висящий прямо над ними месяц не только не рассеивал голубовато-белесую мглу этой творожистой субстанции, но, напротив, словно бы придавал ей большую вязкость. Когда Алексей отворял калитку, ему на мгновение показалось, что вся эта тягучая масса начнет сейчас, как квашня, переползать в огород. Но ничего такого не произошло, туман так и продолжал клубиться за оградой, и он, подхватив под руки Таню и Димку и увлекая их за собой, побежал вниз, не разбирая дороги.
Под негромкие взвизги Таньки, которой мокрая и холодная трава хлестала по голым ногам, и какое-то марсианское уханье Скорнякова, друзья мигом домчались до реки. Здесь, на берегу, туман был почему-то не таким густым и стелился только над самой водой. Не давая себе времени на раздумья, Алексей сбросил одежду, осторожно прошел по осклизлым мосткам, затаил дыхание и прыгнул в речку: ожидаемого обжигающе-холодного удара не последовало – вода оказалась почти теплой, по крайней мере, значительно теплее воздуха, так что он с удовольствием лег на спину и стал медленно сплавляться по течению.
Услышав за собой радостное фырканье Димки, он перевернулся, нырнул в сторону берега и оказался лицом к лицу с входящей в воду Гурьевой. Ничуть не смутившись (вот преимущество красивых женщин), она медленно легла в темную воду и поплыла; ее обнаженное тело то матово поблескивало и серебрилось в лунном свете, то скрывалось в молочной дымке, и Алексей с удовольствием наблюдал за ней с мостка, пока Димка не устроил шумную возню с воплями и тучей брызг.
Когда они после купания, завернувшись в полотенца, молча поднимались сквозь туман по склону, со стороны это наверняка выглядело как шествие привидений. Жаль, оценить такое инфернальное зрелище было совершенно некому, все вокруг спало мертвым сном: ни пенья птиц, ни стрекота кузнечиков. Почти абсолютная тишина, не нарушаемая и малейшим дуновением ветерка, глухим куполом накрыла деревню.
Дома Скорняков заявил, что ни за что не станет спать на печке, где теперь ему казалось чересчур жарко, и пошел стелить постель на терраске. Конечно, он был уверен, что Танька пойдет с ним, а уж вместе и мороз не страшен, но вот беда – Гурьева вовсе не подумала поддержать его в этом начинании. Великодушное предложение Рузанова уступить ей единственный имевшийся в комнате топчан она также с пренебрежением отвергла, решив устроиться на гобце, где, безусловно, было не так жарко, как на самой печи, но места для них двоих уж никак не хватало.
Чуть поколебавшись, Рузанов сказал Димке, что готов поменяться с ним и сам пойти спать на терраску, но тот, уже из чистого упрямства, не пожелал отказываться от своей идеи, только уволок с собой два ватных одеяла и старенький электрообогреватель, обнаруженный Алексеем в горнице.
Был третий час ночи, когда все наконец улеглись. Рузанову показалось, что уснул он почти мгновенно. Стоило выключить свет, как оглушающая темнота навалилась на него, и он уже плыл по широкой мглистой реке струящихся и постоянно меняющихся образов и смутных видений.
Что заставило его проснуться, Алексей точно не знал. Вероятно, этот очень тихий, но отчетливый звук шагов в комнате. Во всяком случае, это было первое, что он услышал, неожиданно очнувшись ото сна.
Надо признаться, впечатление было довольно жутковатое; Рузанов лежал в темноте с открытыми глазами и прислушивался, дожидаясь повторения разбудивших его звуков и всей душой надеясь на то, что они ему лишь примерещились. Не тут-то было! Буквально через минуту звук повторился: топ-топ, топ-топ. Казалось, ребенок небольшими шажками осторожно ступает по полу: топ-топ, топ-топ-топ. Это явно не был звук шагов взрослого человека, но и животное, которое бы так топало, Алексей представить себе не мог. Очевидно было одно: кто-то ходил по комнате, тихо переступая маленькими ножками. Вскоре к этим звукам прибавилось еще какое-то недовольное и совсем уж человеческое сопение и фырканье.
