— Никогда!
Пушки «Лидии», почти прижатые к борту «Нативидада», забросили горящие пыжи в разбитую в щепки древесину. Сухое, как трут, деревянное судно воспламенилось, и огонь быстро разгорался. Он уже ярче, чем несколько минут назад: скоро весь корабль охватят языки пламени. Хорнблауэр первым делом обязан позаботиться о своем судне, отвести его в безопасность — когда огонь доберется до картузов на палубе или до порохового погреба, «Нативидад» взорвется вулканом горящих обломков.
— Мы должны отойти от него, мистер Буш. — Хорнблауэр говорил сухо, чтоб скрыть дрожь в голосе. — Эй, к брасам!
«Лидия» развернулась и в бейдевинд пошла прочь от пылающего остова. Буш и Хорнблауэр неотрывно смотрели на него. Они уже видели языки пламени, вырывающиеся из разбитого носа — алый отблеск отражался в волнах. Внезапно огонь погас, словно задули свечу. Ничего не было видно в темноте, лишь бледные гребни волн. Море поглотило «Нативидад» прежде, чем его уничтожил огонь.
— Затонул, клянусь Богом! — воскликнул Буш, перегибаясь через борт.
Несколько секунд длилось молчание. В ушах Хорнблауэра все еще звучало последнее «Никогда». И все же очнулся он, вероятно, первым. Он развернул судно и вернулся к тому месту, где затонул «Нативидад». Он послал Хукера на тендере поискать уцелевших — только тендер и остался из всех шлюпок. Гичка и ялик были разбиты в щепки, доски от барказа плавали в пяти милях отсюда. Подобрали несколько человек: двух вытащили матросы на русленях «Лидии», шестерых подобрал тендер — и все. Команда «Лидии» встретила их приветливо. Они стояли в свете фонаря, вода ручьями текла с лохмотьев и тусклых черных волос. Они испуганно молчали; один даже попытался было сопротивляться, словно продолжая последний яростный бой «Нативидада».
— Ничего, мы еще из них сделаем марсовых, — с натужной веселостью сказал Хорнблауэр.
Усталость его достигла такой степени, что он говорил, как во сне. Все окружающее — корабль, пушки, мачты, паруса, крепкая фигура Буша — все было призрачным, реальной была лишь усталость, да боль в затылке. Он слышал свой голос как бы со стороны.
— Так точно, сэр, — сказал боцман.
Все перемелется, что попадет на жернова королевского флота. Гаррисон готов был делать матросов из любого человеческого материала — собственно, этим он и занимался всю свою жизнь.
— Какой курс мне задать, сэр? — спросил Буш, когда Хорнблауэр вернулся на шканцы.
— Курс? — отрешенно повторил Хорнблауэр. — Курс? Не верилось, что бой окончен, «Нативидад» потоплен и на тысячи миль вокруг нет ни одного неприятельского судна. Трудно было осознать и то, что «Лидия» в серьезной опасности, что монотонно лязгающие помпы не успевают откачивать проникающую в пробоины воду, что под днищем все еще протянут парус и судно крайне нуждается в починке.
Мало-помалу Хорнблауэр понял, что должен открыть новую страницу в истории «Лидии», составить новые планы. Выстроилась уже целая очередь, ожидающая его приказов — Буш, боцман и плотник, артиллерист и болван Лаури. Хорнблауэру пришлось вновь напрячь усталый мозг. Он оценил силу и направление ветра, так, словно решал отвлеченную нучную проблему, а не занимался делом, за двадцать лет в море ставшим его второй натурой. Он устало спустился в каюту, посреди неимоверного разрушения нашел разбитый ящик с картами, и уставился в изорванный планшет.
Надо как можно скорее сообщить об одержанной победе в Панаму — это очевидно. Может быть, там можно будет и починить судно. Впрочем, Хорнблауэр не ждал многого от этого неприютного рейда, особенно памятуя, что в городе желтая лихорадка. Значит, надо вести потрепанное судно в Панаму. Он проложил курс на мыс Мала, до предела напрягая мозг, сообразил, что ветер попутный, и поднялся наверх с готовыми приказами. Тут он обнаружил, что ожидавшая его толпа рассеялась, словно по волшебству. Буш разогнал всех — как, неизвестно. Хорнблауэр сказал Бушу курс. Тут рядом материализовался Полвил с плащом и стульчиком. Сил возражать у Хорнблауэра не было. Он покорно дал закутать себя в плащ и почти без чувств рухнул на стульчик. Последний раз он сидел двадцать один час назад. Полвил принес и еду, но Хорнблауэр не стал даже глядеть на нее. Он не хотел есть — он хотел только спать.
На какую-то секунду он проснулся — он вспомнил о леди Барбаре, задраенной вместе с ранеными в темной и душной утробе судна. Но тут же расслабился. Проклятая бабенка пусть сама о себе позаботится — она вполне в состоянии это сделать. Теперь ничто не имело никакого значения. Он снова уронил голову на грудь. В следующий раз его разбудил собственный храп, но ненадолго. Он спал и храпел, не слыша грохота, который поднимала команда, силившаяся вновь сделать «Лидию» похожей на боевой корабль.
Пушки «Лидии», почти прижатые к борту «Нативидада», забросили горящие пыжи в разбитую в щепки древесину. Сухое, как трут, деревянное судно воспламенилось, и огонь быстро разгорался. Он уже ярче, чем несколько минут назад: скоро весь корабль охватят языки пламени. Хорнблауэр первым делом обязан позаботиться о своем судне, отвести его в безопасность — когда огонь доберется до картузов на палубе или до порохового погреба, «Нативидад» взорвется вулканом горящих обломков.
— Мы должны отойти от него, мистер Буш. — Хорнблауэр говорил сухо, чтоб скрыть дрожь в голосе. — Эй, к брасам!
«Лидия» развернулась и в бейдевинд пошла прочь от пылающего остова. Буш и Хорнблауэр неотрывно смотрели на него. Они уже видели языки пламени, вырывающиеся из разбитого носа — алый отблеск отражался в волнах. Внезапно огонь погас, словно задули свечу. Ничего не было видно в темноте, лишь бледные гребни волн. Море поглотило «Нативидад» прежде, чем его уничтожил огонь.
— Затонул, клянусь Богом! — воскликнул Буш, перегибаясь через борт.
Несколько секунд длилось молчание. В ушах Хорнблауэра все еще звучало последнее «Никогда». И все же очнулся он, вероятно, первым. Он развернул судно и вернулся к тому месту, где затонул «Нативидад». Он послал Хукера на тендере поискать уцелевших — только тендер и остался из всех шлюпок. Гичка и ялик были разбиты в щепки, доски от барказа плавали в пяти милях отсюда. Подобрали несколько человек: двух вытащили матросы на русленях «Лидии», шестерых подобрал тендер — и все. Команда «Лидии» встретила их приветливо. Они стояли в свете фонаря, вода ручьями текла с лохмотьев и тусклых черных волос. Они испуганно молчали; один даже попытался было сопротивляться, словно продолжая последний яростный бой «Нативидада».
