Страница:
У меня было другое представление об образе мышления наших, противников, и в данный момент я видел лишь нависшую над нами волю противника нас уничтожить.
Ответ Вильсону был отправлен 20 октября. Подводная война была принесена в жертву. Эта уступка Вильсону глубочайшим образом задела армию и особенно флот; у моряков настроение должно было невероятно понизиться. Кабинет сложил оружие.
22 октября имперский канцлер заявил: «Кто честно становится на точку зрения справедливого мира, тот одновременно берет на себя обязательство не склониться без боя перед насильственным миром. Такое правительство, которое бы этого не понимало, заслуживало бы презрение воюющих и трудового народа». Но от его слов ничто не изменилось. За этими словами не последовало никаких действий. Ничего не делалось, чтобы поднять настроение на родине и в армии. Принц Макс и его сотрудники вынесли собственный приговор.
Только военный министр работал, чтобы изготовить укомплектование. Но и в этой области ничего не удалось достигнуть, так как часть запасных отказывалась ехать на фронт. Правительство уступило.
XI
23 или 24 октября был получен ответ Вильсона. Это было меткое использование нашего малодушия. Теперь он ясно высказывал, что условия перемирия могут быть лишь таковыми, которые лишат Германию возможности возобновить военные действия и дадут союзным державам неограниченное право установить в подробностях мир, на который идет германское правительство. С моей точки зрения, никто больше не мог сомневаться в необходимости продолжать войну. На основании впечатлений, вынесенных мною из заседания 17 октября, я полагал, что народ еще возможно привлечь к продолжению войны, хотя опять были потеряны драгоценные дни…
Император в ближайшее время должен был вызвать меня в замок Бельвю. Меня уже ничего больше не удивляло; сомнений в моей участи у меня не оставалось. Еще не успел закончиться разговор с полковником Гефтеном, как мы в неурочное время были неожиданно вызваны к его величеству.
По дороге от здания генерального штаба до замка Бельвю я сказал генерал-фельдмаршалу о только что полученных мною, сведениях. Впоследствии я узнал, что принц Макс заявил императору, что если я останусь, то кабинет подаст в отставку.
Император, по сравнению с предыдущим днем, совершенно изменил тон и высказал, обращаясь исключительно ко мне, свое несогласие с приказом по армии от вечера 24 октября. Мне пришлось пережить самые горькие минуты моей жизни. Я почтительно доложил его величеству о создавшемся у меня болезненном впечатлении, что я не располагаю больше доверием его величества, ввиду чего я всеподданнейше прошу меня уволить. Император выразил свое согласие,
Я уехал оттуда один. Императора я больше не видел. Возвратившись в здание генерального штаба, я с глубокой скорбью сказал моим сотрудникам, в том числе и полковнику фон Гефтену, что через две недели у нас больше не будет императора. Им это тоже представлялось ясным. 9 ноября Германия и Пруссия стали республиками.
Генерал-фельдмаршал еще зашел ко мне на минутку в мою комнату. Я мог только показать мое прошение об отставке, которое три часа тому назад он помешал мне отправить. На том мы расстались.
Я немедленно сдал свою должность. Я отправил свое прошение об отставке, которое было подписано утром; теперь следовало бы изменить его текст.
26 вечером я возвратился в Спа, чтобы попрощаться со свои ми сотрудниками, с которыми в течение долгих лет делил радость и горе, и привести в порядок личные дела.
Днем 27 октября я был в ставке и после обеда распрощался. Я был взволнован. Мне было больно в такой тяжелый момент расставаться со своими сотрудниками и с армией. Но при моих взглядах на отношения между мной как офицером и моим военным вождем, как бы бесконечно тяжело это мне ни было, я не мог поступить иначе, чем поступил. В течение всей своей солдатской жизни я следовал только по одному пути, а именно по прямому пути долга. Мною руководила только одна великая мысль — любовь к отечеству, к армии и к наследстве иному царствующему дому; я жил этой мыслью последние четыре года. У меня была единственная забота — сломить стремление неприятеля уничтожить нас и обеспечить Германию от нового нападения неприятеля.
27 октября, находясь в расцвете сил, я закончил в Спа свою военную карьеру, которая открыла передо мной обширное поле для творчества, но в то же время возложила на меня такую ответственность, которую лишь немногим людям приходилось нести. Вечером я покинул Спа. В Аахене я отыскал помещение своего первого ночлега во время войны. Я думал о Льеже. Я показал там себя как боец и с тех пор не изменился. Мои мускулы сохранили свою упругость. Я возвратился на родину.
(Людендорф Э. Мои воспоминания и войне 1914–1918 гг.М, 1924. С. 284–309.)
14. Соколов В.А На боевых постах дипломатического фронта
Брест. Первые шаги в дипломатии
17(30) переговоры возобновились. Глава советской делегации Троцкий, только что возвратившийся из Петрограда, получил прямое указание В. И. Ленина: «…мы держимся до ультиматума немцев, после ультиматума мы сдаем». Однако Троцкий, как показали последующие события, не выполнил это указание.
Вынужденный подчиняться дисциплине и не желая вносить разлад в делегации, Лев Михайлович (Карахан. — В. III.)в душе был, однако, не согласен с тактикой Троцкого. Он не мог понять казуистики Троцкого, когда тот в беседе с министром иностранных дел Австро-Венгрии Чернином 25 января (7 февраля) заявил:
— Немцы хотят заставить меня признать, что присоединение иностранных территорий, которое осуществляется Германией, не является аннексией. Я не могу пойти на такое признание, даже если это будет связано с падением нового режима в России.
До глубины души Лев Михайлович был возмущен тем, как легко и свободно жонглирует Троцкий судьбой Советской власти.
Германские милитаристы заговорили на мирных переговорах с советской делегацией в ультимативном тоне. Однако официального предъявления ультиматума советской стороне еще сделано не было. Тем не менее Троцкий, нарушив прямое указание В. И. Ленина, объявил 28 января (10 февраля) о том, что мира с немцами он не подписывает, войну с Германией прекращает и дает приказ о демобилизации русской армии. Это был пресловутый лозунг Троцкого «Ни мира, ни войны».
Затем суть своего заявления Троцкий изложил в виде официального документа, который за его подписью и подписями других членов делегации был направлен делегациям австро-германского блока. Л. М. Карахан не подписал этого документа.
