Диркея решила, что погубить царевну она может только колдовством, и принялась усердно изучать способы волхвований, приглядываясь к действиям бродячих сивилл, появлявшихся иногда на деревенских празднествах.
Если бы Вулкаций женился на Амальтее правильно, в законной форме конкубината, дозволенного у римлян брака свободного с рабой, его постигла бы жестокая кара не от обольщенных им двух женщин, а от деда: за позор фамилии фламин убил бы его по праву старшего в роде.
Брак под именем Верания, раба, отдал бы Вулкация под уголовный суд за ложь и профанацию священного обряда, что имело бы результатом приговор к смертной казни на Тарпее, откуда бросали в пропасть, или в лучшем случае, по ходатайству самого царя, – к вечному изгнанию с лишением всех прав благородного. Это также завершилось бы домашнею смертной казнью от руки деда за позор.
Фламин Руф знал об ухаживаниях своего внука за Амальтеей ради возможности тайно бывать инкогнито в усадьбе врага и выведывать нужное ему, но о серьезной любви тут не могло быть даже мысли.
На этот раз Вулкаций условился с Титом, что тот, прибыв в усадьбу вместе с ним, останется у окошка снаружи следить за ходом дела, а в роковую минуту прибежит с безумными криками, говоря, будто из Рима прислан гонец от царевича, – Люций Тарквиний требует Верания немедленно к себе, потому что случилось что-то ужасное.
Но этого не понадобилось делать, потому что Амальтея случайно навела Вулкация на мысль о более удобном средстве.
Глупый свинопас теперь начал казаться ему более удобным субъектом для сближения в доме врага, по его податливости на все от трусости и ввиду близкой естественной или насильственной смерти, и интриган решил, положив конец своим ухаживаниям за Амальтеей, перенести «нежность юного сердца» на бестолкового старика, причем легко скрыть в воду неизвестности все концы своих темных дел с ним, сбивая его с толка по беспамятности, угрожая мучениями, обольщая всякими золотыми надеждами.
Поняв, что Грецин уже пьян в достаточной мере для того, чтобы не понять, что такое здесь происходит и ничему не воспрепятствовать, Ультим слишком юн и придурковат, Балвентий запуган ущемлением носа и от этого готов на все, стоит Веранию для примера прищемить себе нос пальцами, Амальтея его явно не любит, а Тертулла и Прим даже ненавидят, хитрый «оруженосец» представился тоже пьяным и будто бы под влиянием этого принялся совершать брачный обряд Балвентия со Стериллой, замещаемой по ее отсутствию Амальтеей.
– У рас тут будет все, как у благородных, как у самого царя в Риме, – говорил он, – я видел, как царевичей на царевнах женили. Я вам это все расскажу, все представлю в лицах. Ты, Ультим, будешь Великий Понтифекс; ты заместишь отца невесты; становись вот сюда и провозглашай за мною:
– Силою Пикумна!.. Силою Пилумна!..
– Пилумна!.. – подтянул юноша, которого очень забавляла новая комедия.
– Но позвольте... молчите!.. – раздался резкий, сердитый голос, и, отталкивая Тита; в комнату вбежал Прим, – ведь если брат, заместивший отца, произнесет при нем всю формулу брачного соединения, то моя сестра станет женою этого свинопаса, приняв добавок при совершении обряда второе имя Стериллы, старой карги, соседской экономки, которую отец терпеть не может. Что же это такое? Вераний, ты затеял надругаться над нашею семьей?!
– А чего же от него можно было ждать другого? – вмешалась Тертулла, бросая взоры хищной совы то на свинопаса, то на оруженосца, – оставь!.. Пусть бы надругался!.. Мало ему того, что он Грецина споил... «выпей да выпей со мною, рабскую долю забудешь», да и приучил, втянул... от него ваш отец-то запил... видите, каким сычом надулся, сидит за столом, бормочет сам с собою неведомо что... я думала: он проспится, узнает, каков «зятек» у него сморщенный, лысый, старостью скрюченный, и пойдет к господам жаловаться, до самого царя дело доведут, и этому проныре римскому несдобровать... чего ты хохочешь, Вераний?..
– Чего... спьяна, как и твой муж, – дерзко отозвался римлянин, – какие бы мы формулы ни произносили, за них мне ничего не будет, а царь прогнал бы метлой вас со всеми жалобами... все это игра без свидетелей.
– Без свидетелей... как же!.. – закричала Тертулла еще сердитее и замахнулась на Верания кочергой, – вижу я, у окошка-то головы торчат, одна над другой.
– А если есть свидетели, то и пусть эти свидетели увидят, как я тебе, бабушка, нос прищемлю! – ответил Вераний, схватив и наставляя по направлению к старухе страшные, длинные клещи.
Прим кинулся на него сзади, защищая мать; вбежавший Тит оттолкнул Прима, чтоб помочь римлянину ускользнуть в дверь, но Ультим захлопнул ее створки и прижался к ним спиною, не давая отворить, как вдруг эта дверь резко отворилась, чуть не сорванная с петель, от сильного толчка извне, так что испуганный юноша плашмя упал на пол; Тит тоже поскользнулся и расшиб колено.
ГЛАВА XIX
ГЛАВА XX
ГЛАВА XXI
Если бы Вулкаций женился на Амальтее правильно, в законной форме конкубината, дозволенного у римлян брака свободного с рабой, его постигла бы жестокая кара не от обольщенных им двух женщин, а от деда: за позор фамилии фламин убил бы его по праву старшего в роде.
Брак под именем Верания, раба, отдал бы Вулкация под уголовный суд за ложь и профанацию священного обряда, что имело бы результатом приговор к смертной казни на Тарпее, откуда бросали в пропасть, или в лучшем случае, по ходатайству самого царя, – к вечному изгнанию с лишением всех прав благородного. Это также завершилось бы домашнею смертной казнью от руки деда за позор.
Фламин Руф знал об ухаживаниях своего внука за Амальтеей ради возможности тайно бывать инкогнито в усадьбе врага и выведывать нужное ему, но о серьезной любви тут не могло быть даже мысли.
