Шарль Далляр. Анна Австрийская. Первая любовь королевы

   – Вот что действительно говорят вслух, но, так как вы не знаете, кузен, я вам скажу, что говорится тихо. Уверяют, будто после своего вдовства, и даже прежде, мадам де Комбалэ – любовница кардинала, а его преосвященство, который может назваться негодяем больше всех нас, назначил свою племянницу статс-дамой королевы только для того, чтобы эта интрига не стеснялась ничем и в то же время была скрыта от всех.
   – Неужели у всех гугенотов есть племянницы? – воскликнул граф де Морэ.
   – Таким образом, – продолжал Гастон, – каждый вечер, если он темный, госпожа де Комбалэ, торопясь засвидетельствовать почтение дяде, пробирается, закутанная в широкий плащ, вдоль люксембургских стен до смежного дворца, в котором живет его преосвященство. Говорят, эти ночные прогулки прекращаются, только когда он принужден удалиться по делам короля и по своим, как сегодня, тогда он предоставляет ей свободу.
   – Которой она спешит воспользоваться, чтобы назначать свидание вашему высочеству.
   – Эта женщина не любит оставаться не занятой, – флегматически заметил Морэ.
   – Тогда она с трудом простит вашему высочеству, что вы заставили ее потерять два вечера.
   – Ба! Она надеется наверстать потерянное в третьем.
   – И ей-богу, она не ошибется! – сказал молодой принц с победоносным видом. – Сегодня вечером я не хочу отступать ни на шаг и принял для этого предосторожности.
   Гастон вынул из кармана своего полукафтанья ключик, который вложил в руку герцога Монморанси.
   – Вот, кузен, – сказал он, – ключ, который она мне дала, что бы я мог входить к ней инкогнито. Я отдаю его вам. Когда мы немножко согреемся в кабаке на улице Феру, я доведу вас до двери, которой принадлежит этот ключ; отоприте ее сами и, когда я войду, заприте за мною. Не будучи в состоянии вернуться, я должен буду идти вперед.
   – Очень благоразумно придумано, но, когда вы захотите уйти, кто отопрет вам дверь?
   – Вы, кузен; вы и Морэ. Вы воротитесь для этого, когда настанет время. Господа, вы старше меня, и особенно вы, Монморанси, очень опытны в таких делах, скажите мне, сколько, по вашему мнению, мне нужно времени, чтоб с честью окончить это дело?
   – Ваше высочество, двадцатилетняя вдова, племянница духовного лица, да ханжа вдобавок, всегда делает три четверти дороги, если не проходит ее всю вперед.
   – Очень мило сказано! – с восторгом вскричал Морэ. – Генрих, у вас, верно, была целая дюжина любовниц-ханжей!
   – Но ее глаза, любезный герцог, ее глаза жгут мне мозг и отнимают от меня все мужество, – сказал молодой принц не без некоторого замешательства. – Когда она на меня не смотрит, я чувствую себя способным на все; как только она на меня взглянет, я оторопеваю.
   – Это очень просто, – возразил герцог. – Как только настанет минута, потушите свечу и будьте спокойны, темнота не заставит ханжу остановиться на дороге.
   – Vente-saint-gris! – вскричал с радостью маленький принц. – Это чудесный совет, я сейчас им воспользуюсь.
   – Золотые ваши речи, Монморанси! – вскричал Морэ. – Как жаль, что он не хочет вступить в орден негодяйства! Я сейчас уступил бы ему мою должность великого приора; он заслуживает ее более меня.
   Трое молодых людей шли в обратном направлении по той самой дороге, по которой час тому назад шел кардинал, но они скоро поворотили налево, к улице Феру. Таверна, к которой они направлялись, была единственным домом на улице, выказывавшим еще в этот час освещенные окна за железной решеткой, закрывавшей их снаружи. Только, вопреки тому, как сказал молодой принц, что это было место немноголюдное, где, именно потому, что там не бывало почти никого, они не подвергались опасности быть узнанными, в эту минуту слышался страшный шум пьяных голосов, крики и ругательства. Точно будто куча воплощенных демонов тут поселилась.
   – О! О! Господа, – сказал Гастон, вдруг остановившись, – мы не можем войти туда; это будет неблагоразумно; таверна эта возле Люксембурга и должна быть наполнена в это время телохранителями кардинала, которые могут, не зная нас, поссориться с нами. Я предпочитаю на этот раз обойтись без средства, предписываемого Беарнцем, и удовольствоваться тем способом, который предложил мне герцог. Пойдемте; я вас доведу до двери, за которой меня ждут.