Мирные переговоры в Бресте прерваны. Советская делегация возвратилась в Петроград. Кайзеровская Германия получила желанный предлог для разрыва переговоров и развертывания военного наступления. Недаром представитель германского ведомства иностранных дел Лерснер писал из Бреста в Берлин: «Здесь почти все считают, что для нас вообще не могло произойти ничего более благоприятного, чем решение Троцкого».
18 февраля 1918 г. германские войска, нарушив условия Перемирия, начали наступление против Советской России. Над Страной Советов нависла смертельная опасность.
В эти грозные дни В. И. Ленину пришлось вести напряженнейшую борьбу против «левых коммунистов» и троцкистов, а также меньшевиков и эсеров, убеждая их в срочной необходимости заключения мира. В ночь на 19 февраля Совнарком направил правительству Германии радиограмму, в которой заявил протест против вероломного наступления, изъявив одновременно согласие подписать мир. Лишь 23 февраля Советское правительство получило ответ (он был датирован 21 февраля), в котором Германия выдвигала новые, еще более тяжелые условия мира. А наступление германских войск продолжалось. Они захватили Псков, угроза нависла над Петроградом.
24 февраля Советское правительство сообщило Германии и ее союзникам о согласии подписать мир на предложенных ими ультимативных условиях. В тот же день на заседании ЦК РСДРП(б) были обсуждены германские условия, утвержден новый состав советской делегации для подписания мира с немцами. На этом историческом заседании ЦК партии В. И.Ленин, а затем Я. М. Свердлов, не колеблясь ни минуты, назвали фамилию Льва Михайловича Карахана в качестве кандидата в состав советской мирной делегации.
В тот же вечер после заседания ЦК советская делегация в составе Л. М. Карахана, Г. И. Петровского, Г. В. Чечерина под председательством Г. Я. Сокольникова выехала специальным поездом в Брест под охраной 18 красногвардейцев, вооруженных винтовками и двумя пулеметами. Предосторожность была не лишней: поезда не долили, солдаты покидали фронт, кучки анархиствующих вооруженных людей мародерствовали, нередко убивали представителей Советской власти.
Это была самая тяжелая поездка Л. М. Карахана в Брест.
В архивных материалах сохранилось описание этого трудного путешествия, составленное одним из сотрудников делегации. К 8 часам утра 25 февраля делегация едва добралась до станции Новоселье, километрах в сорока от Пскова. Дальше поезд идти не мог: железнодорожные пути забиты воинскими эшелонами, а впереди на линии взорван мост. Учитывая, что срок немецкого ультиматума истекал, решили направить в Псков на дрезине двух делегатов и нескольких расторопных красногвардейцев выяснить обстановку и при возможности известить командование немецких частей о прибытии делегации. Одновременно направили телеграмму В. И. Ленину с сообщением о вынужденной задержке. Она вызвала резкую реакцию Владимира Ильича. «Не вполне понимаем вашей телеграммы, — писал он в тот же день, 25 февраля. — Если вы колеблетесь, это недопустимо. Пошлите парламентеров и старайтесь выехать скорее к немцам». Опасения В. И. Ленина были вызваны, по-видимому, тем, что двое — глава делегации Г. Я. Сокольников и консультант А. А. Иоффе — высказывали колебания, отказывались от участия в делегации и поехали в Брест только после специального постановления ЦК партии. Делегация ответила Владимиру Ильичу, что она задержалась против своей воли и при первой же возможности двинется вперед.
На ночь делегация распорядилась вывести поезд за версту от станции, так как около вагонов стали шнырять какие-то подозрительные личности. Во избежание неожиданностей заночевали в открытом поле. Не рассчитывая на такой оборот дела, делегация никакой провизии не захватила. Выручил Карахан, с трудом раздобывший немного хлеба и картофеля. Всю ночь за окнами вагона завывал ветер, мела поземка.
Утром 26 февраля на крестьянских санях отправились в Псков. Там делегаты разместились в гостинице «Лондон». Г. В. Чичерин и Л. М. Карахан сразу же направились к немецкому коменданту города, чтобы официально известить о прибытии советской делегации.
Весть «о прибытии большевиков» с быстротою молнии разнеслась по городу. У гостиницы «Лондон» собралась громадная толпа враждебно настроенных лиц — бывшие русские офицеры, чиновники, лавочники. Раздавались истеричные крики: «Смерть большевикам!» Толпа попыталась ворваться в гостиницу.
Л. М. Карахан решил вновь отправиться к коменданту и просить о размещении делегации в более спокойном месте. Внизу его ожидал автомобиль. Подогретая шовинистическими контрреволюционными кругами, толпа сразу же окружила Карахана и с криками: «Изменник! Предатель! Убить его!» — стала стаскивать с сиденья автомобиля.
«Наш пылкий кавказец, — вспоминал один из очевидцев этой опасной минуты, — бледный, крепко стиснув в кармане браунинг, обратился к стоявшему неподалеку немецкому часовому с предложением поехать с ним к коменданту. Только когда солдат сел рядом с ним, автомобилю удалось тронуться в путь».
Немецкий комендант распорядился перевести советскую делегацию в целях безопасности на вокзал. Лев Михайлович поехал вновь к гостинице за другими членами делегации. И снова ему пришлось еще дважды пробираться сквозь враждебно настроенную толпу.
На вокзале их разместили в какой-то комнате на третьем или четвертом этаже здания. Все сели у большого обеденного стола, молча переживая происходящие события. Настроение было нерадостное. Лишь когда на столе появился самовар и кое-что из съестного, делегаты оживились и вспомнили, что с утра ничего не ели. Однако ели без особого аппетита. Вскоре сообщили, что поезд подан. Поздно вечером делегация оставила негостеприимный Псков. Но злоключения на этом не кончились. Через час езды поезд остановился у речки. Поскольку мост был взорван, делегатам пришлось по льду перебираться на другой берег, куда немцы обещали прислать другой поезд. Шли цепочкой, каждый нес чемодан. Но опять разочарование: обещанного поезда не оказалось. Пришлось заночевать в сторожке. В тускло освещаемой висячей лампой комнатушке, члены советской мирной делегации устроились в самых фантастических позах на сдвинутых стульях. «Всеобщую зависть вызывает Карахан, захвативший на полу место вставшего для караульной службы немецкого солдата и важно растянувшийся на соломе», — вспоминал один из членов делегации. Утром 27 февраля подали поезд, и делегация отправилась в Брест. На станции Остров неожиданно встретили возвращающихся советских дипломатических курьеров В. А. Баландина и С. М. Нахимсона, которые еще 26 февраля 1918 г. вручили командующему германской армией пакет с письмом В. И. Ленина о согласии на условия мира, предложенные немцами. Дипкурьеры уведомили немцев также о выезде в Брест советской делегации. Теперь Л. М. Карахан и другие члены делегации могли чувствовать себя несколько более спокойно. В эту ночь они впервые уснули.
