Содержание
Эфраим Севела
Почему нет рая на земле
Почему нет рая на земле?
Вы можете мне ответить на этот вопрос?
Не трудитесь. Бесполезно.
До вас уже несколько тысяч лет взрослые люди, поумней и пообразованней, сколько ни пыхтели, найти вразумительного ответа не смогли.
А я знаю.
Не потому, что я такой умный. А совсем наоборот. Когда я учился в школе, меня не ставили в пример другим ученикам за большие знания, и родителям на школьных собраниях ничего утешительного не говорили. В армии я научился разбирать затвор винтовки, а вот собирать… Обычно у меня оставалась какая-нибудь лишняя деталь, и старшина отправлял меня на гауптвахту, чтоб я имел достаточно времени подумать, где этой детали место. И все же я знаю, почему нет рая на земле. Потому что нет больше на земле маленького мальчика по имени Берэлэ Мац. Берэлэ — это имя. Уменьшительно-ласкательное. Если б он вырос и стал взрослым, его бы звали Борис. А Мац — это фамилия. Короткая и очень редкая. Я, например, с тех пор больше не встречал людей с такой фамилией.
Потому что Берэлэ Мац не стал взрослым и не оставил потомства.
Он слишком рано ушел от нас. И потому на земле нет рая. Слушайте внимательно, что я вам расскажу, и вы согласитесь со мной.
Мне очень повезло в жизни. Вернее, не во всей жизни. А на первых ее порах. В раннем детстве. Потому что у меня был такой друг, как Берэлэ Мац, и лишь когда его не стало, а я вырос и стал лучше соображать, только тогда я понял, какое счастье быть в дружбе с таким удивительным и редким человеком.
Мы с ним оба родились в одном городе, на одной улице, и наши дома стояли друг против друга, так что мы могли переговариваться из окон, открыв форточки и, конечно, если рядом не было взрослых, потому что иначе мы оба могли схлопотать по подзатыльнику за то, что орем как недорезанные, и у соседей могут лопнуть барабанные перепонки.
Каждый любит город, в котором он родился. Есть у людей такая слабость. Как справедливо отмечает русская народная пословица: каждый кулик свое болото хвалит.
Поэтому я промолчу и дам только самые необходимые сведения об этом городе.
Он совсем небольшой, но на географической карте СССР отмечен маленьким кружочком. Точкой. Почти на самом западе огромнейшей страны, которую ни один реактивный самолет не может облететь без промежуточной посадки или дозаправки горючим в воздухе. Иначе он рухнет где-нибудь в сибирской тайге.
В учебнике истории России наш город упоминается неоднократно, и кое-где на его улицах вывешены мемориальные доски с такими именами, что дух захватывает при мысли, что ты ходишь по той же земле, по которой ступали эти люди.
Через город протекает река Березина, знаменитая не только тем, что на ее берегах родился я. Здесь когда-то французский император Наполеон разбил русского фельдмаршала Кутузова, а потом Кутузов — Наполеона. Здесь фашист Гитлер бил коммуниста Сталина, а потом Сталин — Гитлера.
На Березине всегда кого-то били. И поэтому ничего удивительного нет в том, что в городе была улица под названием Инвалидная. Теперь она переименована в честь Фридриха Энгельса — основателя научного марксизма, и можно подумать, что на этой улице родился не я, а Фридрих Энгельс.
Абсолютный идиотизм.
Если уж так чесались руки переименовать улицу, то почему было не назвать ее улицей Берэлэ Маца?
Которого больше нет среди нас. И потому на земле нет рая. Я знаю, почему улицу не назвали его именем.
Причина может быть только одна.
После революции евреи в России были в моде, и никто не стыдился еврейского имени. Слово «еврей» звучало почти равнозначно слову «революционер». Потому что почти все евреи были на стороне революции в гражданской войне, и многие отдали свои жизни за власть рабочих и крестьян. Я родился намного позже, но знал об этом не из книг, а читая на домах названия улиц и на памятниках героям гражданской войны тисненные золотом имена тех, кто спал вечным сном под мраморными обелисками, увенчанными красной звездой. Имена были в основном еврейскими.
А когда власть рабочих и крестьян утвердилась в России крепко, интерес к евреям пропал, еврейских имен стали стыдиться, а самих евреев по указанию вождя Советского Союза Иосифа Сталина стали обижать еще хуже, чем это делали до революции царские антисемиты.
В мире еще много загадочного.
Рядом с Инвалидной улицей была улица имени Гирша Леккерта — храбрейшего революционера, убитого врагами революции. Как-то в одну ночь со всех домов сняли синие эмалевые таблички с именем Леккерта и повесили другие, на которых улица именовалась Московской.
Почему Московской?
От нашего города до Москвы почти тысяча километров.
Тогда уж лучше бы назвали улицу Смоленской. До Смоленска от нас вдвое ближе.
Назвали первым именем, что на ум взбрело. Лишь бы убрать еврейское имя.
Еще хитрее поступили с памятником на могиле героев гражданской войны, который много лет стоял на центральной площади нашего города. На этом памятнике все четыре имени были еврейскими. Его не убрали. Это было бы уже совсем дикостью. Под предлогом ремонта накрыли обелиск парусиной от любопытных глаз, долго оттуда, из-под парусины, доносился стук молотков и долот, а когда парусину убрали, никаких имен на мраморных плитах уже не было.
Вместо них горели золотом слова: «Вечная слава героям».
А каким героям? Не вашего ума дело.
Простенько и со вкусом, как выражались в дни моего детства остряки на Инвалидной улице.
Много знать будете — скоро состаритесь.
Слово — серебро, молчание — золото.
Это русские народные поговорки.
И поэтому в России предпочитают молчать, чем задавать нелепые вопросы. А то ведь можно и в тюрьму сесть. Или еще хуже. Под конвоем поехать в Сибирь. Сибирь ведь тоже в России. Только за пять тысяч километров от нашего города:
Теперь, надеюсь, вам понятно, почему Инвалидной улице не присвоили имени Берэлэ Маца.
Но, хоть и под другим названием, эта улица была прекрасна. И не архитектурой, а людьми. На нашей улице жили богатыри. Один другого здоровее.
Ну, действительно, откуда у нас было взяться слабым? Один воздух нашей улицы мог цыпленка сделать жеребцом. На нашей улице, сколько я себя помню, всегда пахло сеном и укропом. Во всех дворах держали коров и лошадей, а укроп рос на огородах, и сам по себе, как дикий, вдоль заборов. Даже зимой этот запах не исчезал. Сено везли каждый день на санях, и его пахучими охапками был усеян снег не только на дороге, но и на тротуаре.
А укроп? Зимой открывали в погребах кадушки и бочки с солеными огурцами и помидорами, и укропу в них было, по крайней мере, половина. Так что запах стоял такой, что если на нашей улице появлялся свежий человек, скажем приезжий, так у него кружилась голова и в ногах появлялась слабость.