— Ничего, мы еще из них сделаем марсовых, — с натужной веселостью сказал Хорнблауэр.
Усталость его достигла такой степени, что он говорил, как во сне. Все окружающее — корабль, пушки, мачты, паруса, крепкая фигура Буша — все было призрачным, реальной была лишь усталость, да боль в затылке. Он слышал свой голос как бы со стороны.
— Так точно, сэр, — сказал боцман.
Все перемелется, что попадет на жернова королевского флота. Гаррисон готов был делать матросов из любого человеческого материала — собственно, этим он и занимался всю свою жизнь.
— Какой курс мне задать, сэр? — спросил Буш, когда Хорнблауэр вернулся на шканцы.
— Курс? — отрешенно повторил Хорнблауэр. — Курс? Не верилось, что бой окончен, «Нативидад» потоплен и на тысячи миль вокруг нет ни одного неприятельского судна. Трудно было осознать и то, что «Лидия» в серьезной опасности, что монотонно лязгающие помпы не успевают откачивать проникающую в пробоины воду, что под днищем все еще протянут парус и судно крайне нуждается в починке.
Мало-помалу Хорнблауэр понял, что должен открыть новую страницу в истории «Лидии», составить новые планы. Выстроилась уже целая очередь, ожидающая его приказов — Буш, боцман и плотник, артиллерист и болван Лаури. Хорнблауэру пришлось вновь напрячь усталый мозг. Он оценил силу и направление ветра, так, словно решал отвлеченную нучную проблему, а не занимался делом, за двадцать лет в море ставшим его второй натурой. Он устало спустился в каюту, посреди неимоверного разрушения нашел разбитый ящик с картами, и уставился в изорванный планшет.
Надо как можно скорее сообщить об одержанной победе в Панаму — это очевидно. Может быть, там можно будет и починить судно. Впрочем, Хорнблауэр не ждал многого от этого неприютного рейда, особенно памятуя, что в городе желтая лихорадка. Значит, надо вести потрепанное судно в Панаму. Он проложил курс на мыс Мала, до предела напрягая мозг, сообразил, что ветер попутный, и поднялся наверх с готовыми приказами. Тут он обнаружил, что ожидавшая его толпа рассеялась, словно по волшебству. Буш разогнал всех — как, неизвестно. Хорнблауэр сказал Бушу курс. Тут рядом материализовался Полвил с плащом и стульчиком. Сил возражать у Хорнблауэра не было. Он покорно дал закутать себя в плащ и почти без чувств рухнул на стульчик. Последний раз он сидел двадцать один час назад. Полвил принес и еду, но Хорнблауэр не стал даже глядеть на нее. Он не хотел есть — он хотел только спать.
На какую-то секунду он проснулся — он вспомнил о леди Барбаре, задраенной вместе с ранеными в темной и душной утробе судна. Но тут же расслабился. Проклятая бабенка пусть сама о себе позаботится — она вполне в состоянии это сделать. Теперь ничто не имело никакого значения. Он снова уронил голову на грудь. В следующий раз его разбудил собственный храп, но ненадолго. Он спал и храпел, не слыша грохота, который поднимала команда, силившаяся вновь сделать «Лидию» похожей на боевой корабль.
XVIII
Разбудило Хорнблауэра солнце — оно встало над горизонтом и засияло ему прямо в глаза. Он заерзал, заморгал и сперва попытался, как ребенок, закрыть глаза рукой, чтобы снова уснуть. Он не знал, где он, и не хотел знать. Потом он начал припоминать события вчерашнего дня, бросил старания уснуть и вместо этого постарался проснуться. Как ни странно, сперва он вспомнил подробности сражения, но не мог вспомнить, что «Нативидад» затонул. Когда эта картина вспыхнула в его памяти, он проснулся окончательно.
Он встал и мучительно потянулся — все тело ныло от вчерашней усталости. Буш стоял подле штурвала. Его серое, заострившееся лицо казалось в ярком свете неестественно старым. Хорнблауэр кивнул ему, Буш козырнул в ответ.
Голова его под треуголкой была обмотана грязной белой тряпицей. Хорнблауэр заговорил было с ним, но все его внимание захватило судно. Дул хороший бриз — ночью он наверно, поменял направление, поскольку «Лидия» шла те перь в самый крутой бейдевинд.
Были подняты все обычные паруса. Бывалый глаз Хорнблауэра приметил многочисленные сплесни как на бегучем так и на стоячем такелаже. Временная бизань-мачта стояла вроде надежно, но в каждом из ее парусов было по меньшей мере по дыре — на иных и все десять. От этого корабль походил на оборванного бродягу. Сегодня первым делом надо будет заменить паруса — такелаж пока обождет.
Лишь потом, разобравшись с погодой, курсом и состоянием парусов, Хорнблауэр опытным взглядом окинул палубу. Со стороны бака доносился монотонный перестук помп. Вода из них текла чистая, белая — явный признак, что она поступает так же быстро, как ее откачивают. На подветренном переходном мостике длинным-предлинным рядом лежали убитые, каждый завернут в свою койку. Хорнблауэр. вздрогнул, когда увидел, как длинен этот ряд. Собравшись с силами, он пересчитал трупы. Их было двадцать четыре — и четырнадцать похоронили вчера. Кто-то из этих мертвецов вчера мог быть — да и наверняка был — тяжелораненым, но если мертвецов тридцать восемь, значит раненых внизу не меньше семидесяти. Всего получалось больше трети команды. Он думал, кто они, чьи изуродованные лица скрываются под парусиной.
Мертвых на палубе было больше, чем живых. Буш, похоже, отослал вниз почти всю команду, десяток матросов управлялся с парусами и штурвалом. Очень разумно; за вчерашние сутки все наверняка вымотались до предела, а ведь пока не найдут и не заделают пробоины, каждому седьмому придется стоять у помп. Матросы спали вповалку на главной палубе под переходными мостиками. Немногие нашли в себе силы натянуть койки (им еще повезло, что их койки уцелели); остальные лежали, где упали, головами друг на друге или на менее удобных предметах, вроде рымболтов или задних пушечных осей.