Днем 28 февраля 1918 г. советская мирная делегация прибыла в Брест, а уже на другой день начались заседания. Советская делегация сразу же по прибытии поставила вопрос о прекращении военных действий. Однако немцы не соглашались. Членам советской делегации стало ясно, что реальных перспектив на изменение условий договора в лучшую сторону не имеется.
2 марта 1918 г. Л. М. Карахан направил в Петроград В. И. Ленину телеграмму: «Как и предполагали, обсуждение условий мира совершенно бесполезно, ибо они ухудшены сравнительно с ультиматумом 21 февраля и носят ультимативный характер. Ввиду этого, а также вследствие отказа немцев прекратить до подписания договора военные действия, мы решили подписать договор, не входя в его обсуждение и по подписании выехать».
На другой день. 3 марта 1918 г., Лев Михайлович вместе другими членами советской делегации подписал Брестский мир. «Наш Карахан… — писал один из очевидцев это процедуры, — с каким-то ожесточением выкуривал одну папироску за другой; у Чичерина волосы прилипли к покрытому потом лбу… Это были тяжелые минуты. И только безграничная вера в правоту Ленина помогла членам делегации подписать со стиснутыми зубами этот аннексионистский мирный договор. «Мы чувствовали себя страшно: ведь подписан грабительский, страшный мир», — вспоминал член делегации Г. И. Петровский.
Брестский мирный договор был чрезвычайно тяжел и унизителен для Советской России, поскольку он предусматривал отторжение от страны обширных территорий Прибалтики. Украины, Белоруссии и др. Советская Россия должна была заключить мир с буржуазным правительством украинских националистов, провести демобилизацию армии, разоружить военный флот, согласиться на ряд унизительных экономических требований, включая возмещение убытков в связи с экспроприацией земельной собственности, концессий и акций германских подданных и граждан других стран — членов Четверного союза.
Сразу же по подписании мирного договора Л. М. Карахан сообщил об этом в Петроград: «Генерал Гофман от имени германского верховного командования заявил о прекращении боевых действий сегодня с 1 часа дня». В 7 часов утра 4 марта 1918 г. весть об этом событии и о подписании мирного договора стала известна в Петрограде. Советская Россия получила долгожданную мирную передышку. Но борьба за мир продолжалась…
(Соколов В. В. На боевых постах дипломатического фронта. М., 1983. С. 38, 51–56.)
15. А. И. Верховский. Россия на Голгофе (Из походного дневника 1914–1918 гг.)
(Верховский Александр Иванович — генерал-майор, участник Первой мировой войны, с мая 1917 г. командующий войсками Московского ВО, с августа 1917 г. — военный министр.)
28 октября. Финляндия.
Выйдя из состава Временного правительства, я уехал в Финляндию. Как здесь тихо, хорошо. Душа отдыхает. Даже газеты не приходят на этот далекий, печальный в пелене осеннего тумана остров. Кажется, что водоворот жизни, бешено крутясь, выбросил меня на берег, и странно в первую минуту вместо кипения и сумятицы кругом, вместо людей взволнованных, рвущихся, бьющихся в путах жизни, увидеть лишь тихий лес и молчаливое озеро. И все же дает о себе знать рана в душе, предчувствие неизбежности катастрофы, с которой люди не только не хотели бороться, но даже не хотели ее осознавать. Опять воспоминания только что пережитого волнуют и мучают. 19-го я заявил о своей отставке, 20-го объехал все руководящие политические центры Петрограда, а вечером делал доклад в соединенной комиссии по обороне и иностранным делам Предпарламента. С открытой трибуны я не мог сказать всего, но на закрытом заседании говорил всю правду, как она раскрылась передо мной сейчас, после краткосрочной работы в министерстве, ничего не скрывая. Я шел на все последствия и толкования моего поступка, так как в минуту, когда все готово рухнуть, не место дипломатии. Глубокое знакомство с обстановкой в армии и в стране привело меня к сознанию бессилия что-либо сделать при том объеме прав, которые мне предоставлены, а потому нужно или это положение изменить, чтобы возможно было перейти к решительной борьбе, или уйти, подчеркнув тем еще раз всю серьезность положения страны.
Тезисы моего доклада комиссии Предпарламента были следующие:
1. Армия в девять с половиной миллионов человек стране не по средствам. Мы ее не можем прокормить. По данным министра продовольствия, только что лично побывавшего на юге, максимум, что мы можем содержать, это семь миллионов человек. Дальше. Мы не можем эту армию ни одеть, ни обуть. Вследствие падения производительности труда после революции и недостатка сырья количество изготовляемой обуви упало вдвое против 1916 года, теплой одежды к октябрю едва хватит для удовлетворения потребности наполовину. Только к январю мы сможем дать на весь фронт нужное количество одежды. Между тем, отпустив 600–700 тыс. человек, Ставка категорически заявила, что дальше ни один солдат отпущен быть не может. Ставка, стоящая во главе этого дела, после всех расчетов и зная обстановку внутри страны, считает дальнейшее сокращение армии опасным с точки зрения обороны. Не будучи хозяином этого дела, я не могу изменить решения Ставки; здесь, значит, непримиримый тупик, если люди, руководящие обороной страны, не будут заменены другими, способными найти выход из создавшегося противоречия. Если же оставить все это в его теперешнем положении, то иного выхода, как заключение мира, нет.
2. Наши расходы достигли в день 65 млн рублей, из которых только 8 идет на общегосударственные нужды, все остальное — на войну, считая довольствие, обмундирование, снаряды, оружие, постройки, пайки семьям, примерно по 6 рублей в среднем на каждого призванного. Между тем, по сообщению министра финансов, мы живем бездоходов, единственно на печатном станке, так как налоги перестали поступать. Станок же дает 30 млн бумажек в день. Таким образом, 1 января 1918 года образуется дефицит в 8 млрд рублей. Изменить это положение можно только решительным сокращением расходов на войну, но так как Ставка не считает возможным уменьшить армию, то и здесь тупик.
