Страница:
Хаутон и Бейтс прямо из порта отправились обратно в контору «Перуанской мореходной компании». Они шли с довольными лицами, не замечая загадочных и зловещих усмешек, которыми провожали их туземцы.
Пока компаньоны ожесточенно торговались с г-ном Канариасом, пока подписывался договор и совершались все остальные формальности, капитан Рамирес вербовал команду.
Давно не заглядывал Рамирес в барак на окраине Кальяо, известный среди моряков под названием «отеля старухи Забальядос». Безработный матрос всегда мог получить здесь уголок на нарах, тарелку бобов и кусок хлеба, все это в кредит до получения работы и аванса.
Когда Рамирес открыл рассохшуюся дверь, на него пахнуло такой душной и тяжелой смесью запахов постельного тряпья, скверного табака и подгорелой пищи, что он сморщил нос, как бы собираясь чихнуть.
Посреди барака, набитого до отказа людьми, стоял длинный, грубо сколоченный стол. Человек десять полуголых моряков за ним хлебали из двух мисок какое-то варево. К висячей лампе с обеих сторон второго этажа нар свешивались головы. Кто читал газеты, кто играл в карты, большинство же лежало просто так, подперев ладонями подбородки, обратив к свету измученные лица.
Никто не откликнулся на приветствие Рамиреса. Крайние у стола молча потеснились, чтобы дать ему место. Такая неприязненная встреча ничуть не смутила капитана. Он, усмехаясь, вытащил кисет и трубку, замурлыкал: «Мы невинные творенья…»
Присутствующим хорошо была знакома манера Рамиреса напевать себе под нос, сочетание мурлыканья и посвистывания.
Порой это было бархатистое рокотание сытого кота, у которого чешут за ухом, игривый мотив: «Мы невинные творенья, глазки синие у нас…»
Это означало хорошее настроение.
Когда Рамирес сердился, мурлыканье переходило в громкий свист сквозь зубы, прерываемый коротким рычанием: «Сэр Джон по палубе ходил, сэр Джон с матросами шутил…»
В этих двух песенках и заключался весь репертуар капитана Рамиреса, но матросы по ним, как по барометру, безошибочно распознавали «штиль» и «шквал». Услышав упоминание о сэре Джоне, они предусмотрительно обходили капитана за пять шагов, отлично зная тяжесть его кулаков.
— Как, ребята? — развязно сказал Рамирес, заглядывая, как бы невзначай, в миску, — дело дрянь, а? Суп без мяса, на второе — кукиш?
Он потянулся к графину с отбитым горлышком, понюхал содержимое.
— Водичкой пробавляемся? Эх-хе-хе… (Рамирес постарался придать своему смеху максимум задушевности). — Блиц унд доннер! А ведь неплохо было бы сейчас сполоснуть горло стаканчиком вина? Как думаешь, приятель? — обратился капитан к голове, свесившейся сверху и глядевшей на него с выражением страха и ненависти.
Голова тотчас повернулась и исчезла в сумраке верхних нар.
— Вот что, — Рамирес перешел на деловой тон, — вот что, друзья! Есть хороший рейс! Выходим послезавтра, плата приличная, харчи свежие, и — задаток по 5 соль. [6]
Он достал из кармана горсть серебряных монет и рассыпал их по столу.
— На «Амазонке»? — спросил смуглый матрос со всклокоченной седой шевелюрой, сидевший в центре стола. Черные глаза его, вспыхивая как угли, освещали впалые морщинистые щеки.
— На «Амазонке», — отвечал Рамирес. — Пойдешь?
Матрос молча встал и бросил ложку. Рамирес следил, как он, нахмурившись, медленно подтягивал на верхние нары свое отощавшее тело. Моряки переглянулись.
— Скажи ему несколько теплых слов, Хоакино! — раздались голоса.
— Иди ко всем чертям! — закричал седой матрос, высовывая голову. — Если мне захочется сдохнуть, так уж лучше завербоваться в иностранный легион. Уходи подобру-поздорову. Не видать тебе здесь поживы!
Один из обитателей барака поднялся и распахнул
дверь. Рамирес был вынужден последовать этому молчаливому приглашению.
До оставшихся в бараке донесся свирепый свист: «Сэр Джон с матросами шутил…»
С вербовкой команды на месте ничего не выходило, хотя город был полон безработных моряков. Пока путешественники собирали пожитки и устраивались на борту «Амазонки», Рамирес быстро съездил куда-то и привез человек пятнадцать матросов, при виде которых поморщился даже видавший виды Канариас. Экипаж шхуны состоял отныне из самых отчаянных сорвиголов перуанского побережья. Над палубой «Амазонки» повисла многоязычная брань.
— Комплект — за исключением радиста, — доложил Рамирес накануне отплытия.
— Как же без радиста?! — заволновался Бейтс, пощипывая бородку. — Нет-нет… без радиста нельзя… без радиста мы не можем идти в плавание… Вдруг авария, нельзя даже сигнал бедствия подать. Радист необходим!
— Сигнал бедствия? — переспросил Рамирес, нехорошо ухмыляясь. — Ну, ладно! Радист будет.
И действительно, поздним вечером капитан доставил на судно бесчувственного, видимо, мертвецки пьяного человека. Его подняли на борт и отнесли в кубрик.
В шесть утра крепко спавших в своей каюте путешественников разбудил зычный голос капитана Рамиреса. Беготня на палубе, поскрипывание, которым наполнилось судно, и легкое покачивание говорили о том, что «Амазонка» отправляется в путь.
Буксир вывел шхуну из гавани. Затем «Амазонка» отдала конец и, набрав полные паруса попутного ветра, двинулась на восток, покинув шумный и живописный Кальяо. Оставляя за кормой долгий раздвоенный след, шхуна, как на крыльях, неслась вперед, в широкие просторы океана.
А на борту «Амазонки» в этот момент заливайся свисток, зовущий все вахты наверх.
Матросы, на бегу натягивая рубахи, вылетали на палубу. Последним из кубрика вышел коренастый молодой парень, русый, с простецким лицом рязанца или калужанина, в измятом синем костюме.
Затем на возвышенный полуют [7]поднялся сам капитан Рамирес. Но это был уже не тот обходительный щеголь в белом костюме и панаме, с которым путешественники познакомились в Кальяо. Сейчас крепкий горе его облегал парусиновый пиджак с морскими пуговицам, когда-то синий, а ныне выгоревший до голубизны. Пола пиджака подозрительно оттопыривалась сзади. В руке капитан держал фуражку с золоченым «крабом» — якорь в венке.
Рамирес оперся о перила и обвел толпу слегка хмельным взглядом.
— Вы видите меня, бродяги?
