Но ненависть ее увеличилась. Испанская злоба, этот веред сердца, беспрестанно растравляемый временем, пожирал ее день и ночь, и она была счастлива только в то время, когда изливала желчь в признаниях своей фаворитке. Почти каждый вечер проходил в этих разговорах, которые веселость герцогини де Шеврез делала иногда утешительными.
   В этот вечер Анна Австрийская по привычке, заимствованной испанцами от мавров, сидела на бархатных по душках; одной рукою обняла она герцогиню де Шеврез. Королева была в зеленом атласном платье, вышитом золотом и серебром, с висячими рукавами, прикрепленными тремя большими бриллиантами. Из-под маленькой зеленой бархатной шапочки с соколиным пером выбиваются локоны густых светло-русых волос, тем более изумительных, что они редко встречаются у испанок.
   Анне Австрийской было двадцать три года; она находилась во всем блеске той красоты, слава которой наполняла Европу. Для тех, кто имел счастье видеть ее близко, дерзость кардинала была извинительна; все готовы были бы разделить ее. Тем непонятнее была холодность Людовика XIII к такой замечательной красавице. Никакие человеческие причины не могут извинить ее.
   – Как! Герцогиня, – говорила королева, – неужели вы думаете, что кардинал не отказался от своих дерзких притязаний?
   – Право, я осмелилась бы это утверждать, – отвечала герцогиня, – кардинал упорный любезник. Он вбил себе в голову понравиться вам и не откажется от этого намерения.
   – Какая дерзость от подобного человека!
   – Я читаю ясно этот характер, хитрый и лицемерный. В политике Ришелье проведет самых искусных, но во всем, что касается любви, он далеко не так опытен. Я сама забавлялась не раз его неловкостью, делая вид, будто потакаю его наклонности.
   – Вы, герцогиня?
   – Никого нельзя так легко обмануть, как кардинала, когда он пускается на любовные предприятия, что случается часто, потому что он так же развратен, как и лицемерен. Хитрости женской слабости не под силу этому коварному дипломату; одураченный нашими хитростя ми, одураченный своим собственным тщеславием, он попадается в самые грубые сети. Ведь он и за мною также ухаживал. И сколько раз, никогда не отвергая его и никогда не удовлетворяя, я заставляла этого гордого министра унижаться до самой смиренной слабости. Когда ваше величество спрятались в одной из моих комнат, вы изволили видеть, как он ухаживал за мною, переодевшись кавалером, со шпагой на боку и с перьями на шляпе?
   – Это правда, герцогиня, и я много смеялась. Но это все равно. Помните, пожалуйста, что вы должны запретить ему приходить ко мне. Его дерзкая любовь для меня еще нестерпимее его неприязни, и подобная смелость приводит меня в такое негодование, что я хочу рассказать об этом королю и потребовать от него мщения.
   – Да сохранит Бог ваше величество от п одобного намерения! – вскричала герцогиня. – Могущество кардинала-министра основано на таких огромных услугах, оказанных государству, что было бы неблагоразумно открыто нападать на него.
   – Но что же тогда делать? Как отомстить за его оскорбления? Как его уничтожить? Как унизить?
   – Уничтожить его нечего и думать; поверьте мне, ваше величество, он теперь могуществен, и больше потеряешь, чем выиграешь, стараясь повредить ему. Впоследствии, может быть, можно будет решиться на это. А унизить его – это другое дело. Надо сражаться с ним нашим женским оружием, веерами, булавками, надо унизить его нашим пренебрежением, нашим сарказмом.
   Герцогиня прервала себя жемчужным смехом, который не могло удержать присутствие королевы.
   – Чему вы смеетесь? – спросила Анна, удивленная этой внезапной веселостью.
   – Простите меня, ваше величество, но мне пришла такая смешная мысль; если ее привести в исполнение, она так хорошо за вас отомстит!
   – Кардиналу?
   – Да.
   – Скажите, Мария, скажите скорее. Все, чем можно отомстить за меня этому гадкому человеку, будет с готовностью принято.
   – Этот гадкий человек тщеславен больше всех на свете, сверх того он влюблен; этого более чем достаточно, чтобы провести его так, как захочешь. Если вы, ваше величество, дадите мне позволение, я берусь заставить его переодеться из любви к вам, как он уже переодевался из любви ко мне. Только вместо того, чтобы заставить его нарядиться в простое платье кавалера, я хочу заставить его надеть костюм более смешной – тот, в котором Панталоне является на подмостках сен-жерменской ярмарки.