3. Армию разрушает агитация большевиков, внося разложение в самые основы ее организации, в отношения к командному со ставу. Но средства борьбы с большевизмом нет, так как он обещает мир и масса на его стороне, поэтому разрушение армии прогрессирует, и его остановить нечем. Мы же со своей стороны никаких реальных шагов для приближения мира, единственного, что может изменить психологию масс и тем самым дать нам опору в силе оружия, не предпринимаем, считая, что управимся с движением иначе. Так как все это совершенно неверно, так как, ссылаясь на нашу неспособность, нас выбросят вон, и те, кто нас заменит, не постесняются заключить какой угодно мир, это снова тупик, ужасный, с одним только выходом: вынудить союзниковсогласиться на переговоры о мире, иначе это им же принесет не. исчислимый вред.
4. Армию можно строить, лишь опираясь на командный состав. В теперешних условиях это невозможно. Офицеры требуют исполнения своего долга перед Родиной — идти на смерть, видя в этом спасение страны, солдаты, сбитые с толку пропагандой, не понимают, за что они должны умирать. На этом создается разрыв между офицером и солдатом, делающий командование армией не возможным. Мер к разъяснению этого народу мы не принимаем.
Поэтому взгляд солдата на офицера как на своего врага, заставляющего его «бессмысленно» умирать, не меняется, и исправить дела нельзя, если не пойти на крупные решения, на которых я настаивал.
Члены Предпарламента меня спросили: «Что же делать?» Я изложил свою программу, не скрыв, что подал в отставку, так как не имею возможности се осуществить, Я чувствовал, что мог бы сделать многое, но для этого нужно иметь специальные полномочия, специальные права. Впечатление на собрание было произведено потрясающее, но я видел ясно, что это впечатление враждебно сказанному мной. Люди не верят той правде, которая развернута перед ними во всей своей неприглядности. Действительно, жутко делается, сердце сжимается мукой от всего, что приходится переживать. Политики убеждены, что, пережив уже не один кризис власти, и на этот раз можно будет как-нибудь обойтись без крупных решений. Молчать в такую минуту преступно. Зная, что не получу поддержки, я все же считал, что такой доклад в предпарламенте был необходим как апелляция к обществу, ко всем людям, которые думают в минуту, когда еще не поздно что-то сделать. Сейчас ведь от руководящих политических кругов требуется одно — санкция и поддержка предложенного им решения в области международной политики. Решение трудное, так как союзники сразу не согласятся на те шаги, на которых я настаиваю. Увы! Они еще меньше понимали обстановку в стране, чем мы. Не учитывали, что путь, который я указывал, один только может сохранить Россию как военную силу. Иначе разрушение армии и выход России из коалиции неминуемы. Другое большое решение — сокращение армии дальше нормы, указанной Ставкой, и борьба с анархией силой оружия. Надо рискнуть во имя общих интересов страны пренебречь численностью армии — одним из элементов ее силы. При этом мы должны быть готовы к тому, что противник будет в состоянии оттеснить нас на восток, занять многие важные центры. Но эта опасность, конечно, гораздо менее страшна, чем выход из коалиции и сепаратный мир. Что же касается борьбы с анархией силой оружия, то я представляю себе вой негодования черни и крики: «Контрреволюция!», если эта мысль будет осуществлена. Тем не менее я глубоко верил в успех этой борьбы.
Я хотел уйти так, чтобы это не произвело вредного впечатления на армию. Военный министр уходит в отставку вследствие несогласия Временного правительства идти на мир с Германией, а я боялся, что именно так может быть истолкован мой уход. Вопрос о мире в армии стал настолько больным, что мои товарищи по кабинету не решались громко назвать причины моего ухода. Я подал в отставку 19 октября, а они 22-го поместили приказ, что я увольняюсь в отпуск на 2 недели без прошения. Поэтому мне пришлось молчать и слушать весь вздор, все гадкие сплетни, всю грязь, которую тогда обо мне говорили. Люди видели «революционную фразу», «революционный жест» и не замечали сути и целей, ради чего все делалось. А так хотелось, чтобы массы поверили искреннему желанию работать над спасением страны, стремлению отвести Россию от пропасти, в которую ее тянет Германия. Впрочем, часть этой задачи мной осуществлена. Доверие есть. Я знаю сейчас определенно, что в любую минуту могу даже вывести массы на улицу. Но для русского общества я новый человек и не могу убедить в необходимости тех резких шагов, на которых настаиваю и без которых катастрофа кажется неизбежной. В то же время если нет сотрудничества всей интеллигенции и всего народа в такую страшную минуту, как сегодня, то ничего для спасения страны сделать нельзя. И вот… скопленный капитал доверия масс погибает без пользы.
Непонимание моей работы доходит до того, что многие боятся, не захочу ли я использовать создавшееся положение для авантюры. Керенский взял даже с меня слово, что я срочно уеду из Петрограда. Все это бесконечно больно, тяжело. Судьба народа слагается из тысячи причин, и видно, пока не создастся единого языка для интеллигенции и народа, до тех пор мучения России не кончатся и пойдут своим естественным ходом. Лишь зажегшаяся под влиянием горьких несчастий национальная идея даст этот общий язык, и счастливы будут люди, которым придется работать тогда, объединяя все усилия всего народа к одной общей всем цели.
29 октября. Сердоболъ, на пути в Петроград.
Приплыв на пароходе в Сердоболь, я из газет и рассказов финнов узнал о том, что произошло в Петрограде за 9 дней. Временное правительство арестовано. Большевики захватили власть. Никто, кроме юнкеров и женщин-ударниц, не заступился за него, а эшелоны, даже казачьи, переходят один за другим на сторону большевиков. Керенский на последнем заседании в Предпарламенте заявил, что на Парижской конференции будет рассмотрен вопрос об общем мире, выработаны его общие условия и предложены Германии. Почему же они теперь пошли на то, на. что не соглашались раньше, когда обстановка была в наших руках?! Но теперь уже поздно. Временное правительство пало. Большевики заняли его место. Объявили декреты о мире и о земле, два вопроса, наиболее волнующие массы, разрешив их в многообещающем для народа смысле. Появилась как бы действительно «народная власть», обещающая срочно осуществить все мечты и чаяния народа. Вопрос о мире — как лампа Аладдина, кто ее взял, тому служат духи, тому дается власть в руки. Теперь мы, русские, должны будем испить горькую чашу унижения и позора, кару, заслуженную нами, а Россия — заплатить всю страшную цену за свою темноту, за поддержку, оказанную тем, кто поведет ее к позорному миру. Выйдя впервые к большой государственной работе, русское общество, сменившее царское правительство, оказалось не подготовленным к принятию власти, к большим решениям.