Большинство мужчин на нашей улице были балагулами. То есть ломовыми извозчиками. Мне кажется, я плохо объяснил, и вы не поймете.
Теперь уже балагул нет и в помине. Это вымершее племя. Ну, как, например, мамонты. И когда-нибудь, когда археологи будут раскапывать братские могилы, оставшиеся от второй мировой войны, где-нибудь на Волге, или на Днепре, или на реке Одер в Германии, и среди обычных человеческих костей найдут широченные позвоночники и как у бегемота берцовые кости, пусть они не придумывают латинских названий и вообще не занимаются догадками. Я им помогу. Это значит, они наткнулись на останки балагулы, жившего на нашей улице до войны.
Балагулы держали своих лошадей, и это были тоже особые кони. Здоровенные битюги, с мохнатыми толстыми ногами с бычьими шеями и такими широкими задами, что мы, дети, впятером сидели на одном заду. Но балагулы были не ковбои. Они на своих лошадях верхом не ездили. Они жалели своих битюгов. Эти кони везли грузовые платформы, на которые клали до пяти тонн. Как после такой работы сесть верхом на такого коня?
Когда было скользко зимой и балагула вел коня напоить, он был готов на своих плечах донести до колонки своего тяжеловоза. Где уж тут верхом ездить.
Инвалидная улица отличалась еще вот чем. Все евреи на ней имели светлые волосы, ну, в худшем случае, русые, а у детей, когда они рождались, волосы были белые, как молоко. Но, как говорится, нет правила без исключения. Ведь для того и существует правило, чтобы было исключение. У нас очень редко, но все же попадались черноволосые. Ну вы сразу догадались. Значит, это чужой человек, пришлый, волею судеб попавший на нашу улицу.
А вот уж кого-кого, а рыжих у нас было полным-полно. Всех оттенков, от бледно-желтого до медного. А веснушками были усеяны лица так густо, будто их мухи засидели. Какие это были веснушки! Сейчас вы таких не найдете. Я, например, нигде не встречал. И крупные, и маленькие, как маковое зерно. И густые и редкие. У многих они даже были на носу и на ушах.
У всех, за исключением пришлых, на нашей улице были светлые глаза. Серые, голубые, даже зеленые, даже с рыжинкой, как спелый крыжовник. Но Боже упаси, чтоб коричневые или черные. Тогда сразу ясно — не наш человек.
Балагула Нэях Марголин, который из всей мировой литературы прочитал только популярную брошюру о великом садоводе Иване Мичурине, потому что у Нэяха Марголина у самого был сад и он по методу Мичурина скрещивал на одном дереве разные сорта яблок, из чего почти всегда ничего не получалось, так вот этот самый Нэях Марголин так определил породу обитателей Инвалидной улицы:
— Здесь живут евреи мичуринского сорта, правда, горькие на вкус. Как говорится, укусишь подавишься.
Мой друг детства Берэлэ Мац был плодом неудачного скрещивания. Мало того, что он был очень маленьким и почти не рос, как деревья в саду у Нэяха Марголина, он был брюнет, и черными волосами зарос у него даже весь лоб, кроме очень узенького просвета над бровями. И хоть его всегда стригли машинкой наголо «под ноль», он все равно оставался брюнетом в шумной белоголовой ораве Инвалидной улицы.
Но зато Берэлэ Мац имел такие глаза, что с ним никто не мог сравниться. Один глаз — светлый, зеленый, одним словом, наш глаз, а другой — коричневый, карий, как спелая вишня, явно из другого сада, то есть улицы.
По этому поводу у нас было много толков. Женщины, вздыхая и качая головами, пришли к выводу, что это результат дурной болезни, которую подхватил когда-то его непутевый предок. Может быть, сто лет тому назад. Или двести. Масло всегда всплывает наверх рано или поздно. Хоть по советским законам сын не отвечает за отца и тем более за прадеда. И жалели Берэлэ Маца как инвалида.
Я считаю это чистейшей клеветой! Мало ли какую гадость люди могут придумать. Не от нас это повелось. Скажем, у соседа подохла корова. Казалось бы, не своя, чужая, а все равно приятно. Так и с Берэлэ Мацом.
Не нужно быть большим умником, чтоб определить причину появления разных глаз у него. Все очень просто. Отец Берэлэ — грузчик с мельницы Эле-Хаим Мац — с нашей улицы. Отсюда один глаз. Тот, который зеленый. А взял он в жены женщину чужую, низенькую, черноволосую, с заросшим лбом. Отсюда, как вы сами понимаете, второй глаз. И все остальные неприятности, такие, как маленький рост, отсутствие лба и темные корни волос, даже когда его стригли наголо.
Берэлэ — по-еврейски медвежонок, но его все называли Майзэлэ — мышонок. И это было справедливо.
Маленький и черненький, он очень был похож на недоразвитого мышонка. И был он на нашей улице на особом положении. Я бы теперь сказал: двойственном.
С одной стороны, матери приводили его нам в пример. Берэлэ учился на круглые пятерки и еще, сверх того каждый день бегал в музыкальную школу с маленькой скрипочкой в черном футлярчике. И там тоже получал одни пятерки.
С другой стороны, матери категорически запрещали нам с ним дружить, оберегая нас от него, как от заразы.
Секли у нас детей во всех домах. Но на долю Берэлэ Маца выпадало больше всех. Его секли чаще и дольше. Потому что отец его, грузчик Эле-Хаим Мац, — человек основательный и ничего не делал спустя рукава. Если б меня так били, я бы умер еще до войны, а не дождался бы прихода немцев, как это сделал Берэлэ Мац.
Сейчас я понимаю, что это был уникальный человек, редкий экземпляр, который рождается раз в сто лет. И если бы он дожил до наших дней, то перевернул бы всю науку и вообще человечество вверх дном. И Советскому Союзу не пришлось бы так долго и мучительно, каждый раз с плачевным результатом, догонять и перегонять Америку. Америка бы сама капитулировала и на коленях просила хоть на один год одолжить им Берэлэ Маца, чтобы поправить свои дела.
Берэлэ Мац обладал счастливым свойством — он был оптимист. На это вы скажете: мало ли на земле оптимистов. И что чаще всего этот их оптимизм не от большего ума. Это, возможно, и справедливо. Но не по отношению к Берэлэ Мацу.
Его оптимизм происходил от огромной силы таланта, причем таланта разностороннего, который бушевал в нем как огонь, в маленьком тельце под узким, заросшим волосами, лобиком. Ему никогда не бывало грустно, даже в такие моменты, когда любой другой бы на его месте повесился. Сколько я его помню, он всегда скалил в улыбке свои крупные, квадратами, зубы, а в глазах плясали, как говорили женщины с нашей улицы, все тысячи чертей. Потому что когда в человеке сидит такой талант, ему море по колено.