На этот раз Вулкаций условился с Титом, что тот, прибыв в усадьбу вместе с ним, останется у окошка снаружи следить за ходом дела, а в роковую минуту прибежит с безумными криками, говоря, будто из Рима прислан гонец от царевича, – Люций Тарквиний требует Верания немедленно к себе, потому что случилось что-то ужасное.
Но этого не понадобилось делать, потому что Амальтея случайно навела Вулкация на мысль о более удобном средстве.
Глупый свинопас теперь начал казаться ему более удобным субъектом для сближения в доме врага, по его податливости на все от трусости и ввиду близкой естественной или насильственной смерти, и интриган решил, положив конец своим ухаживаниям за Амальтеей, перенести «нежность юного сердца» на бестолкового старика, причем легко скрыть в воду неизвестности все концы своих темных дел с ним, сбивая его с толка по беспамятности, угрожая мучениями, обольщая всякими золотыми надеждами.
Поняв, что Грецин уже пьян в достаточной мере для того, чтобы не понять, что такое здесь происходит и ничему не воспрепятствовать, Ультим слишком юн и придурковат, Балвентий запуган ущемлением носа и от этого готов на все, стоит Веранию для примера прищемить себе нос пальцами, Амальтея его явно не любит, а Тертулла и Прим даже ненавидят, хитрый «оруженосец» представился тоже пьяным и будто бы под влиянием этого принялся совершать брачный обряд Балвентия со Стериллой, замещаемой по ее отсутствию Амальтеей.
– У рас тут будет все, как у благородных, как у самого царя в Риме, – говорил он, – я видел, как царевичей на царевнах женили. Я вам это все расскажу, все представлю в лицах. Ты, Ультим, будешь Великий Понтифекс; ты заместишь отца невесты; становись вот сюда и провозглашай за мною:
– Силою Пикумна!.. Силою Пилумна!..
– Пилумна!.. – подтянул юноша, которого очень забавляла новая комедия.
– Но позвольте... молчите!.. – раздался резкий, сердитый голос, и, отталкивая Тита; в комнату вбежал Прим, – ведь если брат, заместивший отца, произнесет при нем всю формулу брачного соединения, то моя сестра станет женою этого свинопаса, приняв добавок при совершении обряда второе имя Стериллы, старой карги, соседской экономки, которую отец терпеть не может. Что же это такое? Вераний, ты затеял надругаться над нашею семьей?!
– А чего же от него можно было ждать другого? – вмешалась Тертулла, бросая взоры хищной совы то на свинопаса, то на оруженосца, – оставь!.. Пусть бы надругался!.. Мало ему того, что он Грецина споил... «выпей да выпей со мною, рабскую долю забудешь», да и приучил, втянул... от него ваш отец-то запил... видите, каким сычом надулся, сидит за столом, бормочет сам с собою неведомо что... я думала: он проспится, узнает, каков «зятек» у него сморщенный, лысый, старостью скрюченный, и пойдет к господам жаловаться, до самого царя дело доведут, и этому проныре римскому несдобровать... чего ты хохочешь, Вераний?..
– Чего... спьяна, как и твой муж, – дерзко отозвался римлянин, – какие бы мы формулы ни произносили, за них мне ничего не будет, а царь прогнал бы метлой вас со всеми жалобами... все это игра без свидетелей.
– Без свидетелей... как же!.. – закричала Тертулла еще сердитее и замахнулась на Верания кочергой, – вижу я, у окошка-то головы торчат, одна над другой.
– А если есть свидетели, то и пусть эти свидетели увидят, как я тебе, бабушка, нос прищемлю! – ответил Вераний, схватив и наставляя по направлению к старухе страшные, длинные клещи.
Прим кинулся на него сзади, защищая мать; вбежавший Тит оттолкнул Прима, чтоб помочь римлянину ускользнуть в дверь, но Ультим захлопнул ее створки и прижался к ним спиною, не давая отворить, как вдруг эта дверь резко отворилась, чуть не сорванная с петель, от сильного толчка извне, так что испуганный юноша плашмя упал на пол; Тит тоже поскользнулся и расшиб колено.
ГЛАВА XIX
Утопленный мальчик
Начавшая ссора в квартире управляющего прекратилась от совершенно постороннего обстоятельства.
Град влетел в комнату целой кучей со струей холодного вихря; брань ругавшихся мгновенно замерла; они замолчали, ошеломленные новым казусом.
На пороге входа явился сильный молодой поселянин Лукан, с трудом переступая порог, ощупывая его ногами, чтоб не упасть, потому что мокропогодь залепила ему глаза дорогой и приклеила к ним свесившиеся волосы.
Он нес мальчика лет 10-12-ти, который громко стонал в бессознательном состоянии бреда, прижимаясь головою к плечу несущего; его мокрые волосы тоже космами прилипли к лицу; руки висели бессильно, как плети плюща, оторванного от его опоры.
Лукан бережно положил его на одну из скамей у стола.
За ним пыхтя и отдуваясь, в комнату ввалился его отец, поселян Анней, с фонарем в руке. Этот толстый старик ужасно устал в хлопотах около мальчика, причем больше толокся понапрасну, как делают обыкновенно такие захолустные мужики, а еще хуже чувствовал себя от неприятного казуса, переносящего соседское дело на территорию господ Грецина, с которым этот Анней был в приятельстве.
– Эх, был бы я знатен да богат, как Турн, – бормотал он сердито, – дорого дал бы, чтобы замять эту историю!..
И он принялся рассказывать семье управляющего, как мальчик найден в болоте им с сыном, когда они убирали там бурелом с несколькими другими поселянами из свободных людей, купив это себе для топлива и мелких починок строений.
Мальчик оказался сыном одного из деревенских старшин, вследствие чего семью Грецина поселяне решили заставить принять его к себе до окончания бури и прибытия родных за ним.
В бреду этот несчастный среди разной нескладицы бормотал, будто в болото он попал не случайно, а столкнул его туда для утопления Авл, сторож Турновой пасеки за то, что мальчик видел, как он на заре грабил пасеку фламина Руфа и волок за ноги труп тамошнего сторожа, по-видимому, намереваясь скрыть в засасывающей тине, будто тот утонул.