   Они спустились по улице Феру до улицы Гарансьер. Там молодой принц остановился у маленькой и низкой двери большого и мрачного здания.
   – Тут, – сказал он.
   Эта дверь была та самая, в которую кардинал вышел в тот же вечер так осторожно.
   – Отоприте, кузен, – тихим голосом сказал Гастон.
   Герцог ощупью отыскал замóк, вложил ключ и старался его повернуть.
   – Эта дверь отперта, – сказал он. – Верно, ее забыли запереть.
   – Это все равно, – сказал принц, не обративший внимания на это странное обстоятельство.
   Он переступил порог и обернулся сказать:
   – Теперь, кузен, заприте меня и приходите отпереть через час. По милости вашего доброго совета, этого будет достаточно, чтоб благополучно кончить мое приключение.
   Герцог повиновался, запер дверь и вернулся к своему товарищу, который сказал ему презрительным тоном, не весьма лестным для его августейшего брата:
   – Что вы об этом скажете, Генрих? Не думаете ли вы, что если когда-нибудь Гастон Орлеанский попадет в яму, то, наверно, не по недостатку осторожности?
   – Гастон еще так молод, – отвечал герцог.
   – Ба! Лета не значат ничего. Поверите ли вы мне, де Монморанси, я знаю наверно, что великий Беарнец, его благородный отец и мой, все свое хорошее отдал своим любовницам, а жене отдал шелуху. Наш король Людовик XIII терпеть не может женщин, а наш брат Гастон боится всего; дети ли это его, храбрейшего из храбрецов, который перецеловал бы всех женщин в своем королевстве, если б мог? Я незаконный его сын и только годом старше Гастона, но я не боюсь ничего, и если б мне случилось на один час занять место моего брата, французского короля, королева Анна Австрийская, в продолжение десяти лет своего замужества остающаяся девственницей, через десять месяцев подарила бы мне дофина. Теперь, любезный Генрих, – прибавил граф де Морэ, переменив тон, – как вы желаете? Хотите ждать целый час здесь, на снегу и на ветру, нашего приятеля Гастона или не думаете ли, как и я, что нам во сто раз будет лучше у камина в таверне на улице Феру?
   – В моем выборе сомневаться нечего, – отвечал герцог.
   – Пойдемте же, когда так; и если там действительно телохранители кардинала, так как мы не станем вмешиваться в их дела, то надо надеяться, что и они не станут вмешиваться в наши.
   – Вы правы, Морэ. Притом телохранители кардинала все дворяне, с которыми вовсе не бесславно находиться. Пойдем, попросим места у их огня.
   Они вернулись назад и, не обращая внимания на шум, продолжавшийся внутри, решительно вошли туда. Мы оставили кардинала у герцогини де Шеврез, оставим и Гастона Орлеанского, вошедшего к племяннице кардинала, хорошенькой и набожной госпоже де Комбалэ; мы воротимся к ним несколько позднее, а теперь последуем за герцогом де Монморанси и незаконным сыном Генриха IV, Антоаном де Морэ, в таверну на улице Феру.

III

   ГДЕ ГОВОРИТСЯ О ЛЮБВИ ПРОКУРОРСКОГО КЛЕРКА И О ЖИРНОМ ГУСЕ, ОБ ОДНОМ МИЛОМ ЮНОШЕ, КОТОРЫЙ ВЕРТИТ ВЕРТЕЛ, И О ПОЛДЮЖИНЕ ЗАБИЯК, КОТОРЫЕ НАМЕРЕВАЮТСЯ ОТДЕЛАТЬ ЕГО

   Эта таверна состояла, как все тогдашние заведения подобного рода, из двух комнат.
   Первая, в которую входили с улицы, была украшена камином и прилавком, заставленным стаканами и горшками. Вторая, отделявшаяся от первой дверью, всегда отворенной, служила приемной постоянным посетителям, то есть тем, которые, любя спокойствие и имея время и средства доставлять себе его, садились на скамейках пред бутылками с вином. Люди торопившиеся или те, у которых в кошельке доставало денег только на стакан или два, пили стоя в первой комнате пред прилавком. Вторая комната нагревалась от первой посредством всегда открытой двери, но такова была величина камина и щедрость, с какою хозяин накладывал в него дров, что в этой комнате постоянно был такой жар, что могли расти дыни.