   – Ах, герцогиня! Кардинал слишком хитер, чтобы попасть в подобную засаду.
   – Я берусь поймать его. Через неделю, если вы согласитесь, я вам представлю прелата в шутовском костюме.
   – Право, герцогиня, я не знаю, должна ли согласиться на эту шутку, – нерешительно сказала королева.
   – Зачем же вашему величеству лишать себя такого удовольствия? Я уверена, что если хорошо разыграть эту игру, то она доставит вам многое.
   – Она, может быть, более будет мне стоить?
   – Кардинал не может же увеличить неприятности, которые он вам наносит.
   – Это правда, – с горечью сказала королева.
   – Неужели вы думаете, моя благородная государыня, что он захочет когда-нибудь переменить эту печальную и уединенную жизнь, которую он так зло устроил вам, обманывая короля, на ту, на которую вы имеете право, если он не будет к тому принужден?
   – Я знаю, что он никогда не сделает этого добровольно.
   – Вот почему и надо его принудить. Приближающаяся свадьба Генриэтты Французской и нового английского короля подаст повод к великолепным празднествам, где вы должны появиться во всем вашем блеске. Самые благородные вельможи лондонского двора уже приехали и ждут приезда герцога Букингема, любимца Карла I, самого красивого, самого изящного, самого великолепного из вельмож.
   – О нем говорят много хорошего, – задумчиво заметила Анна, – вы его видели, герцогиня?
   – Да, когда я ездила с герцогом де Шеврезом в первое его посольство к лондонскому двору, я несколько раз видела герцога и, признаюсь, никогда не встречала такого очаровательного кавалера. Ах! Моя прекрасная государыня, вот какого супруга нужно бы вам!
   – Молчите, герцогиня, – строго сказала королева.
   – Я молчу. Позвольте мне только прибавить, что если вы не найдете способ действовать против кардинала, он найдет средство лишить вас лучшей части этих празднеств, где присутствие возле вас блистательного герцога Букингема было бы для него ужасною мукой.
   – Я уверена заранее, что он непременно это сделает.
   – А если ему этого захочется, вы должны иметь в руках довольно могущественное оружие, чтоб преодолеть это желание.
   – Какое же, герцогиня?
   – Объяснение в любви, написанное его рукой, которое я берусь от него достать.
   – Кардинал никогда этого не сделает, – сказала королева.
   – Он так влюблен, что способен на все.
   – Стало быть, я должна сделать вид, будто поощряю его безумную дерзость?
   – Вовсе нет. Достаточно будет для вас насмехаться над этим. Остальное касается меня.
   – Полагаюсь на вас, герцогиня. Я готова на все, чтоб иметь средство обнаружить в глазах короля, моего супруга, коварство его министра.
   Герцогиня де Шеврез, получив позволение действовать, тотчас принялась за дело. Мария де Монбезон, вдова коннетабля, герцога де Люина, а теперь герцогиня де Шеврез, принадлежала к дому Роганов, кичащемуся своей знатностью. Родившись для интриг, которые вместе с любовью были занятием и целью ее жизни, прехорошенькая, остроумная, ловкая, она ни на минуту не могла поддаться опасению, которое внушало всем колоссальное могущество кардинала. План, придуманный ею, доказывал, что она была способна пренебрегать и гневом его, и могуществом. Притом, чтоб не быть от него в зависимости, она уже несколько раз притворялась, будто без гнева слушает его нежные признания, зная, что хорошенькая женщина, выказывающая снисхождение, повелевает самыми сильными.
   Кардинал, человек такой хитрый и двуличный, привлеченный и обманутый ее ловким кокетством, был убежден, что пользуется полным расположением герцогини. Но скоро глаза его должны были открыться. Он должен был попасть в самую грубую западню, какая только расставлялась мужчине.
   Ришелье редко пропускал несколько дней, не являясь к герцогине. Когда он явился в отель Шеврез, вместо того, чтобы принять его в большой гостиной, где обыкновенно она его ждала, она велела сказать, что занята своими нарядами и просит у него позволения принять его в своей уборной. Бесполезно говорить, с какой поспешностью волокита-прелат принял это предложение.