Авл несколько раз уже прежде попадался в воровстве меда, и поэтому все говорили без иных улик, что именно этот человек произвел злодейский разгром у соседей.
Анней сердито ткнул в угол принесенную им с собой пилу и швырнул на шкаф войлочную шляпу, давно сбитую ветром у него на затылок, где она едва держалась на голове, привязанная ремешком.
– Это что же такое?.. Что такое?.. – забормотал Балвентий, уставившись глупыми, свиными глазами с изумлением в фигуру принесенного, – это, кажись, Ювент... кажись, Ювент... э!.. что с ним попритчилось?.. буря сдула?.. буря?..
Он без толка совался к скамье, мешая другим.
– Вскипяти, матушка, вина скорее!.. – обратился Прим к Тертулле.
– Слышишь, жена? – прибавил Грецин, с трудом осиливая свой винный дурман, – слышишь?.. вина горячего, кальды... да покрепче кипяти!.. с больным-то я и сам выпью... выпью за его выздоровление... живо!.. ну!.. эх!.. история стряслась!.. на весь округ срам!.. господин не поблагодарит за это. Недаром фламинов внук совался к нам; почуял, как волк падаль, где виноватый-то кроется... эх!.. привязался он ко мне... насилу я его выпроводил...
– По закону, мы обязаны отдать нашего раба на расправу Руфу, – сказал Прим.
– По закону, – повторил Грецин, протирая кулаками слипающиеся глаза, – а господин разве согласится? – ни за что!.. да!.. увидишь!.. скорее убийцу выгородит, оправдает, чем Руфа удовлетворит, – такова уж у них взаимная ненависть... а-а-а!..
Он зевнул во весь рот, потягиваясь плечами, обвел губы амулетом из кусочка дешевого аметиста, поплевал на него и забормотал заклинанья от опьянения с молитвою к Бахусу.
– Да ведь и Руф нашим господам тем же платит, – вмешалась Тертулла.
– Ты еще, баба, со своими тарабарами лезешь! – огрызнулся Грецин.
– Оставь его, мать, – сказал Ультим, – отводя старуху, – видишь, он едва глаза проморгал спросонья.
– Я боюсь... боюсь!.. – шептал спасенный мальчик.
– Некого больше бояться, – сказал ему Прим, принимаясь растирать его маслом, – все прошло.
– Авл... все грибы разлетелись вдребезги... он мою кошелку вырвал из рук и разбил с размаха об пень, вот так...
– Нет его тут.
– Он меня схватил за волосы, за уши...
Балвентий между тем заметил на столе переломанные лепешки, принесенные Амальтеей от соседей, и под шумок бесцеремонно принялся жевать их, не примечая подслепыми глазами разницы между ними и другими предметами, бывшими в этой куче, пока не откусил неожиданно для себя вместо теста – редьки.
– А!.. – воскликнул он, встрепенувшись, точно укололся, – редька!..
– Сам-то ты, дед, лысой головою похож на редьку, – сказал ему Ультим со смехом.
– Что же это такое!.. что такое! – привязался к нему свинопас, указывая на мальчика, – Ювент-то... и Ювент-то... ведь умом повредился... что теперь будет, говорю?
– Будет тебе лишний год жизни, дед, потому что господа вместо тебя в жертвенную Сатуру положат Авла.
Потянувшись зачем-то через стол, Ультим подтолкнул старика; тот выронил редьку, которую разглядывал, точно диковину, и она покатилась по полу прямо под ноги идущему Грецину.
Толстяк управляющий, никакими заклинаниями не осиливая винного одурения, поскользнулся, едва не упал, с грохотом двинув колченогий стол, ухватившись за него, причем поставленная для ужина посуда задребезжала, похлебка расплескалась из огромной миски, а мальчик забредил еще боязливее:
– Идет... Авл идет...
– Я те научу редьку есть! – огрызнулся Грецин, грозя кулаком свинопасу.
– Старый обжора съел все твои гостинцы, – сказал Ультим сестре.
– Пусть! – отозвалась Амальтея равнодушно.
Балвентий поднял редьку с пола и спрятал в небольшую сумку, висевшую у его пояса.
– Я те упрячу в Сатуру вместе с жертвенными редьками!.. – ворчал на него Грецин, – дай настать празднику!.. Я те вместе с Авлом упрячу...
– Ты его не упрячешь! – резко крикнул всеми забытый Вераний, – этой мой отец.
И подбежав, он крепко обнял дряхлого свинопаса, которому в эти минуты, как и Грецину, только от другой причины, было трудно растолковать, в чем дело.
Град влетел в комнату целой кучей со струей холодного вихря; брань ругавшихся мгновенно замерла; они замолчали, ошеломленные новым казусом.
На пороге входа явился сильный молодой поселянин Лукан, с трудом переступая порог, ощупывая его ногами, чтоб не упасть, потому что мокропогодь залепила ему глаза дорогой и приклеила к ним свесившиеся волосы.
Он нес мальчика лет 10-12-ти, который громко стонал в бессознательном состоянии бреда, прижимаясь головою к плечу несущего; его мокрые волосы тоже космами прилипли к лицу; руки висели бессильно, как плети плюща, оторванного от его опоры.
Лукан бережно положил его на одну из скамей у стола.
За ним пыхтя и отдуваясь, в комнату ввалился его отец, поселян Анней, с фонарем в руке. Этот толстый старик ужасно устал в хлопотах около мальчика, причем больше толокся понапрасну, как делают обыкновенно такие захолустные мужики, а еще хуже чувствовал себя от неприятного казуса, переносящего соседское дело на территорию господ Грецина, с которым этот Анней был в приятельстве.
– Эх, был бы я знатен да богат, как Турн, – бормотал он сердито, – дорого дал бы, чтобы замять эту историю!..
И он принялся рассказывать семье управляющего, как мальчик найден в болоте им с сыном, когда они убирали там бурелом с несколькими другими поселянами из свободных людей, купив это себе для топлива и мелких починок строений.
Мальчик оказался сыном одного из деревенских старшин, вследствие чего семью Грецина поселяне решили заставить принять его к себе до окончания бури и прибытия родных за ним.