— Видим! — раздались голоса.
— Вы узнали капитана Рамиреса?
— Да!
Рамирес лихо насадил фуражку на левую бровь. Все это походило бы на комедию, если бы не присутствие пистолета в заднем кармане капитана и опасливая настороженность людей на палубе.
— Вы удивительно догадливы! — заявил Рамирес. — Это я! Только не тот капитан Рамирес, которого вы видели на берегу. Там я был покладист и мягок, как ягненок — это было мое сухопутное лицо. Теперь перед вами — мое морское лицо. Вглядитесь в него хорошенько, и зарубите себе на носу: капитан Руфино Хосе Мария Чакон-и-Кальво не повторяет чего-либо дважды. На море у капитана Рамиреса есть свой кодекс. Он состоит из трех правил: во-первых, повиновение, во-вторых, повиновение и, в третьих, — повиновение. И не какие-нибудь, а бес-пре-кос-лов-ные! Если я прикажу кому-нибудь из вас укусить собственный локоть, то он должен, немедленно сделать это, иначе…
Рамирес, насупив брови, вглядывался в толпу.
— Помяните мое слово: я сделаю из вас либо настоящих матросов, либо начинку для пирога сатане. Вы будете жрать, что дадут, и работать столько, сколько потребуют. Я буду карать и миловать, — понятно?! — ибо здесь, на борту «Амазонки», я для вас бог, король и закон. И, наконец, запомните: я не потерплю на «Амазонке» членов профсоюза и коммунистов…
В этот момент паренек в синем костюме, раздвигая толпу плечом, протиснулся вперед. Декларация капитана была прервана на середине.
— Хотя вы и заявили, что не потерпите на судне коммунистов, вам придется считаться с пребыванием на «Амазонке» комсомольца…
Это заявление было произнесено на хорошем английском языке и произвело на оторопевшую команду впечатление грома с ясного неба.
— Как вы смели, — продолжал смельчак, — как вы смели завлечь меня обманом на это судно?!
Он волновался и сдерживал себя с видимым трудом. Спокойствие изменяло молодому моряку, краска залила его щеки, он повысил голос:
— Я требую, чтобы вы, слышите, вы — пират! — вернулись в Кальяо и высадили меня на берег. Иначе я в первом же порту сойду сам и буду жаловаться советскому консулу!
ГЛАВА 4
ГЛАВА 5
Пока компаньоны ожесточенно торговались с г-ном Канариасом, пока подписывался договор и совершались все остальные формальности, капитан Рамирес вербовал команду.
Давно не заглядывал Рамирес в барак на окраине Кальяо, известный среди моряков под названием «отеля старухи Забальядос». Безработный матрос всегда мог получить здесь уголок на нарах, тарелку бобов и кусок хлеба, все это в кредит до получения работы и аванса.
Когда Рамирес открыл рассохшуюся дверь, на него пахнуло такой душной и тяжелой смесью запахов постельного тряпья, скверного табака и подгорелой пищи, что он сморщил нос, как бы собираясь чихнуть.
Посреди барака, набитого до отказа людьми, стоял длинный, грубо сколоченный стол. Человек десять полуголых моряков за ним хлебали из двух мисок какое-то варево. К висячей лампе с обеих сторон второго этажа нар свешивались головы. Кто читал газеты, кто играл в карты, большинство же лежало просто так, подперев ладонями подбородки, обратив к свету измученные лица.
Никто не откликнулся на приветствие Рамиреса. Крайние у стола молча потеснились, чтобы дать ему место. Такая неприязненная встреча ничуть не смутила капитана. Он, усмехаясь, вытащил кисет и трубку, замурлыкал: «Мы невинные творенья…»
Присутствующим хорошо была знакома манера Рамиреса напевать себе под нос, сочетание мурлыканья и посвистывания.
Порой это было бархатистое рокотание сытого кота, у которого чешут за ухом, игривый мотив: «Мы невинные творенья, глазки синие у нас…»
Это означало хорошее настроение.
Когда Рамирес сердился, мурлыканье переходило в громкий свист сквозь зубы, прерываемый коротким рычанием: «Сэр Джон по палубе ходил, сэр Джон с матросами шутил…»
В этих двух песенках и заключался весь репертуар капитана Рамиреса, но матросы по ним, как по барометру, безошибочно распознавали «штиль» и «шквал». Услышав упоминание о сэре Джоне, они предусмотрительно обходили капитана за пять шагов, отлично зная тяжесть его кулаков.
— Как, ребята? — развязно сказал Рамирес, заглядывая, как бы невзначай, в миску, — дело дрянь, а? Суп без мяса, на второе — кукиш?
Он потянулся к графину с отбитым горлышком, понюхал содержимое.
— Водичкой пробавляемся? Эх-хе-хе… (Рамирес постарался придать своему смеху максимум задушевности). — Блиц унд доннер! А ведь неплохо было бы сейчас сполоснуть горло стаканчиком вина? Как думаешь, приятель? — обратился капитан к голове, свесившейся сверху и глядевшей на него с выражением страха и ненависти.
Голова тотчас повернулась и исчезла в сумраке верхних нар.
— Вот что, — Рамирес перешел на деловой тон, — вот что, друзья! Есть хороший рейс! Выходим послезавтра, плата приличная, харчи свежие, и — задаток по 5 соль. [6]
Он достал из кармана горсть серебряных монет и рассыпал их по столу.
— На «Амазонке»? — спросил смуглый матрос со всклокоченной седой шевелюрой, сидевший в центре стола. Черные глаза его, вспыхивая как угли, освещали впалые морщинистые щеки.
— На «Амазонке», — отвечал Рамирес. — Пойдешь?
Матрос молча встал и бросил ложку. Рамирес следил, как он, нахмурившись, медленно подтягивал на верхние нары свое отощавшее тело. Моряки переглянулись.
— Скажи ему несколько теплых слов, Хоакино! — раздались голоса.
— Иди ко всем чертям! — закричал седой матрос, высовывая голову. — Если мне захочется сдохнуть, так уж лучше завербоваться в иностранный легион. Уходи подобру-поздорову. Не видать тебе здесь поживы!
Один из обитателей барака поднялся и распахнул
дверь. Рамирес был вынужден последовать этому молчаливому приглашению.
До оставшихся в бараке донесся свирепый свист: «Сэр Джон с матросами шутил…»
С вербовкой команды на месте ничего не выходило, хотя город был полон безработных моряков. Пока путешественники собирали пожитки и устраивались на борту «Амазонки», Рамирес быстро съездил куда-то и привез человек пятнадцать матросов, при виде которых поморщился даже видавший виды Канариас. Экипаж шхуны состоял отныне из самых отчаянных сорвиголов перуанского побережья. Над палубой «Амазонки» повисла многоязычная брань.