   Предаваясь до сих пор необузданно любви, потому что ее политические интриги, начавшиеся, так сказать, с этого дня, еще занимали очень мало места в ее жизни, герцогиня де Шеврез сделала из своей комнаты святилище божества, которому она поклонялась. Ее спальня, украшенная с замысловатым старанием, дышала любовью. Только один вид этого храма, достойного Венеры, был достаточен, чтобы заставить влюбиться самого холодного человека. Людовику XIII следовало бы проводить тут двенадцать часов из двадцати четырех. Но Ришелье никогда не следовало бы туда входить, потому что Ришелье был тогда не таков, каким нам его представляют обыкновенно, – дряхлым стариком, с разбитым телом, слабым голосом, распростертым в большом кресле, как в преждевременной могиле, живущим мыслью и воспоминанием. Ришелье не было еще сорока лет. Стан у него был прямой, физиономия надменная, лоб широкий, глаза проницательные, и, хотя волосы и усы начинали уже седеть, он находился во всей силе и во всем пылу своих страстей. Вид всего окружающего должен был окончательно заставить его лишиться рассудка. Постель герцогини возвышалась на возвышении, к которому вели три ступени, покрытые персидским ковром с цветами, такими свежими и яркими, как те, которые растут в саду. Кровать была из эбенового дерева с инкрустациями из яшмы, перламутра и халцедона. Четыре колонны, украшенные ляписом и золотым песком, поддерживали балдахин из голубого штофа с черными бархатными разводами, с которого спускалась богатая серебряная бахрома, и занавески из такой же материи, расположенные волнистыми складками, на которые был наброшен китайский газ, прозрачность которого позволяла видеть узоры, покрываемые его легкой тканью, были прикреплены к колонам балдахина тяжелыми шнурками с серебряными кистями. Комната была украшена богатыми обоями с серебряными и золотыми арабесками. Спинки кресел были резные, с золотыми полосками на красном грунте. Стулья были обиты золотистой кожей с длинной шелковой бахромой, прибитой позолоченными гвоздями. Наконец, под венецианским зеркалом в позолоченной раме стоял шкафчик с агатовыми колоннами, где инкрустации из коралла, яшмы, сердолика, ляписа и золотоискра окружали эмалевые картины драгоценной работы, представляющие каждая различную сцену, где любовь и все ее атрибуты играли первую роль.
   – Ваше преосвященство позволит мне пришпилить еще этот бант? – спросила герцогиня, увидев кардинала, входившего в ее комнату, и делая горничной знак оставить ее.
   – Непременно, герцогиня; дело прежде всего, – любезно отвечал прелат. – Если б я занимался с посланником в ту минуту, когда вы удостоили меня посещением, я попросил бы у вас позволения покончить с ним, чтобы иметь возможность заняться вами вполне. А в дамской дипломатии зеркало – посланник, которого они никогда не заставляют ждать.
   – Хорошо, если оно может помочь нам сделать что-нибудь приятное для наших повелителей.
   – Вы удивились бы, прелестные дамы, если б этим повелителям не было лестно обожать вас на коленях.
   – Однако не всегда бывает так, и я имею доказательство, что самая великолепная красавица иногда повинуется очень жестоко, вместо того чтобы приказывать, как королева, например.
   – Увы! – отвечал кардинал, лицемерно подняв глаза к небу и с глубоким вздохом. – Вы коснулись, герцогиня, струны, болезненно звучащей в глубине моего сердца. Бог мне свидетель, что я принимаю большое участие в страданиях королевы, но вы знаете Людовика XIII, его жесткий характер, его предубеждение против королевы, от которого я не мог его излечить. Анна Австрийская может выйти из немилости, только дав наследника своему августейшему супругу, но, к несчастью, это невероятно.
   – Право, кардинал, для великого политика эти причины весьма плохие. Что скажете вы о государстве, которое, употребив неловкого или бессильного посланника, станет жаловаться на неудачный результат переговоров? Я знаю королеву и душевно, и телесно, и если потомство Людовика XIII еще не является, я не боюсь утверждать громко, что в этом виноват только он.
   – Это важный государственный вопрос, – сказал первый министр со всей серьезностью, с какой он занимался важными делами, – я хочу, так как представился случай, поговорить с вами об этом важном предмете.