Бывало, его отец грузчик Эле-Хаим Мац высечет Берэлэ, а как вы понимаете, утром у отца рука особенно тяжелая, потому что он отдохнул за ночь от таскания мешков на мельнице, и казалось бы, на Берэлэ живого места не осталось, но прошло десять минут, и уже из дома несутся звуки скрипки. Берэлэ стоит у окна и водит смычком по струнам, прижав подбородком деку своей скрипочки и косит бедовым глазом в спину отца, шагающего по улице на работу.
Отец шагает удовлетворенно. И его походка, тяжелая, вразвалку, выражает уверенность, что он все сделал как надо. Высек Берэлэ от всей души, без халтуры, основательно. Ребенок все понял и теперь, на зависть соседям, занимается с утра музыкой, и отцу приятно под такую музыку идти на работу.
Но стоило отцу завернуть за угол, и скрипка, издав прощальный стон, умолкала. С треском распахивалось окно, и Берэлэ кубарем скатывался на улицу. С тысячью новых планов, сверкающих в его плутоватых глазах.
Если бы хоть часть его планов осуществило неблагодарное человечество, сейчас бы уже был на земле рай.
Но Берэлэ Мац рано ушел от нас.
И на земле нет рая.
— Зачем люди доят коров и коз в ведра? — сказал как-то Берэлэ Мац. — Ведь это только лишние расходы на посуду. Надо доить прямо в рот. А из сэкономленного металла строить дирижабли.
Сказано — сделано. В тот же день он взялся осуществлять первую часть плана — доение в рот, чтобы вслед за этим приступить к строительству дирижаблей.
Мы поймали соседскую козу, загнали ее к нам во двор, привязали за рога, и Берэлэ лег под нее спиной к земле и распахнул свой большой рот. А я, присев на корточки, стал доить. Как известно, соски у козы большие и мягкие и не висят прямо надо ртом, а раскачиваются, когда на них надавишь. Струйки молока хлестали вкривь и вкось, попадали Берэлэ то в глаз, то в ухо, но никак не в рот, хотя он терпеливо дергался своим залитым молоком лицом под каждую струйку, чтоб уловить ее губами.
На крик козы — она ведь не понимала, что это эксперимент для всего человечества, — прибежала ее хозяйка. Вскоре Эле-Хаим Мац имел работу: он сек нещадно Берэлэ, а Берэлэ кричал так, что было слышно на всей улице.
Так в зародыше был убит этот проект, и он уж никогда не осуществится.
Потому что Берэлэ Мац рано ушел от нас.
И на земле еще долго не будет рая.
Все женщины нашей улицы считали Берэлэ хулиганом, злодеем и вором и, когда он заходил в дом, прятали деньги, оставленные в кухне для милостыни нищим. При этом они забывали, что Берэлэ Мац учился в школе лучше их детей и знаний у него больше, чем у всей улицы, вместе взятой.
У Берэлэ был брат Гриша, старше его лет на семь. Уже почти взрослый человек. Гришу Бог одарил чрезмерной мускулатурой, но соответственно убавил умственных способностей. Гриша уже кончал с грехом пополам школу и готовился в техникум. Все, что ему надо было запомнить, он зубрил вслух и по двадцать раз подряд. Маленький Берэлэ, слушая краем уха заунывное, как молитва, бормотание брата, на лету все запоминал и в десять лет решал за брата задачки по геометрии и физике.
А своей сестре Хане, которая была тоже старше его, но физически и умственно ближе к Грише, писал сочинения, заданные на дом. Короче говоря, в этой семье все учились только благодаря стараниям Берэлэ. Но остальных детей родители любили и холили, как и положено в приличной еврейской семье, а Берэлэ лупили как Сидорову козу, осыпали проклятьями и призывали на его голову все Божьи кары.
Мне теперь понятно. Берэлэ родился раньше своего времени, и люди его не поняли, не раскусили. Ему бы родиться не на первой фазе строительства коммунизма, а при его завершении. Тогда бы он осчастливил человечество.
Но Берэлэ Мац рано ушел от нас.
И на земле нет рая.
А до коммунизма все так же далеко, как прежде, если не еще дальше.
Почему Берэлэ считали вором?
За его доброе сердце.
Да, он воровал. И воровал тонко, изобретательно. Но ведь не для себя он старался. Он хотел осчастливить человечество.
Скажем, так. Кто из детей, например, не любит сливочное мороженое «микадо» аппетитно сжатое двумя вафельными хрупкими кружочками?
Таких нет. На Инвалидной улице детей кормили как на убой, но мороженое родители считали баловством (их в детстве тоже не кормили мороженым) и категорически нам отказывали в нем.
И как назло, именно на нашем углу стоял мороженщик Иешуа, по кличке Иисус Христос, со своей тележкой на надувных шинах, под полосатым зонтом. Мы млели, когда проходили мимо, и особенно остро понимали, почему произошла в России революция в 1917 году. Нам очень хотелось продолжить ее дальше и сделать мороженое тоже общим достоянием и бесплатным.
Выход нашел Берэлэ Мац. Сначала он умыкал мелочь у себя дома. На эти деньги он покупал у Иешуа максимальное число порций и раздавал их нам. А ему не доставалось. Довольствовался лишь тем, что мы ему скрепя сердце позволяли лизнуть от наших порций.
Мы же, спеша и давясь холодными кусками, старались быстрей улизнуть домой, потому что знали — расплата неминуема. И точно. Еще не успевало окончательно растаять мороженое в наших животах, а уже со двора грузчика Эле-Хаима Маца на всю улицу слышался первый крик Берэлэ. Его секли за украденные деньги. И он громко кричал, потому что было больно и еще потому, что, если бы он молчал, отец посчитал бы, что все труды пропали даром. И мог бы его совсем добить.
Дома у Берэлэ приняли все меры предосторожности, и даже при всей его изобретательности он там уже больше денег достать не мог. Тогда он обратил свои глаза на соседей. У них стала исчезать мелочь, оставленная для нищих, а мы продолжали лизать мороженое «микадо», и Берэлэ Маца секли пуще прежнего, потому что соседи приходили жаловаться отцу.
Когда на нашей улице появился китаец-коробейник с гроздью разноцветных шаров «уйди-уйди», Берэлэ чуть не погиб. Эти шары, когда из них выпускали воздух, тоненько пищали «уйди-уйди», и мы чуть не посходили с ума от желания заполучить такой шарик. Но, как на грех, именно тогда на Инвалидной улице все женщины были помешаны на антигигиене и антисанитарии, потому что в предвидении будущей войны они поголовно обучались на санитарных курсах и сдавали нормы на значок «Готов к санитарной обороне СССР».
