Шалимов Александр. Беглец

-----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. "Странный мир". Л., "Советский писатель", 1972.
OCR & spellcheck by HarryFan, 1 December 2000
-----------------------------------------------------------------------


Исчезновение Митрофана Кузьмича Цыбули наделало немало шуму в Алуште.
Болтали разное... Работники районной милиции искали старого лесника даже в
огромных бочках местного винкомбината, в которых хранились знаменитые
крымские вина.
Что касается Евдокии Макаровны, жены дяди Митрофана, то она была твердо
убеждена, что старик отправился прямо в ад. Она даже отслужила панихиду по
грешнику Митрофану, которого черти упекли в самое горячее место адской
кухни.
Об Альбине Евдокия Макаровна рассказывать не любила.
- Ну, жил во время оккупации. Кто его знает, откуда взялся... Не такой
был, как все. - Она тяжело вздохнула. - Непонятный какой-то... И будущее
предсказывал. Что сказал, все как по часам исполнилось... А уж куда делся
потом... - она махнула темной морщинистой рукой и потерла углы глаз
кончиком головного платка.
Я понял, что воспоминания причиняют ей боль, и не настаивал. Позднее
догадался, что память об Альбине для Евдокии Макаровны слишком дорога.
Старуха ни с кем не хотела делиться ею. Альбин был для нее почти сыном.
Стояла весна. Цвели сады. Море дышало порывами прохладного ветра.
Приезжих было мало, и дача Евдокии Макаровны пустовала. Вечерами мы
подолгу сидели вдвоем на веранде у большого медного самовара. Пили чай с
прошлогодним вареньем, тихо разговаривали. Говорила больше Евдокия
Макаровна, а я поддакивал невпопад и снова и снова вспоминал утро того
удивительного дня...


Уже не первый год проводил я конец весны, а иногда и начало лета в
домике дяди Митрофана на окраине Алушты. Посреди тенистого виноградника
хозяева устроили беседку. Там стоял грубо сколоченный стол. За ним хорошо
работалось в яркие солнечные дни, когда небо кажется прозрачным и
глубоким, а редкие облачка цепляются за скалистые вершины гор.
Море было рядом, его шум долетал вместе с дуновениями легкого ветра.
Сам дядя Митрофан появлялся редко. Летом он больше жил в лесной
сторожке.
- Чтобы не мешать отдыхающим, - объяснял он, когда заглядывал домой.
В то утро он был дома...
Помню, у меня не клеилось с очерком. Я бросил перо и вышел в сад. Дядя
Митрофан в трусах, толстый и грузный, восседал на скамейке под густым
зеленым навесом виноградных лоз. Маленькими глазками, спрятавшимися в
глубоких складках коричневого от загара лица, он следил, как Евдокия
Макаровна перебирала какой-то хлам в большом кованом сундуке.
Увидев меня, старик оживился:
- А, литератор, чернильная твоя душа, здорово, здорово! Чего дома
торчишь? Шел бы на море. Все равно больше не заплатят, если днем сочинять.
Я бы, если б был сочинителем, только по ночам писал...
- Чего привязался к человеку! - ворчливо вмешалась Евдокия Макаровна. -
Лучше иди штаны надень. Срам глядеть! Если бы он был сочинителем!.. О чем
тебе сочинять, басурману лысому?
Однако дядя Митрофан был настроен мирно.
- Заглохни! - посоветовал он жене и, потирая небритый подбородок,
продолжал: - Мне есть чего рассказать... Мне из пальца высасывать не надо.
А он вот не знает, об чем писать. По глазам вижу. Верно?..
- Верно, - признался я.
- Ну то-то. Люблю за правду. А ты возьми и напиши, скажем, про меня.
Напиши, какой я есть. Правильно напишешь - живи бесплатно, пока не
надоест...
- Тьфу! - плюнула Евдокия Макаровна и ушла в комнаты.
- Зачем она это тряпье хранит? - спросил я, чтобы переменить тему
разговора. - Все моль поела.
- Баба, - проворчал дядя Митрофан, заглядывая в сундук. - С нее какой
спрос? Она эту сундучину лет десять не открывала; все просила из погреба
вытянуть. Я сегодня выволок, так она теперь зудит, что из-за меня все
погнило.