   – Я слушаю ваше преосвященство с полным вниманием, – сказала герцогиня, которая, не подавая ему ни малейшего подозрения, умела навести разговор на тот предмет, которого она желала.
   – Вы знаете, – продолжал кардинал, размеряя свои выражения с бесполезным старанием, – в каких руках уже два года находятся бразды правления, чья воля внушает страх иностранным государям, кем честолюбивые агитаторы доведены до бессилия; словом, вы давно знаете человека, которому Господь дал силу и разум, необходимые для поддержания благосостояния государства и славы его величества.
   – Я знаю, кардинал, сколько вы сделали для Франции и как вы заботитесь о счастье короля.
   – Мудрость моего государя способствовала успеху моих предприятий, потому что его величество удостоил соединить в руках своего смиренного слуги все нити высшей власти, не исключая ни одной. Для того чтобы вернуть королеве расположение ее августейшего супруга, потребно мое содействие, но, к несчастью, я имею свою долю человеческих слабостей и не мог остаться нечувствителен к божественным прелестям ее величества; но как заставить королеву изменить свою холодность ко мне? Вы одна, герцогиня, ее поверенная и друг, можете сделать это чудо и оказать услугу Франции и кардиналу.
   – Я готова служить вашему преосвященству, но не скрою от вас, что королева имеет против вас ужасное предубеждение.
   – Знаю! – сказал кардинал, со вздохом отирая слезу, которой не было.
   – Не ваша ли это вина? Как вы, такой искусный, такой тонкий, такой глубокий знаток слабостей нашего пола, можете надеяться понравиться женщине молодой, кокетливой, впечатлительной, влюбленной в изящное и красивое, показываясь ей всегда в этой противной красной рясе, в темной шапочке на голове и со лбом, вечно согбенным тяжелой озабоченностью министра?
   – Правда, – сказал наивно кардинал, – строгая одежда прелата вовсе не выгодна для ничтожных совершенств, полученных от природы.
   – То есть она просто ужасна. Можно ли догадаться, ловкий ли мужчина или жалкий горбун скрывается под нею? Поверите ли вы, кардинал, что, несмотря на ваше высокое звание, я сама благосклонно взглянула бы на вас, если бы видела вас в костюме не столь жалком?
   – Я помню, что для вас заменил однажды эту красную сутану ловкой одеждой кавалера.
   – Она еще не довольно ловка. Я недавно в театре видела костюм, который непременно выбрала бы, будь я мужчина. Королева без ума от него.
   – Какой же это костюм, герцогиня?
   – Костюм Панталоне. Я не знаю ничего грациознее для хорошо сложенного мужчины. Почему бы не воспользоваться вам карнавалом и не показаться ее величеству в этом костюме?
   – Что это вы, герцогиня!
   – Ах, извините! Я забыла. Ваше преосвященство потеряет в этом как великий министр то, что выиграет как ловкий кавалер. Королева, обманутая этим костюмом, может принять вас за настоящего Панталоне.
   – Я этого не боюсь, – отвечал кардинал, задетый за живое в своем тщеславии. – Во всяком платье я всегда остаюсь Ришелье.
   – Так, сумасбродная мысль пробежала в голове моей, я прошу вас простить мне. Перестанем об этом говорить.
   – Почему же, герцогиня? Ваша мысль не так сумасбродна, как может показаться, и я принял бы ее, если б знал, что угожу ее величеству, но ее привести в исполнение нельзя.
   – Это как?
   – Могу ли я явиться в Лувр в костюме Панталоне?
   – Только это? Я знаю вкус Анны Австрийской и попрошу ее быть завтра, например, к чаю в моем отеле; вы будете у меня, и это сумасбродство, если только это сумасбродство, будет тем приятнее ее величеству, что на челе вашем она не увидит той суровой тучи, которая пугает ее.
   – Если последнее замечание решает все и если бы не опасение посмеяния…
   – Посмеяние может быть, только когда не нравишься, а я уверяю вас, кардинал, что это доказательство страсти с вашей стороны понравится…
   – Я был бы так счастлив, что не поверить вам не могу. Да, если вы говорите правду и королева наконец преодолеет несправедливые предубеждения, пронзающие мне сердце, и согласится видеть во мне усерднейшего и преданнейшего слугу, тогда, герцогиня, она начнет царствовать действительно, и если Господь призовет к себе Людовика XIII, регентство ей будет обеспечено.