   В ту минуту, когда молодые люди вошли в таверну, на огромном вертеле пред камином вертелся жирный гусь. Хозяин, почти такой же жирный, сам занимался вертелом, беспрестанно подкладывая дров. Должно быть, в этот вечер в таверне был пир. Такова была первая мысль, пришедшая на ум обоим молодым людям при виде аппетитного гуся и хозяина, так усердно жарившего его. Вторая, естественно последовавшая за первою, была: «Каким счастливцам предназначается эта жирная живность?» Быстрым взглядом обвели они всю внутренность таверны и вот что увидели: на углу, но на самом отдаленном углу камина, скромно сидел на скамейке молодой человек лет двадцати, тоненький, гибкий и черезвычайно стройный. На нем было серое, почти черное полукафтанье, очень изношенное и лоснившееся по швам, широкая поярковая шляпа с маленьким пером и черные бархатные панталоны, гораздо более изношенные, чем полукафтанье, и принявшие от старости отблеск разных цветов. Его легко можно было принять за сына какого-нибудь провинциального мещанина, которому родители давно забыли прислать денег, если б не огромные кожаные сапоги, доходившие до колен и украшенные гигантскими шпорами, а особенно шпага, непомерно длинная, висевшая на перевязи из буйволовой кожи. Сапоги и шпага показывали военного, а не мещанина. Скромный по виду, как и приличествует человеку в таком месте, где за все надо платить, но у которого кошелек набит не туго, этот молодой человек смотрел не без зависти, но с спокойным равнодушием на великолепного гуся, вертевшегося у него перед носом и который, по-видимому, предназначался не для него. Поставив шпагу между ног, он спокойно грел у огня подошвы сапог, запачканных снегом, а желудок – вином из бутылки, стоявшей возле него на камине. В первой комнате никого не было, кроме него и трактирщика, который не обращал на него никакого внимания. Поэтому в комнате царствовала глубокая тишина. Вертел, скрипевший в руках хозяина, и капли жира, с треском попадавшие в огонь, составляли единственные звуки. Но в другой комнате картина была совершенно иная, и оттуда-то раздавались крики, хохот, ругательства, пение, так испугавшие брата короля. В отворенную дверь можно было видеть всех находившихся в той комнате. Это были военные, в которых с первого взгляда можно было узнать поборников чести.
   В Лувре, в Люксембурге, возле королевы-матери и около кардинала, повсюду, наконец, при дворе, вертелись люди сомнительного дворянского происхождения, носившие бархатные плащи богато вышитые, тафтяные или атласные полукафтанья, обшитые кружевами и позументами, серые или черные шляпы с красными или синеватыми перьями, длинную шпагу, единственную представительницу того, что они называли своей честью – добродетель удобная, не мешавшая им плутовать в картах и грабить парижан, не успевших вернуться домой до ночи. Всегда готовые подраться, они вызывали на дуэль первого, на кого им указывали, для пользы и дурного и хорошего дела; кровь свою они давали всем, кто хотел и мог за нее платить. Эти забияки рисковали своею жизнью ежечасно и спешили тратить деньги, когда они заводились у них. Те, у кого денег не было, жили кто плутовством, кто льстя страстям каких-нибудь старух, позволявших постыдно разорять себя. Презираемые всеми, они внушали страх большинству, потому что их не удерживало ничто, и тот, кого они не могли победить на честном поединке, подвергался опасности быть вероломно убитым.
   Их было тут человек шесть, и по их веселым речам, по беспрестанно повторяемым приказаниям хозяину, чтоб он хорошенько жарил гуся, по крикам восторга, вырывавшимся у них по мере того, как гусь принимал золотистый цвет, нельзя было сомневаться, что это жаркое предназначалось для них. Одни сидели, другие стояли, но все окружали длинный стол, прислоненный одним концом к стене и накрытый белою скатертью и приборами на семь человек. Приборов было семь, а поборников шесть. Но позади них, на конце стола, спиною к стене сидел седьмой человек, составлявший с ними разительный контраст, но, без всякого сомнения, принадлежавший к их обществу. Это, должно быть, был амфитрион; это, наверно, он платил за гуся. Это был толстяк с одутловатым и безбородым лицом, с видом скорее глупым, с тем хитрым, бесстрастная физиономия которого в нормальном состоянии выражала мало, а в эту минуту была омрачена какой-то неприятной мыслью. Он казался совсем не так весел, как его собеседники. Он был одет просто, но опрятно и походил на мещанина. С первого взгляда ему можно было дать также, как и молодому человеку, гревшемуся в первой комнате, лет двадцать, не более. Но это было единственное сходство между ними. Насколько у первого, под его скромным и сдержанным видом, было откровенности и честности в малейших чертах его лица, настолько у товарища поборников было хитрого лукавства. Впрочем, они, по-видимому, не знали друг друга.