Медленно приподнявшись в постели, Алексей попытался нащупать фонарик, оставленный им вечером на подоконнике, и не нашел его. Наконец, вспомнив, что сам же переложил его на пол около лежанки, он схватил фонарь и, надавив на кнопку, направил неяркий желтоватый луч на то место, откуда только что слышались поразившие его звуки. Только на краткий миг Алексею показалось, будто он увидел, как нечто, теперь уже с довольно громким топотанием, метнулось через всю комнату и затаилось в темноте около двери. Он соскочил на холодный дощатый пол и, освещая себе путь фонариком, подошел к русской печке, а затем осторожно двинулся вдоль гобца к двери. Никаких признаков чужого присутствия. Когда Рузанов уже решил включить верхний свет, откуда-то из-под печи вновь послышалось сердитое пыхтение. Присев на корточки, Алексей посветил на дощатую дверцу, ведущую под гобец: она была закрыта, но в нижнем правом углу ее чернело небольшое отверстие (еще днем он недоумевал, зачем оно тут вырезано, – для кошки слишком мало, не для крыс же, в самом деле). Стараясь не шуметь, Рузанов потянул на себя дверцу и направил луч в открывшийся проем. Под гобцем, поминутно вздрагивая всем телом и пряча нос в колючем частоколе серебристых игл, сидел здоровенный еж, посверкивая на Алексея маленькими блестящими глазками. Его сердитое шипение и пофыркивание заставило Рузанова рассмеяться. В неверном свете фонарика еж комично смахивал на бабку Люду – тот же длинный подвижный нос, те же черные глазки-буравчики, и даже взгляд его показался Алексею столь же настороженно-насмешливым, как у старухи Развоевой. Облегченно вздохнув, он поднял голову и увидел прямо перед собой лицо Таньки. Она смотрела на него, чуть свесившись с гобца, и иронически улыбалась.
От неожиданности он смутился словно подросток, застигнутый за чем-то стыдным. Ситуация и впрямь со стороны могла показаться несколько двусмысленной, и Рузанов, только усугубляя подозрительность своего поведения, принялся бормотать о шныряющих кругом ежах и даже ввернул что-то насчет собственного благоразумия (дескать, ты, Тань, чего такого не подумай, я ни о чем таком не думал).
– Ну и дурак, мог хотя бы притвориться, – прошептала она и потянулась, с кошачьей грацией выгибая спину и отбрасывая ногами одеяло.
Алексей от возлияний и ужина отказался, однако и спать ему не хотелось, поэтому он присел вместе со всеми и, достав письмо покойной бабки Прасковьи, принялся его перечитывать, стараясь уловить смысл некоторых фраз, который не дался ему при первом чтении. Танька, заметив отразившуюся на лице Алексея упорную работу мысли и поинтересовавшись причиной, предложила свою помощь в дешифровке послания. Она вооружилась карандашом и стала делать в тексте какие-то пометы, тут же объясняя ход своих мыслей:
– Ты, Лешка, не с того начал. Видишь же, что старушка не признавала заглавных букв и знаков препинания, все писала в одну строку, оттого и путаница. Но даже при такой почти старославянской манере письма человек невольно склонен выделять начало и конец фразы, делая более пространные отступы между словами. Вот так вот. И если мы по этому принципу, да еще и сообразуясь со здравым смыслом, разделим текст на предложения, то получим примерно следующее: «Дорогой Лешенька! Скоро уж не станет твоей бабки Прасковьи. Об одном тужу, не свидимся с тобою больше, а порассказывать тебе надо бы много. Дом и хозяйство все на тебя оставляю, хоть и мало надежды, что какая польза от тебя будет. Слушайся во всем бабы Люды, ей много известно». Ну, тут почти все понятно и, главное, что ни слово, то – чистая правда. Особенно про сомнительную пользу от литератора в хозяйстве. А вот дальше я не совсем уверена, как читать, то ли: «Она и с Анчипкой поможет в огороде. Что полить надо будет, делай поутру…», то ли: «Она и с Анчипкой поможет. В огороде что полить надо будет, делай поутру, не то в вечеру грех может быть». Что такое Анчипка? Это что, прополка или еще какие работы в огороде здесь так называются?
– Представления не имею, – отозвался Рузанов. – Что за «Анчипка» такая? Ладно, ты это место пропускай, раз тут написано, что баба Люда может помочь, я завтра у нее и спрошу, какую такую «Анчипку» поливать надо в огороде. Читай дальше.
– А дальше тоже не все понятно, но, если знаки препинания в пробелах расставить, получается примерно следующее: «В баню ли, в овин ли пойдешь, напрашиваться не забывай, да домовику гостинцы под гопцем и в запечьи оставляй. Продукты все – в подполе, сам знаешь. В сарае застреху поправь, не то, не ровен час, крыша обвалится. Об остальном сам уж гляди, где что надо. Вот и все, прощай. Твоя бабка Прасковья».
– Ну, тут-то как раз все ясно, – встрял в разговор Димка. – Это она про домовых и прочих хозяев писала. А как еще? Раньше в деревнях верили, что у каждого места и каждой постройки имеется свой, так сказать, хозяин: в доме – домовой, в овине – овинный, в бане – банник, в лесу – леший и так далее.
– Знаю, знаю, – прервал Алексей Скорнякова. – Я в детстве часто здесь проводил лето с матерью. Так что бабка Прасковья мне не раз рассказывала про этих домовых духов, и как напрашиваться, я тоже знаю, так что не пропадете, никто вас не задавит. Пока вы дрыхли, я уже и гостинцы домовику под гобец поставил…
– Ага, крыс да мышей кормить, – усмехнулся Димка. – То-то я слышал, кто-то возится за печкой.