   – Итак, до завтрашнего вечера.
   – Хорошо, герцогиня, до завтра, но под покровом непроницаемой тайны.
   – Только королева и я будем в моем отеле. Я нарочно удалю всех. Доверенная камеристка, которая, впрочем, вас не знает, будет ждать вас у калитки, выходящей на улицу Сен-Томас. Интересы королевы и ваши требуют величайшей тайны.
   – До завтра, герцогиня.
   – До завтра, кардинал.
   Ришелье вышел из отеля Шеврез вне себя от радости и надежд. Ему уже казалось, что он сжимает в своих честолюбивых объятиях гордую дочь Филиппа III. А между тем он должен был сделаться игрушкою женщины, запутавшись в интригах такого рода, где, как говорила герцогиня, этот великий политик делался жалким школьником.
   На другой день после этого разговора он явился в отел ь герцогини де Шеврез. Герцогиня приняла его в дверях своей уборной, смежной со спальней.
   – Только государственные люди так аккуратны, – сказала она. – Вы лучше вашей репутации. Я думала, что вы обещаете только для того, чтобы не сдерживать обещания.
   – А королева? – с жадностью спросил Ришелье.
   – Она там.
   Герцогиня указала на дверь комнаты, закрытой большой штофной портьерой.
   – Одна?
   – Совершенно одна.
   – Вы ее предупредили?
   – Без сомнения.
   – А как она приняла это необыкновенное доказательство моей любви?
   – Без гнева. Чего можете вы желать более, пока не сделаете ей искреннего признания в ваших чувствах?
   – Я готов сделать это признание, герцогиня.
   – О! Не так скоро, кардинал; слишком большая поспешность будет вредна. Наслаждайтесь сегодня торжеством, которое вы получите непременно; расположите ее величество видеть вас с удовольствием, желать вашего присутствия, и потом ждите. Я знаю Анну Австрийскую. Ей не может признаваться в любви даже кардинал и министр, как простой мещанке.
   – Я полагаюсь на вас, герцогиня.
   – Очень хорошо.
   – И сделаю с закрытыми глазами все, что вы скажете мне.
   – Нельзя быть послушнее, зато вы не раскаетесь в этом, кардинал. Вы в костюме Панталоне?
   – В полном комплекте с головы до ног, – отвечал Ришелье, распахивая плащ.
   – Хорошо! Панталоны из зеленого трико, полукафтанье из желтого бархата, пояс из буйволовой кожи с большой пряжкой, у колен серебряные колокольчики, в руках кастаньеты; очень хорошо. Но вы забыли взять остроконечную шапку с погремушками.
   – Вот она, – сказал кардинал, вынимая эту смешную шапку из-под плаща.
   – Прекрасно. Теперь снимите эту длинную шпагу, которую вы, верно, взяли, опасаясь воров, и позвольте мне причесать вас перед моим зеркалом.
   Кардинал послушно снял плащ и шпагу, потом, доверяясь хорошеньким и нежным ручкам, которые хотели заняться его прической, сел за туалет, уставленный множеством позолоченных и хрустальных флаконов. Герцогиня де Шеврез серьезно надела на него шапку Панталоне и кокетливо поправила своими тонкими пальчиками его волосы.
   – Вы очаровательны, – сказала она, – никто не узнает в вас могущественного и строгого министра Людовика XIII.
   – Этот костюм очень смешон, – сказал кардинал, бросив в зеркало на свою фигуру жалобный взгляд, – но, – прибавил он в виде утешения, – из самых странных причин выходят иногда величайшие результаты.
   – Я не спрашиваю вас, кардинал, умеете ли вы танцевать сарабанду.
   – Как! Сарабанду? Для чего вы задаете этот вопрос?
   – Потому что Панталоне без сарабанды не годится никуда. Неужели вы думали, что вам не придется танцевать?
   – Танцевать! Я совсем не умею танцевать, герцогиня.
   – Я этому не верю. Министр всегда знает все, даже то, чего он не знает.
   – Но я не только министр, герцогиня, я кардинал, а танцы не входят в образование прелата.
   – Но они входят обыкновенно в образование дамского угодника. Если вы, как говорите, хотите угодить королеве, вы непременно должны танцевать.
   – Ну если танцевать необходимо, я сделаю что могу, – сказал кардинал со вздохом.
