Страница:
Но доктор Мэннет молчал, обхватив голову руками и уставившись на разложенные перед ним бланки рецептов: у него снова начались такие же судороги, что были чуть раньше.
– Миссис Флоуз, дорогая миссис Флоуз, – простонал он, когда кризис миновал, – оставьте, пожалуйста, ваш телефон... А еще лучше мне было бы поговорить с вашим мужем, если, конечно, вы не возражаете. Как его зовут – Локприк[5]?
– Локхарт, – поправила Джессика. – Вы хотите, чтобы он к вам зашел?
Доктор Мэннет слабо кивнул. Он всегда неодобрительно относился к обществу, чересчур терпимому к слишком многому; но в этот момент он готов был признать, что у такого общества есть и свои положительные стороны.
– Попросите его зайти ко мне, хорошо? И простите, что я вас не провожаю – вы знаете, где выход.
Выйдя из кабинета, Джессика записала Локхарта на прием. Доктор Мэннет, оставшись один, лихорадочно приводил в порядок брюки и натягивал белый лабораторный халат, чтобы скрыть вызванный Джессикой беспорядок.
Миссис Флоуз можно было назвать трудной, но по крайней мере приятной пациенткой; ее муж, однако, оказался куда более трудным и гораздо менее приятным. Джессика рассказала ему о непонятных прощупывающих вопросах, странных намеках врача, о любопытстве, проявленным им к сфере ее гинекологии, и потому Локхарт с самого начала смотрел на доктора Мэннета с настороженностью и подозрительностью, чреватыми для того серьезной опасностью.
После того как Мэннет проговорил пять минут, подозрения Локхарта сменились уверенностью, а угроза врачу по меньшей мере удвоилась.
– Вы хотите сказать, – переспросил Локхарт с таким зловещим выражением лица, что по сравнению с ним самый страшный из ацтекских богов показался бы предельно дружелюбным, – что я должен вторгаться тем, что вы называете моим пенисом, в тело моей жены и что это вторжение должно происходить через отверстие, расположенное у нее между ног?
– Более или менее так, – кивнул доктор Мэннет, – хотя я бы сформулировал это несколько иначе.
– И что это отверстие, – продолжал Локхарт еще более свирепо, – сейчас слишком маленькое, тогда расширится, что вызовет у нее боль и страдания и...
– Только временные, – перебил доктор Мэннет, – а если вы хотите, я всегда могу сделать небольшой разрез.
– Если я хочу?! – заорал Локхарт и схватил врача за воротник. – Если ты думаешь, что я позволю тебе прикоснуться к моей жене твоим грязным членом...
– Не моим членом, мистер Флоуз, – захихикал врач, которого уже распирал смех, – а скальпелем.
Этого говорить ему явно не следовало. Хватка Локхарта стала еще сильнее, лицо Мэннета, уже побагровевшее, превратилось вначале в пурпурное, а потом начало чернеть. Лишь тогда Локхарт отпустил его и швырнул назад в кресло.
– Только подойди к моей жене со скальпелем, – заявил он, – я тебя выпотрошу, как кролика, и закушу твоими яйцами.
К Мэннету, живо представившему себе подобный ужасный конец, с трудом возвращался голос.
– Мистер Флоуз, – прохрипел он наконец, – послушайте, что я скажу. То, что я называю пенисом и что вы предпочитаете называть членом, существует не только для слива воды. Я ясно выражаюсь?
– Вполне, – ответил Локхарт, – Ясно до омерзения.
– Ну уж как есть, – продолжал доктор. – Когда вы были подростком, вы, возможно, замечали, что ваш пе... ваш член временами доставлял вам чувственное удовольствие.
– Пожалуй, да – нехотя согласился Локхарт. – По ночам.
– Совершенно верно, – сказал доктор. – По ночам у вас бывали влажные сны.
Локхарт признал, что сны у него бывали и что последствия этих снов иногда оказывались влажными.
Ну, вот мы уже немного продвинулись, – одобрил врач. – А во время таких снов у вас не возникало неодолимого желания женщины?
– Нет, – сказал Локхарт, – не возникало, совершенно точно.