По-прежнему виднелись многочисленные свидетельства вчерашнего боя, кроме зашитых в койки трупов и плохо смытых темных пятен на белых досках. По палубе в разных направлениях шли борозды и выбоины, там и сям торчали острые щепки. В бортах были дыры, кое-как завешенные парусиной, косяки портов были черны от пороха; из одного торчало восемнадцатифунтовое ядро, наполовину застрявшее в дубовом брусе. Но с другой стороны, проделана титаническая работа — от уборки мертвых до крепления пушек. Если б команда не была такой усталой, «Лидия» через две минуты могла бы снова принять бой.
Хорнблауэру стало стыдно, что все это сделали, пока он дрых на стульчике. Он подавил раздражение. Похвалить Буша значит признать собственные упущения, но надо быть справедливым.
— Очень хорошо, мистер Буш, очень, — сказал он, подходя к первому лейтенанту. Природная робость вместе со стыдом заставили его говорить высокопарно: — Изумляюсь и радуюсь, какую огромную работу вы проделали.
— Сегодня воскресенье, сэр, — просто ответил Буш. Действительно, воскресенье — день капитанского смотра. По воскресеньям капитан обходит корабль, заглядывает повсюду, проверяет, в надлежащем ли порядке содержит судно первый лейтенант. По воскресеньям корабль метут и украшают, ходовые концы тросов складывают в бухты, матросы в лучшей одежде выстраиваются по-дивизионно, проходит богослужение, читают «Свод законов военного времени». По воскресеньям проверяется служебное соответствие каждого первого лейтенанта на флоте Его Британского величества.
Чистосердечное признание заставило Хорнблауэра улыбнуться.
— Воскресенье или нет, — сказал он, — вы потрудились на славу, мистер Буш.
— Спасибо, сэр.
— Я не премину отметить это в своем рапорте.
— Я не сомневался в этом, сэр.
Усталое лицо Буша осветилось. В награду за успешный одиночный бой первого лейтенанта обычно производили в капитан-лейтенанты; для такого человека, как Буш, не имеющего ни связей, ни влиятельных родственников, это — единственная надежда получить вожделенный чин. Однако слишком озабоченный собственной славой капитан мог представить в рапорте, будто одержал победу не столько благодаря, сколько вопреки первому лейтенанту — прецеденты такие были.
— Когда об этом услышат в Англии, будет много шуму, — сказал Хорнблауэр.
— Еще бы, сэр. Не каждый день фрегату удается потопить линейный корабль.
Некоторое преувеличение — назвать «Нативидад» линейным кораблем. Лет шестьдесят назад, когда он строился, его еще могли счесть годным для боя в кильватерном строю, но времена меняются. И все равно, заслуга «Лидии» очень велика. Только сейчас Хорнблауэр начал осознавать, насколько велика эта заслуга, и соответственно воспрянул духом. Есть, однако, еще один критерий, по которому британская публика склонна оценивать морские сражения, и даже Адмиралтейская коллегия нередко руководствуется им же.
— Сколько убитых и раненых? — жестко спросил Хорнблауэр, высказывая то, о чем оба сейчас подумали. Он говорил жестко, чтоб в словах его не прозвучала человеческая жалость.
— Тридцать восемь убитых, сэр, — сказал Буш, вынимая из кармана грязный клочок бумаги. — Семьдесят пять раненых. Четверо пропавших. Пропали Харпер, Даусон, Норт и негр Грэмп, сэр — все они были в барказе, когда тот затонул. Клэй был убит в первый день…
Хорнблауэр кивнул: он помнил безголовое тело на шканцах.
— … Джон Саммерс, помощник штурмана, Генри Винсент и Джеймс Клифтон, боцманматы, убиты вчера. Дональд Скотт Гэлбрейт, третий лейтенант, лейтенант морской пехоты Сэмюэль Симмондс, мичман Говард Сэвидж и еще четыре уорент-офицера ранены вчера.
— Гэлбрейт? — переспросил Хорнблауэр. Эта новость помешала ему задуматься, какая же будет награда за список потерь в сто семнадцать имен, если до него командовавших фрегатами капитанов возводили в рыцарское достоинство за восемьдесят убитых и раненых.
— Очень плохо, сэр. Обе ноги оторваны выше колен. Гэлбрейту выпала участь, которой Хорнблауэр страшился для себя. Потрясение вернуло Хорнблауэра к его обязанностям.
— Я немедленно спущусь к раненым, — сказал он, но тут же одернул себя и внимательно посмотрел на первого лейтенанта. — Как вы сами, Буш? Вы выглядите неважно.
— Со мной все отлично, сэр, — запротестовал Буш. — Я часок отдохну, когда Джерард придет меня сменить.
— Ладно, как хотите.
Под палубой, в кубрике, было как в Дантовом «Аду». В темноте поблескивали четыре масляных лампы, красновато-желтый, пробегавший по палубным бимсам свет, казалось, лишь сгущал тени. Было нестерпимо душно. К обычным запахам застоявшейся воды и корабельных припасов добавилась вонь от тесно лежащих раненых, от коптящих ламп, едкий пороховой дым, так и не выветрившийся со вчерашнего дня.
Было невыносимо жарко: жар и вонь ударили Хорнблауэру в лицо. Через пять минут он взмок, словно его окунули в воду — такой горячий и влажный был воздух.
Таким же плотным, как воздух, был шум. Слышны были обычные корабельные звуки — скрип и стон древесины, шептание такелажа, передаваемое через руслени, гул моря за бортом, плеск переливающейся в трюме воды, монотонное лязганье помп, отдающееся в обшивке. Но все это звучало лишь аккомпаниментом к шумам кокпита, где семьдесят пять раненых стонали, рыдали, вскрикивали, ругались и блевали. Вряд ли грешники в аду находятся в условиях более ужасающих или терпят большие муки.
Хорнблауэр нашел Лаури. Тот стоял в темноте и ничего не делал.
— Славу Богу, вы пришли, сэр, — сказал он. По голосу его было ясно, что с этого момента он всю ответственность целиком и полностью перекладывает на плечи капитана.
— Сделайте обход вместе со мной и доложите, — коротко приказал Хорнблауэр. Все это было глубоко ему неприятно, однако обратиться в бегство, как подсказывал инстинкт, он не мог, хоть и был на корабле практически всемогущ. Дело надо было делать, и Хорнблауэр знал: раз Лаури доказал свою никчемность, никто лучше него самого дела этого не сделает. Он подошел к ближайшему раненому и в изумлении отпрянул. Он увидел леди Барбару: дрожащий свет фонаря освещал ее классические черты. Она стояла на коленях рядом с раненым и губкой вытирала ему лицо.