— Комплект — за исключением радиста, — доложил Рамирес накануне отплытия.
— Как же без радиста?! — заволновался Бейтс, пощипывая бородку. — Нет-нет… без радиста нельзя… без радиста мы не можем идти в плавание… Вдруг авария, нельзя даже сигнал бедствия подать. Радист необходим!
— Сигнал бедствия? — переспросил Рамирес, нехорошо ухмыляясь. — Ну, ладно! Радист будет.
И действительно, поздним вечером капитан доставил на судно бесчувственного, видимо, мертвецки пьяного человека. Его подняли на борт и отнесли в кубрик.
В шесть утра крепко спавших в своей каюте путешественников разбудил зычный голос капитана Рамиреса. Беготня на палубе, поскрипывание, которым наполнилось судно, и легкое покачивание говорили о том, что «Амазонка» отправляется в путь.
Буксир вывел шхуну из гавани. Затем «Амазонка» отдала конец и, набрав полные паруса попутного ветра, двинулась на восток, покинув шумный и живописный Кальяо. Оставляя за кормой долгий раздвоенный след, шхуна, как на крыльях, неслась вперед, в широкие просторы океана.
А на борту «Амазонки» в этот момент заливайся свисток, зовущий все вахты наверх.
Матросы, на бегу натягивая рубахи, вылетали на палубу. Последним из кубрика вышел коренастый молодой парень, русый, с простецким лицом рязанца или калужанина, в измятом синем костюме.
Затем на возвышенный полуют [7]поднялся сам капитан Рамирес. Но это был уже не тот обходительный щеголь в белом костюме и панаме, с которым путешественники познакомились в Кальяо. Сейчас крепкий горе его облегал парусиновый пиджак с морскими пуговицам, когда-то синий, а ныне выгоревший до голубизны. Пола пиджака подозрительно оттопыривалась сзади. В руке капитан держал фуражку с золоченым «крабом» — якорь в венке.
Рамирес оперся о перила и обвел толпу слегка хмельным взглядом.
— Вы видите меня, бродяги?
— Видим! — раздались голоса.
— Вы узнали капитана Рамиреса?
— Да!
Рамирес лихо насадил фуражку на левую бровь. Все это походило бы на комедию, если бы не присутствие пистолета в заднем кармане капитана и опасливая настороженность людей на палубе.
— Вы удивительно догадливы! — заявил Рамирес. — Это я! Только не тот капитан Рамирес, которого вы видели на берегу. Там я был покладист и мягок, как ягненок — это было мое сухопутное лицо. Теперь перед вами — мое морское лицо. Вглядитесь в него хорошенько, и зарубите себе на носу: капитан Руфино Хосе Мария Чакон-и-Кальво не повторяет чего-либо дважды. На море у капитана Рамиреса есть свой кодекс. Он состоит из трех правил: во-первых, повиновение, во-вторых, повиновение и, в третьих, — повиновение. И не какие-нибудь, а бес-пре-кос-лов-ные! Если я прикажу кому-нибудь из вас укусить собственный локоть, то он должен, немедленно сделать это, иначе…
Рамирес, насупив брови, вглядывался в толпу.
— Помяните мое слово: я сделаю из вас либо настоящих матросов, либо начинку для пирога сатане. Вы будете жрать, что дадут, и работать столько, сколько потребуют. Я буду карать и миловать, — понятно?! — ибо здесь, на борту «Амазонки», я для вас бог, король и закон. И, наконец, запомните: я не потерплю на «Амазонке» членов профсоюза и коммунистов…
В этот момент паренек в синем костюме, раздвигая толпу плечом, протиснулся вперед. Декларация капитана была прервана на середине.
— Хотя вы и заявили, что не потерпите на судне коммунистов, вам придется считаться с пребыванием на «Амазонке» комсомольца…
Это заявление было произнесено на хорошем английском языке и произвело на оторопевшую команду впечатление грома с ясного неба.
— Как вы смели, — продолжал смельчак, — как вы смели завлечь меня обманом на это судно?!
Он волновался и сдерживал себя с видимым трудом. Спокойствие изменяло молодому моряку, краска залила его щеки, он повысил голос:
— Я требую, чтобы вы, слышите, вы — пират! — вернулись в Кальяо и высадили меня на берег. Иначе я в первом же порту сойду сам и буду жаловаться советскому консулу!
ГЛАВА 4
«Амазонка» меняет имя
Выкрикнув эти слова, молодой моряк в синем костюме сделал еще шаг вперед и остановился, сжав кулаки и вперив серые, налитые гневом глаза, в лицо Рамиреса.
Матросы безмолвствовали.
Рамирес, при всем своем безграничном нахальстве, растерялся от подобной неслыханной дерзости и в первые секунды соображал туго. «Блиц унд доннер! Так он комсомолец?! Я этого не предусмотрел!»
В памяти капитана ожили сцены минувшего вечера как он зашел в кафе и подсел к столику, где пил содовую «этот мальчуган» (опытный глаз Рамиреса сразу определил в нем моряка), как завязал разговор… По хорошему английскому произношению Рамирес сперва счел молодого человека за англичанина. Узнав, что собеседник — русский, Рамирес отрекомендовался чехом Он радостно потер руки, выяснив, что случай свел его именно с тем, кого он сейчас искал. Рамирес пустил в ход всю свою дипломатию (а он умел нравиться, когда хотел этого). Широчайшая радушная улыбка не сходила с лица капитана, он то и дело жал руку собеседнику, хлопал его по плечу, вообще всячески выказывал приязнь.
Дмитрия Крюкова, радиста с советского теплохода «Памир», пришедшего в Кальяо за химикалиями, Рамирес расположил к себе ухватками старого морского волка и внешностью атлета.
Несколько смущала Рамиреса национальность радиста, но выбирать не приходилось, времени уже не было.
Капитан предложил выпить «за мир и дружбу народов». Он так настаивал, так уговаривал и прижимал руку к сердцу, что Крюков нехотя согласился.
Принесли две бутылки ледяного тропического пива, разливая его, Рамирес улучил момент и незаметно бросил в стакан радиста щепотку белого порошка.
Дальше Крюков ничего не помнил: ни того, как капитан, дружески подбадривая «захмелевшего приятеля», подсаживал его в таксомотор, ни того, как поднимали его на палубу «Амазонки»…
Вспомнив все это, Рамирес засунул руки в карман и крикнул:
— Пенч!
Откуда-то из-за спины капитана возник боцман Пенч, правая рука и послушное орудие Рамиреса. Настоящая фамилия его, собственно, была Мак-Клюр. Уродство и горб заслужили ему кличку «Пенч». [8]
— Здесь, капитано!