В бреду этот несчастный среди разной нескладицы бормотал, будто в болото он попал не случайно, а столкнул его туда для утопления Авл, сторож Турновой пасеки за то, что мальчик видел, как он на заре грабил пасеку фламина Руфа и волок за ноги труп тамошнего сторожа, по-видимому, намереваясь скрыть в засасывающей тине, будто тот утонул.
Авл несколько раз уже прежде попадался в воровстве меда, и поэтому все говорили без иных улик, что именно этот человек произвел злодейский разгром у соседей.
Анней сердито ткнул в угол принесенную им с собой пилу и швырнул на шкаф войлочную шляпу, давно сбитую ветром у него на затылок, где она едва держалась на голове, привязанная ремешком.
– Это что же такое?.. Что такое?.. – забормотал Балвентий, уставившись глупыми, свиными глазами с изумлением в фигуру принесенного, – это, кажись, Ювент... кажись, Ювент... э!.. что с ним попритчилось?.. буря сдула?.. буря?..
Он без толка совался к скамье, мешая другим.
– Вскипяти, матушка, вина скорее!.. – обратился Прим к Тертулле.
– Слышишь, жена? – прибавил Грецин, с трудом осиливая свой винный дурман, – слышишь?.. вина горячего, кальды... да покрепче кипяти!.. с больным-то я и сам выпью... выпью за его выздоровление... живо!.. ну!.. эх!.. история стряслась!.. на весь округ срам!.. господин не поблагодарит за это. Недаром фламинов внук совался к нам; почуял, как волк падаль, где виноватый-то кроется... эх!.. привязался он ко мне... насилу я его выпроводил...
– По закону, мы обязаны отдать нашего раба на расправу Руфу, – сказал Прим.
– По закону, – повторил Грецин, протирая кулаками слипающиеся глаза, – а господин разве согласится? – ни за что!.. да!.. увидишь!.. скорее убийцу выгородит, оправдает, чем Руфа удовлетворит, – такова уж у них взаимная ненависть... а-а-а!..
Он зевнул во весь рот, потягиваясь плечами, обвел губы амулетом из кусочка дешевого аметиста, поплевал на него и забормотал заклинанья от опьянения с молитвою к Бахусу.
– Да ведь и Руф нашим господам тем же платит, – вмешалась Тертулла.
– Ты еще, баба, со своими тарабарами лезешь! – огрызнулся Грецин.
– Оставь его, мать, – сказал Ультим, – отводя старуху, – видишь, он едва глаза проморгал спросонья.
– Я боюсь... боюсь!.. – шептал спасенный мальчик.
– Некого больше бояться, – сказал ему Прим, принимаясь растирать его маслом, – все прошло.
– Авл... все грибы разлетелись вдребезги... он мою кошелку вырвал из рук и разбил с размаха об пень, вот так...
– Нет его тут.
– Он меня схватил за волосы, за уши...
Балвентий между тем заметил на столе переломанные лепешки, принесенные Амальтеей от соседей, и под шумок бесцеремонно принялся жевать их, не примечая подслепыми глазами разницы между ними и другими предметами, бывшими в этой куче, пока не откусил неожиданно для себя вместо теста – редьки.
– А!.. – воскликнул он, встрепенувшись, точно укололся, – редька!..
– Сам-то ты, дед, лысой головою похож на редьку, – сказал ему Ультим со смехом.
– Что же это такое!.. что такое! – привязался к нему свинопас, указывая на мальчика, – Ювент-то... и Ювент-то... ведь умом повредился... что теперь будет, говорю?
– Будет тебе лишний год жизни, дед, потому что господа вместо тебя в жертвенную Сатуру положат Авла.
Потянувшись зачем-то через стол, Ультим подтолкнул старика; тот выронил редьку, которую разглядывал, точно диковину, и она покатилась по полу прямо под ноги идущему Грецину.
Толстяк управляющий, никакими заклинаниями не осиливая винного одурения, поскользнулся, едва не упал, с грохотом двинув колченогий стол, ухватившись за него, причем поставленная для ужина посуда задребезжала, похлебка расплескалась из огромной миски, а мальчик забредил еще боязливее:
– Идет... Авл идет...
– Я те научу редьку есть! – огрызнулся Грецин, грозя кулаком свинопасу.
– Старый обжора съел все твои гостинцы, – сказал Ультим сестре.
– Пусть! – отозвалась Амальтея равнодушно.
Балвентий поднял редьку с пола и спрятал в небольшую сумку, висевшую у его пояса.
– Я те упрячу в Сатуру вместе с жертвенными редьками!.. – ворчал на него Грецин, – дай настать празднику!.. Я те вместе с Авлом упрячу...
– Ты его не упрячешь! – резко крикнул всеми забытый Вераний, – этой мой отец.
И подбежав, он крепко обнял дряхлого свинопаса, которому в эти минуты, как и Грецину, только от другой причины, было трудно растолковать, в чем дело.
ГЛАВА XX
Ссора из-за свинопаса
Семья управляющего с гостями уселась за ужин, но едва они начали есть похлебку из общей миски, как вошли новые гости – деревенские старшины с отцом спасенного мальчика. Поздоровавшись с хозяевами, эти люди принялись осторожно шептаться, с сильнейшим любопытством выспрашивая обо всех подробностях дела: где нашли мальчика, в какой позе, глубоко ли его засосало, что он говорил и т. п.
Они стали басить все громче и громче, приблизились и обступили лежащего, навязывая каждый свои советы, противоречащие мнениям других.
– Он еще не согрелся?
– Нет... видишь, его трясет... так и подбрасывает!..
– Хорошо бы ему дать горячего вина!..
– Давали... не помогает.
– А по-моему – лучше масла с медом.
– Стошнит.
– Это-то и в пользу.
– Тут на столе есть немного масла, для полбяной каши поставили.
За ужином, однако, общая беседа перешла на другое: поселяне стали хохотать, слушая рассказы Тита и Ультима о том, как перед этим будущий тесть и жених, напившись допьяна раньше пира, чуть не отдали Амальтею замуж за Балвентия, с переименованием в Стериллу, если б этому не помешал Прим; признание Веранием свинопаса за отца они тоже приписывали его выпивке с тестем, но тот еще более рьяно принялся доказывать достоверность своего родства со стариком, который уже давно, с первого взгляда, показался ему похожим на кого-то давно не виданного и, ущемляя свой нос между пальцами, он стал допрашивать Балвентия, зная, что поселяне не поймут этой символики, не видавши его носа в клещах.