Ответ Вильсону был отправлен 20 октября. Подводная война была принесена в жертву. Эта уступка Вильсону глубочайшим образом задела армию и особенно флот; у моряков настроение должно было невероятно понизиться. Кабинет сложил оружие.
22 октября имперский канцлер заявил: «Кто честно становится на точку зрения справедливого мира, тот одновременно берет на себя обязательство не склониться без боя перед насильственным миром. Такое правительство, которое бы этого не понимало, заслуживало бы презрение воюющих и трудового народа». Но от его слов ничто не изменилось. За этими словами не последовало никаких действий. Ничего не делалось, чтобы поднять настроение на родине и в армии. Принц Макс и его сотрудники вынесли собственный приговор.
Только военный министр работал, чтобы изготовить укомплектование. Но и в этой области ничего не удалось достигнуть, так как часть запасных отказывалась ехать на фронт. Правительство уступило.
XI
23 или 24 октября был получен ответ Вильсона. Это было меткое использование нашего малодушия. Теперь он ясно высказывал, что условия перемирия могут быть лишь таковыми, которые лишат Германию возможности возобновить военные действия и дадут союзным державам неограниченное право установить в подробностях мир, на который идет германское правительство. С моей точки зрения, никто больше не мог сомневаться в необходимости продолжать войну. На основании впечатлений, вынесенных мною из заседания 17 октября, я полагал, что народ еще возможно привлечь к продолжению войны, хотя опять были потеряны драгоценные дни…
Император в ближайшее время должен был вызвать меня в замок Бельвю. Меня уже ничего больше не удивляло; сомнений в моей участи у меня не оставалось. Еще не успел закончиться разговор с полковником Гефтеном, как мы в неурочное время были неожиданно вызваны к его величеству.
По дороге от здания генерального штаба до замка Бельвю я сказал генерал-фельдмаршалу о только что полученных мною, сведениях. Впоследствии я узнал, что принц Макс заявил императору, что если я останусь, то кабинет подаст в отставку.
Император, по сравнению с предыдущим днем, совершенно изменил тон и высказал, обращаясь исключительно ко мне, свое несогласие с приказом по армии от вечера 24 октября. Мне пришлось пережить самые горькие минуты моей жизни. Я почтительно доложил его величеству о создавшемся у меня болезненном впечатлении, что я не располагаю больше доверием его величества, ввиду чего я всеподданнейше прошу меня уволить. Император выразил свое согласие,
Я уехал оттуда один. Императора я больше не видел. Возвратившись в здание генерального штаба, я с глубокой скорбью сказал моим сотрудникам, в том числе и полковнику фон Гефтену, что через две недели у нас больше не будет императора. Им это тоже представлялось ясным. 9 ноября Германия и Пруссия стали республиками.
Генерал-фельдмаршал еще зашел ко мне на минутку в мою комнату. Я мог только показать мое прошение об отставке, которое три часа тому назад он помешал мне отправить. На том мы расстались.
Я немедленно сдал свою должность. Я отправил свое прошение об отставке, которое было подписано утром; теперь следовало бы изменить его текст.
26 вечером я возвратился в Спа, чтобы попрощаться со свои ми сотрудниками, с которыми в течение долгих лет делил радость и горе, и привести в порядок личные дела.
Днем 27 октября я был в ставке и после обеда распрощался. Я был взволнован. Мне было больно в такой тяжелый момент расставаться со своими сотрудниками и с армией. Но при моих взглядах на отношения между мной как офицером и моим военным вождем, как бы бесконечно тяжело это мне ни было, я не мог поступить иначе, чем поступил. В течение всей своей солдатской жизни я следовал только по одному пути, а именно по прямому пути долга. Мною руководила только одна великая мысль — любовь к отечеству, к армии и к наследстве иному царствующему дому; я жил этой мыслью последние четыре года. У меня была единственная забота — сломить стремление неприятеля уничтожить нас и обеспечить Германию от нового нападения неприятеля.
27 октября, находясь в расцвете сил, я закончил в Спа свою военную карьеру, которая открыла передо мной обширное поле для творчества, но в то же время возложила на меня такую ответственность, которую лишь немногим людям приходилось нести. Вечером я покинул Спа. В Аахене я отыскал помещение своего первого ночлега во время войны. Я думал о Льеже. Я показал там себя как боец и с тех пор не изменился. Мои мускулы сохранили свою упругость. Я возвратился на родину.
(Людендорф Э. Мои воспоминания и войне 1914–1918 гг.М, 1924. С. 284–309.)
14. Соколов В.А На боевых постах дипломатического фронта
Брест. Первые шаги в дипломатии
17(30) переговоры возобновились. Глава советской делегации Троцкий, только что возвратившийся из Петрограда, получил прямое указание В. И. Ленина: «…мы держимся до ультиматума немцев, после ультиматума мы сдаем». Однако Троцкий, как показали последующие события, не выполнил это указание.
Вынужденный подчиняться дисциплине и не желая вносить разлад в делегации, Лев Михайлович (Карахан. — В. III.)в душе был, однако, не согласен с тактикой Троцкого. Он не мог понять казуистики Троцкого, когда тот в беседе с министром иностранных дел Австро-Венгрии Чернином 25 января (7 февраля) заявил:
— Немцы хотят заставить меня признать, что присоединение иностранных территорий, которое осуществляется Германией, не является аннексией. Я не могу пойти на такое признание, даже если это будет связано с падением нового режима в России.
До глубины души Лев Михайлович был возмущен тем, как легко и свободно жонглирует Троцкий судьбой Советской власти.
Германские милитаристы заговорили на мирных переговорах с советской делегацией в ультимативном тоне. Однако официального предъявления ультиматума советской стороне еще сделано не было. Тем не менее Троцкий, нарушив прямое указание В. И. Ленина, объявил 28 января (10 февраля) о том, что мира с немцами он не подписывает, войну с Германией прекращает и дает приказ о демобилизации русской армии. Это был пресловутый лозунг Троцкого «Ни мира, ни войны».
Затем суть своего заявления Троцкий изложил в виде официального документа, который за его подписью и подписями других членов делегации был направлен делегациям австро-германского блока. Л. М. Карахан не подписал этого документа.
Мирные переговоры в Бресте прерваны. Советская делегация возвратилась в Петроград. Кайзеровская Германия получила желанный предлог для разрыва переговоров и развертывания военного наступления. Недаром представитель германского ведомства иностранных дел Лерснер писал из Бреста в Берлин: «Здесь почти все считают, что для нас вообще не могло произойти ничего более благоприятного, чем решение Троцкого».