Он запустил руку в сундук и сердито встряхнул тряпки.
Пахнуло сыростью. Стайка серебристых молей поднялась из тряпья и
заметалась в воздухе, спасаясь от солнечных лучей.
Дядя Митрофан выгреб из сундука сверток старых половиков и швырнул на
землю.
Один из половиков развернулся; в нем оказалось что-то похожее на
широкий блестящий пояс с двойной портупеей. При виде пояса дядя Митрофан
ошеломленно ахнул. С быстротой, несвойственной его грузной фигуре, он
нагнулся, схватил пояс и принялся внимательно разглядывать, покачивая
седой квадратной головой.
- Что за штука? - поинтересовался я, указывая на ремни портупеи,
скрепленные серебристыми металлическими дисками.
Дядя Митрофан подозрительно глянул по сторонам.
- Это, брат, такая штука, - он натужно закашлялся, - такая штука...
Да... Леший знает, как сюда попала. Вот не думал, что она у меня осталась.
- А что это?
- Подожди, дай вспомнить, как было...
Дядя Митрофан потер небритые щеки, почесал голову.
- Эта штуковина от него ведь осталась. Вроде бы радио тут внутри, а
может, и еще что... Он эти ремни не снимал. Даже спал в них... И часто при
мне вот это колесико крутил.
Дядя Митрофан осторожно поскреб пальцем один из серебристых дисков на
ремнях портупеи.
Я нагнулся, чтобы получше рассмотреть диск. Он состоял из нескольких
колец, вставленных одно в другое. На кольцах были тонко выгравированы
деления и ряды цифр. В центре находилось выпуклое желтоватое стекло,
напоминавшее глаз. Я потрогал ремни портупеи. Это была не кожа, а какая-то
незнакомая мне пластмасса - прочная и эластичная. Едва ощутимые утолщения
свидетельствовали, что внутри портупеи скрыты металлические части.
Сырость и плесень не оставили следов на этом странном приспособлении.
Ремни были сухи и чисты, а металл блестел так, словно его только что
отполировали. Нет, это не было похоже на радиопередатчик, скорее на
крепление парашюта. Только для чего могли служить блестящие кольца с
рядами цифр, этот глазок и металлические детали внутри?
Я посмотрел на дядю Митрофана. Он был явно встревожен находкой. Его
толстые пальцы дрожали. Он беспокойно оглядывался по сторонам. Не выпуская
из рук портупеи, снова начал рыться в сундуке, перевернул ворох тряпья,
долго шарил под ним; потом поднялся, отер пот со лба и, отдуваясь, присел
на край сундука.
- Еще что-нибудь должно быть? - спросил я.
Он не ответил. Сидел, припоминая что-то.
- Зачем не за свое дело берешься? - раздался ворчливый голос Евдокии
Макаровны. - Кто тебя просил помогать? Ишь, расшвырял все. Шел бы лучше
спать, если дела найти не можешь.
- А что? Могу и пойти, - охотно согласился дядя Митрофан, поспешно
вставая с сундука и пряча портупею за спину. Он подмигнул мне, предлагая
следовать за ним, и поковылял в свою каморку под верандой.
Евдокия Макаровна подозрительно посмотрела ему вслед, покачала головой
и присела возле сундука. Я прошелся по саду и, когда Евдокия Макаровна
нагнулась над сундуком, проскользнул в комнату дяди Митрофана.
Он сидел на кровати, большими узловатыми руками поглаживал портупею.
Жестом пригласил меня сесть рядом.
- Можешь верить, можешь не верить, - сказал он, вздыхая, - а было
так...
Он рассказывал долго и путано, часто останавливался, чтобы припомнить
события, пропускал подробности, потом возвращался к ним, многое повторял,
словно убеждая самого себя. Рассказ изобиловал отступлениями, в которых он
пытался по-своему объяснить происходившее. Эти объяснения были наивны, а
подчас еще более фантастичны, чем те удивительные события, свидетелем и
участником которых ему пришлось стать.
Для краткости я опускаю большинство рассуждении дяди Митрофана,
сохранив лишь главное - поразительную историю Беглеца...