– Ты вейент?
– А вейент я, вейент.
– Тебя прежде звали не Балвентием?
– Всегда Балвентием... всегда.
– Да ты уж это позабыл от старости, от побоев... (сигнал) ты не помнишь, как тебя звали.
– Не помню, не помню...
– Ты был извозчиком? Перевозил клад?
– Да ведь ты говорил, будто твой отец убитый полководец, – перебил Прим и насмешливо и злобно.
– Конечно... – ответил Вераний, – из извозчиков он чудесами храбрости...
– Балвентий-то?
– В молодости он был не таким... он... ах!.. это такая длинная, такая дивная эпопея, что я вам ее расскажу когда-нибудь после и не всем, а лишь старшим, самым достойным моего уважения, а теперь я только торжественно произношу мой обет: вы все свидетели... до тех пор, и пока я не докажу вам неопровержимо, что Балвентий мой отец и пока я не добьюсь его освобождения... у нас в Вейях есть могущественная родня... они заставят Турна дать моему отцу свободу, отпустить его домой на родину, – до тех пор я не женюсь на Амальтее.
Вераний обвел все общество каким-то особенным, властным, точно магнетическим, взором, встал из-за стола, с насмешливо-утрированным почтением отвесил чересчур низкий поклон и тихо вышел.
Пирующие глядели вслед ему молча, разинув рты, пока Тит, лодочник не последовал за ушедшим, говоря:
– Я провожу его; он так пьян, что, пожалуй, свалится в трясину.
– Я говорила тебе, отец, – сказала Амальтея, – говорила, что ничего хорошего не выйдет, потому что приметы неладные для свадьбы... гости пришли с похорон, принесли Ювента, говорили только про убийство, про соседское дело... потом Вераний...
Она кинулась к ногам Грецина, захлебываясь слезами.
– Не отдавай меня за пьяницу!.. не отдавай за лгуна!.. Не люблю я его, не хочу, не хочу!..
Поселяне одни приняли ее сторону, вместе с Примом и Тертуллой стали уговаривать Грецина прогнать негодного жениха, но Ультим, которого оруженосец постоянно смешил, особенно теперь, после его сцепки с Балвентием, сначала враждебной, потом родственно-любовной, Ультим начал заступаться за Верания; часть гостей поддержала его, и начался бесконечный спор с семейным разладом, где один дряхлый свинопас не принял участия, ничего не понимая в случившемся, бормоча сам с собою:
– Что такое он говорил?.. Что такое?.. вот теперь все кричат?.. а ну-ко-сь он нос-то... нос-то мне прищемит опять!..
Они стали басить все громче и громче, приблизились и обступили лежащего, навязывая каждый свои советы, противоречащие мнениям других.
– Он еще не согрелся?
– Нет... видишь, его трясет... так и подбрасывает!..
– Хорошо бы ему дать горячего вина!..
– Давали... не помогает.
– А по-моему – лучше масла с медом.
– Стошнит.
– Это-то и в пользу.
– Тут на столе есть немного масла, для полбяной каши поставили.
За ужином, однако, общая беседа перешла на другое: поселяне стали хохотать, слушая рассказы Тита и Ультима о том, как перед этим будущий тесть и жених, напившись допьяна раньше пира, чуть не отдали Амальтею замуж за Балвентия, с переименованием в Стериллу, если б этому не помешал Прим; признание Веранием свинопаса за отца они тоже приписывали его выпивке с тестем, но тот еще более рьяно принялся доказывать достоверность своего родства со стариком, который уже давно, с первого взгляда, показался ему похожим на кого-то давно не виданного и, ущемляя свой нос между пальцами, он стал допрашивать Балвентия, зная, что поселяне не поймут этой символики, не видавши его носа в клещах.
– Ты вейент?
– А вейент я, вейент.
– Тебя прежде звали не Балвентием?
– Всегда Балвентием... всегда.
– Да ты уж это позабыл от старости, от побоев... (сигнал) ты не помнишь, как тебя звали.
– Не помню, не помню...
– Ты был извозчиком? Перевозил клад?
– Да ведь ты говорил, будто твой отец убитый полководец, – перебил Прим и насмешливо и злобно.
– Конечно... – ответил Вераний, – из извозчиков он чудесами храбрости...
– Балвентий-то?
– В молодости он был не таким... он... ах!.. это такая длинная, такая дивная эпопея, что я вам ее расскажу когда-нибудь после и не всем, а лишь старшим, самым достойным моего уважения, а теперь я только торжественно произношу мой обет: вы все свидетели... до тех пор, и пока я не докажу вам неопровержимо, что Балвентий мой отец и пока я не добьюсь его освобождения... у нас в Вейях есть могущественная родня... они заставят Турна дать моему отцу свободу, отпустить его домой на родину, – до тех пор я не женюсь на Амальтее.
Вераний обвел все общество каким-то особенным, властным, точно магнетическим, взором, встал из-за стола, с насмешливо-утрированным почтением отвесил чересчур низкий поклон и тихо вышел.
Пирующие глядели вслед ему молча, разинув рты, пока Тит, лодочник не последовал за ушедшим, говоря:
– Я провожу его; он так пьян, что, пожалуй, свалится в трясину.
– Я говорила тебе, отец, – сказала Амальтея, – говорила, что ничего хорошего не выйдет, потому что приметы неладные для свадьбы... гости пришли с похорон, принесли Ювента, говорили только про убийство, про соседское дело... потом Вераний...
Она кинулась к ногам Грецина, захлебываясь слезами.
– Не отдавай меня за пьяницу!.. не отдавай за лгуна!.. Не люблю я его, не хочу, не хочу!..