Китаец-коробейник был единогласно объявлен разносчиком заразы, а его шары «уйди-уйди» — вместилищем всех бактерий и микробов, и, застращенные своими женами, наши балагулы турнули китайца на пушечный выстрел от Инвалидной улицы.
Через два дня вся улица огласилась воплями «уйди-уйди» и разноцветные шары трепетали на ниточке в руке у каждого ребенка, кто был в состоянии удержать шарик. Улицу осчастливил Берэлэ Мац. Он украл целых два рубля у Рохл Эльке-Ханэс, ответственной за кружок «Готов к санитарной обороне СССР», и на эти деньги скупил все шары у китайца, разыскав его на десятой от нас улице. Еще продолжали попискивать «уйди-уйди» истощенные шарики, а со двора Эле-Хаима Маца уже неслись крики Берэлэ. На сей раз его секли показательно, в присутствии пострадавших: Рохл Эльке-Ханэс, именуемой официально товарищ Лифшиц, и ее мужа, огромного, но кроткого балагула Нахмана, который при каждом ударе моргал и страдальчески морщился, как будто били его самого. Общественница Рохл Эльке-Ханэс, она же товарищ Лифшиц, наоборот, удовлетворенно кивала после каждого удара, как это делает любящая мать при каждой ложке манной каши, засунутой ребенку в рот.
У нее с Берэлэ были свои счеты. За неделю до этого он так подвел товарищ Лифшиц, что она чуть не сгорела от стыда и боялась, что ее лишат возможности в дальнейшем заниматься общественной работой.
Во дворе у попадьи наши женщины сдавали нормы на значок «Готов к санитарной обороне СССР». Экзамены принимала важная комиссия во главе с самим представителем Красного Креста и Красного Полумесяца доктором Вайшинкером. Рохл Эльке-Ханэс так волновалась, что свои семечки, от которых она даже в такой день отказаться не могла, не лузгала, как обычно, а жевала, проглатывая вместе с шелухой.
Для проверки медицинских знаний нужен был человек, на котором можно было бы все продемонстрировать. Его нужно было таскать на носилках, бегать с ним по лестницам, спускаться в бомбоубежище. Короче, нужен был человек, которого надо спасать от ожогов всех трех степеней, огнестрельных ранений, проникающих навылет, переломов костей, открытых и закрытых. Уважающий себя человек на эту роль не согласится, даже если бы от этого зависела вся санитарная оборона СССР.
И решили взять для этой цели ребенка. Во-первых, его согласия спрашивать не надо. Во-вторых, его легче таскать на носилках. А наши женщины, хотя и были очень здоровые и тяжелой физической работы не чурались, таскать груз просто так, за здорово живешь, не очень хотели. Поэтому их выбор пал на самого легкого по весу Берэлэ Маца, и он охотно отдал свое тело в их распоряжение, на пользу обществу.
Но впопыхах наши женщины забыли об одном обстоятельстве, которое потом чуть не погубило общественную карьеру товарищ Лифшиц. При всех своих талантах Берэлэ Мац обладал еще одним: у него был постоянный хронический насморк, и верхняя губа под его носом никогда не просыхала.
Когда его в присутствии комиссии уложили на носилки, нос и верхняя губа были сухими. Чтобы добиться этого, мать Берэлэ, очень польщенная выбором сына для общественной пользы, полчаса заставляла его сморкаться в подол своего фартука.
И все бы, может быть, обошлось, если б с ним не стали проделывать всю процедуру искусственного дыхания по системе Сильвестра и Шеффера.
Рохл Эльке-Ханэс — она сдавала первой — грузно опустилась на колени у носилок, на которых лежал с открытыми бесовскими глазками Берэлэ Мац, взяла в свои могучие руки его тоненькие ручки и точно по системе стала поднимать их и опускать, как качают кузнечный мех. И Берэлэ действительно сделал глубокий вдох, а потом выдох. Вдох прошел удачно, и все погубил выдох. Вместе с выдохом из одной ноздри Берэлэ возник и стал все больше раздуваться многоцветный пузырь, пока не достиг размера шара «уйди-уйди». Такого пузыря Берэлэ не выдувал даже при самом сильном насморке.
Представитель Красного Креста и Красного Полумесяца доктор Вайшинкер в своей многолетней практике ничего подобного не встречал, и ему сделалось дурно. Товарищ Лифшиц стала отпаивать доктора. Впопыхах она уронила в стакан изо рта несколько семечек, и доктор Вайшинкер, в довершение ко всему, ими подавился. Его долго молотили по спине своими могучими кулаками женщины с Инвалидной улицы и помогли ему прийти в себя, но после этого он пробыл на бюллетене из-за болей в спине.
Берэлэ Маца с носилок прогнали и уложили меня. Я был на полпуда тяжелее, со мной на носилках не очень разбежишься, но зато была полная гарантия относительно носа.
После истории с шариками «уйди-уйди» Берэлэ Мац не мог самостоятельно подняться со скамьи, на которой его сек отец. Его унесла на руках мама и, плача, уложила под одеяло, обвязав мокрым полотенцем голову и положив на спину и тощие ягодицы компрессы.
Берэлэ Мац был удивительно вынослив и живуч. Худенький, маленький, совсем заморыш, с торчащими в стороны большими, как лопухи, что растут под забором, ушами, с несоразмерным, до ушей, ртом, переполненным квадратными крупными зубами, лучший друг моего детства Берэлэ Мац, по кличке Мышонок, был воистину великим человеком. Его я даже не могу сравнить с известнейшими в истории страдальцами за человечество, как, скажем, Джордано Бруно или Галилео Галилей. Они терпели за абстрактные идеи, и народ их тогда не мог как подобает оценить. Берэлэ Мац творил благодеяния конкретные, понятные каждому и с радостью принимаемые всеми нами, и страдал за них постоянно и знал, что за каждым его новым поступком последует очередное возмездие. И не сдавался. А главное, не унывал.
Приглядитесь хорошенько к портретам Джордано Бруно и Галилео Галилея. У них в глазах написано эдакое страдание, жертвенность. Эти глаза как бы говорят: помните, люди, не забывайте, мы столько перенесли горя для того, чтобы вы не путались в звездах на небе и безошибочно могли ответить на экзамене, что земля вертится.
Берэле Мац не требовал от человечества благодарности. Он просто иначе жить не мог. Ему самому его поступки доставляли величайшее наслаждение. И если б сохранился для потомства хоть один его портрет, то на вас бы теперь смотрели озорные, шустрые глазки и под курносым мокрым носиком — улыбка во весь рот до самых ушей, торчащих как лопухи. И если бы Берэлэ дожил до наших дней и стал бы самостоятельным и не должен был бы воровать деньги, а имел бы свои собственные, как всякий приличный человек, то… У меня даже дух захватывает при мысли о том, что бы он мог сделать для людей. И как бы вообще сейчас выглядела вся наша грешная планета.