Это произошло ранней весной тысяча девятьсот сорок третьего года. По
ночам зарево полыхало над крымскими лесами, в которых укрывались
партизаны. У моря в Алуште и Ялте гулко стучали по разбитым тротуарам
каблуки фашистских офицеров и полицейских.
Поздним ненастным вечером дядя Митрофан возвращался из лесной сторожки
домой. Пропуска у него не было, и он осторожно пробирался по тихим,
безлюдным улицам, проклиная немцев, ненастье и ревматизм.
Ни одно окно не светилось, под ногами хлюпала размокшая глина, над
головой быстро плыли черные, мохнатые облака. В просветах между ними
изредка появлялась луна, и тогда казалось, что облака останавливаются, а
луна стремительно несется по небу.
Перед кипарисовой аллеей дядя Митрофан остановился. До дому уже
недалеко, но в аллее темно, как в погребе. Легко нарваться на патруль.
Дядя Митрофан прислушался. Как будто никого... Только вдалеке шумело
невидимое море.
Он сделал несколько шагов и замер на месте. Впереди, возле одного из
кипарисов, шевельнулось что-то более темное, чем окружающий мрак.
"Влип", - подумал дядя Митрофан, мучительно соображая, что лучше -
бежать или прикинуться пьяным.
Темная фигура также не шевелилась.
"Сейчас полоснет из автомата, и служи панихиду, - рассуждал дядя
Митрофан, чувствуя, как его прошибает холодный нот. - И чего ждет? Может,
не патруль?.. Эх, была не была..."
Дядя Митрофан сделал шаг вперед и шепотом спросил:
- Кто такой?
Темная фигура беззвучно отступила за кипарис.
- Видно, не патруль, - осмелел дядя Митрофан. - Чего надо? Чего по
ночам шляешься? - угрожающе продолжал он, делая еще шаг вперед.
Фигура продолжала молчать, но уже совсем близко слышно было тихое,
прерывистое дыхание.
- Смотри, задуришь - стрельну, - быстро предупредил дядя Митрофан и, в
подтверждение своих слов, звякнул в кармане ключами.
- Нет, нет, - странным, чуть гортанным голосом отозвался незнакомец, -
я не враг вам. Но, во имя справедливости, помогите мне.
- Ранен, что ль?
- Нет.
- Жрать хочешь?
- Не понимаю, - помолчав, отозвался незнакомец.
"Не наш, - сообразил дядя Митрофан. - Но и не немец".
- Голодный?
- Нет...
- Так какого лешего тебе надо?
- Спасибо, - серьезно сказал незнакомец, - лешего мне также не нужно.
Мне ничего не нужно. Скажите только, где я и какой сегодня день.
Дядя Митрофан тихонько свистнул.
- Ясно, что за герой. А ну, пошли до хаты. На улице про такие дела не
говорят.
Незнакомец, видимо, колебался.
- А вы кто? - спросил он наконец, отступая на шаг.
- Тебе я друг, - решительно отрезал дядя Митрофан. - Помогу, в чем
надо. Свою обязанность знаю. Мы союзников уважаем, хотя вы и не спешите со
вторым фронтом... Пошли...
- Хорошо, - сказал, подумав, незнакомец. - Но неужели у вас нельзя
говорить на улице о том, какое сейчас время?
- У нас, брат, такое время, что о нем лучше говорить, когда оно
кончится.
- Кажется, я сильно ошибся, - сказал незнакомец.
- Это бывает, - охотно согласился дядя Митрофан. - Я сам вместо горилки
раз уксуса хватил. Пошли...
Пробираясь по темной аллее, он слышал за плечами дыхание незнакомца.
Наконец скрипнула калитка виноградника. Дядя Митрофан облегченно
вздохнул.
- Однако добрались...
Ощупью нашел под крыльцом ключ, открыл дверь, пропустил гостя вперед. В
комнате занавесил окно старым одеялом и тогда уже зажег керосиновую лампу.
С интересом оглядел гостя. Перед ним стоял юноша лет двадцати, среднего
роста, с узким, бледным лицом, темными бровями и светлыми пепельными
волосами. Он был одет в серую клетчатую куртку с черными отворотами и в
узкие бархатные брюки. Под курткой виднелась белая рубашка с черной
ленточкой вместо галстука. Тонкий резиновый плащ с капюшоном, который
юноша снял, войдя в комнату, едва ли мог согреть хозяина в холодную
мартовскую ночь.