Хорнблауэр был изумлен, шокирован. Лишь много лет спустя Флоренс Найтингейл доказала, что женщины могут и должны ухаживать за ранеными. Для человека со вкусом невыносимо было даже помыслить, что женщина может работать в больнице. «Сестры милосердия» трудились там ради спасения души. Вечно пьяные старухи помогали роженицам и иногда ухаживали за больными. Но с ранеными дело имели исключительно мужчины — мало того, мужчины, ни на что иное не годные, которых принуждали к этому, как принуждали чистить уборные — ввиду их полной никчемности или в наказание. Хорнблауэра едва не стошнило, когда он увидел, что леди Барбара касается грязных тел, крови, гноя и блевотины.
— Не делайте этого! — хрипло выговорил он. — Уходите отсюда. Идите на палубу.
— Я уже начала, — сказала леди Барбара безразлично. — И не уйду, пока не закончу.
Ее тон исключал всякие возражения. Точно так же она могла бы сказать, что у нее простуда, которую придется терпеть, пока она не кончится.
— Тот джентльмен, который здесь за главного, — продолжала она, — не знает своих обязанностей.
Леди Барбара не считала, что ухаживать за ранеными благородно. Для нее это было занятие еще более низменное чем штопка или готовка (и тем и другим изредка, по необходимости, утруждала она в путешествиях свои длинные пальцы). Однако она нашла дело — дело, которое исполняется недолжным образом, дело, которое никто лучше нее сделать не может, при том, что для блага королевской службы надлежит его делать хорошо. Она приступила к этому делу с той же самоотверженностью, с тем же небрежением к своим удобствам и вниманием к мелочам, с какими один ее брат управлял Индией, а другой — сражался с маратхи 8.
— У этого человека, — продолжала леди Барбара, — щепка под кожей. Ее надо немедленно извлечь.
Она указала на волосатую и татуированную матросскую грудь. Под татуировкой был огромный черный синяк от грудины до правой подмышки. Подмышечные мускулы явственно выпирали под кожей. Леди Барбара положила на них пальцы, матрос застонал и задергался. Когда сражаются между собой деревянные суда, раны от щепок составляют значительную часть ранений. Зазубренные куски древесины нельзя извлечь через то же отверстие, через которое они вошли. В данном случае щепка прошла вдоль ребер, разрывая и увеча мышцы, и в конце концов оказалась под мышкой.
— Вы готовы? — спросила леди Барбара несчастного Лаури.
— Ну, мадам…
— Если вы этого не сделаете, сделаю я. Не глупите же.
— Я прослежу за этим, леди Барбара, — вмешался Хорнблауэр. Он готов был пообещать что угодно, лишь бы она ушла.
— Очень хорошо, капитан.
Леди Барбара встала с колен, но явно не собиралась удалиться, как пристало даме. Хорнблауэр и Лаури переглянулись.
— Ну, Лаури, — хрипло сказал Хорнблауэр. — Где ваши инструменты? Эй, Вилкокс, Гудзон. Принесите ему чарку. Ну, Вильямс, мы сейчас вынем из тебя эту щепку. Тебе будет больно.
Хорнблауэр с трудом сдерживал гримасу отвращения и страха. Он говорил отрывисто, чтобы скрыть дрожь в голосе. Все это было ему отвратительно. Вильяме хоть и крепился, но корчился, пока ему делали надрез. Вилкокс и Гудзон ухватили его за руки и придавили к палубе. Он протяжно заорал, когда из него вытаскивали длинный черный кусок дерева, потом обмяк и потерял сознание, и уже не стонал, когда Лаури неумело сшивал иглой края надреза.
Губы леди Барбары были плотно сжаты. Она следила, как Лаури безуспешно пытается перевязать рану, потом без единого слова шагнула вперед и взяла тряпье из его рук. Мужчины зачарованно следили, как она, одной рукой крепко держа Вильямса под спину, другой обернула бинт вокруг его тела и прочно привязала к ране быстро краснеющую ветошь.
— С ним пока все, — сказала леди Барбара, вставая. Хорнблауэр провел в духоте кокпита два часа, обходя раненых вместе с Лаури и леди Барбарой, однако часы эти были совсем не так мучительны, как могли бы быть. Едва ли не сильнее всего тяготился он собственной беспомощностью, и вот, неосознанно переложил часть ответственности на леди Барбару. Она продемонстрировала такие несомненные способности и такое бесстрашие, что явно именно ей, и никому другому, следовало поручить раненых. Когда Хорнблауэр обошел всех, и пять только что умерших вынесли наружу, он посмотрел на нее в дрожащем свете крайней в ряду лампы.
— Не знаю, как и благодарить вас, мэм, — сказал он. — Я обязан вам не меньше, чем любой из этих раненых.
— Не стоит благодарностей, — отвечала леди Барбара, пожимая тонкими плечами. — Дело должно быть сделано.
Много-много лет спустя ее брат-герцог сказал: «Королевское правительство будет и дальше исполнять свои обязанности» в точности тем же тоном. Ближайший к ним матрос махнул перевязанной рукой.
— Да здравствует ейная милость! — прохрипел он. — Гип-гип-ура!
Кое-кто из страдальцев присоединился к нему — печальный хор, слившийся со стонами и хрипами остальных. Леди Барбара неодобрительно помахала рукой и повернулась к капитану.
— Им нужен воздух, — сказала она. — Можно это устроить? Помню, брат говорил мне, что смертность в бомбейских госпиталях снизилась, когда там стали проветривать. Быть может, тех, кого можно двигать, перенести на палубу?
— Я это устрою, мэм, — сказал Хорнблауэр. Просьба леди Барбары подкреплялась тем контрастом который он ощутил, выйдя на палубу. Тихоокеанский ветер несмотря на палящее солнце, после спертой духоты кубрика освежал, как шампанское. Хорнблауэр велел немедленно спустить вниз парусиновые вентиляционные шланги, убранные на время боя.
— Кое-кого из раненых, мистер Рейнер, — сказал он затем, — лучше вынести на палубу. Найдите леди Барбару Велели и спросите, кого именно.
— Леди Барбару Велели, сэр? — удивленно и бестактно переспросил Рейнер. Он был еще не в курсе последних событий.
— Вы меня слышали, — буркнул Хорнблауэр.
— Есть, сэр, — поспешно отвечал Рейнер и нырнул вниз, боясь еще чем-нибудь разозлить капитана.
Так что когда команда «Лидии» выстроилась по дивизионам, и с некоторым запозданием, после погребения мертвых, прошло воскресное богослужение, по обе стороны главной палубы раскачивались койки с ранеными, а из вентиляционных шлангов приглушенно доносились жуткие стоны.
Он встал и мучительно потянулся — все тело ныло от вчерашней усталости. Буш стоял подле штурвала. Его серое, заострившееся лицо казалось в ярком свете неестественно старым. Хорнблауэр кивнул ему, Буш козырнул в ответ.