До вас уже несколько тысяч лет взрослые люди, поумней и пообразованней, сколько ни пыхтели, найти вразумительного ответа не смогли.
А я знаю.
Не потому, что я такой умный. А совсем наоборот. Когда я учился в школе, меня не ставили в пример другим ученикам за большие знания, и родителям на школьных собраниях ничего утешительного не говорили. В армии я научился разбирать затвор винтовки, а вот собирать… Обычно у меня оставалась какая-нибудь лишняя деталь, и старшина отправлял меня на гауптвахту, чтоб я имел достаточно времени подумать, где этой детали место. И все же я знаю, почему нет рая на земле. Потому что нет больше на земле маленького мальчика по имени Берэлэ Мац. Берэлэ — это имя. Уменьшительно-ласкательное. Если б он вырос и стал взрослым, его бы звали Борис. А Мац — это фамилия. Короткая и очень редкая. Я, например, с тех пор больше не встречал людей с такой фамилией.
Потому что Берэлэ Мац не стал взрослым и не оставил потомства.
Он слишком рано ушел от нас. И потому на земле нет рая. Слушайте внимательно, что я вам расскажу, и вы согласитесь со мной.
Мне очень повезло в жизни. Вернее, не во всей жизни. А на первых ее порах. В раннем детстве. Потому что у меня был такой друг, как Берэлэ Мац, и лишь когда его не стало, а я вырос и стал лучше соображать, только тогда я понял, какое счастье быть в дружбе с таким удивительным и редким человеком.
Мы с ним оба родились в одном городе, на одной улице, и наши дома стояли друг против друга, так что мы могли переговариваться из окон, открыв форточки и, конечно, если рядом не было взрослых, потому что иначе мы оба могли схлопотать по подзатыльнику за то, что орем как недорезанные, и у соседей могут лопнуть барабанные перепонки.
Каждый любит город, в котором он родился. Есть у людей такая слабость. Как справедливо отмечает русская народная пословица: каждый кулик свое болото хвалит.
Поэтому я промолчу и дам только самые необходимые сведения об этом городе.
Он совсем небольшой, но на географической карте СССР отмечен маленьким кружочком. Точкой. Почти на самом западе огромнейшей страны, которую ни один реактивный самолет не может облететь без промежуточной посадки или дозаправки горючим в воздухе. Иначе он рухнет где-нибудь в сибирской тайге.
В учебнике истории России наш город упоминается неоднократно, и кое-где на его улицах вывешены мемориальные доски с такими именами, что дух захватывает при мысли, что ты ходишь по той же земле, по которой ступали эти люди.
Через город протекает река Березина, знаменитая не только тем, что на ее берегах родился я. Здесь когда-то французский император Наполеон разбил русского фельдмаршала Кутузова, а потом Кутузов — Наполеона. Здесь фашист Гитлер бил коммуниста Сталина, а потом Сталин — Гитлера.
На Березине всегда кого-то били. И поэтому ничего удивительного нет в том, что в городе была улица под названием Инвалидная. Теперь она переименована в честь Фридриха Энгельса — основателя научного марксизма, и можно подумать, что на этой улице родился не я, а Фридрих Энгельс.
Абсолютный идиотизм.
Если уж так чесались руки переименовать улицу, то почему было не назвать ее улицей Берэлэ Маца?
Которого больше нет среди нас. И потому на земле нет рая. Я знаю, почему улицу не назвали его именем.
Причина может быть только одна.
После революции евреи в России были в моде, и никто не стыдился еврейского имени. Слово «еврей» звучало почти равнозначно слову «революционер». Потому что почти все евреи были на стороне революции в гражданской войне, и многие отдали свои жизни за власть рабочих и крестьян. Я родился намного позже, но знал об этом не из книг, а читая на домах названия улиц и на памятниках героям гражданской войны тисненные золотом имена тех, кто спал вечным сном под мраморными обелисками, увенчанными красной звездой. Имена были в основном еврейскими.
А когда власть рабочих и крестьян утвердилась в России крепко, интерес к евреям пропал, еврейских имен стали стыдиться, а самих евреев по указанию вождя Советского Союза Иосифа Сталина стали обижать еще хуже, чем это делали до революции царские антисемиты.
В мире еще много загадочного.
Рядом с Инвалидной улицей была улица имени Гирша Леккерта — храбрейшего революционера, убитого врагами революции. Как-то в одну ночь со всех домов сняли синие эмалевые таблички с именем Леккерта и повесили другие, на которых улица именовалась Московской.
Почему Московской?
От нашего города до Москвы почти тысяча километров.
Тогда уж лучше бы назвали улицу Смоленской. До Смоленска от нас вдвое ближе.
Назвали первым именем, что на ум взбрело. Лишь бы убрать еврейское имя.
Еще хитрее поступили с памятником на могиле героев гражданской войны, который много лет стоял на центральной площади нашего города. На этом памятнике все четыре имени были еврейскими. Его не убрали. Это было бы уже совсем дикостью. Под предлогом ремонта накрыли обелиск парусиной от любопытных глаз, долго оттуда, из-под парусины, доносился стук молотков и долот, а когда парусину убрали, никаких имен на мраморных плитах уже не было.
Вместо них горели золотом слова: «Вечная слава героям».
А каким героям? Не вашего ума дело.
Простенько и со вкусом, как выражались в дни моего детства остряки на Инвалидной улице.
Много знать будете — скоро состаритесь.
Слово — серебро, молчание — золото.
Это русские народные поговорки.
И поэтому в России предпочитают молчать, чем задавать нелепые вопросы. А то ведь можно и в тюрьму сесть. Или еще хуже. Под конвоем поехать в Сибирь. Сибирь ведь тоже в России. Только за пять тысяч километров от нашего города:
Теперь, надеюсь, вам понятно, почему Инвалидной улице не присвоили имени Берэлэ Маца.
Но, хоть и под другим названием, эта улица была прекрасна. И не архитектурой, а людьми. На нашей улице жили богатыри. Один другого здоровее.
Ну, действительно, откуда у нас было взяться слабым? Один воздух нашей улицы мог цыпленка сделать жеребцом. На нашей улице, сколько я себя помню, всегда пахло сеном и укропом. Во всех дворах держали коров и лошадей, а укроп рос на огородах, и сам по себе, как дикий, вдоль заборов. Даже зимой этот запах не исчезал. Сено везли каждый день на санях, и его пахучими охапками был усеян снег не только на дороге, но и на тротуаре.
А укроп? Зимой открывали в погребах кадушки и бочки с солеными огурцами и помидорами, и укропу в них было, по крайней мере, половина. Так что запах стоял такой, что если на нашей улице появлялся свежий человек, скажем приезжий, так у него кружилась голова и в ногах появлялась слабость.