- Продрог небось, - сказал дядя Митрофан, поеживаясь в своем ватнике. -
Вот беда. Водки нет и дров, брат, не заготовлено. Завтра жинка печку
истопит. А сейчас я на керосинке чайку вскипячу. Погреемся.
- Нет, мне не холодно, - своим звенящим, гортанным голосом сказал
юноша. - Но я вам очень признателен, что приютили меня. Я здесь совсем
никого не знаю. Откровенно говоря, я даже не знаю, где я.
"Вот, сбрасывают людей, а без толку, - мелькнуло в голове у дяди
Митрофана. - Ни карт, ни одежонки приличной. Оденут, как клоуна, а он
сразу и засыплется. Этого, наверно, в Румынию предназначали, а он вот куда
угодил. Хорошо еще, не в море. И что бы делал, если бы меня не встретил".
- Ну, давай знакомиться, - продолжал он, обращаясь к гостю, - меня
Цыбулей звать, по имени Митрофан, по батюшке Кузьмич, а тебя как?
- Мое имя Альбин, - сказал юноша.
- Что же, имя неплохое, - одобрил дядя Митрофан. - А фамилия?
- Зовите меня Альбин, - смущенно улыбнулся юноша.
- Альбин так Альбин, - согласился дядя Митрофан. - Молод, а конспирацию
знает... И между прочим, правильно. Мне твоя фамилия ни к чему. Завтра я
тебе одежонку приличную достану; в твоей на улицу не выйдешь, сразу
арестуют. Документы-то есть? Паспорт или еще что?
- Не знаю, - нерешительно промолвил Альбин. - Но скажите, пожалуйста,
куда я попал? Что это за место?
- Алушта...
- Алушта? - повторил юноша, слегка пожимая плечами. - Не помню
такого... А какая... страна или, как это называется... государство?
- Да ты что, с луны упал? - удивился дядя Митрофан. - Крым это. Крым-то
ты знаешь? Чему только вас учат там... А государство здесь было Советское,
пока фашисты не пришли. Вот вышвырнем их, и опять оно будет... А тебе-то
куда надо было?
- Не совсем сюда, - горестно вздохнул юноша. - Теперь уж все равно, но
боюсь, это не, единственная ошибка. Какой сегодня день?
- Шестое марта.
- Ну, а дальше?
- Чего дальше?
- Шестое марта какого года?
Дядя Митрофан ошеломленно разинул рот.
- Да ты что, шуткуешь надо мной, хлопче? - угрожающе протянул он и так
треснул кулаком по столу, что со звоном подскочили стаканы.
- Не сердитесь, Кузьмин, - тихо сказал Альбин. - Я правду говорю. Я не
знаю, какой сейчас год. Так получилось. Я... долго болел... Все забыл...
- А ты когда заболел, друг, в каком году? - подозрительно осведомился
дядя Митрофан, не сводя глаз со своего гостя.
- Уж давно... Но я забыл...
- Как же тебя, больного, на такое дело послали?
- На какое дело?
- Ну, ладно, - махнул рукой дядя Митрофан, - меня это не касается.
Только я тебе так скажу: врать надо с умом, а то сразу попадешься.
Альбин потер тонкими пальцами бледный лоб.
- Все-таки какой же сейчас год?
- Тысяча девятьсот семидесятый, - насмешливо проворчал дядя Митрофан.
Гость не обиделся. Он внимательно посмотрел на старика, соображая
что-то, и уверенно сказал:
- Нет, не может быть.
- Верно, не дожили еще. А если я скажу так - тысяча восемьсот
семидесятый?
Альбин вздрогнул. В его больших черных глазах блеснули золотистые
огоньки. Однако, чуть подумав, он тряхнул головой.
- Думаю, что и это неправда.
- То есть как это "думаешь"? - рявкнул дядя Митрофан. - Да ты что? Ты
подожди! Слушай, а может, у тебя тут того? - дядя Митрофан повертел
большим пальцем возле виска. - Может, ты драпака дал из этого места, где
вашего брата под замком держат? Ну, понимаешь?