Голова его под треуголкой была обмотана грязной белой тряпицей. Хорнблауэр заговорил было с ним, но все его внимание захватило судно. Дул хороший бриз — ночью он наверно, поменял направление, поскольку «Лидия» шла те перь в самый крутой бейдевинд.
Были подняты все обычные паруса. Бывалый глаз Хорнблауэра приметил многочисленные сплесни как на бегучем так и на стоячем такелаже. Временная бизань-мачта стояла вроде надежно, но в каждом из ее парусов было по меньшей мере по дыре — на иных и все десять. От этого корабль походил на оборванного бродягу. Сегодня первым делом надо будет заменить паруса — такелаж пока обождет.
Лишь потом, разобравшись с погодой, курсом и состоянием парусов, Хорнблауэр опытным взглядом окинул палубу. Со стороны бака доносился монотонный перестук помп. Вода из них текла чистая, белая — явный признак, что она поступает так же быстро, как ее откачивают. На подветренном переходном мостике длинным-предлинным рядом лежали убитые, каждый завернут в свою койку. Хорнблауэр. вздрогнул, когда увидел, как длинен этот ряд. Собравшись с силами, он пересчитал трупы. Их было двадцать четыре — и четырнадцать похоронили вчера. Кто-то из этих мертвецов вчера мог быть — да и наверняка был — тяжелораненым, но если мертвецов тридцать восемь, значит раненых внизу не меньше семидесяти. Всего получалось больше трети команды. Он думал, кто они, чьи изуродованные лица скрываются под парусиной.
Мертвых на палубе было больше, чем живых. Буш, похоже, отослал вниз почти всю команду, десяток матросов управлялся с парусами и штурвалом. Очень разумно; за вчерашние сутки все наверняка вымотались до предела, а ведь пока не найдут и не заделают пробоины, каждому седьмому придется стоять у помп. Матросы спали вповалку на главной палубе под переходными мостиками. Немногие нашли в себе силы натянуть койки (им еще повезло, что их койки уцелели); остальные лежали, где упали, головами друг на друге или на менее удобных предметах, вроде рымболтов или задних пушечных осей.
По-прежнему виднелись многочисленные свидетельства вчерашнего боя, кроме зашитых в койки трупов и плохо смытых темных пятен на белых досках. По палубе в разных направлениях шли борозды и выбоины, там и сям торчали острые щепки. В бортах были дыры, кое-как завешенные парусиной, косяки портов были черны от пороха; из одного торчало восемнадцатифунтовое ядро, наполовину застрявшее в дубовом брусе. Но с другой стороны, проделана титаническая работа — от уборки мертвых до крепления пушек. Если б команда не была такой усталой, «Лидия» через две минуты могла бы снова принять бой.
Хорнблауэру стало стыдно, что все это сделали, пока он дрых на стульчике. Он подавил раздражение. Похвалить Буша значит признать собственные упущения, но надо быть справедливым.
— Очень хорошо, мистер Буш, очень, — сказал он, подходя к первому лейтенанту. Природная робость вместе со стыдом заставили его говорить высокопарно: — Изумляюсь и радуюсь, какую огромную работу вы проделали.
— Сегодня воскресенье, сэр, — просто ответил Буш. Действительно, воскресенье — день капитанского смотра. По воскресеньям капитан обходит корабль, заглядывает повсюду, проверяет, в надлежащем ли порядке содержит судно первый лейтенант. По воскресеньям корабль метут и украшают, ходовые концы тросов складывают в бухты, матросы в лучшей одежде выстраиваются по-дивизионно, проходит богослужение, читают «Свод законов военного времени». По воскресеньям проверяется служебное соответствие каждого первого лейтенанта на флоте Его Британского величества.
Чистосердечное признание заставило Хорнблауэра улыбнуться.
— Воскресенье или нет, — сказал он, — вы потрудились на славу, мистер Буш.
— Спасибо, сэр.
— Я не премину отметить это в своем рапорте.
— Я не сомневался в этом, сэр.
Усталое лицо Буша осветилось. В награду за успешный одиночный бой первого лейтенанта обычно производили в капитан-лейтенанты; для такого человека, как Буш, не имеющего ни связей, ни влиятельных родственников, это — единственная надежда получить вожделенный чин. Однако слишком озабоченный собственной славой капитан мог представить в рапорте, будто одержал победу не столько благодаря, сколько вопреки первому лейтенанту — прецеденты такие были.
— Когда об этом услышат в Англии, будет много шуму, — сказал Хорнблауэр.
— Еще бы, сэр. Не каждый день фрегату удается потопить линейный корабль.
Некоторое преувеличение — назвать «Нативидад» линейным кораблем. Лет шестьдесят назад, когда он строился, его еще могли счесть годным для боя в кильватерном строю, но времена меняются. И все равно, заслуга «Лидии» очень велика. Только сейчас Хорнблауэр начал осознавать, насколько велика эта заслуга, и соответственно воспрянул духом. Есть, однако, еще один критерий, по которому британская публика склонна оценивать морские сражения, и даже Адмиралтейская коллегия нередко руководствуется им же.
— Сколько убитых и раненых? — жестко спросил Хорнблауэр, высказывая то, о чем оба сейчас подумали. Он говорил жестко, чтоб в словах его не прозвучала человеческая жалость.
— Тридцать восемь убитых, сэр, — сказал Буш, вынимая из кармана грязный клочок бумаги. — Семьдесят пять раненых. Четверо пропавших. Пропали Харпер, Даусон, Норт и негр Грэмп, сэр — все они были в барказе, когда тот затонул. Клэй был убит в первый день…
Хорнблауэр кивнул: он помнил безголовое тело на шканцах.
— … Джон Саммерс, помощник штурмана, Генри Винсент и Джеймс Клифтон, боцманматы, убиты вчера. Дональд Скотт Гэлбрейт, третий лейтенант, лейтенант морской пехоты Сэмюэль Симмондс, мичман Говард Сэвидж и еще четыре уорент-офицера ранены вчера.
— Гэлбрейт? — переспросил Хорнблауэр. Эта новость помешала ему задуматься, какая же будет награда за список потерь в сто семнадцать имен, если до него командовавших фрегатами капитанов возводили в рыцарское достоинство за восемьдесят убитых и раненых.
— Очень плохо, сэр. Обе ноги оторваны выше колен. Гэлбрейту выпала участь, которой Хорнблауэр страшился для себя. Потрясение вернуло Хорнблауэра к его обязанностям.
— Я немедленно спущусь к раненым, — сказал он, но тут же одернул себя и внимательно посмотрел на первого лейтенанта. — Как вы сами, Буш? Вы выглядите неважно.
— Со мной все отлично, сэр, — запротестовал Буш. — Я часок отдохну, когда Джерард придет меня сменить.