Доктор Мэннет слегка покачал головой, как бы пытаясь избавиться от впечатления, что имеет дело с агрессивным и чудовищно невежественным гомосексуалистом, который вполне может оказаться способным не только на грубость, но и на убийство. Поэтому врач решил двигаться дальше крайне осторожно.
– Расскажите мне, что вы видели во сне? Локхарт порылся в памяти.
– Овец, – сказал он наконец.
– Овец? – переспросил Мэннет, близкий уже к обмороку. – У вас были влажные сны из-за овец?
– Ну, не знаю, что было причиной влажности, но овцы мне снились часто, – сказал Локхарт.
– И что вы делали во сне с этими овцами?
– Стрелял по ним, – с тупой прямотой ответил Локхарт.
Доктор Мэннет все больше убеждался, что имеет дело с ненормальным.
– Вы стреляли в своих снах по овцам. Вы это хотите пальнуть... я имею в виду – сказать?
– Я просто стрелял по ним, – подтвердил Локхарт. – Больше не по чему было стрелять, поэтому я высаживал их с полутора тысяч ярдов.
– С полутора тысяч ярдов? – переспросил Мэннет, в голосе которого зазвучали интонации детского врача. – Вы попадали в овцу с полутора тысяч ярдов? Но ведь это так трудно!
– Нужно целиться немного выше и перед овцой, но на таком расстоянии у них есть шанс убежать.
– Да, наверное, – сказал врач, пожалевший, что сам убежать не может. – А когда вы попадали в овцу, у вас не случалось при этом эмиссии?
Локхарт изучающе смотрел на доктора, и в его взгляде читалось одновременно и беспокойство, и отвращение.
– Не понимаю, черт возьми, о чем вы говорите. Вначале вы заигрываете с моей женой, потом вызываете меня, теперь затеваете разговор об этих овцах...
Доктор Мэннет ухватился за последнее выражение, увидев в нем признак предрасположенности к связям с животными:
– Ага, значит, подстрелив овцу, вы ее потом трахали?
– Что я делал? – переспросил Локхарт, много раз слышавший это слово от Трейера, который часто употреблял его в разговорах с Локхартом и о нем, но обычно как прилагательное и в сочетании со словом «идиот».
– Ну, вы знаете что, – сказал Мэннет.
– Может быть, и делал, – сказал Локхарт, на самом деле не вытворявший ничего подобного. – А потом мы их ели.
Доктора Мэннета передернуло. Еще немного таких откровений, и ему самому потребуется врач.
– Мистер Флоуз, – спросил он, намереваясь сменить тему разговора, – сейчас уже неважно, что вы делали или не делали с овцами. Ваша жена обратилась ко мне за консультацией, потому что вас обеспокоили ее менструальные выделения...
– Меня взволновало, что у нее идет кровь, – сказал Локхарт.
– Совершенно верно, ее месячные. Это называется менструацией.
– По-моему, это просто ужасно, – сказал Локхарт. – И меня это беспокоит.
Мэннета тоже многое беспокоило, но он старался не показать этого.
– Так вот, дело в том, что у каждой женщины...
– Леди, – раздраженно произнес Локхарт.
– Что леди?
– Не называйте мою жену женщиной. Она леди, прекрасная, ангелоподобная, ослепительная...
Доктор Мэннет забылся, и хуже того, он забыл о склонности Локхарта к насилию.
– Это неважно, – возразил он. – Любая женщина, способная заставить себя жить с мужиком, открыто признающим, что он предпочитает трахать овец, должна быть ангелом, и неважно, прекрасна и ослепительна она при этом или...
– Для меня важно, – сказал Локхарт.
Доктор Мэннет мгновенно опомнился и остановился:
– Хорошо. Учитывая, что миссис Флоуз леди, она, как всякая леди, раз в месяц в силу своей природы выделяет яйцеклетку, и эта яйцеклетка спускается по ее фаллопиевым трубам и, если она не оплодотворяется, то выделяется в форме...
Он снова остановился, ибо лицо Локхарта опять обрело выражение ацтекского бога.
– Что вы имеете в виду под «оплодотворяется»? – рявкнул Локхарт.