Поселяне одни приняли ее сторону, вместе с Примом и Тертуллой стали уговаривать Грецина прогнать негодного жениха, но Ультим, которого оруженосец постоянно смешил, особенно теперь, после его сцепки с Балвентием, сначала враждебной, потом родственно-любовной, Ультим начал заступаться за Верания; часть гостей поддержала его, и начался бесконечный спор с семейным разладом, где один дряхлый свинопас не принял участия, ничего не понимая в случившемся, бормоча сам с собою:
– Что такое он говорил?.. Что такое?.. вот теперь все кричат?.. а ну-ко-сь он нос-то... нос-то мне прищемит опять!..
ГЛАВА XXI
Деревенские сплетни. – Любовь у источника
Старому Грецину было чрезвычайно неприятно все случившееся, но он не решился наотрез отказать Веранию в руке своей дочери в такое время, когда ему казался нужным могущественный человек в Риме среди царской прислуги, за какого тот себя выдавал.
Грецина угнетала мысль, что убийство повело ко вторжению во владения его господ ненавидимых им соседей-помещиков с такою оглаской на весь округ, что не стало возможности скрыть дело до решения господской воли о том.
– Что теперь будет?! Как бы господин не свалил все это с виновной головы на невинные?! Как бы не наказал вместе с преступником и управляющего со старшим сыном, за то, что допустили случиться то, что случилось не по их воле, а еще сильнее за разглашение того, чего нельзя скрыть!..
Так мучительно прошло несколько дней.
Члены семьи Грецина обыкновенно собирались в полдень к обеду не все за раз, а по мере окончания работы каждого, кому когда удобно.
Ультим, исполнявший обязанности дворника при усадьбе, являлся к матери первым; затем приходил сам Грецин; Прим и Амальтея бывали последними, потому что соседи часто задерживали их болтовнёю, повстречавшись на дороге. Как все молодые люди, они любили слушать новости и со своей стороны рассказывать, что накопили в запасе своих сведений.
Во многих добытых ими слухах были ужасные преувеличения; соседи судили и рядили не столько о самом происшествии, его виновнике и жертве, как о семье Турна Гердония, хозяйстве его поместья, ссоре с соседом, причем не все поселяне держали его сторону; многие давали хвалебное предпочтение его врагу, фламину.
Во всех этих слухах, когда их передавали, Грецина страшно огорчала болтовня Тита-лодочника, заслуженно прозванного Ловкачом. Все сплетни были ужасны, но выдумки Ловкача просто омерзительны.
Однако, в глубине своего ума, старый управляющий не мог не признавать, что в сущности поведение деревенских болтунов имело свои основы и заслуживало порицания не больше, чем его с сыновьями, не сумевших затушить дело до его огласки.
Грецин, помимо желания, был вынужден стать по отношению к Авлу почти в положение его защитника из опасений господского гнева; он сильно страдал от фальши этого положения, потому что никто больше его не презирал таких людей, мелких негодяев, как Авл, но, когда человеку приходится страдать из-за разбойника, у него, естественно, возникает доля потворства, извинения ему.
В один из таких полдников Грецин прослушал от жены и сына разные соседские толки и, когда они кончили, почувствовал себя совершенно разбитым.
– По крайней мере, все объяснилось, друг мой, – сказала ему Тертулла, заметившая его страдания, – утешься хоть этим.
– Ну, какое тут утешение! – сухо отрезал Грецин.
– Неизвестность кончилась.
– Куда там кончилась!.. Мнится мне, старуха, тут есть еще что-то.
Он не спускал глаз с только что вошедшего Прима, приметив в руке его письмо, скатанное трубкой, но без печати, – по-видимому, уже прочтенное им.
– Что это у тебя, сын? – спросил он.
– От господина, – ответил тот, – я прочту тебе... удивительно хорошее, милостивое письмо!.. О, как хотелось бы мне знать, кто внушил ему это!..
И Прим стал читать.
Будь Грецин в ином настроении, он едва ли согласился бы признать это послание хорошим; некоторые выражения были таковы, что он увидел бы в них даже обиду без вины, но теперь, когда он опасался всего худшего, общий тон письма показался ему чересчур снисходительным, господский гнев сдержанным, мнения светлыми, гуманными, и Грецин, пока сын читал ему, расплылся в умилении от благодарности к человеку, который, несомненно, внушил это грубому Турну, неспособному от себя проявить никакой любезности к невольникам.
– Замечательное письмо!.. Не ожидал я этого!.. – сказал он, разделяя желание сына узнать, кто внушил эти идеи Турну.
– Его тесть, – предположил Ультим.
– Великий Понтифекс добрее своего зятя, это правда, – возразила Тертулла, – но он совершенно не вмешивается в его хозяйственные дела.
– Он вмешался, потому что около него всегда стоит человек, который, кажется, один во всем мире сочувствует нам.
– Кто?
– Арпин.
– А его упросил за нас внук фламина, – заметила Амальтея с легким смущеньем.
– С чего ты взяла?
– Он так вежливо, так любезно отнесся к нам!.. И нам следовало бы поблагодарить его.
– Господского врага!
– Не прямо, а через Арпина... скажем, что мы догадались... так, мол, предполагаем... ну, и все такое.
– Но теперь дело в том, как поступить с преступником, – перебил Прим, – господин пишет, что не желает выдавать Авла на расправу соседям, не дает приказа и казнить его домашним судом.
– Будем довольны, что все так хорошо обошлось, – сказала Тертулла, – лишь бы этот ужасный этруск не употребил во зло господское милосердие.
– Я уверен, что он убил соседского сторожа, как и уверяет, из личной мести, свел с ним лишь свои счеты, – сказал Ультим, – я рад, что Авл легко отделался, выпутался из беды.
Грецин, молча размышлявший, взвешивая каждое слово господского письма в сопоставлении с деревенскими молвами и толками, стал браниться.
– Ты болтаешь нелепости, точно глупая баба, сын!.. Я и не намерен спускать безнаказанно Авлу его злодейство; мне вовсе не хочется, чтоб он улизнул от наказанья.
– Но это не принесет никому никакой пользы, отец, – возразил Ультим, – это не помирит господ с соседом и не исправит рабочих.
– А по-твоему, следовало бы спасать от наказания даже убийцу, достойного виселицы? Да тогда все повадятся воровать и убивать.