– Бр-р-р! – отозвалась Татьяна. – Не болтай чепухи! Ненавижу крыс! А куда мы должны напрашиваться?
– Значит, слушай и запоминай! – сказал Рузанов как можно суровей. – Димка, он правильно говорит: у каждой постройки имеется свой хозяин. Бабка называла их ночными хозяевами, или старостами. Днем-то они тихие, спят все больше. А вот коли ночью или даже вечером тебе приспичит…
– И в сортире тоже есть свой хозяин? – поинтересовалась Гурьева. – И как же он зовется? Туалетный староста?
– Тьфу! Я ж не в этом смысле. А сортир место не сакральное, там, кроме мух, никто не живет. Во всяком случае, бабка Прасковья мне про сортир ничего не говорила… Так вот, слушай и не перебивай: если тебе, к примеру, в баню нужно, а время уже к вечеру, так должна напроситься, сказать: «Банный староста! Дозволь в баньке попариться, помыться!» А то ведь как бывает: прется человек в баню чуть не заполночь – а это время самое бесовское – напроситься-то и позабудет. Тут его банник и задавит, а то хуже – затащит в каменку, да кожу и обдерет. Они, вишь, черти до человечьего мяска охочие…
– Прекращай ты со своими суевериями, на ночь глядя, – опять встрял Скорняков. – Совсем запугал девушку, она теперь и до ветру побоится сходить. Сам, в случае чего, будешь провожать.
– А я что? Я разве против? Надо, так провожу…
– Уймись, развратный сластолюбец! На чужой каравай рот, так сказать, не разевай!
– Это кто «каравай»? – возмутилась Танька. – Ты меня еще бубликом обзови… И, вообще, знаете, что я вам скажу: перед сном не плохо было бы искупаться. Леш, как ты думаешь, вода в речке сейчас очень холодная?
Рузанов ответил, что вода в Сабле и в жаркие дни не слишком теплая, но предложение искупаться поддержал, хотелось смыть с себя усталость долгого дня. Димка, избавившись от головной боли, стал весьма оживлен и тоже был готов на любые подвиги, тем паче – на глазах у Татьяны.
Алексей порылся в платяном шкафу и нашел стопку махровых полотенец; прихватив три из них, друзья вышли из дома.
Ночная прохлада чуть было не убила в зародыше и, во всяком случае, сильно остудила их героический порыв, спутники Рузанова затоптались в нерешительности на крылечке. Чтобы подбодрить их, он первым ступил на тропку и, бодро насвистывая, двинулся в темноту. Димка с Татьяной поплелись за ним, зябко поеживаясь.
Когда они дошли до задней калитки, то обнаружили весь ведущий к реке склон покрытым туманом, до того густым и плотным, что его, казалось, можно было черпать пригоршнями. Алексей вытянул вперед руку и не увидел своих пальцев; чудилось, за забором лежит какая-то бездонная пропасть. Висящий прямо над ними месяц не только не рассеивал голубовато-белесую мглу этой творожистой субстанции, но, напротив, словно бы придавал ей большую вязкость. Когда Алексей отворял калитку, ему на мгновение показалось, что вся эта тягучая масса начнет сейчас, как квашня, переползать в огород. Но ничего такого не произошло, туман так и продолжал клубиться за оградой, и он, подхватив под руки Таню и Димку и увлекая их за собой, побежал вниз, не разбирая дороги.
Под негромкие взвизги Таньки, которой мокрая и холодная трава хлестала по голым ногам, и какое-то марсианское уханье Скорнякова, друзья мигом домчались до реки. Здесь, на берегу, туман был почему-то не таким густым и стелился только над самой водой. Не давая себе времени на раздумья, Алексей сбросил одежду, осторожно прошел по осклизлым мосткам, затаил дыхание и прыгнул в речку: ожидаемого обжигающе-холодного удара не последовало – вода оказалась почти теплой, по крайней мере, значительно теплее воздуха, так что он с удовольствием лег на спину и стал медленно сплавляться по течению.
Услышав за собой радостное фырканье Димки, он перевернулся, нырнул в сторону берега и оказался лицом к лицу с входящей в воду Гурьевой. Ничуть не смутившись (вот преимущество красивых женщин), она медленно легла в темную воду и поплыла; ее обнаженное тело то матово поблескивало и серебрилось в лунном свете, то скрывалось в молочной дымке, и Алексей с удовольствием наблюдал за ней с мостка, пока Димка не устроил шумную возню с воплями и тучей брызг.