— Взять этого молодчика! — отчеканил Рамирес. — И в трюм. Пусть жалуется там советскому консулу.
Вот уже несколько дней капитан тщетно ломал голову над странными действиями и распоряжениями Хаутона, возглавлявшего экспедицию и по договору являвшегося фактическим хозяином шхуны. Из шумного Кальяо «Амазонка» направилась к маленькой пристани Сан-Мигель на побережье Гарсемалы. Здесь экспедиция закупила мулов, наняла проводника из местных жителей и отправилась в горы. В этом как будто ничего загадочного и не было. Но перед отбытием члены экспедиции заперлись с Рамиресом в каюте, и Хаутон потребовал карту побережья.
Профессор долго изучал карту. Потом спросил: Не знает ли капитан поблизости от Сан-Мигеля на берегу пустынного места с удобной якорной стоянкой. Рамирес порылся в памяти, заглянул в лоцию и сообщил, что в 60 милях восточнее Сан-Мигеля имеется небольшая необитаемая бухточка, даже без названия, кажется то, что желательно профессору.
— Через трое суток, считая с сегодняшнего дня, вы придете туда, — сказал Хаутон. — Ночью. В бухте вы возьмете на борт людей, которые предъявят вам письменное распоряжение с дальнейшим маршрутом.
«Блиц унд доннер! — подумал Рамирес. — Да тут дело нечисто! Что они затевают?»
Вслух же он сказал только: «Есть!»
— Вам нужен сигнал? — осведомился Хаутон.
— Обязательно!
— Вас устроит костер на берегу?
— Вполне. Его нужно зажечь при входе в бухточку на правой стороне.
— Идет.
…Сейчас Рамирес вел судно параллельно берегу и, напрягая взгляд, искал желанной светлой точки. Прошло с полчаса. Наконец, по левому борту блеснула во мраке красная точка: костер!
Рамирес закатал штурвал налево, искусно маневрируя, повел шхуну на огонь. Задолго до рассвета «Амазонка» бросила якорь в безымянной бухточке.
Здесь капитана ждал сюрприз: люди у костра оказались… Хаутоном, Бейтсом и Портером, но уже без проводника, без мулов и поклажи, только с ружьями и рюкзаками. Огорошенный Рамирес получил приказ немедля закрасить название шхуны. Она получила другое, самое модное имя — «Атом». Портер вручил Рамиресу новые судовые документы, оформленные по всем правилам. Владельцем шхуны в них значился некий мистер Гибсон. (Рамиресу объяснили, что под этой фамилией будет фигурировать Хаутон). На судне подняли на флаг со звездами и полосками, после чего «Атом» поставил паруса и взял курс на Маркизские острова, где члены экспедиции предполагали провести пару недель в приятном ничегонеделании.
Капитан Рамирес так и не мог ничего понять… А смысл операции, носившей условное наименование «Джунгли», заключался в следующем: в прессе должны были появиться сообщения об исчезновении экспедиции Хаутона. Вслед за взволнованными комментариями и догадками газеты «выстреливали» ошеломляющую сенсацию: члены экспедиции захвачены войсками «красного» правительства Рафаэля Санчеса и зверски расстреляны. Это должно было явиться поводом к военной интервенции в Гарсемале. Войска державы, разведку которой представлял Майкл Кэрли, вступали в маленькую банановую республику «для защиты интересов и жизни своих подданных». При такой поддержке мятежники получали возможность быстро ликвидировать правительство Санчеса и установить диктатуру генерала Эстрада.
Через некоторое время «Атом» снова высаживал членов экспедиции в уже известной нам бухте и принимал прежний облик Хаутон, Бейтс и Портер, обросшие бородами, оборванные и измученные, объявлялись в Сан-Мигеле, чтобы поведать миру о необычайных злоключениях, которые они перенесли, лишившись проводника, укушенного змеей, и заблудившись в лесных джунглях гарсемальского нагорья.
Выполнить полностью эту программу помешали некоторые непредвиденные события, разыгравшиеся на борту новоокрещенной шхуны. Началось с того, что Рамирес запил. С этого момента вплоть до самой катастрофы у него не было ни одного трезвого вздоха. Капитан не слышал ползущих среди команды шепотов, не чувствовал накипающей злобы, растущего нервного напряжения людей.
Вернувшись в кубрик после декларации Рамиреса, матросы обнаружили свои койки перетряхнутыми, а сундучки вскрытыми. Были изъяты все ножи и спиртные напитки. Моряки промолчали, но дали себе слово сквитаться с капитаном при первом удобном случае.
Нарастало недовольство пищей: это была изо дня в день одна и та же «соленая лошадь», окаменевшие сухари, маисовая каша и кофе, цветом и вкусом напоминавшее помои.
Все это усугублялось нетерпимостью Рамиреса, пьяного не только от вина, но и от безнаказанности. По всякому поводу и без повода он пускал в ход кулаки.
Шорохи и шепоты, тревожная и настороженная атмосфера, в которой зарождается бунт, крамольные замыслы сгущались вокруг человека, сразу занявшего среди команды положение вожака. К этому огромному коричневому детине в распахнутой рубахе, откуда глядела татуированная грудь, Рамирес относился так же пренебрежительно, как и к другим матросам. Если б он знал, что именно из уст татуированного впервые пополз шепот «Рамирес под пьяную руку непременно посадит нас на рифы! Смотри в оба, ребята!»
Матросы безмолвствовали.
Рамирес, при всем своем безграничном нахальстве, растерялся от подобной неслыханной дерзости и в первые секунды соображал туго. «Блиц унд доннер! Так он комсомолец?! Я этого не предусмотрел!»
В памяти капитана ожили сцены минувшего вечера как он зашел в кафе и подсел к столику, где пил содовую «этот мальчуган» (опытный глаз Рамиреса сразу определил в нем моряка), как завязал разговор… По хорошему английскому произношению Рамирес сперва счел молодого человека за англичанина. Узнав, что собеседник — русский, Рамирес отрекомендовался чехом Он радостно потер руки, выяснив, что случай свел его именно с тем, кого он сейчас искал. Рамирес пустил в ход всю свою дипломатию (а он умел нравиться, когда хотел этого). Широчайшая радушная улыбка не сходила с лица капитана, он то и дело жал руку собеседнику, хлопал его по плечу, вообще всячески выказывал приязнь.
Дмитрия Крюкова, радиста с советского теплохода «Памир», пришедшего в Кальяо за химикалиями, Рамирес расположил к себе ухватками старого морского волка и внешностью атлета.
Несколько смущала Рамиреса национальность радиста, но выбирать не приходилось, времени уже не было.