Они спорили таким образом много раз во время обеда, не решая вопроса ни на чем, но дело с течением времени разрешилось помимо их стараний.
Арпин и Виргиний, соединенные тесной дружбой, младшие члены враждующих семейств, всегда служили «буферами», где требовалось отвести опасное столкновение их старших; они и на этот раз присланы, каждый в свою усадьбу, в качестве расследователей уже выяснившегося дела.
Они сходились толковать между собою на «нейтральную территорию» к священному источнику богини Терры (земли), или Теллус, чтимой в этом округе, как и во многих местностях, где привился латинский культ, уже начавший смешиваться с греческим, но Теллус еще в те времена не отождествили с Геей, это была своеобразная сила земли мрачной, латинской окраски, не бывшая и Реей, матерью Зевса, которого римляне тогда уже начали сливать в одно лицо со своим Юпитером, прежде не имевшим никаких мифов о нем.
У этого источника Терры, после суда над преступником и приговора его к смертной казни, Амальтея, бывшая там в числе других любопытных, среди огромной толпы зевак, смело поблагодарила Виргиния за подозреваемые ею его тайные старания выгородить ее отца и братьев из сферы господского гнева, на что юный внук фламина, с трудом осилив свою застенчивость перед девушкой, ответил, что он и впредь, если такой случай представится, будет защищать ее отца, но, к сожалению, дед не всегда посылает его с такими поручениями в деревню, предпочитая услуги более ловкого Марка Вулкация.
Узнав от своей няньки, что свадьба Амальтеи с Веранием расстроилась из-за того, что тот нагрубил будущему тестю, Виргиний ничего не сказал девушке о проделках своего двоюродного брата.
Источник Терры сделался местом их встреч, сначала, как им казалось, случайных, потому что и его и ее неодолимо тянуло туда вспомнить прошлую встречу и у каждого находилось нечто чрезвычайно нужное сказать другому.
На вопрос Амальтеи, знает ли он Верания-вейента в числе оруженосцев царевича Люция, Виргиний ответил, что он его слишком хорошо знает, и грустно вздохнул, но не выдал его инкогнито, опасаясь гнева деда, а только осторожно предупредил:
– Берегитесь Верания!.. Это очень хитрый человек.
Он порадовался, когда Амальтея сказала, что Грецин относится к Веранию холодно, хоть и не расторгает сватовства, потому что тот оказывает ему всевозможные мелкие услуги, привозит хорошее греческое вино, до которого старик страстный охотник, и забавляет его вместе с Ультимом разными дурачествами, выкидывая смешные штуки над свинопасом, который оказался, – неизвестно, достоверно или ради шутки, – его родным отцом. Над этим последним сообщением Виргиний много смеялся, но и теперь не открыл девушке тайну, предположив по своей наивности, что Вулкаций это делает только ради того, чтоб его не гнали из усадьбы врагов его деда, где ему весело, чтобы рабы не стеснялись патриция в нем, как стеснялись даже Арпина, рожденного пленной конкубиной-самниткой.
– Ах, я сам желал бы сделаться невольником, чтоб бывать у вас вместе с Веранием!.. – сказал он.
Виргиний мало-помалу перестал конфузиться дочери Грецина; перестала и она выискивать предлоги для встреч с ним у источника Терры; они стали приходить туда и в другие места уже без предлогов, – просто для того, чтобы повидаться.
Это завершилось для них тем, чем всегда завершаются такие свидания молодежи, – завершилось объятиями, вначале чистой и идеальной, а потом страстной любви.
Грецина угнетала мысль, что убийство повело ко вторжению во владения его господ ненавидимых им соседей-помещиков с такою оглаской на весь округ, что не стало возможности скрыть дело до решения господской воли о том.
– Что теперь будет?! Как бы господин не свалил все это с виновной головы на невинные?! Как бы не наказал вместе с преступником и управляющего со старшим сыном, за то, что допустили случиться то, что случилось не по их воле, а еще сильнее за разглашение того, чего нельзя скрыть!..
Так мучительно прошло несколько дней.
Члены семьи Грецина обыкновенно собирались в полдень к обеду не все за раз, а по мере окончания работы каждого, кому когда удобно.
Ультим, исполнявший обязанности дворника при усадьбе, являлся к матери первым; затем приходил сам Грецин; Прим и Амальтея бывали последними, потому что соседи часто задерживали их болтовнёю, повстречавшись на дороге. Как все молодые люди, они любили слушать новости и со своей стороны рассказывать, что накопили в запасе своих сведений.
Во многих добытых ими слухах были ужасные преувеличения; соседи судили и рядили не столько о самом происшествии, его виновнике и жертве, как о семье Турна Гердония, хозяйстве его поместья, ссоре с соседом, причем не все поселяне держали его сторону; многие давали хвалебное предпочтение его врагу, фламину.
Во всех этих слухах, когда их передавали, Грецина страшно огорчала болтовня Тита-лодочника, заслуженно прозванного Ловкачом. Все сплетни были ужасны, но выдумки Ловкача просто омерзительны.
Однако, в глубине своего ума, старый управляющий не мог не признавать, что в сущности поведение деревенских болтунов имело свои основы и заслуживало порицания не больше, чем его с сыновьями, не сумевших затушить дело до его огласки.
Грецин, помимо желания, был вынужден стать по отношению к Авлу почти в положение его защитника из опасений господского гнева; он сильно страдал от фальши этого положения, потому что никто больше его не презирал таких людей, мелких негодяев, как Авл, но, когда человеку приходится страдать из-за разбойника, у него, естественно, возникает доля потворства, извинения ему.
В один из таких полдников Грецин прослушал от жены и сына разные соседские толки и, когда они кончили, почувствовал себя совершенно разбитым.
– По крайней мере, все объяснилось, друг мой, – сказала ему Тертулла, заметившая его страдания, – утешься хоть этим.
– Ну, какое тут утешение! – сухо отрезал Грецин.
– Неизвестность кончилась.
– Куда там кончилась!.. Мнится мне, старуха, тут есть еще что-то.
Он не спускал глаз с только что вошедшего Прима, приметив в руке его письмо, скатанное трубкой, но без печати, – по-видимому, уже прочтенное им.