Когда они после купания, завернувшись в полотенца, молча поднимались сквозь туман по склону, со стороны это наверняка выглядело как шествие привидений. Жаль, оценить такое инфернальное зрелище было совершенно некому, все вокруг спало мертвым сном: ни пенья птиц, ни стрекота кузнечиков. Почти абсолютная тишина, не нарушаемая и малейшим дуновением ветерка, глухим куполом накрыла деревню.
Дома Скорняков заявил, что ни за что не станет спать на печке, где теперь ему казалось чересчур жарко, и пошел стелить постель на терраске. Конечно, он был уверен, что Танька пойдет с ним, а уж вместе и мороз не страшен, но вот беда – Гурьева вовсе не подумала поддержать его в этом начинании. Великодушное предложение Рузанова уступить ей единственный имевшийся в комнате топчан она также с пренебрежением отвергла, решив устроиться на гобце, где, безусловно, было не так жарко, как на самой печи, но места для них двоих уж никак не хватало.
Чуть поколебавшись, Рузанов сказал Димке, что готов поменяться с ним и сам пойти спать на терраску, но тот, уже из чистого упрямства, не пожелал отказываться от своей идеи, только уволок с собой два ватных одеяла и старенький электрообогреватель, обнаруженный Алексеем в горнице.
Был третий час ночи, когда все наконец улеглись. Рузанову показалось, что уснул он почти мгновенно. Стоило выключить свет, как оглушающая темнота навалилась на него, и он уже плыл по широкой мглистой реке струящихся и постоянно меняющихся образов и смутных видений.
Что заставило его проснуться, Алексей точно не знал. Вероятно, этот очень тихий, но отчетливый звук шагов в комнате. Во всяком случае, это было первое, что он услышал, неожиданно очнувшись ото сна.
Надо признаться, впечатление было довольно жутковатое; Рузанов лежал в темноте с открытыми глазами и прислушивался, дожидаясь повторения разбудивших его звуков и всей душой надеясь на то, что они ему лишь примерещились. Не тут-то было! Буквально через минуту звук повторился: топ-топ, топ-топ. Казалось, ребенок небольшими шажками осторожно ступает по полу: топ-топ, топ-топ-топ. Это явно не был звук шагов взрослого человека, но и животное, которое бы так топало, Алексей представить себе не мог. Очевидно было одно: кто-то ходил по комнате, тихо переступая маленькими ножками. Вскоре к этим звукам прибавилось еще какое-то недовольное и совсем уж человеческое сопение и фырканье.
Медленно приподнявшись в постели, Алексей попытался нащупать фонарик, оставленный им вечером на подоконнике, и не нашел его. Наконец, вспомнив, что сам же переложил его на пол около лежанки, он схватил фонарь и, надавив на кнопку, направил неяркий желтоватый луч на то место, откуда только что слышались поразившие его звуки. Только на краткий миг Алексею показалось, будто он увидел, как нечто, теперь уже с довольно громким топотанием, метнулось через всю комнату и затаилось в темноте около двери. Он соскочил на холодный дощатый пол и, освещая себе путь фонариком, подошел к русской печке, а затем осторожно двинулся вдоль гобца к двери. Никаких признаков чужого присутствия. Когда Рузанов уже решил включить верхний свет, откуда-то из-под печи вновь послышалось сердитое пыхтение. Присев на корточки, Алексей посветил на дощатую дверцу, ведущую под гобец: она была закрыта, но в нижнем правом углу ее чернело небольшое отверстие (еще днем он недоумевал, зачем оно тут вырезано, – для кошки слишком мало, не для крыс же, в самом деле). Стараясь не шуметь, Рузанов потянул на себя дверцу и направил луч в открывшийся проем. Под гобцем, поминутно вздрагивая всем телом и пряча нос в колючем частоколе серебристых игл, сидел здоровенный еж, посверкивая на Алексея маленькими блестящими глазками. Его сердитое шипение и пофыркивание заставило Рузанова рассмеяться. В неверном свете фонарика еж комично смахивал на бабку Люду – тот же длинный подвижный нос, те же черные глазки-буравчики, и даже взгляд его показался Алексею столь же настороженно-насмешливым, как у старухи Развоевой. Облегченно вздохнув, он поднял голову и увидел прямо перед собой лицо Таньки. Она смотрела на него, чуть свесившись с гобца, и иронически улыбалась.
От неожиданности он смутился словно подросток, застигнутый за чем-то стыдным. Ситуация и впрямь со стороны могла показаться несколько двусмысленной, и Рузанов, только усугубляя подозрительность своего поведения, принялся бормотать о шныряющих кругом ежах и даже ввернул что-то насчет собственного благоразумия (дескать, ты, Тань, чего такого не подумай, я ни о чем таком не думал).
– Ну и дурак, мог хотя бы притвориться, – прошептала она и потянулась, с кошачьей грацией выгибая спину и отбрасывая ногами одеяло.