- Не понимаю, - сказал Альбин, - но если вам неприятны мои вопросы и
мое присутствие, я уйду...
- Молчи, - оборвал дядя Митрофан. - Куда пойдешь, непутевая башка!
Ложись спать, завтра подумаем, что делать... А год сейчас, по правде
сказать, поганый; люди его крепко запомнят - военный тысяча девятьсот
сорок третий год.
- Тысяча девятьсот сорок третий, - повторил Альбин, прищурившись. -
Вероятно, вы снова шутите, Кузьмич?
- Шучу? - опешил дядя Митрофан. - Тетка твоя курица пускай этим шутит.
("Да чего я с ним разговариваю? Ясно - сумасшедший".) Идем, - продолжал он
вслух. - Постель в соседней комнате.
Гость не спеша поднялся, взял плащ, подошел к двери, но вместо того,
чтобы отворить ее, ударился о нее со всего размаха лбом. Испуганно
отпрянув назад, он смущенно улыбнулся дяде Митрофану:
- Забыл, что надо самому...
Он потер лоб и, нащупав ручку, осторожно отворил дверь.
"Сумасшедший, - окончательно решил старик. - Откуда только взялся на
мою голову! Еще хату ночью спалит..."


Однако ночь прошла спокойно. На другое утро, заглянув в комнату
Альбина, дядя Митрофан застал своего гостя уже на ногах. Вид у юноши был
измученный и встревоженный. Он почти не коснулся скудного завтрака,
отвечал односложно, думал о чем-то своем.
На вопрос, чем он расстроен, коротко ответил:
- Со мной случилась бОльшая беда, чем я предполагал. Не спрашивайте;
все равно вы не поймете, в чем дело...
Дядя Митрофан обиделся, но промолчал.
Прошло несколько дней. Альбин не покидал комнаты, почти ничего не ел. С
утра до вечера он сидел на кровати, напряженно думал о чем-то. Время от
времени, схватив листок бумаги, покрывал его строчками непонятных знаков,
цифр и кривых линий, писал, зачеркивал, снова писал, потом рвал все на
мелкие клочки и опять погружался в раздумье.
Иногда он вскакивал и принимался бегать по маленькой, тесно
заставленной комнате, бормоча непонятные слова. Потом успокаивался и
часами сидел неподвижно, безучастный ко всему.
Дядя Митрофан заходил, садился возле. Альбин молчал, устремив глаза в
одну точку. Казалось, он не замечал присутствия дяди Митрофана.
- Куда он глядит? - недоумевал старик и старался найти на беленой стене
то место, которое так привлекало внимание Альбина.
- Верно, далеко глядит. Ох, далеко... А что видит?..
Порой какая-то тень пробегала по бледному лицу Альбина. Тонкие черты
искажались гримасой боли: юноша резко встряхивал головой, словно пытаясь
прогнать тяжкие воспоминания.
"Переживает, - думал дядя Митрофан. - Конечно, будешь переживать, если
не туда попал, куда посылали... А может, ждет чего? Книжек ему, что ли,
каких достать? Почитает - глядишь, про беду свою забудет на малый час".
Дядя Митрофан слазил на чердак, разыскал среди старых ящиков и пустых
бутылок стопку запыленных книг - библиотечку ушедшего на фронт внука,
выбрал несколько штук, отер тряпкой и принес Альбину.
- Старинные, - задумчиво сказал юноша, осторожно листая страницы
тонкими, длинными пальцами.
- Какие там старинные! - махнул рукой дядя Митрофан. - Перед самой
войной куплены.
- О, конечно, - смутился Альбин, - я не точно выразился. Книги - такая
вещь... Чем им больше лет, тем они ценнее... Я хотел сказать, что пройдут
столетия и некоторые из этих книг станут большой редкостью. За ними будут
охотиться исторические библиотеки, музеи, любители старины. И даже не
всегда за тем, чтобы их читать. Тогда это будет иначе... Книга скоро
утратит свою роль сокровищницы человеческого опыта и знаний. Магнитные и
электронные записи гораздо удобнее. Книги будут интересовать лишь
лингвистов, историков да коллекционеров. Вот эта, например, она станет
настоящим сокровищем для собирателей редкостей.
- Подорожает, что ли? - не понял дядя Митрофан.