Большинство мужчин на нашей улице были балагулами. То есть ломовыми извозчиками. Мне кажется, я плохо объяснил, и вы не поймете.
Теперь уже балагул нет и в помине. Это вымершее племя. Ну, как, например, мамонты. И когда-нибудь, когда археологи будут раскапывать братские могилы, оставшиеся от второй мировой войны, где-нибудь на Волге, или на Днепре, или на реке Одер в Германии, и среди обычных человеческих костей найдут широченные позвоночники и как у бегемота берцовые кости, пусть они не придумывают латинских названий и вообще не занимаются догадками. Я им помогу. Это значит, они наткнулись на останки балагулы, жившего на нашей улице до войны.
Балагулы держали своих лошадей, и это были тоже особые кони. Здоровенные битюги, с мохнатыми толстыми ногами с бычьими шеями и такими широкими задами, что мы, дети, впятером сидели на одном заду. Но балагулы были не ковбои. Они на своих лошадях верхом не ездили. Они жалели своих битюгов. Эти кони везли грузовые платформы, на которые клали до пяти тонн. Как после такой работы сесть верхом на такого коня?
Когда было скользко зимой и балагула вел коня напоить, он был готов на своих плечах донести до колонки своего тяжеловоза. Где уж тут верхом ездить.
Инвалидная улица отличалась еще вот чем. Все евреи на ней имели светлые волосы, ну, в худшем случае, русые, а у детей, когда они рождались, волосы были белые, как молоко. Но, как говорится, нет правила без исключения. Ведь для того и существует правило, чтобы было исключение. У нас очень редко, но все же попадались черноволосые. Ну вы сразу догадались. Значит, это чужой человек, пришлый, волею судеб попавший на нашу улицу.
А вот уж кого-кого, а рыжих у нас было полным-полно. Всех оттенков, от бледно-желтого до медного. А веснушками были усеяны лица так густо, будто их мухи засидели. Какие это были веснушки! Сейчас вы таких не найдете. Я, например, нигде не встречал. И крупные, и маленькие, как маковое зерно. И густые и редкие. У многих они даже были на носу и на ушах.
У всех, за исключением пришлых, на нашей улице были светлые глаза. Серые, голубые, даже зеленые, даже с рыжинкой, как спелый крыжовник. Но Боже упаси, чтоб коричневые или черные. Тогда сразу ясно — не наш человек.
Балагула Нэях Марголин, который из всей мировой литературы прочитал только популярную брошюру о великом садоводе Иване Мичурине, потому что у Нэяха Марголина у самого был сад и он по методу Мичурина скрещивал на одном дереве разные сорта яблок, из чего почти всегда ничего не получалось, так вот этот самый Нэях Марголин так определил породу обитателей Инвалидной улицы:
— Здесь живут евреи мичуринского сорта, правда, горькие на вкус. Как говорится, укусишь подавишься.
Мой друг детства Берэлэ Мац был плодом неудачного скрещивания. Мало того, что он был очень маленьким и почти не рос, как деревья в саду у Нэяха Марголина, он был брюнет, и черными волосами зарос у него даже весь лоб, кроме очень узенького просвета над бровями. И хоть его всегда стригли машинкой наголо «под ноль», он все равно оставался брюнетом в шумной белоголовой ораве Инвалидной улицы.
Но зато Берэлэ Мац имел такие глаза, что с ним никто не мог сравниться. Один глаз — светлый, зеленый, одним словом, наш глаз, а другой — коричневый, карий, как спелая вишня, явно из другого сада, то есть улицы.
По этому поводу у нас было много толков. Женщины, вздыхая и качая головами, пришли к выводу, что это результат дурной болезни, которую подхватил когда-то его непутевый предок. Может быть, сто лет тому назад. Или двести. Масло всегда всплывает наверх рано или поздно. Хоть по советским законам сын не отвечает за отца и тем более за прадеда. И жалели Берэлэ Маца как инвалида.
Я считаю это чистейшей клеветой! Мало ли какую гадость люди могут придумать. Не от нас это повелось. Скажем, у соседа подохла корова. Казалось бы, не своя, чужая, а все равно приятно. Так и с Берэлэ Мацом.
Не нужно быть большим умником, чтоб определить причину появления разных глаз у него. Все очень просто. Отец Берэлэ — грузчик с мельницы Эле-Хаим Мац — с нашей улицы. Отсюда один глаз. Тот, который зеленый. А взял он в жены женщину чужую, низенькую, черноволосую, с заросшим лбом. Отсюда, как вы сами понимаете, второй глаз. И все остальные неприятности, такие, как маленький рост, отсутствие лба и темные корни волос, даже когда его стригли наголо.
Берэлэ — по-еврейски медвежонок, но его все называли Майзэлэ — мышонок. И это было справедливо.
Маленький и черненький, он очень был похож на недоразвитого мышонка. И был он на нашей улице на особом положении. Я бы теперь сказал: двойственном.
С одной стороны, матери приводили его нам в пример. Берэлэ учился на круглые пятерки и еще, сверх того каждый день бегал в музыкальную школу с маленькой скрипочкой в черном футлярчике. И там тоже получал одни пятерки.
С другой стороны, матери категорически запрещали нам с ним дружить, оберегая нас от него, как от заразы.
Секли у нас детей во всех домах. Но на долю Берэлэ Маца выпадало больше всех. Его секли чаще и дольше. Потому что отец его, грузчик Эле-Хаим Мац, — человек основательный и ничего не делал спустя рукава. Если б меня так били, я бы умер еще до войны, а не дождался бы прихода немцев, как это сделал Берэлэ Мац.
Сейчас я понимаю, что это был уникальный человек, редкий экземпляр, который рождается раз в сто лет. И если бы он дожил до наших дней, то перевернул бы всю науку и вообще человечество вверх дном. И Советскому Союзу не пришлось бы так долго и мучительно, каждый раз с плачевным результатом, догонять и перегонять Америку. Америка бы сама капитулировала и на коленях просила хоть на один год одолжить им Берэлэ Маца, чтобы поправить свои дела.
Берэлэ Мац обладал счастливым свойством — он был оптимист. На это вы скажете: мало ли на земле оптимистов. И что чаще всего этот их оптимизм не от большего ума. Это, возможно, и справедливо. Но не по отношению к Берэлэ Мацу.
Его оптимизм происходил от огромной силы таланта, причем таланта разностороннего, который бушевал в нем как огонь, в маленьком тельце под узким, заросшим волосами, лобиком. Ему никогда не бывало грустно, даже в такие моменты, когда любой другой бы на его месте повесился. Сколько я его помню, он всегда скалил в улыбке свои крупные, квадратами, зубы, а в глазах плясали, как говорили женщины с нашей улицы, все тысячи чертей. Потому что когда в человеке сидит такой талант, ему море по колено.