Мэннет попробовал объяснить процесс оплодотворения яйцеклетки так, чтобы не вызывать при этом дополнительных вспышек ярости.
– Вы поступаете следующим образом, – сказал он неестественно спокойно. – Вы вставляете свой пе... о Господи, ...вага член в ее влагалище и... О Боже! – Он в отчаянии остановился и встал с кресла.
Локхарт тоже встал.
– Опять вы за свое? – завопил он. – Вначале рассуждаете о том, как замарать мою жену, а теперь о том, что я должен совать свой член...
– Замарать? – воскликнул доктор, пятясь в угол. – Кто говорит о том, чтобы замарать?!
– А кто говорит об оплодотворении? Мы в огороде повышаем плодородие удобрением[6], навозом. Если вы думаете, что...
Но доктор Мэннет уже ничего не думал. Единственное, чего он хотел, это подчиниться своим инстинктам и удрать из кабинета прежде, чем этот маньяк-овцеэротоман снова в него вцепится.
– Сестра, сестра! – взывал он, видя, что Локхарт направляется к нему. – Бога ради!!! – Но гнев Локхарта внезапно прошел.
– И еще называет себя врачом, – бросил Локхарт и вышел. Доктор Мэннет обессиленно опустился в кресло. Приняв огромную дозу успокоительного, которое он запил хорошим глотком водки, Мэннет снова обрел способность связно мыслить и твердо решил раз и навсегда вычеркнуть чету Флоузов из списка своих пациентов.
– На порог их больше не пускайте, – приказал он сестре. – Под страхом смерти.
– Неужели мы ничем не можем помочь бедной миссис Флоуз? – спросила сестра. – Она такая приятная женщина.
– Я бы посоветовал ей как можно быстрее развестись, – зло ответил доктор Мэннет. – Если не это, то остается только стерилизация. Страшно подумать, что может родиться от этого типа...
Очутившись на улице, Локхарт постепенно успокаивался. Встреча с врачом происходила уже в конце дня, проведенного в одиночном заключении в пустом кабинете, где было совершенно нечего делать, и потому полученные от него советы стали последней каплей, переполнившей чашу. Локхарт шел и проклинал Лондон, Трейера, Мэннета, Ист-Пэрсли и весь этот безумный и прогнивший мир, в который он угодил в результате своего брака. Абсолютно все в этом мире вступало в противоречие с тем, во что его приучили верить. Вместо бережливости здесь были обеды за счет фирмы и откровенно грабительские антиинфляционные поправки к учетным ставкам. Мужчины отличались не мужеством и красотой, но лишь отъявленной трусостью – вопли врача, призывавшего на помощь, вызывали такое презрение к этому человеку, что его даже противно было бы ударить. Облик каждого здания был безобразен и свидетельствовал о жалкой погоне за утилитарностью. И как бы венцом всего была непреходящая, всеобщая, не оставляющая ни на минуту озабоченность чем-то, что называлось сексом, и чем грязные мелкие трусы вроде доктора Мэннета хотели бы подменить настоящую любовь. Локхарт шел по улице, раздумывая о своей любви к Джессике. Это было чистое, святое, прекрасное чувство. Он видел себя в роли ее защитника, и ему была глубоко отвратительна сама мысль о том, что ради утверждения себя в каких-то супружеских обязанностях он должен причинить ей боль. Он прошел мимо газетного киоска, на полках которого были разложены журналы с голыми или прикрытыми только короткими и прозрачными накидками девицами. От одной мысли, что они кому-то могут казаться привлекательными, его мощная плоть восстала с возмущением. Этот мир был явно гнилым и продажным. Локхарт мечтал о том, чтобы снова оказаться во Флоуз-Холле, с ружьем в руках, на охоте; а Джессика могла бы сидеть на выложенной камнем кухне, возле черной чугунной печи, ожидая, когда он вернется с добычей к ужину. И чем больше он думал об этом, тем сильнее нарастала в нем решимость сделать все, чтобы его мечты сбылись.