– Что это у тебя, сын? – спросил он.
– От господина, – ответил тот, – я прочту тебе... удивительно хорошее, милостивое письмо!.. О, как хотелось бы мне знать, кто внушил ему это!..
И Прим стал читать.
Будь Грецин в ином настроении, он едва ли согласился бы признать это послание хорошим; некоторые выражения были таковы, что он увидел бы в них даже обиду без вины, но теперь, когда он опасался всего худшего, общий тон письма показался ему чересчур снисходительным, господский гнев сдержанным, мнения светлыми, гуманными, и Грецин, пока сын читал ему, расплылся в умилении от благодарности к человеку, который, несомненно, внушил это грубому Турну, неспособному от себя проявить никакой любезности к невольникам.
– Замечательное письмо!.. Не ожидал я этого!.. – сказал он, разделяя желание сына узнать, кто внушил эти идеи Турну.
– Его тесть, – предположил Ультим.
– Великий Понтифекс добрее своего зятя, это правда, – возразила Тертулла, – но он совершенно не вмешивается в его хозяйственные дела.
– Он вмешался, потому что около него всегда стоит человек, который, кажется, один во всем мире сочувствует нам.
– Кто?
– Арпин.
– А его упросил за нас внук фламина, – заметила Амальтея с легким смущеньем.
– С чего ты взяла?
– Он так вежливо, так любезно отнесся к нам!.. И нам следовало бы поблагодарить его.
– Господского врага!
– Не прямо, а через Арпина... скажем, что мы догадались... так, мол, предполагаем... ну, и все такое.
– Но теперь дело в том, как поступить с преступником, – перебил Прим, – господин пишет, что не желает выдавать Авла на расправу соседям, не дает приказа и казнить его домашним судом.
– Будем довольны, что все так хорошо обошлось, – сказала Тертулла, – лишь бы этот ужасный этруск не употребил во зло господское милосердие.
– Я уверен, что он убил соседского сторожа, как и уверяет, из личной мести, свел с ним лишь свои счеты, – сказал Ультим, – я рад, что Авл легко отделался, выпутался из беды.
Грецин, молча размышлявший, взвешивая каждое слово господского письма в сопоставлении с деревенскими молвами и толками, стал браниться.
– Ты болтаешь нелепости, точно глупая баба, сын!.. Я и не намерен спускать безнаказанно Авлу его злодейство; мне вовсе не хочется, чтоб он улизнул от наказанья.
– Но это не принесет никому никакой пользы, отец, – возразил Ультим, – это не помирит господ с соседом и не исправит рабочих.
– А по-твоему, следовало бы спасать от наказания даже убийцу, достойного виселицы? Да тогда все повадятся воровать и убивать.
Они спорили таким образом много раз во время обеда, не решая вопроса ни на чем, но дело с течением времени разрешилось помимо их стараний.
Арпин и Виргиний, соединенные тесной дружбой, младшие члены враждующих семейств, всегда служили «буферами», где требовалось отвести опасное столкновение их старших; они и на этот раз присланы, каждый в свою усадьбу, в качестве расследователей уже выяснившегося дела.
Они сходились толковать между собою на «нейтральную территорию» к священному источнику богини Терры (земли), или Теллус, чтимой в этом округе, как и во многих местностях, где привился латинский культ, уже начавший смешиваться с греческим, но Теллус еще в те времена не отождествили с Геей, это была своеобразная сила земли мрачной, латинской окраски, не бывшая и Реей, матерью Зевса, которого римляне тогда уже начали сливать в одно лицо со своим Юпитером, прежде не имевшим никаких мифов о нем.
У этого источника Терры, после суда над преступником и приговора его к смертной казни, Амальтея, бывшая там в числе других любопытных, среди огромной толпы зевак, смело поблагодарила Виргиния за подозреваемые ею его тайные старания выгородить ее отца и братьев из сферы господского гнева, на что юный внук фламина, с трудом осилив свою застенчивость перед девушкой, ответил, что он и впредь, если такой случай представится, будет защищать ее отца, но, к сожалению, дед не всегда посылает его с такими поручениями в деревню, предпочитая услуги более ловкого Марка Вулкация.
Узнав от своей няньки, что свадьба Амальтеи с Веранием расстроилась из-за того, что тот нагрубил будущему тестю, Виргиний ничего не сказал девушке о проделках своего двоюродного брата.
Источник Терры сделался местом их встреч, сначала, как им казалось, случайных, потому что и его и ее неодолимо тянуло туда вспомнить прошлую встречу и у каждого находилось нечто чрезвычайно нужное сказать другому.
На вопрос Амальтеи, знает ли он Верания-вейента в числе оруженосцев царевича Люция, Виргиний ответил, что он его слишком хорошо знает, и грустно вздохнул, но не выдал его инкогнито, опасаясь гнева деда, а только осторожно предупредил:
– Берегитесь Верания!.. Это очень хитрый человек.
Он порадовался, когда Амальтея сказала, что Грецин относится к Веранию холодно, хоть и не расторгает сватовства, потому что тот оказывает ему всевозможные мелкие услуги, привозит хорошее греческое вино, до которого старик страстный охотник, и забавляет его вместе с Ультимом разными дурачествами, выкидывая смешные штуки над свинопасом, который оказался, – неизвестно, достоверно или ради шутки, – его родным отцом. Над этим последним сообщением Виргиний много смеялся, но и теперь не открыл девушке тайну, предположив по своей наивности, что Вулкаций это делает только ради того, чтоб его не гнали из усадьбы врагов его деда, где ему весело, чтобы рабы не стеснялись патриция в нем, как стеснялись даже Арпина, рожденного пленной конкубиной-самниткой.
– Ах, я сам желал бы сделаться невольником, чтоб бывать у вас вместе с Веранием!.. – сказал он.
Виргиний мало-помалу перестал конфузиться дочери Грецина; перестала и она выискивать предлоги для встреч с ним у источника Терры; они стали приходить туда и в другие места уже без предлогов, – просто для того, чтобы повидаться.
Это завершилось для них тем, чем всегда завершаются такие свидания молодежи, – завершилось объятиями, вначале чистой и идеальной, а потом страстной любви.