— Ладно, как хотите.
Под палубой, в кубрике, было как в Дантовом «Аду». В темноте поблескивали четыре масляных лампы, красновато-желтый, пробегавший по палубным бимсам свет, казалось, лишь сгущал тени. Было нестерпимо душно. К обычным запахам застоявшейся воды и корабельных припасов добавилась вонь от тесно лежащих раненых, от коптящих ламп, едкий пороховой дым, так и не выветрившийся со вчерашнего дня.
Было невыносимо жарко: жар и вонь ударили Хорнблауэру в лицо. Через пять минут он взмок, словно его окунули в воду — такой горячий и влажный был воздух.
Таким же плотным, как воздух, был шум. Слышны были обычные корабельные звуки — скрип и стон древесины, шептание такелажа, передаваемое через руслени, гул моря за бортом, плеск переливающейся в трюме воды, монотонное лязганье помп, отдающееся в обшивке. Но все это звучало лишь аккомпаниментом к шумам кокпита, где семьдесят пять раненых стонали, рыдали, вскрикивали, ругались и блевали. Вряд ли грешники в аду находятся в условиях более ужасающих или терпят большие муки.
Хорнблауэр нашел Лаури. Тот стоял в темноте и ничего не делал.
— Славу Богу, вы пришли, сэр, — сказал он. По голосу его было ясно, что с этого момента он всю ответственность целиком и полностью перекладывает на плечи капитана.
— Сделайте обход вместе со мной и доложите, — коротко приказал Хорнблауэр. Все это было глубоко ему неприятно, однако обратиться в бегство, как подсказывал инстинкт, он не мог, хоть и был на корабле практически всемогущ. Дело надо было делать, и Хорнблауэр знал: раз Лаури доказал свою никчемность, никто лучше него самого дела этого не сделает. Он подошел к ближайшему раненому и в изумлении отпрянул. Он увидел леди Барбару: дрожащий свет фонаря освещал ее классические черты. Она стояла на коленях рядом с раненым и губкой вытирала ему лицо.
Хорнблауэр был изумлен, шокирован. Лишь много лет спустя Флоренс Найтингейл доказала, что женщины могут и должны ухаживать за ранеными. Для человека со вкусом невыносимо было даже помыслить, что женщина может работать в больнице. «Сестры милосердия» трудились там ради спасения души. Вечно пьяные старухи помогали роженицам и иногда ухаживали за больными. Но с ранеными дело имели исключительно мужчины — мало того, мужчины, ни на что иное не годные, которых принуждали к этому, как принуждали чистить уборные — ввиду их полной никчемности или в наказание. Хорнблауэра едва не стошнило, когда он увидел, что леди Барбара касается грязных тел, крови, гноя и блевотины.
— Не делайте этого! — хрипло выговорил он. — Уходите отсюда. Идите на палубу.
— Я уже начала, — сказала леди Барбара безразлично. — И не уйду, пока не закончу.
Ее тон исключал всякие возражения. Точно так же она могла бы сказать, что у нее простуда, которую придется терпеть, пока она не кончится.
— Тот джентльмен, который здесь за главного, — продолжала она, — не знает своих обязанностей.
Леди Барбара не считала, что ухаживать за ранеными благородно. Для нее это было занятие еще более низменное чем штопка или готовка (и тем и другим изредка, по необходимости, утруждала она в путешествиях свои длинные пальцы). Однако она нашла дело — дело, которое исполняется недолжным образом, дело, которое никто лучше нее сделать не может, при том, что для блага королевской службы надлежит его делать хорошо. Она приступила к этому делу с той же самоотверженностью, с тем же небрежением к своим удобствам и вниманием к мелочам, с какими один ее брат управлял Индией, а другой — сражался с маратхи 8.
— У этого человека, — продолжала леди Барбара, — щепка под кожей. Ее надо немедленно извлечь.
Она указала на волосатую и татуированную матросскую грудь. Под татуировкой был огромный черный синяк от грудины до правой подмышки. Подмышечные мускулы явственно выпирали под кожей. Леди Барбара положила на них пальцы, матрос застонал и задергался. Когда сражаются между собой деревянные суда, раны от щепок составляют значительную часть ранений. Зазубренные куски древесины нельзя извлечь через то же отверстие, через которое они вошли. В данном случае щепка прошла вдоль ребер, разрывая и увеча мышцы, и в конце концов оказалась под мышкой.
— Вы готовы? — спросила леди Барбара несчастного Лаури.
— Ну, мадам…
— Если вы этого не сделаете, сделаю я. Не глупите же.
— Я прослежу за этим, леди Барбара, — вмешался Хорнблауэр. Он готов был пообещать что угодно, лишь бы она ушла.
— Очень хорошо, капитан.
Леди Барбара встала с колен, но явно не собиралась удалиться, как пристало даме. Хорнблауэр и Лаури переглянулись.
— Ну, Лаури, — хрипло сказал Хорнблауэр. — Где ваши инструменты? Эй, Вилкокс, Гудзон. Принесите ему чарку. Ну, Вильямс, мы сейчас вынем из тебя эту щепку. Тебе будет больно.
Хорнблауэр с трудом сдерживал гримасу отвращения и страха. Он говорил отрывисто, чтобы скрыть дрожь в голосе. Все это было ему отвратительно. Вильяме хоть и крепился, но корчился, пока ему делали надрез. Вилкокс и Гудзон ухватили его за руки и придавили к палубе. Он протяжно заорал, когда из него вытаскивали длинный черный кусок дерева, потом обмяк и потерял сознание, и уже не стонал, когда Лаури неумело сшивал иглой края надреза.
Губы леди Барбары были плотно сжаты. Она следила, как Лаури безуспешно пытается перевязать рану, потом без единого слова шагнула вперед и взяла тряпье из его рук. Мужчины зачарованно следили, как она, одной рукой крепко держа Вильямса под спину, другой обернула бинт вокруг его тела и прочно привязала к ране быстро краснеющую ветошь.
— С ним пока все, — сказала леди Барбара, вставая. Хорнблауэр провел в духоте кокпита два часа, обходя раненых вместе с Лаури и леди Барбарой, однако часы эти были совсем не так мучительны, как могли бы быть. Едва ли не сильнее всего тяготился он собственной беспомощностью, и вот, неосознанно переложил часть ответственности на леди Барбару. Она продемонстрировала такие несомненные способности и такое бесстрашие, что явно именно ей, и никому другому, следовало поручить раненых. Когда Хорнблауэр обошел всех, и пять только что умерших вынесли наружу, он посмотрел на нее в дрожащем свете крайней в ряду лампы.