Настанет день, и он обрушится на этот грязный и прогнивший мир, навяжет ему свою волю, кто бы и что бы ни противостояло ему; и тогда люди узнают, что значит выводить Локхарта Флоуза из себя. Размышляя подобным образом, он как-то забыл о том, что ему еще надо вернуться домой. Спохватившись, он хотел было сесть на автобус. Но до Сэндикот-Кресчент было всего шесть миль, а Локхарт привык проделывать за день по тридцать по заросшим болотам Порубежья[7]. Испытывая яростную злость ко всем на свете, кроме Джессики, деда и Додда, Локхарт энергично зашагал в сторону дома.
– Миссис Флоуз, дорогая миссис Флоуз, – простонал он, когда кризис миновал, – оставьте, пожалуйста, ваш телефон... А еще лучше мне было бы поговорить с вашим мужем, если, конечно, вы не возражаете. Как его зовут – Локприк[5]?
– Локхарт, – поправила Джессика. – Вы хотите, чтобы он к вам зашел?
Доктор Мэннет слабо кивнул. Он всегда неодобрительно относился к обществу, чересчур терпимому к слишком многому; но в этот момент он готов был признать, что у такого общества есть и свои положительные стороны.
– Попросите его зайти ко мне, хорошо? И простите, что я вас не провожаю – вы знаете, где выход.
Выйдя из кабинета, Джессика записала Локхарта на прием. Доктор Мэннет, оставшись один, лихорадочно приводил в порядок брюки и натягивал белый лабораторный халат, чтобы скрыть вызванный Джессикой беспорядок.
Миссис Флоуз можно было назвать трудной, но по крайней мере приятной пациенткой; ее муж, однако, оказался куда более трудным и гораздо менее приятным. Джессика рассказала ему о непонятных прощупывающих вопросах, странных намеках врача, о любопытстве, проявленным им к сфере ее гинекологии, и потому Локхарт с самого начала смотрел на доктора Мэннета с настороженностью и подозрительностью, чреватыми для того серьезной опасностью.
После того как Мэннет проговорил пять минут, подозрения Локхарта сменились уверенностью, а угроза врачу по меньшей мере удвоилась.
– Вы хотите сказать, – переспросил Локхарт с таким зловещим выражением лица, что по сравнению с ним самый страшный из ацтекских богов показался бы предельно дружелюбным, – что я должен вторгаться тем, что вы называете моим пенисом, в тело моей жены и что это вторжение должно происходить через отверстие, расположенное у нее между ног?
– Более или менее так, – кивнул доктор Мэннет, – хотя я бы сформулировал это несколько иначе.
– И что это отверстие, – продолжал Локхарт еще более свирепо, – сейчас слишком маленькое, тогда расширится, что вызовет у нее боль и страдания и...
– Только временные, – перебил доктор Мэннет, – а если вы хотите, я всегда могу сделать небольшой разрез.
– Если я хочу?! – заорал Локхарт и схватил врача за воротник. – Если ты думаешь, что я позволю тебе прикоснуться к моей жене твоим грязным членом...
– Не моим членом, мистер Флоуз, – захихикал врач, которого уже распирал смех, – а скальпелем.
Этого говорить ему явно не следовало. Хватка Локхарта стала еще сильнее, лицо Мэннета, уже побагровевшее, превратилось вначале в пурпурное, а потом начало чернеть. Лишь тогда Локхарт отпустил его и швырнул назад в кресло.
– Только подойди к моей жене со скальпелем, – заявил он, – я тебя выпотрошу, как кролика, и закушу твоими яйцами.
К Мэннету, живо представившему себе подобный ужасный конец, с трудом возвращался голос.
– Мистер Флоуз, – прохрипел он наконец, – послушайте, что я скажу. То, что я называю пенисом и что вы предпочитаете называть членом, существует не только для слива воды. Я ясно выражаюсь?
– Вполне, – ответил Локхарт, – Ясно до омерзения.
– Ну уж как есть, – продолжал доктор. – Когда вы были подростком, вы, возможно, замечали, что ваш пе... ваш член временами доставлял вам чувственное удовольствие.
– Пожалуй, да – нехотя согласился Локхарт. – По ночам.
– Совершенно верно, – сказал доктор. – По ночам у вас бывали влажные сны.