Бывало, его отец грузчик Эле-Хаим Мац высечет Берэлэ, а как вы понимаете, утром у отца рука особенно тяжелая, потому что он отдохнул за ночь от таскания мешков на мельнице, и казалось бы, на Берэлэ живого места не осталось, но прошло десять минут, и уже из дома несутся звуки скрипки. Берэлэ стоит у окна и водит смычком по струнам, прижав подбородком деку своей скрипочки и косит бедовым глазом в спину отца, шагающего по улице на работу.
Отец шагает удовлетворенно. И его походка, тяжелая, вразвалку, выражает уверенность, что он все сделал как надо. Высек Берэлэ от всей души, без халтуры, основательно. Ребенок все понял и теперь, на зависть соседям, занимается с утра музыкой, и отцу приятно под такую музыку идти на работу.
Но стоило отцу завернуть за угол, и скрипка, издав прощальный стон, умолкала. С треском распахивалось окно, и Берэлэ кубарем скатывался на улицу. С тысячью новых планов, сверкающих в его плутоватых глазах.
Если бы хоть часть его планов осуществило неблагодарное человечество, сейчас бы уже был на земле рай.
Но Берэлэ Мац рано ушел от нас.
И на земле нет рая.
— Зачем люди доят коров и коз в ведра? — сказал как-то Берэлэ Мац. — Ведь это только лишние расходы на посуду. Надо доить прямо в рот. А из сэкономленного металла строить дирижабли.
Сказано — сделано. В тот же день он взялся осуществлять первую часть плана — доение в рот, чтобы вслед за этим приступить к строительству дирижаблей.
Мы поймали соседскую козу, загнали ее к нам во двор, привязали за рога, и Берэлэ лег под нее спиной к земле и распахнул свой большой рот. А я, присев на корточки, стал доить. Как известно, соски у козы большие и мягкие и не висят прямо надо ртом, а раскачиваются, когда на них надавишь. Струйки молока хлестали вкривь и вкось, попадали Берэлэ то в глаз, то в ухо, но никак не в рот, хотя он терпеливо дергался своим залитым молоком лицом под каждую струйку, чтоб уловить ее губами.
На крик козы — она ведь не понимала, что это эксперимент для всего человечества, — прибежала ее хозяйка. Вскоре Эле-Хаим Мац имел работу: он сек нещадно Берэлэ, а Берэлэ кричал так, что было слышно на всей улице.
Так в зародыше был убит этот проект, и он уж никогда не осуществится.
Потому что Берэлэ Мац рано ушел от нас.
И на земле еще долго не будет рая.
Все женщины нашей улицы считали Берэлэ хулиганом, злодеем и вором и, когда он заходил в дом, прятали деньги, оставленные в кухне для милостыни нищим. При этом они забывали, что Берэлэ Мац учился в школе лучше их детей и знаний у него больше, чем у всей улицы, вместе взятой.
У Берэлэ был брат Гриша, старше его лет на семь. Уже почти взрослый человек. Гришу Бог одарил чрезмерной мускулатурой, но соответственно убавил умственных способностей. Гриша уже кончал с грехом пополам школу и готовился в техникум. Все, что ему надо было запомнить, он зубрил вслух и по двадцать раз подряд. Маленький Берэлэ, слушая краем уха заунывное, как молитва, бормотание брата, на лету все запоминал и в десять лет решал за брата задачки по геометрии и физике.
А своей сестре Хане, которая была тоже старше его, но физически и умственно ближе к Грише, писал сочинения, заданные на дом. Короче говоря, в этой семье все учились только благодаря стараниям Берэлэ. Но остальных детей родители любили и холили, как и положено в приличной еврейской семье, а Берэлэ лупили как Сидорову козу, осыпали проклятьями и призывали на его голову все Божьи кары.
Мне теперь понятно. Берэлэ родился раньше своего времени, и люди его не поняли, не раскусили. Ему бы родиться не на первой фазе строительства коммунизма, а при его завершении. Тогда бы он осчастливил человечество.
Но Берэлэ Мац рано ушел от нас.
И на земле нет рая.
А до коммунизма все так же далеко, как прежде, если не еще дальше.
Почему Берэлэ считали вором?
За его доброе сердце.
Да, он воровал. И воровал тонко, изобретательно. Но ведь не для себя он старался. Он хотел осчастливить человечество.
Скажем, так. Кто из детей, например, не любит сливочное мороженое «микадо» аппетитно сжатое двумя вафельными хрупкими кружочками?
Таких нет. На Инвалидной улице детей кормили как на убой, но мороженое родители считали баловством (их в детстве тоже не кормили мороженым) и категорически нам отказывали в нем.
И как назло, именно на нашем углу стоял мороженщик Иешуа, по кличке Иисус Христос, со своей тележкой на надувных шинах, под полосатым зонтом. Мы млели, когда проходили мимо, и особенно остро понимали, почему произошла в России революция в 1917 году. Нам очень хотелось продолжить ее дальше и сделать мороженое тоже общим достоянием и бесплатным.
Выход нашел Берэлэ Мац. Сначала он умыкал мелочь у себя дома. На эти деньги он покупал у Иешуа максимальное число порций и раздавал их нам. А ему не доставалось. Довольствовался лишь тем, что мы ему скрепя сердце позволяли лизнуть от наших порций.
Мы же, спеша и давясь холодными кусками, старались быстрей улизнуть домой, потому что знали — расплата неминуема. И точно. Еще не успевало окончательно растаять мороженое в наших животах, а уже со двора грузчика Эле-Хаима Маца на всю улицу слышался первый крик Берэлэ. Его секли за украденные деньги. И он громко кричал, потому что было больно и еще потому, что, если бы он молчал, отец посчитал бы, что все труды пропали даром. И мог бы его совсем добить.
Дома у Берэлэ приняли все меры предосторожности, и даже при всей его изобретательности он там уже больше денег достать не мог. Тогда он обратил свои глаза на соседей. У них стала исчезать мелочь, оставленная для нищих, а мы продолжали лизать мороженое «микадо», и Берэлэ Маца секли пуще прежнего, потому что соседи приходили жаловаться отцу.
Когда на нашей улице появился китаец-коробейник с гроздью разноцветных шаров «уйди-уйди», Берэлэ чуть не погиб. Эти шары, когда из них выпускали воздух, тоненько пищали «уйди-уйди», и мы чуть не посходили с ума от желания заполучить такой шарик. Но, как на грех, именно тогда на Инвалидной улице все женщины были помешаны на антигигиене и антисанитарии, потому что в предвидении будущей войны они поголовно обучались на санитарных курсах и сдавали нормы на значок «Готов к санитарной обороне СССР».