— Не знаю, как и благодарить вас, мэм, — сказал он. — Я обязан вам не меньше, чем любой из этих раненых.
— Не стоит благодарностей, — отвечала леди Барбара, пожимая тонкими плечами. — Дело должно быть сделано.
Много-много лет спустя ее брат-герцог сказал: «Королевское правительство будет и дальше исполнять свои обязанности» в точности тем же тоном. Ближайший к ним матрос махнул перевязанной рукой.
— Да здравствует ейная милость! — прохрипел он. — Гип-гип-ура!
Кое-кто из страдальцев присоединился к нему — печальный хор, слившийся со стонами и хрипами остальных. Леди Барбара неодобрительно помахала рукой и повернулась к капитану.
— Им нужен воздух, — сказала она. — Можно это устроить? Помню, брат говорил мне, что смертность в бомбейских госпиталях снизилась, когда там стали проветривать. Быть может, тех, кого можно двигать, перенести на палубу?
— Я это устрою, мэм, — сказал Хорнблауэр. Просьба леди Барбары подкреплялась тем контрастом который он ощутил, выйдя на палубу. Тихоокеанский ветер несмотря на палящее солнце, после спертой духоты кубрика освежал, как шампанское. Хорнблауэр велел немедленно спустить вниз парусиновые вентиляционные шланги, убранные на время боя.
— Кое-кого из раненых, мистер Рейнер, — сказал он затем, — лучше вынести на палубу. Найдите леди Барбару Велели и спросите, кого именно.
— Леди Барбару Велели, сэр? — удивленно и бестактно переспросил Рейнер. Он был еще не в курсе последних событий.
— Вы меня слышали, — буркнул Хорнблауэр.
— Есть, сэр, — поспешно отвечал Рейнер и нырнул вниз, боясь еще чем-нибудь разозлить капитана.
Так что когда команда «Лидии» выстроилась по дивизионам, и с некоторым запозданием, после погребения мертвых, прошло воскресное богослужение, по обе стороны главной палубы раскачивались койки с ранеными, а из вентиляционных шлангов приглушенно доносились жуткие стоны.
XIX
И вновь «Лидия» шла вдоль тихоокеанского побережья Центральной Америки. Розовато-серые вулканические пики проплывали на востоке, изредка у их подножия проглядывала сочная зеленая полоска. Море было синее, и небо было синее, летучие рыбки шныряли над поверхностью воды, оставляя на ней мимолетные борозды. Но днем и ночью, не переставая, двадцать человек работали на помпах, удерживая «Лидию» на плаву, а остальные, кто мог работать, все свободное от сна время занимались починкой.
За две недели, прошедшие до того, как они обогнули мыс Мала, список раненых значительно поредел. Некоторые уже выздоравливали. Многомесячный тяжелый труд на море закалил их тела, и раны, смертельные для людей физически более слабых, исцелялись быстро. Шок и потеря крови избавили корабль от других; теперь дело довершала гангрена, грозная Немезида, столь часто настигавшая людей с открытыми ранами в те, незнавшие антисептиков, времена. Каждое утро у борта корабля повторялась одна и та же церемония: два, три, а то шесть парусиновых кулей сбрасывали в синие воды Тихого океана.
Туда же отправился и Гэлбрейт. Он пережил шок; пережил истязания, которым подверг его Лаури, когда, по настоянию леди Барбары, решился обработать пилой и ножом клочья мяса и раздробленные кости, прежде бывшие ногами. Он лежал бледный, ослабевший, но, казалось, быстро шел на поправку. Лаури уже похвалялся успехами в хирургии и ловкостью, с какой перетянул артерии и обработал культи. Потом, внезапно, проявились роковые симптомы и пять дней спустя, после счастливого забытья, Гэлбрейт умер.
В эти дни Хорнблауэр и леди Барбара очень сблизились. Леди Барбара до конца безнадежно боролась за жизнь Гэлбрейта, боролась яростно, не щадя себя, однако не проявляя внешне никаких чувств. Казалось, она просто делает неприятное, но нужное дело. Хорнблауэр тоже бы так думал, если б как-то случайно не увидел ее лицо. Она сидела подле Гэлбрейта, а он держал ее руки и говорил с ней, принимая за свою мать. Умирающий юноша лихорадочно бормотал по-шотландски (он перешел на родной язык, как только начал бредить), сжимал ее руки, не отпускал, а она говорила с ним ласково, успокаивала. Так ровен был ее голос, так естественна манера, что Хорнблауэр обманулся бы, если б не видел муки на ее лице.
Хорнблауэр неожиданно тяжело перенес смерть Гэлбрейта. Он всегда считал, что лишь использует людей и счастливо избавлен от человеческих привязанностей. Его удивили горечь и жалость, вызванные смертью Гэлбрейта, удивило, что голос его дрожал и глаза наполнились слезами, когда он читал заупокойную службу, и что его передернуло при мысли о том, что творят акулы с телом под синей поверхностью Тихого океана. Он ругал себя за непростительную слабость, убеждал, что всего лишь жалеет об утрате толкового подчиненного, но так и не убедил. В гневе на себя он еще жестче подгонял матросов, занятых починкой, однако теперь, на палубе или за обеденным столом, встречался глазами с леди Барбарой без былого предубеждения. Между ними возник намек на взаимопонимание.
Хорнблауэр видел леди Барбару редко. Иногда они обедали вместе, всегда в присутствии одного-двух офицеров, но он по большей части был занят своими обязанностями, она — уходом за ранеными. У обоих не было времени, а у него — так и сил, чтобы любезничать, как ни склоняли к этому теплые тропические вечера. А после того, как они вошли в Панамский залив, у Хорнблауэра еще прибавилось хлопот, начисто исключивших возможность каких-либо ухаживаний.
Только слева по курсу появились Жемчужные острова, и «Лидия» в крутой бейдевинд двинулась к Панаме, до которой оставался всего день пути, как над горизонтом с наветренной стороны возник уже знакомый люггер. Завидев «Лидию», он изменил курс и направился к ней. Хорнблауэр курса не менял. Его окрыляла перспектива вскорости оказаться в порту, пусть далеко не лучшем и охваченном желтой лихорадкой. На нем уже начинало сказываться постоянное напряжение, требовавшееся, чтобы удержать «Лидию» на плаву.
Люггер лег в дрейф в двух кабельтовых от фрегата, и через несколько минут подтянутый офицер в сверкающем мундире вновь поднялся на палубу «Лидии».
— Доброе утро, капитан, — сказал он с глубоким поклоном. — Надеюсь, Ваше Превосходительство в добром здравии?
— Спасибо, — сказал Хорнблауэр.