Капитан предложил выпить «за мир и дружбу народов». Он так настаивал, так уговаривал и прижимал руку к сердцу, что Крюков нехотя согласился.
Принесли две бутылки ледяного тропического пива, разливая его, Рамирес улучил момент и незаметно бросил в стакан радиста щепотку белого порошка.
Дальше Крюков ничего не помнил: ни того, как капитан, дружески подбадривая «захмелевшего приятеля», подсаживал его в таксомотор, ни того, как поднимали его на палубу «Амазонки»…
Вспомнив все это, Рамирес засунул руки в карман и крикнул:
— Пенч!
Откуда-то из-за спины капитана возник боцман Пенч, правая рука и послушное орудие Рамиреса. Настоящая фамилия его, собственно, была Мак-Клюр. Уродство и горб заслужили ему кличку «Пенч». [8]
— Здесь, капитано!
— Взять этого молодчика! — отчеканил Рамирес. — И в трюм. Пусть жалуется там советскому консулу.
* * *
В одну из ближайших ночей к штурвалу стал сам капитан Рамирес. Проверив курс, он принял из рук в руки штурвальное колесо и повел «Амазонку» к берегу, вглядываясь во тьму, то и дело сверяясь с показаниями компаса.Вот уже несколько дней капитан тщетно ломал голову над странными действиями и распоряжениями Хаутона, возглавлявшего экспедицию и по договору являвшегося фактическим хозяином шхуны. Из шумного Кальяо «Амазонка» направилась к маленькой пристани Сан-Мигель на побережье Гарсемалы. Здесь экспедиция закупила мулов, наняла проводника из местных жителей и отправилась в горы. В этом как будто ничего загадочного и не было. Но перед отбытием члены экспедиции заперлись с Рамиресом в каюте, и Хаутон потребовал карту побережья.
Профессор долго изучал карту. Потом спросил: Не знает ли капитан поблизости от Сан-Мигеля на берегу пустынного места с удобной якорной стоянкой. Рамирес порылся в памяти, заглянул в лоцию и сообщил, что в 60 милях восточнее Сан-Мигеля имеется небольшая необитаемая бухточка, даже без названия, кажется то, что желательно профессору.
— Через трое суток, считая с сегодняшнего дня, вы придете туда, — сказал Хаутон. — Ночью. В бухте вы возьмете на борт людей, которые предъявят вам письменное распоряжение с дальнейшим маршрутом.
«Блиц унд доннер! — подумал Рамирес. — Да тут дело нечисто! Что они затевают?»
Вслух же он сказал только: «Есть!»
— Вам нужен сигнал? — осведомился Хаутон.
— Обязательно!
— Вас устроит костер на берегу?
— Вполне. Его нужно зажечь при входе в бухточку на правой стороне.
— Идет.
…Сейчас Рамирес вел судно параллельно берегу и, напрягая взгляд, искал желанной светлой точки. Прошло с полчаса. Наконец, по левому борту блеснула во мраке красная точка: костер!
Рамирес закатал штурвал налево, искусно маневрируя, повел шхуну на огонь. Задолго до рассвета «Амазонка» бросила якорь в безымянной бухточке.
Здесь капитана ждал сюрприз: люди у костра оказались… Хаутоном, Бейтсом и Портером, но уже без проводника, без мулов и поклажи, только с ружьями и рюкзаками. Огорошенный Рамирес получил приказ немедля закрасить название шхуны. Она получила другое, самое модное имя — «Атом». Портер вручил Рамиресу новые судовые документы, оформленные по всем правилам. Владельцем шхуны в них значился некий мистер Гибсон. (Рамиресу объяснили, что под этой фамилией будет фигурировать Хаутон). На судне подняли на флаг со звездами и полосками, после чего «Атом» поставил паруса и взял курс на Маркизские острова, где члены экспедиции предполагали провести пару недель в приятном ничегонеделании.
Капитан Рамирес так и не мог ничего понять… А смысл операции, носившей условное наименование «Джунгли», заключался в следующем: в прессе должны были появиться сообщения об исчезновении экспедиции Хаутона. Вслед за взволнованными комментариями и догадками газеты «выстреливали» ошеломляющую сенсацию: члены экспедиции захвачены войсками «красного» правительства Рафаэля Санчеса и зверски расстреляны. Это должно было явиться поводом к военной интервенции в Гарсемале. Войска державы, разведку которой представлял Майкл Кэрли, вступали в маленькую банановую республику «для защиты интересов и жизни своих подданных». При такой поддержке мятежники получали возможность быстро ликвидировать правительство Санчеса и установить диктатуру генерала Эстрада.
Через некоторое время «Атом» снова высаживал членов экспедиции в уже известной нам бухте и принимал прежний облик Хаутон, Бейтс и Портер, обросшие бородами, оборванные и измученные, объявлялись в Сан-Мигеле, чтобы поведать миру о необычайных злоключениях, которые они перенесли, лишившись проводника, укушенного змеей, и заблудившись в лесных джунглях гарсемальского нагорья.
Выполнить полностью эту программу помешали некоторые непредвиденные события, разыгравшиеся на борту новоокрещенной шхуны. Началось с того, что Рамирес запил. С этого момента вплоть до самой катастрофы у него не было ни одного трезвого вздоха. Капитан не слышал ползущих среди команды шепотов, не чувствовал накипающей злобы, растущего нервного напряжения людей.
Вернувшись в кубрик после декларации Рамиреса, матросы обнаружили свои койки перетряхнутыми, а сундучки вскрытыми. Были изъяты все ножи и спиртные напитки. Моряки промолчали, но дали себе слово сквитаться с капитаном при первом удобном случае.
Нарастало недовольство пищей: это была изо дня в день одна и та же «соленая лошадь», окаменевшие сухари, маисовая каша и кофе, цветом и вкусом напоминавшее помои.
Все это усугублялось нетерпимостью Рамиреса, пьяного не только от вина, но и от безнаказанности. По всякому поводу и без повода он пускал в ход кулаки.
Шорохи и шепоты, тревожная и настороженная атмосфера, в которой зарождается бунт, крамольные замыслы сгущались вокруг человека, сразу занявшего среди команды положение вожака. К этому огромному коричневому детине в распахнутой рубахе, откуда глядела татуированная грудь, Рамирес относился так же пренебрежительно, как и к другим матросам. Если б он знал, что именно из уст татуированного впервые пополз шепот «Рамирес под пьяную руку непременно посадит нас на рифы! Смотри в оба, ребята!»