- Подорожает? - повторил Альбин. - Ах, то есть станет дороже? Нет, это
не то слово. Оценивать ее никто не будет. Это ни к чему. Просто она станет
уникальной, редкой... Библиотеки, имеющие такую книгу, будут вправе
гордиться. Ее написал кровью сердца мудрый человек в годы Великой
Перестройки. Ее будут хранить среди других редкостей во дворце из металла
и стекла, куда не проникает жара и холод, влага и пыль...
Дядя Митрофан покачал головой и осторожно смахнул паутину с корешка
книги, которую Альбин держал в руках. Порывшись в кармане, достал
старенькие очки в поржавевшей оправе, приладил их на нос, через плечо
Альбина с любопытством и опаской глянул на заглавие. Удивленно заморгал
маленькими глазками и еще раз перечитал заглавие, шевеля толстыми губами.
Потом поглядел исподлобья на своего гостя.
Лицо Альбина оставалось задумчивым и серьезным.
- А ведь все-таки псих, - пробормотал дядя Митрофан и, насупившись,
вышел из комнаты.
Книги не заинтересовали Альбина. Он перелистал их и больше к ним не
прикасался. По-прежнему сидел, молчал, думал... Казалось, он не отдавал
себе отчета в опасности своего положения. Дядя Митрофан со страхом
размышлял, что будет, если немцы устроят очередную облаву или обыск.
Наконец он не выдержал и решил поговорить с гостем начистоту.
Свой рассказ о войне и оккупации он закончил словами:
- Понимать надо, в какое время живем. Никто не знает, что через час
будет...
- Я понимаю, - тихо сказал Альбин, - и о многом я знал раньше. Но
действительность оказалась в тысячу раз проще и... страшнее. До чего я был
наивен, Кузьмич! Чтобы понять по-настоящему, недостаточно знать, надо
видеть, участвовать самому... А я связан - связан понятиями и законами
иного мира. Я лишен права вмешаться. И это ужаснее всего... Если бы можно
было начать сначала! Поверьте, Кузьмич, я не могу сейчас помочь вам. Я
вынужден ждать... Может быть, силовое поле восстановится, и тогда... Как
бы это объяснить? Я еще не понимаю, что произошло, почему прекратилась
связь и исчезло поле, но...
- Я ему про деда, а он про бузину, - раздраженно прервал дядя Митрофан.
- Меня твои тере-фере не интересуют. И помощи я от тебя никакой не жду. Ты
лучше скажи, чего делать будем, если немцы нагрянут.
- Я сделаю все, что вы посоветуете.
- Первое разумное слово за неделю, - смягчился дядя Митрофан. - Тогда
слушай. Документы у тебя какие есть?
- Документы?.. Ах, да... Никаких нет.
- Беда с тобой. В такое время разве можно без документов!..
- Я не знал. - Альбин смущенно пожал плечами.
- Тогда вот что. Я тебя спрячу в сторожке в лесу. Туда немцы не
заглядывают. Ну, а там - поглядим... Согласен?..
Гость молча кивнул головой.


Они вышли на рассвете следующего дня. Альбин не стал переодеваться. Он
согласился лишь взять резиновые сапоги, а поверх своего черного плаща
надел старый брезентовый дождевик дяди Митрофана. На прощанье он низко
поклонился Евдокии Макаровне и поблагодарил за заботу.
- Господа мы прогневили, - запричитала старуха, - живем как звери. По
своей земле крадучись ходим, всего опасаемся. Когда это кончится...
- Еще не скоро, - серьезно сказал Альбин. - Ваши через год сюда
вернутся, а война закончится в мае тысяча девятьсот сорок пятого.
- Ишь, пророк нашелся, - проворчал дядя Митрофан. - Это ты как же узнал
- по картам или из Библии?
- Просто мне так кажется, - смутился Альбин.
- Если кажется, перекрестись, - сурово сказал дядя Митрофан. - Такими
делами, брат, не шутят...
- А ты на него не гавкай, - вмешалась Евдокия Макаровна. - Может, он
видит... Сынок, скажи, победим-то мы?
Альбин мельком глянул на дядю Митрофана, повернулся к Евдокии Макаровне
и, прочитав в ее глазах немую мольбу, твердо сказал:
- Вы победите, ваш народ.