Испанский офицер с любопытством огляделся. «Лидия» являла многочисленные следы недавнего боя — койки с ранеными дополняли картину. Хорнблауэр заметил, что испанец явно настороже, будто не желает говорить о чем-то, прежде чем не выяснит неких важных обстоятельств.
— Я вижу, — сказал испанец, — что ваше великолепное судно недавно принимало участие в сражении. Надеюсь, Вашему Превосходительству сопутствовала удача?
— Мы потопили «Нативидад», если вы об этом, — рубанул Хорнблауэр.
— Потопили, капитан?
— Да.
— Он уничтожен?
— Да.
Лицо испанца ожесточилось. Хорнблауэр сперва подумал, что сразил его вестью о вторичном поражении, нанесенном английским кораблем испанскому, вдвое более мощному.
— В таком случае, — сказал испанец, — я должен передать вам письмо.
Он сунул руку в нагрудный карман, но как-то неуверенно — позже Хорнблауэр сообразил, что у него было два письма, одно в одном кармане, другое в другом, разного содержания. Одно надлежало вручить, если «Нативидад» уничтожен, другое — если он еще опасен. Письмо, которое испанец наконец извлек на свет, было не то чтобы коротким, но очень сжатым, что по контрасту с многословной вычурностью испанского официального стиля означало неприкрытую грубость. Хорнблауэр понял это, как только сломал печать и прочел первые фразы.
За две недели, прошедшие до того, как они обогнули мыс Мала, список раненых значительно поредел. Некоторые уже выздоравливали. Многомесячный тяжелый труд на море закалил их тела, и раны, смертельные для людей физически более слабых, исцелялись быстро. Шок и потеря крови избавили корабль от других; теперь дело довершала гангрена, грозная Немезида, столь часто настигавшая людей с открытыми ранами в те, незнавшие антисептиков, времена. Каждое утро у борта корабля повторялась одна и та же церемония: два, три, а то шесть парусиновых кулей сбрасывали в синие воды Тихого океана.
Туда же отправился и Гэлбрейт. Он пережил шок; пережил истязания, которым подверг его Лаури, когда, по настоянию леди Барбары, решился обработать пилой и ножом клочья мяса и раздробленные кости, прежде бывшие ногами. Он лежал бледный, ослабевший, но, казалось, быстро шел на поправку. Лаури уже похвалялся успехами в хирургии и ловкостью, с какой перетянул артерии и обработал культи. Потом, внезапно, проявились роковые симптомы и пять дней спустя, после счастливого забытья, Гэлбрейт умер.
В эти дни Хорнблауэр и леди Барбара очень сблизились. Леди Барбара до конца безнадежно боролась за жизнь Гэлбрейта, боролась яростно, не щадя себя, однако не проявляя внешне никаких чувств. Казалось, она просто делает неприятное, но нужное дело. Хорнблауэр тоже бы так думал, если б как-то случайно не увидел ее лицо. Она сидела подле Гэлбрейта, а он держал ее руки и говорил с ней, принимая за свою мать. Умирающий юноша лихорадочно бормотал по-шотландски (он перешел на родной язык, как только начал бредить), сжимал ее руки, не отпускал, а она говорила с ним ласково, успокаивала. Так ровен был ее голос, так естественна манера, что Хорнблауэр обманулся бы, если б не видел муки на ее лице.
Хорнблауэр неожиданно тяжело перенес смерть Гэлбрейта. Он всегда считал, что лишь использует людей и счастливо избавлен от человеческих привязанностей. Его удивили горечь и жалость, вызванные смертью Гэлбрейта, удивило, что голос его дрожал и глаза наполнились слезами, когда он читал заупокойную службу, и что его передернуло при мысли о том, что творят акулы с телом под синей поверхностью Тихого океана. Он ругал себя за непростительную слабость, убеждал, что всего лишь жалеет об утрате толкового подчиненного, но так и не убедил. В гневе на себя он еще жестче подгонял матросов, занятых починкой, однако теперь, на палубе или за обеденным столом, встречался глазами с леди Барбарой без былого предубеждения. Между ними возник намек на взаимопонимание.
Хорнблауэр видел леди Барбару редко. Иногда они обедали вместе, всегда в присутствии одного-двух офицеров, но он по большей части был занят своими обязанностями, она — уходом за ранеными. У обоих не было времени, а у него — так и сил, чтобы любезничать, как ни склоняли к этому теплые тропические вечера. А после того, как они вошли в Панамский залив, у Хорнблауэра еще прибавилось хлопот, начисто исключивших возможность каких-либо ухаживаний.
Только слева по курсу появились Жемчужные острова, и «Лидия» в крутой бейдевинд двинулась к Панаме, до которой оставался всего день пути, как над горизонтом с наветренной стороны возник уже знакомый люггер. Завидев «Лидию», он изменил курс и направился к ней. Хорнблауэр курса не менял. Его окрыляла перспектива вскорости оказаться в порту, пусть далеко не лучшем и охваченном желтой лихорадкой. На нем уже начинало сказываться постоянное напряжение, требовавшееся, чтобы удержать «Лидию» на плаву.
Люггер лег в дрейф в двух кабельтовых от фрегата, и через несколько минут подтянутый офицер в сверкающем мундире вновь поднялся на палубу «Лидии».
— Доброе утро, капитан, — сказал он с глубоким поклоном. — Надеюсь, Ваше Превосходительство в добром здравии?
— Спасибо, — сказал Хорнблауэр.
Испанский офицер с любопытством огляделся. «Лидия» являла многочисленные следы недавнего боя — койки с ранеными дополняли картину. Хорнблауэр заметил, что испанец явно настороже, будто не желает говорить о чем-то, прежде чем не выяснит неких важных обстоятельств.
— Я вижу, — сказал испанец, — что ваше великолепное судно недавно принимало участие в сражении. Надеюсь, Вашему Превосходительству сопутствовала удача?
— Мы потопили «Нативидад», если вы об этом, — рубанул Хорнблауэр.
— Потопили, капитан?
— Да.
— Он уничтожен?
— Да.
Лицо испанца ожесточилось. Хорнблауэр сперва подумал, что сразил его вестью о вторичном поражении, нанесенном английским кораблем испанскому, вдвое более мощному.
— В таком случае, — сказал испанец, — я должен передать вам письмо.
Он сунул руку в нагрудный карман, но как-то неуверенно — позже Хорнблауэр сообразил, что у него было два письма, одно в одном кармане, другое в другом, разного содержания. Одно надлежало вручить, если «Нативидад» уничтожен, другое — если он еще опасен. Письмо, которое испанец наконец извлек на свет, было не то чтобы коротким, но очень сжатым, что по контрасту с многословной вычурностью испанского официального стиля означало неприкрытую грубость. Хорнблауэр понял это, как только сломал печать и прочел первые фразы.