ГЛАВА 5
Сигнал бедствия
…А судно медленно двигалось вперед при слабом попутном ветре, падавшем с каждым часом. Рамирес мутным взглядом взирал на начинающие обвисать паруса. Иногда он прислушивался к голосам, доносившимся с кормы, где под тентом сидели Хаутон и его компаньоны. Говорил, впрочем, больше Бейтс, он тараторил без умолку. Изредка вставлял несколько фраз Хаутон. Портер, как всегда, молчал.
Только раз этот выкормыш Майкла Кэрли изменил себе. Подойдя к Рамиресу, он поинтересовался: что капитан собирается делать с Крюковым?
— Будет работать, — отвечал Рамирес. — И не таких обламывали.
Этот краткий разговор имел, однако, одно положительное последствие. Рамирес крикнул вахтенному:
— Отнесите ему сухарей, что ли, чтобы он там не подох с голоду…
Крюков, брошенный в трюм, переживал долгие, мучительные часы. Его, действительно, терзали голод и жажда, но еще больше мысль о том, что сейчас там, на «Памире»? Может быть, комсомольское собрание уже исключило его из рядов организации, как предателя и перебежчика? Суждено ли ему выбраться из этой плавучей тюрьмы и вернуться на родину? Или хозяева «Амазонки» сочтут более удобным отделаться от него, отправив на дно привязанной к ногам балластиной? Тогда никто не узнает истинной сути дела и имя его в глазах товарищей, родных и всего народа будет покрыто вечным позором… А Наташа? Он представил себе милое девичье лицо и выражение презрения и гадливости на губах…
Крюков вытащил из бокового кармана уцелевшие документы: комсомольский билет и мореходную книжку. Между ними в конвертике была вложена фотокарточка. В трюме было темно, но он и так ясно представил себе надпись на обороте фотографии, сделанную тонким, изящным почерком: «Не забывай меня, родной, там, за морями! Наташа». Подруга Крюкова, Наташа Пчелинцева, работала метеорологом в Москве, в институте климата. Прижав карточку к губам, Крюков вложил ее в мореходку и перепрятал все подальше.
Что делать? Планы роились в его голове. Есть ему принесут в конце концов? Если бы справиться с матросом, который принесет пищу… А потом? Куда уйдешь? Кругом океан… Вот с самого начала он дал маху, напрасно погорячился. Нужно было не брыкаться, сделать вид, что покорился, получить в свои руки рацию. Он связался бы с «Памиром». В радиорубке сейчас сидит, вероятно его помощник, практикант Кеша Ярлыков…
И еще одна вещь беспокоила Крюкова: на дне трюма плескалась вода. Ботинки были полны, ноги мокры до колен. Крюков нащупал какие-то ящики и влез на них.
Матрос, посланный Рамиресом, вернулся необыкновенно быстро.
— Капитан, — пробормотал он, еле переводя, дух, — вода!
Рамирес сразу сообразил, в чем дело.
— Ш-ш-ш! — зашипел он, зажимая матросу рот, — «Что ты горланишь, болван!»
Капитан сам спустился в трюм. Он увидел то, что Крюков заметил уже на вторые сутки пребывания здесь: «Атом» тек, как старая рассохшаяся лохань. Рамирес безошибочно, как опытный врач, определил состояние больного. «Атом» был плох, очень плох, ему уже не могли помочь никакие пластыри, он умирал раньше, чем можно было предположить, раньше, чем это было предусмотрено планами Рамиреса.
Если у пассажиров «Амазонки» был секрет, неизвестный капитану, то и Рамирес скрывал нечто, ведомое всему Кальяо, но неизвестное Хаутону и компании. Из команды в это нечто был посвящен только один Пенч, который, несмотря на всю свою хитрость, был большим тугодумом. Теперь он сообразил, в какую ловушку попал, и срочно перестраивался. Уединившись с татуированным в подшкиперской, он шептал матросу:
— Худые дела, парень! Неспроста ни один кальяоский моряк не захотел идти на это судно…
— Почему?
— Потому, парень, что ты не знаешь еще, что такое «Перуанская мореходная компания», что такое «Амазонка» и капитан Рамирес… Вот едут на этой шхуне какие-то толстосумы-туристы. Матросы работают, как черти, обнадеженные обещаниями Рамиреса. И никто не знает, что вряд ли он вернется назад. Вернется, как это бывало не раз, один капитан Рамирес. На суше он стелет мягко, сулит золотые горы, угощает, опутывает паутиной. Но спать на его постельке, — боцман выразительно свистнул, — я больше не согласен и за 100 тысяч соль. Говорят, это бывший гитлеровец. Хороших дел, видно, натворил он у себя на родине, если даже теперь не решается вернуться домой, в Западную Германию. Да и здесь на него давно наточен не один матросский нож… Вот он каков, наш капитан! А «Амазонка»? Она была красива в порту, свежепокрашенная, а жить ей осталось считанные часы. Есть такой жучок-тередо, он, как буравчик, сверлит самое твердое дерево, точит корпус и набор корабля, пока не превратит его в сито. По внешности крепкое, отличное судно. Потом — трах! — и оно рассыпается, как ореховая скорлупа под каблуком.
— Ну?
— Вот тебе и «ну»! Таковы все суда этой проклятой компании. Она покупает их за бесценок, на слом. Рамирес посадит шхуну где-нибудь на рифы. Матросы спасутся ли, нет ли… А уж Рамирес обязательно уцелеет, каналья! Он останется один на тонущем судне — красивый жест! — а затем высадится на моторной шлюпке в условленном месте, где его подберут.
— А дальше?
— А дальше? Канариас и Эквидо получат солидный страховой куш, а капитан Рамирес — свою долю…
Татуированный внезапно сгреб Пенча за грудь и встряхнул так, что у боцмана щелкнули зубы:
— И ты знал все это, собака?
— Да! — захныкал Пенч. — Опутал Рамирес, сатана Ведь он и от меня, не задумываясь, теперь отделается.
Матрос отшвырнул полу задушенного Пенча на груду аккуратно сложенной парусины. Помолчав, спросил угрюмо:
— А закон?
— Закон слишком большая роскошь для бедного матроса, парень. А у Канариаса на откупе полиция, суды, адвокаты, судоходные инспектора…
В это время капитан в своей каюте достал карту. Место, где находилась шхуна, представляло ровное, однотонное голубое поле, без единой черной точки, символа желанной земли.
В эту ночь Крюков еще два раза видел бормочущего и пошатывающегося Рамиреса. Пока члены экспедиции безмятежно спали, капитан дважды спускался в трюм. Проклятая вода прибывала. Медленно, но верно. Рамирес знал, что откачивать бесполезно.
На другой день наступил полный штиль. Флаг, под которым шел «Атом», повис, не колтыхаясь. Шхуна под всеми парусами неподвижно замерла посреди синего простора.
А вода все прибывала.