18 февраля 1918 г. германские войска, нарушив условия Перемирия, начали наступление против Советской России. Над Страной Советов нависла смертельная опасность.
В эти грозные дни В. И. Ленину пришлось вести напряженнейшую борьбу против «левых коммунистов» и троцкистов, а также меньшевиков и эсеров, убеждая их в срочной необходимости заключения мира. В ночь на 19 февраля Совнарком направил правительству Германии радиограмму, в которой заявил протест против вероломного наступления, изъявив одновременно согласие подписать мир. Лишь 23 февраля Советское правительство получило ответ (он был датирован 21 февраля), в котором Германия выдвигала новые, еще более тяжелые условия мира. А наступление германских войск продолжалось. Они захватили Псков, угроза нависла над Петроградом.
24 февраля Советское правительство сообщило Германии и ее союзникам о согласии подписать мир на предложенных ими ультимативных условиях. В тот же день на заседании ЦК РСДРП(б) были обсуждены германские условия, утвержден новый состав советской делегации для подписания мира с немцами. На этом историческом заседании ЦК партии В. И.Ленин, а затем Я. М. Свердлов, не колеблясь ни минуты, назвали фамилию Льва Михайловича Карахана в качестве кандидата в состав советской мирной делегации.
В тот же вечер после заседания ЦК советская делегация в составе Л. М. Карахана, Г. И. Петровского, Г. В. Чечерина под председательством Г. Я. Сокольникова выехала специальным поездом в Брест под охраной 18 красногвардейцев, вооруженных винтовками и двумя пулеметами. Предосторожность была не лишней: поезда не долили, солдаты покидали фронт, кучки анархиствующих вооруженных людей мародерствовали, нередко убивали представителей Советской власти.
Это была самая тяжелая поездка Л. М. Карахана в Брест.
В архивных материалах сохранилось описание этого трудного путешествия, составленное одним из сотрудников делегации. К 8 часам утра 25 февраля делегация едва добралась до станции Новоселье, километрах в сорока от Пскова. Дальше поезд идти не мог: железнодорожные пути забиты воинскими эшелонами, а впереди на линии взорван мост. Учитывая, что срок немецкого ультиматума истекал, решили направить в Псков на дрезине двух делегатов и нескольких расторопных красногвардейцев выяснить обстановку и при возможности известить командование немецких частей о прибытии делегации. Одновременно направили телеграмму В. И. Ленину с сообщением о вынужденной задержке. Она вызвала резкую реакцию Владимира Ильича. «Не вполне понимаем вашей телеграммы, — писал он в тот же день, 25 февраля. — Если вы колеблетесь, это недопустимо. Пошлите парламентеров и старайтесь выехать скорее к немцам». Опасения В. И. Ленина были вызваны, по-видимому, тем, что двое — глава делегации Г. Я. Сокольников и консультант А. А. Иоффе — высказывали колебания, отказывались от участия в делегации и поехали в Брест только после специального постановления ЦК партии. Делегация ответила Владимиру Ильичу, что она задержалась против своей воли и при первой же возможности двинется вперед.
На ночь делегация распорядилась вывести поезд за версту от станции, так как около вагонов стали шнырять какие-то подозрительные личности. Во избежание неожиданностей заночевали в открытом поле. Не рассчитывая на такой оборот дела, делегация никакой провизии не захватила. Выручил Карахан, с трудом раздобывший немного хлеба и картофеля. Всю ночь за окнами вагона завывал ветер, мела поземка.
Утром 26 февраля на крестьянских санях отправились в Псков. Там делегаты разместились в гостинице «Лондон». Г. В. Чичерин и Л. М. Карахан сразу же направились к немецкому коменданту города, чтобы официально известить о прибытии советской делегации.
Весть «о прибытии большевиков» с быстротою молнии разнеслась по городу. У гостиницы «Лондон» собралась громадная толпа враждебно настроенных лиц — бывшие русские офицеры, чиновники, лавочники. Раздавались истеричные крики: «Смерть большевикам!» Толпа попыталась ворваться в гостиницу.
Л. М. Карахан решил вновь отправиться к коменданту и просить о размещении делегации в более спокойном месте. Внизу его ожидал автомобиль. Подогретая шовинистическими контрреволюционными кругами, толпа сразу же окружила Карахана и с криками: «Изменник! Предатель! Убить его!» — стала стаскивать с сиденья автомобиля.
«Наш пылкий кавказец, — вспоминал один из очевидцев этой опасной минуты, — бледный, крепко стиснув в кармане браунинг, обратился к стоявшему неподалеку немецкому часовому с предложением поехать с ним к коменданту. Только когда солдат сел рядом с ним, автомобилю удалось тронуться в путь».
Немецкий комендант распорядился перевести советскую делегацию в целях безопасности на вокзал. Лев Михайлович поехал вновь к гостинице за другими членами делегации. И снова ему пришлось еще дважды пробираться сквозь враждебно настроенную толпу.
На вокзале их разместили в какой-то комнате на третьем или четвертом этаже здания. Все сели у большого обеденного стола, молча переживая происходящие события. Настроение было нерадостное. Лишь когда на столе появился самовар и кое-что из съестного, делегаты оживились и вспомнили, что с утра ничего не ели. Однако ели без особого аппетита. Вскоре сообщили, что поезд подан. Поздно вечером делегация оставила негостеприимный Псков. Но злоключения на этом не кончились. Через час езды поезд остановился у речки. Поскольку мост был взорван, делегатам пришлось по льду перебираться на другой берег, куда немцы обещали прислать другой поезд. Шли цепочкой, каждый нес чемодан. Но опять разочарование: обещанного поезда не оказалось. Пришлось заночевать в сторожке. В тускло освещаемой висячей лампой комнатушке, члены советской мирной делегации устроились в самых фантастических позах на сдвинутых стульях. «Всеобщую зависть вызывает Карахан, захвативший на полу место вставшего для караульной службы немецкого солдата и важно растянувшийся на соломе», — вспоминал один из членов делегации. Утром 27 февраля подали поезд, и делегация отправилась в Брест. На станции Остров неожиданно встретили возвращающихся советских дипломатических курьеров В. А. Баландина и С. М. Нахимсона, которые еще 26 февраля 1918 г. вручили командующему германской армией пакет с письмом В. И. Ленина о согласии на условия мира, предложенные немцами. Дипкурьеры уведомили немцев также о выезде в Брест советской делегации. Теперь Л. М. Карахан и другие члены делегации могли чувствовать себя несколько более спокойно. В эту ночь они впервые уснули.