Китаец-коробейник был единогласно объявлен разносчиком заразы, а его шары «уйди-уйди» — вместилищем всех бактерий и микробов, и, застращенные своими женами, наши балагулы турнули китайца на пушечный выстрел от Инвалидной улицы.
Через два дня вся улица огласилась воплями «уйди-уйди» и разноцветные шары трепетали на ниточке в руке у каждого ребенка, кто был в состоянии удержать шарик. Улицу осчастливил Берэлэ Мац. Он украл целых два рубля у Рохл Эльке-Ханэс, ответственной за кружок «Готов к санитарной обороне СССР», и на эти деньги скупил все шары у китайца, разыскав его на десятой от нас улице. Еще продолжали попискивать «уйди-уйди» истощенные шарики, а со двора Эле-Хаима Маца уже неслись крики Берэлэ. На сей раз его секли показательно, в присутствии пострадавших: Рохл Эльке-Ханэс, именуемой официально товарищ Лифшиц, и ее мужа, огромного, но кроткого балагула Нахмана, который при каждом ударе моргал и страдальчески морщился, как будто били его самого. Общественница Рохл Эльке-Ханэс, она же товарищ Лифшиц, наоборот, удовлетворенно кивала после каждого удара, как это делает любящая мать при каждой ложке манной каши, засунутой ребенку в рот.
У нее с Берэлэ были свои счеты. За неделю до этого он так подвел товарищ Лифшиц, что она чуть не сгорела от стыда и боялась, что ее лишат возможности в дальнейшем заниматься общественной работой.
Во дворе у попадьи наши женщины сдавали нормы на значок «Готов к санитарной обороне СССР». Экзамены принимала важная комиссия во главе с самим представителем Красного Креста и Красного Полумесяца доктором Вайшинкером. Рохл Эльке-Ханэс так волновалась, что свои семечки, от которых она даже в такой день отказаться не могла, не лузгала, как обычно, а жевала, проглатывая вместе с шелухой.
Для проверки медицинских знаний нужен был человек, на котором можно было бы все продемонстрировать. Его нужно было таскать на носилках, бегать с ним по лестницам, спускаться в бомбоубежище. Короче, нужен был человек, которого надо спасать от ожогов всех трех степеней, огнестрельных ранений, проникающих навылет, переломов костей, открытых и закрытых. Уважающий себя человек на эту роль не согласится, даже если бы от этого зависела вся санитарная оборона СССР.
И решили взять для этой цели ребенка. Во-первых, его согласия спрашивать не надо. Во-вторых, его легче таскать на носилках. А наши женщины, хотя и были очень здоровые и тяжелой физической работы не чурались, таскать груз просто так, за здорово живешь, не очень хотели. Поэтому их выбор пал на самого легкого по весу Берэлэ Маца, и он охотно отдал свое тело в их распоряжение, на пользу обществу.
Но впопыхах наши женщины забыли об одном обстоятельстве, которое потом чуть не погубило общественную карьеру товарищ Лифшиц. При всех своих талантах Берэлэ Мац обладал еще одним: у него был постоянный хронический насморк, и верхняя губа под его носом никогда не просыхала.
Когда его в присутствии комиссии уложили на носилки, нос и верхняя губа были сухими. Чтобы добиться этого, мать Берэлэ, очень польщенная выбором сына для общественной пользы, полчаса заставляла его сморкаться в подол своего фартука.
И все бы, может быть, обошлось, если б с ним не стали проделывать всю процедуру искусственного дыхания по системе Сильвестра и Шеффера.
Рохл Эльке-Ханэс — она сдавала первой — грузно опустилась на колени у носилок, на которых лежал с открытыми бесовскими глазками Берэлэ Мац, взяла в свои могучие руки его тоненькие ручки и точно по системе стала поднимать их и опускать, как качают кузнечный мех. И Берэлэ действительно сделал глубокий вдох, а потом выдох. Вдох прошел удачно, и все погубил выдох. Вместе с выдохом из одной ноздри Берэлэ возник и стал все больше раздуваться многоцветный пузырь, пока не достиг размера шара «уйди-уйди». Такого пузыря Берэлэ не выдувал даже при самом сильном насморке.
Представитель Красного Креста и Красного Полумесяца доктор Вайшинкер в своей многолетней практике ничего подобного не встречал, и ему сделалось дурно. Товарищ Лифшиц стала отпаивать доктора. Впопыхах она уронила в стакан изо рта несколько семечек, и доктор Вайшинкер, в довершение ко всему, ими подавился. Его долго молотили по спине своими могучими кулаками женщины с Инвалидной улицы и помогли ему прийти в себя, но после этого он пробыл на бюллетене из-за болей в спине.
Берэлэ Маца с носилок прогнали и уложили меня. Я был на полпуда тяжелее, со мной на носилках не очень разбежишься, но зато была полная гарантия относительно носа.
После истории с шариками «уйди-уйди» Берэлэ Мац не мог самостоятельно подняться со скамьи, на которой его сек отец. Его унесла на руках мама и, плача, уложила под одеяло, обвязав мокрым полотенцем голову и положив на спину и тощие ягодицы компрессы.
Берэлэ Мац был удивительно вынослив и живуч. Худенький, маленький, совсем заморыш, с торчащими в стороны большими, как лопухи, что растут под забором, ушами, с несоразмерным, до ушей, ртом, переполненным квадратными крупными зубами, лучший друг моего детства Берэлэ Мац, по кличке Мышонок, был воистину великим человеком. Его я даже не могу сравнить с известнейшими в истории страдальцами за человечество, как, скажем, Джордано Бруно или Галилео Галилей. Они терпели за абстрактные идеи, и народ их тогда не мог как подобает оценить. Берэлэ Мац творил благодеяния конкретные, понятные каждому и с радостью принимаемые всеми нами, и страдал за них постоянно и знал, что за каждым его новым поступком последует очередное возмездие. И не сдавался. А главное, не унывал.
Приглядитесь хорошенько к портретам Джордано Бруно и Галилео Галилея. У них в глазах написано эдакое страдание, жертвенность. Эти глаза как бы говорят: помните, люди, не забывайте, мы столько перенесли горя для того, чтобы вы не путались в звездах на небе и безошибочно могли ответить на экзамене, что земля вертится.
Берэле Мац не требовал от человечества благодарности. Он просто иначе жить не мог. Ему самому его поступки доставляли величайшее наслаждение. И если б сохранился для потомства хоть один его портрет, то на вас бы теперь смотрели озорные, шустрые глазки и под курносым мокрым носиком — улыбка во весь рот до самых ушей, торчащих как лопухи. И если бы Берэлэ дожил до наших дней и стал бы самостоятельным и не должен был бы воровать деньги, а имел бы свои собственные, как всякий приличный человек, то… У меня даже дух захватывает при мысли о том, что бы он мог сделать для людей. И как бы вообще сейчас выглядела вся наша грешная планета.