На третьи сутки штиля, когда вода уже настигала Крюкова, сидевшего на ящиках, как на насесте, Рамирес появился в каюте путешественников.
Сообщение капитана прервало партию в бридж. Хаутона, казалось, поразил столбняк. Бейтс вскочил, потом, схватившись за сердце, рухнул в плетеное кресло. Лицо Портера приняло землистый оттенок.
— Ч-ч-ч-то? — выдохнул Бейтс. В минуты опасности он обычно начинал заикаться, и это заикание становилось тем сильнее; чем больше была степень опасности. — Ч-что вы с-с-ка-за-ли?..
— Я сказал… — заплетающимся языком повторил Рамирес,
— Вы пьяны, капитан! — закричал Хаутон.
— Не пьян, но стаканчик пропустил…
— Где мы находимся?
— В Тихом океане. Примерно, между 130 и 140 западной долготы и экватором и 10 южной широты.
— Ближайшая земля?
— Маркизские острова. Мы на половине пути к ним. Но пока кончится штиль, можно успеть трижды отправиться на дно, — заявил Рамирес с пьяной откровенностью.
— А если шторм? — спросил Хаутон.
— Скрывать нечего, да и поздно. Первый шторм доконает нашу посудину за полчаса.
— Мо-может нас за-заметит к-какой-нибудь п-п-паро-ход? — заискивающе допытывался Бейтс.
Но Рамирес безжалостно разбивал все надежды.
— Мы взяли в сторону от больших морских дорог. Этот участок океана посещается крайне редко.
Тогда Бейтс, взбунтовавшись, набросился на Хаутона.
— Это все ва-ваши фа-фантазии, Дик! — фальцетом завопил он. — Вам ну-нужна была ро-романтика? П-ппо лучайте! Я же го-говорил, что нужно было фрахтовать шхуну с мо-мо-тором… О, бо-бо-бббоже!..
В каюту просунулась голова Пенча. По выражению его лица Рамирес догадался, что дело неладно.
— Матросы просят вас, капитан! — доложил Пенч гримасничая.
Рамирес прошел на корму, поднялся на палубу. Взглянув на толпившихся внизу матросов, он сразу протрезвел и, опустив руку в карман, стиснул рукоять пистолета.
— В чем дело, ребята?
Татуированный выступил вперед.
— Рассчитываемся, капитан. Уходим. Судно тонет Никому нет охоты кормить акул.
— Как же вы уйдете? — спросил Рамирес с иронической развязностью.
— На шлюпках, капитан Мы рассчитали, что кое-как разместимся в них. Но вам и этим господам места, извините, не хватит. У вас зато остается рация.
Рамирес молча, внимательно разглядывал татуировку на груди матроса: водолаз, отдыхающий на дне морском, и кокетливая русалка у него на коленях. Над шлемом водолаза шаловливой стайкой взлетали пузырьки воздуха, изображенные зеленой тушью.
«В Сингапуре делал, вероятно», — подумал Рамирес. Мозг его лихорадочно работал: что ответить? Какую позицию занять?
— Все? — мрачно спросил он.
— Все, капитан. Не взыщите… — подтвердил татуированный.
Последующее разыгралось в одно мгновение. С криком: «Расчет? Получай!» Рамирес вырвал из кармана кольт военного образца. Матрос подскочил вверх сантиметров на двадцать: пуля впилась в палубу у самых его ног. Одновременно грянул другой выстрел, заставивший капитана отскочить. Щепка, отколотая от баллюстрады крутясь, взлетела в воздух.
Только раз этот выкормыш Майкла Кэрли изменил себе. Подойдя к Рамиресу, он поинтересовался: что капитан собирается делать с Крюковым?
— Будет работать, — отвечал Рамирес. — И не таких обламывали.
Этот краткий разговор имел, однако, одно положительное последствие. Рамирес крикнул вахтенному:
— Отнесите ему сухарей, что ли, чтобы он там не подох с голоду…
Крюков, брошенный в трюм, переживал долгие, мучительные часы. Его, действительно, терзали голод и жажда, но еще больше мысль о том, что сейчас там, на «Памире»? Может быть, комсомольское собрание уже исключило его из рядов организации, как предателя и перебежчика? Суждено ли ему выбраться из этой плавучей тюрьмы и вернуться на родину? Или хозяева «Амазонки» сочтут более удобным отделаться от него, отправив на дно привязанной к ногам балластиной? Тогда никто не узнает истинной сути дела и имя его в глазах товарищей, родных и всего народа будет покрыто вечным позором… А Наташа? Он представил себе милое девичье лицо и выражение презрения и гадливости на губах…
Крюков вытащил из бокового кармана уцелевшие документы: комсомольский билет и мореходную книжку. Между ними в конвертике была вложена фотокарточка. В трюме было темно, но он и так ясно представил себе надпись на обороте фотографии, сделанную тонким, изящным почерком: «Не забывай меня, родной, там, за морями! Наташа». Подруга Крюкова, Наташа Пчелинцева, работала метеорологом в Москве, в институте климата. Прижав карточку к губам, Крюков вложил ее в мореходку и перепрятал все подальше.
Что делать? Планы роились в его голове. Есть ему принесут в конце концов? Если бы справиться с матросом, который принесет пищу… А потом? Куда уйдешь? Кругом океан… Вот с самого начала он дал маху, напрасно погорячился. Нужно было не брыкаться, сделать вид, что покорился, получить в свои руки рацию. Он связался бы с «Памиром». В радиорубке сейчас сидит, вероятно его помощник, практикант Кеша Ярлыков…
И еще одна вещь беспокоила Крюкова: на дне трюма плескалась вода. Ботинки были полны, ноги мокры до колен. Крюков нащупал какие-то ящики и влез на них.
Матрос, посланный Рамиресом, вернулся необыкновенно быстро.
— Капитан, — пробормотал он, еле переводя, дух, — вода!
Рамирес сразу сообразил, в чем дело.
— Ш-ш-ш! — зашипел он, зажимая матросу рот, — «Что ты горланишь, болван!»
Капитан сам спустился в трюм. Он увидел то, что Крюков заметил уже на вторые сутки пребывания здесь: «Атом» тек, как старая рассохшаяся лохань. Рамирес безошибочно, как опытный врач, определил состояние больного. «Атом» был плох, очень плох, ему уже не могли помочь никакие пластыри, он умирал раньше, чем можно было предположить, раньше, чем это было предусмотрено планами Рамиреса.