   Поборники чести со своей стороны не обращали никакого внимания на молодого человека в высоких сапогах, который также не занимался ими.
   При входе в таверну герцога де Монморанси и графа де Морэ весьма естественное любопытство привлекло всеобщее внимание к вошедшим. Молодой человек, гревшийся у огня, вежливо, но холодно отвечал на поклон, который вошедшие сделали всем вообще. Поборники, на минуту прекратившие хохот и крики при шуме отворившейся двери, опять принялись хохотать и кричать. А толстяк, бросив тусклый взгляд на пришедших, опять равнодушно прислонился к стене. Один трактирщик, с обычной проницательностью людей его ремесла, тотчас угадал под платьем темного цвета, без перьев и кружев, дворян высокого звания и, бросив вертел, с колпаком в руке, поспешно пошел к ним навстречу.
   – Не беспокойтесь, – сказал герцог. – Мы хотим только погреться у огня и выпить рюмку сомюрского или, если у вас есть вино лучше, по вашему выбору.
   Трактирщик, уже красный от жара, побагровел от удовольствия и гордости. Никогда подобные посетители не говорили с ним таким тоном и не оказывали ему такого доверия.
   – Монсеньер, – сказал он на всякий случай и не зная, заслуживает ли этот титул тот, к кому он обращался, – у меня есть крамонское, стоящее всякого самюрского. Десятилетнее вино, монсеньер! Я иду в погреб.
   Он взглянул на гуся.
   – Ах, а мой гусь! – вскричал он.
   Молодой человек, гревшийся у огня, встал со своей скамьи.
   – Ступайте, хозяин, – сказал он, – я позабочусь о вашем вертеле.
   И натурально, просто, не раболепно, он взял в руки вертел и начал его крутить. Трактирщик явился с двумя бутылками, покрытыми пылью.
   – Вот, господа, – сказал он, – и так как достойный молодой человек занял на минуту мое место, я отведу вас в комнату, где вам будет удобнее, чем здесь.
   – Позвольте, – сказал Морэ, испугавшись мысли оставить камин, – нам еще нужнее согреться, чем пить.
   – Будьте покойны, господа; там, где я вас помещу, вы можете пользоваться тем и другим; притом здесь не греются, а жарят.
   Он взял подсвечник и отпер напротив камина дверь, которая вела в его собственную комнату. Расставив бутылки на столе, он принес дров и положил их в камин. Молодые люди, поставив ноги на решетку камина, со стаканами в руках, наслаждались, тем более что трактирщик нисколько не преувеличил достоинство крамонского вина. Они, может быть, легко забыли бы, в каком месте находились, если бы шум в соседей комнате не напомнил им об их положении. Только тонкая перегородка из неплотных досок отделяла их от той комнаты, где шумели в ожидании гуся гордые поборники чести и их угрюмый амфитрион. Шум этот вдруг прекратился, и переход к полной тишине был так неожидан, что тотчас привлек их внимание. Они поняли, что изжарившийся гусь явился на стол и голодные рты нашли себе лучшее занятие, чем хохот и крики. Бренчанье ножей и тарелок скоро показало им, что они не ошибались; но, так как пиршество поборников чести мало их интересовало, они воспользовались тишиной, чтобы разменяться похвалами превосходному качеству крамонского вина, когда фраза, осторожно произнесенная по другую сторону перегородки, невольно заставила их прислушаться.
   – Теперь, когда мы можем, не возбуждая внимания, поговорить о ваших делах, мой милый, – говорил голос, очевидно сдерживаемый, но по милости тонкой перегородки внятно доходивший до слуха молодых людей, – скажите мне, для чего вы хотите, чтобы его убили?
   – Я знаю этот голос, – прошептал герцог.
   – И я также, – сказал граф.
   – Это голос Лафеймы.
   – Именно.
   – Начальника шайки негодяев на жалованье у кардинала.
   – Исполнителей его тайного мщения.
   Они сделали рукою знак, предписывавший молчание, и принялись слушать.
   – Неужели вы отказываетесь теперь оказать мне услугу, добрый господин де Лафейма? – сказал голос пронзительный, хотя осторожно сдерживаемый, какие вообще бывают у безбородых толстяков.