Днем 28 февраля 1918 г. советская мирная делегация прибыла в Брест, а уже на другой день начались заседания. Советская делегация сразу же по прибытии поставила вопрос о прекращении военных действий. Однако немцы не соглашались. Членам советской делегации стало ясно, что реальных перспектив на изменение условий договора в лучшую сторону не имеется.
2 марта 1918 г. Л. М. Карахан направил в Петроград В. И. Ленину телеграмму: «Как и предполагали, обсуждение условий мира совершенно бесполезно, ибо они ухудшены сравнительно с ультиматумом 21 февраля и носят ультимативный характер. Ввиду этого, а также вследствие отказа немцев прекратить до подписания договора военные действия, мы решили подписать договор, не входя в его обсуждение и по подписании выехать».
На другой день. 3 марта 1918 г., Лев Михайлович вместе другими членами советской делегации подписал Брестский мир. «Наш Карахан… — писал один из очевидцев это процедуры, — с каким-то ожесточением выкуривал одну папироску за другой; у Чичерина волосы прилипли к покрытому потом лбу… Это были тяжелые минуты. И только безграничная вера в правоту Ленина помогла членам делегации подписать со стиснутыми зубами этот аннексионистский мирный договор. «Мы чувствовали себя страшно: ведь подписан грабительский, страшный мир», — вспоминал член делегации Г. И. Петровский.
Брестский мирный договор был чрезвычайно тяжел и унизителен для Советской России, поскольку он предусматривал отторжение от страны обширных территорий Прибалтики. Украины, Белоруссии и др. Советская Россия должна была заключить мир с буржуазным правительством украинских националистов, провести демобилизацию армии, разоружить военный флот, согласиться на ряд унизительных экономических требований, включая возмещение убытков в связи с экспроприацией земельной собственности, концессий и акций германских подданных и граждан других стран — членов Четверного союза.
Сразу же по подписании мирного договора Л. М. Карахан сообщил об этом в Петроград: «Генерал Гофман от имени германского верховного командования заявил о прекращении боевых действий сегодня с 1 часа дня». В 7 часов утра 4 марта 1918 г. весть об этом событии и о подписании мирного договора стала известна в Петрограде. Советская Россия получила долгожданную мирную передышку. Но борьба за мир продолжалась…
(Соколов В. В. На боевых постах дипломатического фронта. М., 1983. С. 38, 51–56.)
15. А. И. Верховский. Россия на Голгофе (Из походного дневника 1914–1918 гг.)
(Верховский Александр Иванович — генерал-майор, участник Первой мировой войны, с мая 1917 г. командующий войсками Московского ВО, с августа 1917 г. — военный министр.)
28 октября. Финляндия.
Выйдя из состава Временного правительства, я уехал в Финляндию. Как здесь тихо, хорошо. Душа отдыхает. Даже газеты не приходят на этот далекий, печальный в пелене осеннего тумана остров. Кажется, что водоворот жизни, бешено крутясь, выбросил меня на берег, и странно в первую минуту вместо кипения и сумятицы кругом, вместо людей взволнованных, рвущихся, бьющихся в путах жизни, увидеть лишь тихий лес и молчаливое озеро. И все же дает о себе знать рана в душе, предчувствие неизбежности катастрофы, с которой люди не только не хотели бороться, но даже не хотели ее осознавать. Опять воспоминания только что пережитого волнуют и мучают. 19-го я заявил о своей отставке, 20-го объехал все руководящие политические центры Петрограда, а вечером делал доклад в соединенной комиссии по обороне и иностранным делам Предпарламента. С открытой трибуны я не мог сказать всего, но на закрытом заседании говорил всю правду, как она раскрылась передо мной сейчас, после краткосрочной работы в министерстве, ничего не скрывая. Я шел на все последствия и толкования моего поступка, так как в минуту, когда все готово рухнуть, не место дипломатии. Глубокое знакомство с обстановкой в армии и в стране привело меня к сознанию бессилия что-либо сделать при том объеме прав, которые мне предоставлены, а потому нужно или это положение изменить, чтобы возможно было перейти к решительной борьбе, или уйти, подчеркнув тем еще раз всю серьезность положения страны.
Тезисы моего доклада комиссии Предпарламента были следующие:
1. Армия в девять с половиной миллионов человек стране не по средствам. Мы ее не можем прокормить. По данным министра продовольствия, только что лично побывавшего на юге, максимум, что мы можем содержать, это семь миллионов человек. Дальше. Мы не можем эту армию ни одеть, ни обуть. Вследствие падения производительности труда после революции и недостатка сырья количество изготовляемой обуви упало вдвое против 1916 года, теплой одежды к октябрю едва хватит для удовлетворения потребности наполовину. Только к январю мы сможем дать на весь фронт нужное количество одежды. Между тем, отпустив 600–700 тыс. человек, Ставка категорически заявила, что дальше ни один солдат отпущен быть не может. Ставка, стоящая во главе этого дела, после всех расчетов и зная обстановку внутри страны, считает дальнейшее сокращение армии опасным с точки зрения обороны. Не будучи хозяином этого дела, я не могу изменить решения Ставки; здесь, значит, непримиримый тупик, если люди, руководящие обороной страны, не будут заменены другими, способными найти выход из создавшегося противоречия. Если же оставить все это в его теперешнем положении, то иного выхода, как заключение мира, нет.
2. Наши расходы достигли в день 65 млн рублей, из которых только 8 идет на общегосударственные нужды, все остальное — на войну, считая довольствие, обмундирование, снаряды, оружие, постройки, пайки семьям, примерно по 6 рублей в среднем на каждого призванного. Между тем, по сообщению министра финансов, мы живем бездоходов, единственно на печатном станке, так как налоги перестали поступать. Станок же дает 30 млн бумажек в день. Таким образом, 1 января 1918 года образуется дефицит в 8 млрд рублей. Изменить это положение можно только решительным сокращением расходов на войну, но так как Ставка не считает возможным уменьшить армию, то и здесь тупик.