- Спасибо, сынок. Спасибо... Только вот мы-то с ним, - она кивнула на
дядю Митрофана, - доживем ли до победы?
Альбин смущенно улыбнулся.
- Этого я не знаю, но горячо желаю вам дожить!
- Этак и я могу предсказывать, - заметил дядя Митрофан. - Пошли,
пророк.
Логами, заросшими густым кустарником, они добрались до леса и вышли на
дорогу. Альбин молчал; дядя Митрофан бормотал что-то в усы, временами тихо
поругивался.
- Не понимаю, что ты за человек, - заметил он наконец. - Не то
безумный, не то только прикидываешься. Вроде бы и неплохой ты парень, а
нет в тебе чего-то. Решимости, что ли, в тебе нет? Откуда ты такой взялся?
- Не сердитесь, Кузьмич, - мягко сказал Альбин, - придет время, я все
объясню. А сейчас не могу, и все равно вы мне не поверите и не поймете.
- Загадки загадываешь! А сейчас, дорогой, война. И на фронте и в тылу
люди гибнут. Ну я, к примеру, старик. За меня внуки воюют. А был бы
помоложе... - дядя Митрофан махнул рукой.
- Вы считаете, что я должен...
- Ничего я не считаю. Я ведь не знаю, зачем тебя прислали. Может, так и
надо...
- Молчите, Кузьмич! - голос Альбина дрогнул. - Вы вот говорите о гибели
людей. Но убивать - какой это ужас! В бесконечной Вселенной нет ничего,
поймите - ничего прекраснее жизни...
- Чудак! Кто этого не понимает. А для чего народ воюет? Для жизни.
Чтобы жили наши дети и внуки и внуки внуков. Ты знаешь, как у нас до войны
было?.. А разве можно жить как сейчас! Ты мог бы так - всю жизнь?
Гримаса мучительной боли скользнула по лицу Альбина.
- Вот то-то! Поэтому народ и воюет. За эту самую жизнь, лучше которой,
как ты сказал, нет ничего на свете. А как же, друг! Так оно и получается.
Нет другого пути.
- Все это так, Кузьмич! Но я... я... - Альбин остановился и закрыл лицо
руками.
- А ты что, из другого теста, не человек?
- Что же, по-вашему, я должен делать?
- Подумай, пораскинь мозгами. Может, и поймешь...
Немцы выросли как из-под земли. Лязгнули затворы автоматов. Дядя
Митрофан тоскливо оглянулся. Впереди два солдата в рогатых касках. Позади
эсэсовский офицер с пистолетом в руках.
- Партизаны?
- Лесник здешний! Не знаете, что ль!
- А он?
- Знакомый из города.
- Документы!
Дядя Митрофан принялся неторопливо шарить по карманам, соображая, что
предпринять.
Альбин, закусив губы, стоял рядом.
- А ну, побыстрей, свинья!
Под носом дяди Митрофана мелькнул кулак в кожаной перчатке, и в этот
момент случилось нечто непостижимое.
Вспышка, более яркая, чем солнечный луч, заставила зажмуриться. Что-то
зашипело, как рассерженная змея. Прозвучал краткий, прервавшийся стон,
снова шипенье, тяжелые удары упавших тел, и... тишина. В воздухе сильно
запахло озоном, как после близкого удара молнии.
Дядя Митрофан открыл глаза. Немцы лежали на песчаной дороге. У солдат
почернели лица под сожженными касками. Стволы автоматов свернулись
спиралью. Тело офицера было наполовину обуглено. Альбин неторопливо
вкладывал что-то в карман своего плаща. Юноша был очень бледен, но
удивительно спокоен.
- Как же это ты их? - оторопело пробормотал дядя Митрофан, со страхом
глядя то на убитых немцев, то на Альбина.
- Новое оружие, - сказал Альбин и тяжело вздохнул.
- Партизанам бы такое, - заметил дядя Митрофан. - Надо будет тебя с
ними свести... У меня, брат, кое с кем из них связь есть. Да... Вот
почему-то только никто от них давненько не объявлялся... А вы, между
прочим, дряни, - добавил он, подумав. - С таким оружием второго фронта не
открываете.