   – Вы не поняли меня, мой милый. Дела остаются делами, и меня еще никто не осмелился обвинить в плутовстве.
   – Я вас не обвиняю, добрый господин де Лафейма.
   – Вы меня встретили час тому назад вместе с этими пятью благородными дворянами, моими друзьями, мы возвращались после игры в мяч на берегах Бьевры, но черт меня побери, если я знаю, почему вы могли меня узнать! Впрочем, это не должно удивлять меня – я ведь, могу сказать, страшно известен; и вдруг ни с того ни с сего предложили избавить вас посредством меня самого или одного из моих друзей от человека, стесняющего вас.
   – Это правда, господин де Лафейма.
   – Да, и предложили нам, мне и моим друзьям, в задаток ужин, за который мы теперь принимаемся. Все это очень хорошо, но прежде всего надо условиться.
   – Условимся, господин де Лафейма. Я заранее согласен на все, что вы от меня потребуете, только бы ваши притязания не превышали моих средств.
   – Невозможно лучше выражаться. Во-первых, если вы знаете меня так хорошо, то справедливость требует, чтобы и я вас также знал. Кто вы и как вас зовут?
   Наступило минутное молчание, но потом толстяк отвечал своим пронзительным и вместе с тем сладеньким голоском:
   – Я ничего не хочу от вас скрывать, добрейший господин де Лафейма. Меня зовут Нарцис-Дезирэ Пасро; я сын господина Пасро, квартального надзирателя на улице Прувер, и служу первым клерком у господина Гриппона, прокурора в Шатлэ.
   – Прокурорский клерк! Черт побери, мой милый, и вы хотите позволить себе фантазию убить того, кто вас стесняет, посредством шпаги Лафейма, как будто вы дворянин! – сказал Лафейма, хорохорясь. – Знаете ли, мой милый, что эти вещи обходятся дорого?
   – Я вам уже говорил, добрый господин де Лафейма, что на деньги я не смотрю, если вы не спросите у меня более того, что есть.
   – Хорошо, хорошо; вы мне кажетесь добрым малым, и я вижу, что мы можем условиться. Какою суммою располагаете вы, мой юный друг?
   – У меня только пятьдесят пистолей, господин де Лафейма.
   – Пятьдесят пистолей! Это очень немного. Кого хотите вы, чтоб убили за такую безделицу? Поищите в вашей памяти, не забыли ли вы в вашем кармане еще десятка два пистолей?
   – Клянусь вам, господин де Лафейма, что я не могу дать больше ничего и что, вывернув мои карманы, вряд ли я найду, чем заплатить хозяину за ужин вашим друзьям и за вино, которое они выпьют.
   Голос толстяка принял такой пискливый и искренний тон, что Лафейма, казалось, был убежден.
   – Хорошо, – сказал он с притворным добродушием, – так как вы обратились ко мне, я не оставлю вас в затруднении. Ваш неприятель умрет. Только дело это так ничтожно, что я сам за него не возьмусь; один из этих господ заступит мое место.
   – Но может быть, и даже наверно, эти господа не имеют вашей ловкости. Если тот, кто заменит вас, даст промах?
   – Не опасайтесь, мой милый. Вот по левую вашу руку сидит кавалер де Бельсор, гасконец с берегов Гаронны, один из самых искусных наших бойцов; он возьмется за это и уж промаха не даст. Вы с этой минуты должны считать мертвым вашего врага.
   – Однако если кавалеру де Бельсору не удастся? – робко сказал негодяй.
   – Это невозможно!
   – Однако это случиться может.
   – Его заменит де Куртрив, его сосед. Не тревожьтесь, черт побери! И не жужжите в уши, или я предоставлю ваши дела вам самому.
   – Я молчу, господин де Лафейма.
   – Вы не сказали мне причину вашего гнева против этого молодого человека, которого вы желаете отправить на тот свет; мы ведь не ошибаемся, вы хотите освободиться от молодого человека, который греется по другую сторону камина, от того, который сейчас так мило вращал вéртел?
   – От него.
   – Очень хорошо. Теперь я очень рад был бы знать, по какой причине?
   Настало новое молчание.
   – Нужно ли говорить вам? – спросил пискливый голосок Нарциса-Дезирэ Пасро.
   – Если я вас спрашиваю, стало быть, я хочу знать, – грубо возразил мессир Лафейма, не церемонившийся с прокурорским клерком.