Если у пассажиров «Амазонки» был секрет, неизвестный капитану, то и Рамирес скрывал нечто, ведомое всему Кальяо, но неизвестное Хаутону и компании. Из команды в это нечто был посвящен только один Пенч, который, несмотря на всю свою хитрость, был большим тугодумом. Теперь он сообразил, в какую ловушку попал, и срочно перестраивался. Уединившись с татуированным в подшкиперской, он шептал матросу:
— Худые дела, парень! Неспроста ни один кальяоский моряк не захотел идти на это судно…
— Почему?
— Потому, парень, что ты не знаешь еще, что такое «Перуанская мореходная компания», что такое «Амазонка» и капитан Рамирес… Вот едут на этой шхуне какие-то толстосумы-туристы. Матросы работают, как черти, обнадеженные обещаниями Рамиреса. И никто не знает, что вряд ли он вернется назад. Вернется, как это бывало не раз, один капитан Рамирес. На суше он стелет мягко, сулит золотые горы, угощает, опутывает паутиной. Но спать на его постельке, — боцман выразительно свистнул, — я больше не согласен и за 100 тысяч соль. Говорят, это бывший гитлеровец. Хороших дел, видно, натворил он у себя на родине, если даже теперь не решается вернуться домой, в Западную Германию. Да и здесь на него давно наточен не один матросский нож… Вот он каков, наш капитан! А «Амазонка»? Она была красива в порту, свежепокрашенная, а жить ей осталось считанные часы. Есть такой жучок-тередо, он, как буравчик, сверлит самое твердое дерево, точит корпус и набор корабля, пока не превратит его в сито. По внешности крепкое, отличное судно. Потом — трах! — и оно рассыпается, как ореховая скорлупа под каблуком.
— Ну?
— Вот тебе и «ну»! Таковы все суда этой проклятой компании. Она покупает их за бесценок, на слом. Рамирес посадит шхуну где-нибудь на рифы. Матросы спасутся ли, нет ли… А уж Рамирес обязательно уцелеет, каналья! Он останется один на тонущем судне — красивый жест! — а затем высадится на моторной шлюпке в условленном месте, где его подберут.
— А дальше?
— А дальше? Канариас и Эквидо получат солидный страховой куш, а капитан Рамирес — свою долю…
Татуированный внезапно сгреб Пенча за грудь и встряхнул так, что у боцмана щелкнули зубы:
— И ты знал все это, собака?
— Да! — захныкал Пенч. — Опутал Рамирес, сатана Ведь он и от меня, не задумываясь, теперь отделается.
Матрос отшвырнул полу задушенного Пенча на груду аккуратно сложенной парусины. Помолчав, спросил угрюмо:
— А закон?
— Закон слишком большая роскошь для бедного матроса, парень. А у Канариаса на откупе полиция, суды, адвокаты, судоходные инспектора…
В это время капитан в своей каюте достал карту. Место, где находилась шхуна, представляло ровное, однотонное голубое поле, без единой черной точки, символа желанной земли.
В эту ночь Крюков еще два раза видел бормочущего и пошатывающегося Рамиреса. Пока члены экспедиции безмятежно спали, капитан дважды спускался в трюм. Проклятая вода прибывала. Медленно, но верно. Рамирес знал, что откачивать бесполезно.
На другой день наступил полный штиль. Флаг, под которым шел «Атом», повис, не колтыхаясь. Шхуна под всеми парусами неподвижно замерла посреди синего простора.
А вода все прибывала.
На третьи сутки штиля, когда вода уже настигала Крюкова, сидевшего на ящиках, как на насесте, Рамирес появился в каюте путешественников.
Сообщение капитана прервало партию в бридж. Хаутона, казалось, поразил столбняк. Бейтс вскочил, потом, схватившись за сердце, рухнул в плетеное кресло. Лицо Портера приняло землистый оттенок.
— Ч-ч-ч-то? — выдохнул Бейтс. В минуты опасности он обычно начинал заикаться, и это заикание становилось тем сильнее; чем больше была степень опасности. — Ч-что вы с-с-ка-за-ли?..
— Я сказал… — заплетающимся языком повторил Рамирес,
— Вы пьяны, капитан! — закричал Хаутон.
— Не пьян, но стаканчик пропустил…
— Где мы находимся?
— В Тихом океане. Примерно, между 130 и 140 западной долготы и экватором и 10 южной широты.
— Ближайшая земля?
— Маркизские острова. Мы на половине пути к ним. Но пока кончится штиль, можно успеть трижды отправиться на дно, — заявил Рамирес с пьяной откровенностью.
— А если шторм? — спросил Хаутон.
— Скрывать нечего, да и поздно. Первый шторм доконает нашу посудину за полчаса.
— Мо-может нас за-заметит к-какой-нибудь п-п-паро-ход? — заискивающе допытывался Бейтс.
Но Рамирес безжалостно разбивал все надежды.
— Мы взяли в сторону от больших морских дорог. Этот участок океана посещается крайне редко.
Тогда Бейтс, взбунтовавшись, набросился на Хаутона.
— Это все ва-ваши фа-фантазии, Дик! — фальцетом завопил он. — Вам ну-нужна была ро-романтика? П-ппо лучайте! Я же го-говорил, что нужно было фрахтовать шхуну с мо-мо-тором… О, бо-бо-бббоже!..
В каюту просунулась голова Пенча. По выражению его лица Рамирес догадался, что дело неладно.
— Матросы просят вас, капитан! — доложил Пенч гримасничая.
Рамирес прошел на корму, поднялся на палубу. Взглянув на толпившихся внизу матросов, он сразу протрезвел и, опустив руку в карман, стиснул рукоять пистолета.
— В чем дело, ребята?
Татуированный выступил вперед.
— Рассчитываемся, капитан. Уходим. Судно тонет Никому нет охоты кормить акул.
— Как же вы уйдете? — спросил Рамирес с иронической развязностью.
— На шлюпках, капитан Мы рассчитали, что кое-как разместимся в них. Но вам и этим господам места, извините, не хватит. У вас зато остается рация.
Рамирес молча, внимательно разглядывал татуировку на груди матроса: водолаз, отдыхающий на дне морском, и кокетливая русалка у него на коленях. Над шлемом водолаза шаловливой стайкой взлетали пузырьки воздуха, изображенные зеленой тушью.
«В Сингапуре делал, вероятно», — подумал Рамирес. Мозг его лихорадочно работал: что ответить? Какую позицию занять?
— Все? — мрачно спросил он.
— Все, капитан. Не взыщите… — подтвердил татуированный.
Последующее разыгралось в одно мгновение. С криком: «Расчет? Получай!» Рамирес вырвал из кармана кольт военного образца. Матрос подскочил вверх сантиметров на двадцать: пуля впилась в палубу у самых его ног. Одновременно грянул другой выстрел, заставивший капитана отскочить. Щепка, отколотая от баллюстрады крутясь, взлетела в воздух.