   – Люблю эту благородную уверенность в себе; она всегда ручается за успех. Пойдемте, ваше преосвященство, я доложу о вас королеве.
   – Хорошо, герцогиня, объясните ей опять, что только сила моих чувств заставила меня решиться разыграть эту роль.
   – Эти объяснения, кардинал, гораздо лучше будут приняты от вас. Когда я три раза хлопну в ладоши, войдите, раздвинув эту портьеру, и я надеюсь, что эффект, который вы произведете, будет изумителен.
   Герцогиня де Шеврез поспешно убежала в спальню, где королева ожидала странного зрелища, приготовленного ее фавориткой. Кардинал, стоя в дверях, удерживая дыхание, чтобы лучше услышать условленный знак, рассуждал сам с собою:
   «Что подумали бы серьезный посланник Филиппа IV и горделивый министр Якова I, если бы увидали меня в шутовском костюме, ожидающим приказания женщины, чтобы разыгрывать смешную роль? Они стали бы насмехаться над моею слабостью, но, может быть, в этом сумасбродстве есть столько же мудрости, сколько и в самых глубоких соображениях моей министерской обязанности».
   Послышался сигнал. Ришелье, быстро отдернув портьеру, устремился в комнату. Но это был не Ришелье, а Панталоне, шутовское лицо на итальянской сцене. Он принял позу полукомическую-полуграциозную, колокольчики у колен его зазвенели, кастаньеты на руках забренчали. Анна Австрийская и ее лукавая фаворитка громко захохотали. Самый хитрый человек во всем королевстве попал в грубую засаду. Герцогиня де Шеврез, сидя за клавикордами, заиграла прелюдию модной сарабанды, между тем как королева, раскинувшись на диване, смеялась.
   – Ну, синьор Панталоне, мы вас ждем, – сказала герцогиня, – начинайте.
   При этих словах послушный прелат выставил ногу, сложил руки, сладко улыбнулся и начал показывать всю грацию, какую только кардинал может выказать в балете, и наконец запыхавшись, с лицом, орошаемым пóтом, упал к ногам королевы.
   – Ваше величество, – сказал он голосом задыхающимся, но звучавшим, однако, любовью, – поверите ли вы теперь моей почтительной преданности? Будете ли еще думать, что я не способен сделать ничего в угождение вам?
   – Кардинал, – отвечала Анна Австрийская, отводя разговор от того направления, которое Ришелье хотел ему дать, – уверяю вас, что вы восхитительно танцуете сарабанду.
   – Если б вы не были кардиналом, вам следовало бы быть танцовщиком, – прибавила герцогиня.
   – Я был бы рад сделаться всем, чего пожелали бы вы, ваше величество, только бы вы не требовали от меня равнодушия к вашим восхитительным прелестям.
   – Теперь вы любезничаете, – сказала королева, смеясь, – этого качества я в вас не знала, кардинал.
   – У красавицы всегда есть обожатели! – с жаром ответил кардинал. – Их блеск ослепляет, обладание ими приводит в упоение, даже если о нем только мечтаешь.
   – Синьор Панталоне, – сухо сказала королева, – кажется, ваша роль увлекает вас слишком далеко.
   – Вашему величеству следует быть снисходительной к его преосвященству, – поспешила сказать герцогиня де Шеврез, испугавшись, что королева забывает о своем обещании настолько поощрить влюбленного, чтобы от него можно было вырвать письменное доказательство его страсти, – во время карнавала и в маскарадном костюме влюбленные имеют право говорить все.
   – Если преимущество карнавала позволяет жечь у ног вашего величества фимиам горячей страсти, – продолжал кардинал, бросив на вероломную герцогиню признательный взгляд за ее помощь, – я хотел бы, чтоб это счастливое время года продолжалось всегда.
   – Я вижу, кардинал, – сказала королева, – что не должна сердиться на ваши слова, но с условием, что вы прекратите шутку, слишком долго продолжавшуюся.
   – Это вовсе не шутка! – вскричал смелый кардинал, осмелившись поцеловать руку, которую не отдернули, но которую непреодолимое отвращение тотчас заставило судорожно задрожать.
   – Довольно, кардинал, – сказала Анна Австрийская, гордость которой не могла более выдержать, – вы как первый министр настолько умны, что не можете не понять, что я не могу слушать более.