   – Вот вся история.
   – Слушаю и ем.
   – Прежде всего, нужно вам знать, что я уже два года жених Денизы, дочери садовника в Валь де Грас.
   – Это мне понятно, – сказал Лафейма, набив полон рот. – Далее?
   – Аббат де Боаробер, друг кардинала, говорил обо мне отцу Денизы. Аббат знал меня у мэтра Гриппона, у которого он часто обедает, а так как у него сильная рука, он взял на себя все. Решили, что мы обвенчаемся в День Всех Святых; но вот уже месяцев пять, как Дениза не решается.
   – Дело вкуса.
   – Она кокетка не хуже любой знатной дамы.
   – Она права.
   – Она не права, господин де Лафейма, – возразил клерк изменившимся голосом, – этим замедлением и своим кокетством она заставила меня ревновать.
   – Скверный порок, мой милый. Налейте мне пить.
   – Как только могу выбрать минуту, я оставляю контору моего хозяина и скачу в Валь де Грас. Так как здание нового монастыря еще не закончено, там много скрытных мест; я прячусь в угол, где меня не могут увидать, и подсматриваю.
   – Это лучшее средство узнать, когда не хочешь расспрашивать.
   – Да, и хорошо, что я выбрал это средство, потому что я теперь знаю, в чем дело.
   – То есть вы удостоверились, что вас обманывают. Удостовериться в этом всегда хорошо. За битого двух небитых дают.
   – Судите сами. Сегодня ровно неделя, как этот человек, которого я не знаю, которого никогда прежде не видал, явился в первый раз в Валь де Грас, прямо напротив дома Денизы. Он тихо подошел к самому дому, внимательно осмотрелся вокруг, направо и налево, и прогуливался таким образом около часа. Во все это время Дениза, подошедшая к окну, когда он явился, ни на минуту не сошла с места и все смотрела на него из-за полуотворенного ставня.
   – Черт побери! Это действительно похоже на страсть! Передайте мне, пожалуйста, этот ломтик.
   – На другой день я опять был на своем посту. В тот же час появились он и Дениза на своих местах.
   – Черт побери!
   – Это продолжается целую неделю. Каждый вечер, за час до наступления ночи, он приходит прогуливаться под окном Денизы и уходит при наступлении ночи.
   Еще сегодня вечером он поступил по обыкновению, но вчера я незаметно последовал за ним и видел, как он вошел в эту таверну, где, по всей вероятности, он живет. Я узнал довольно.
   – Гм! А мне кажется, что вы вовсе ничего не знаете и кажетесь мне похожи на ревнивца самого свирепого сорта. Клянусь рогами черта! Если б мужья и любовники заставляли убивать всех, кто сентиментально прогуливается под окнами их жен и возлюбленных, недостало бы для этого всех наших шпаг.
   – Я вам говорю, что этот человек, хотя при мне он с ней не говорил, влюблен в Денизу и Дениза любит его, – хрип лым голосом сказал прокурорский клерк. – Для чего станет он прогуливаться каждый вечер все на одном решительно пустынном месте, где существует только одна женщина? Притом в эту неделю, с тех пор как Дениза увидала его, она сделалась со мною еще холоднее и сдержаннее прежнего. Они любят друг друга, говорю я вам. Я хочу, чтоб он умер! Добрый господин де Лафейма, сделайте это для меня.
   – Я это сделаю скорее для ваших пистолей, потому что вами, мой милый, я дорожу столько же, как и пустой бутылкой. Но дела ваши касаются вас одного, и, если вы честно отсчитаете условленную сумму, о чем раз говорено, так и будет. Как только Бельсор вычистит зубы, еще набитые жиром вашего гуся, он возьмет на себя отправить вашего врага на тот свет. Вы слышите Бельсор?
   – Я очень хорошо слышал, – ответил Бельсор, крутя свои рыжие усы. – Дело не затянется, потому что он мне показался мимоходом похож на молокососа, едва вышедшего из-под материнских юбок.
   – Как же вы возьметесь за это? – спросил прокурорский клерк с жестоким любопытством.
   – Все средства хороши, молодой человек, – отвечал наемный убийца. – Я подойду к огню, будто бы погреть мои сапоги, и наступлю ему на ногу, он попросит у меня извинения, но я представлюсь обиженным и вызову его в такое место, где снег жесткий. Он возьмет шпагу в руку, и я его убью. Вот. Отсчитывайте пистоли; я выпью последний стакан вина за ваше здоровье и иду.