3. Армию разрушает агитация большевиков, внося разложение в самые основы ее организации, в отношения к командному со ставу. Но средства борьбы с большевизмом нет, так как он обещает мир и масса на его стороне, поэтому разрушение армии прогрессирует, и его остановить нечем. Мы же со своей стороны никаких реальных шагов для приближения мира, единственного, что может изменить психологию масс и тем самым дать нам опору в силе оружия, не предпринимаем, считая, что управимся с движением иначе. Так как все это совершенно неверно, так как, ссылаясь на нашу неспособность, нас выбросят вон, и те, кто нас заменит, не постесняются заключить какой угодно мир, это снова тупик, ужасный, с одним только выходом: вынудить союзниковсогласиться на переговоры о мире, иначе это им же принесет не. исчислимый вред.
4. Армию можно строить, лишь опираясь на командный состав. В теперешних условиях это невозможно. Офицеры требуют исполнения своего долга перед Родиной — идти на смерть, видя в этом спасение страны, солдаты, сбитые с толку пропагандой, не понимают, за что они должны умирать. На этом создается разрыв между офицером и солдатом, делающий командование армией не возможным. Мер к разъяснению этого народу мы не принимаем.
Поэтому взгляд солдата на офицера как на своего врага, заставляющего его «бессмысленно» умирать, не меняется, и исправить дела нельзя, если не пойти на крупные решения, на которых я настаивал.
Члены Предпарламента меня спросили: «Что же делать?» Я изложил свою программу, не скрыв, что подал в отставку, так как не имею возможности се осуществить, Я чувствовал, что мог бы сделать многое, но для этого нужно иметь специальные полномочия, специальные права. Впечатление на собрание было произведено потрясающее, но я видел ясно, что это впечатление враждебно сказанному мной. Люди не верят той правде, которая развернута перед ними во всей своей неприглядности. Действительно, жутко делается, сердце сжимается мукой от всего, что приходится переживать. Политики убеждены, что, пережив уже не один кризис власти, и на этот раз можно будет как-нибудь обойтись без крупных решений. Молчать в такую минуту преступно. Зная, что не получу поддержки, я все же считал, что такой доклад в предпарламенте был необходим как апелляция к обществу, ко всем людям, которые думают в минуту, когда еще не поздно что-то сделать. Сейчас ведь от руководящих политических кругов требуется одно — санкция и поддержка предложенного им решения в области международной политики. Решение трудное, так как союзники сразу не согласятся на те шаги, на которых я настаиваю. Увы! Они еще меньше понимали обстановку в стране, чем мы. Не учитывали, что путь, который я указывал, один только может сохранить Россию как военную силу. Иначе разрушение армии и выход России из коалиции неминуемы. Другое большое решение — сокращение армии дальше нормы, указанной Ставкой, и борьба с анархией силой оружия. Надо рискнуть во имя общих интересов страны пренебречь численностью армии — одним из элементов ее силы. При этом мы должны быть готовы к тому, что противник будет в состоянии оттеснить нас на восток, занять многие важные центры. Но эта опасность, конечно, гораздо менее страшна, чем выход из коалиции и сепаратный мир. Что же касается борьбы с анархией силой оружия, то я представляю себе вой негодования черни и крики: «Контрреволюция!», если эта мысль будет осуществлена. Тем не менее я глубоко верил в успех этой борьбы.
Я хотел уйти так, чтобы это не произвело вредного впечатления на армию. Военный министр уходит в отставку вследствие несогласия Временного правительства идти на мир с Германией, а я боялся, что именно так может быть истолкован мой уход. Вопрос о мире в армии стал настолько больным, что мои товарищи по кабинету не решались громко назвать причины моего ухода. Я подал в отставку 19 октября, а они 22-го поместили приказ, что я увольняюсь в отпуск на 2 недели без прошения. Поэтому мне пришлось молчать и слушать весь вздор, все гадкие сплетни, всю грязь, которую тогда обо мне говорили. Люди видели «революционную фразу», «революционный жест» и не замечали сути и целей, ради чего все делалось. А так хотелось, чтобы массы поверили искреннему желанию работать над спасением страны, стремлению отвести Россию от пропасти, в которую ее тянет Германия. Впрочем, часть этой задачи мной осуществлена. Доверие есть. Я знаю сейчас определенно, что в любую минуту могу даже вывести массы на улицу. Но для русского общества я новый человек и не могу убедить в необходимости тех резких шагов, на которых настаиваю и без которых катастрофа кажется неизбежной. В то же время если нет сотрудничества всей интеллигенции и всего народа в такую страшную минуту, как сегодня, то ничего для спасения страны сделать нельзя. И вот… скопленный капитал доверия масс погибает без пользы.
Непонимание моей работы доходит до того, что многие боятся, не захочу ли я использовать создавшееся положение для авантюры. Керенский взял даже с меня слово, что я срочно уеду из Петрограда. Все это бесконечно больно, тяжело. Судьба народа слагается из тысячи причин, и видно, пока не создастся единого языка для интеллигенции и народа, до тех пор мучения России не кончатся и пойдут своим естественным ходом. Лишь зажегшаяся под влиянием горьких несчастий национальная идея даст этот общий язык, и счастливы будут люди, которым придется работать тогда, объединяя все усилия всего народа к одной общей всем цели.
29 октября. Сердоболъ, на пути в Петроград.
Приплыв на пароходе в Сердоболь, я из газет и рассказов финнов узнал о том, что произошло в Петрограде за 9 дней. Временное правительство арестовано. Большевики захватили власть. Никто, кроме юнкеров и женщин-ударниц, не заступился за него, а эшелоны, даже казачьи, переходят один за другим на сторону большевиков. Керенский на последнем заседании в Предпарламенте заявил, что на Парижской конференции будет рассмотрен вопрос об общем мире, выработаны его общие условия и предложены Германии. Почему же они теперь пошли на то, на. что не соглашались раньше, когда обстановка была в наших руках?! Но теперь уже поздно. Временное правительство пало. Большевики заняли его место. Объявили декреты о мире и о земле, два вопроса, наиболее волнующие массы, разрешив их в многообещающем для народа смысле. Появилась как бы действительно «народная власть», обещающая срочно осуществить все мечты и чаяния народа. Вопрос о мире — как лампа Аладдина, кто ее взял, тому служат духи, тому дается власть в руки. Теперь мы, русские, должны будем испить горькую чашу унижения и позора, кару, заслуженную нами, а Россия — заплатить всю страшную цену за свою темноту, за поддержку, оказанную тем, кто поведет ее к позорному миру. Выйдя впервые к большой государственной работе, русское общество, сменившее царское правительство, оказалось не подготовленным к принятию власти, к большим решениям.