Локхарт признал, что сны у него бывали и что последствия этих снов иногда оказывались влажными.
Ну, вот мы уже немного продвинулись, – одобрил врач. – А во время таких снов у вас не возникало неодолимого желания женщины?
– Нет, – сказал Локхарт, – не возникало, совершенно точно.
Доктор Мэннет слегка покачал головой, как бы пытаясь избавиться от впечатления, что имеет дело с агрессивным и чудовищно невежественным гомосексуалистом, который вполне может оказаться способным не только на грубость, но и на убийство. Поэтому врач решил двигаться дальше крайне осторожно.
– Расскажите мне, что вы видели во сне? Локхарт порылся в памяти.
– Овец, – сказал он наконец.
– Овец? – переспросил Мэннет, близкий уже к обмороку. – У вас были влажные сны из-за овец?
– Ну, не знаю, что было причиной влажности, но овцы мне снились часто, – сказал Локхарт.
– И что вы делали во сне с этими овцами?
– Стрелял по ним, – с тупой прямотой ответил Локхарт.
Доктор Мэннет все больше убеждался, что имеет дело с ненормальным.
– Вы стреляли в своих снах по овцам. Вы это хотите пальнуть... я имею в виду – сказать?
– Я просто стрелял по ним, – подтвердил Локхарт. – Больше не по чему было стрелять, поэтому я высаживал их с полутора тысяч ярдов.
– С полутора тысяч ярдов? – переспросил Мэннет, в голосе которого зазвучали интонации детского врача. – Вы попадали в овцу с полутора тысяч ярдов? Но ведь это так трудно!
– Нужно целиться немного выше и перед овцой, но на таком расстоянии у них есть шанс убежать.
– Да, наверное, – сказал врач, пожалевший, что сам убежать не может. – А когда вы попадали в овцу, у вас не случалось при этом эмиссии?
Локхарт изучающе смотрел на доктора, и в его взгляде читалось одновременно и беспокойство, и отвращение.
– Не понимаю, черт возьми, о чем вы говорите. Вначале вы заигрываете с моей женой, потом вызываете меня, теперь затеваете разговор об этих овцах...
Доктор Мэннет ухватился за последнее выражение, увидев в нем признак предрасположенности к связям с животными:
– Ага, значит, подстрелив овцу, вы ее потом трахали?
– Что я делал? – переспросил Локхарт, много раз слышавший это слово от Трейера, который часто употреблял его в разговорах с Локхартом и о нем, но обычно как прилагательное и в сочетании со словом «идиот».
– Ну, вы знаете что, – сказал Мэннет.
– Может быть, и делал, – сказал Локхарт, на самом деле не вытворявший ничего подобного. – А потом мы их ели.
Доктора Мэннета передернуло. Еще немного таких откровений, и ему самому потребуется врач.
– Мистер Флоуз, – спросил он, намереваясь сменить тему разговора, – сейчас уже неважно, что вы делали или не делали с овцами. Ваша жена обратилась ко мне за консультацией, потому что вас обеспокоили ее менструальные выделения...
– Меня взволновало, что у нее идет кровь, – сказал Локхарт.
– Совершенно верно, ее месячные. Это называется менструацией.
– По-моему, это просто ужасно, – сказал Локхарт. – И меня это беспокоит.
Мэннета тоже многое беспокоило, но он старался не показать этого.
– Так вот, дело в том, что у каждой женщины...
– Леди, – раздраженно произнес Локхарт.
– Что леди?
– Не называйте мою жену женщиной. Она леди, прекрасная, ангелоподобная, ослепительная...
Доктор Мэннет забылся, и хуже того, он забыл о склонности Локхарта к насилию.
– Это неважно, – возразил он. – Любая женщина, способная заставить себя жить с мужиком, открыто признающим, что он предпочитает трахать овец, должна быть ангелом, и неважно, прекрасна и ослепительна она при этом или...
– Для меня важно, – сказал Локхарт.
Доктор Мэннет мгновенно опомнился и остановился:
– Хорошо. Учитывая, что миссис Флоуз леди, она, как всякая леди, раз в месяц в силу своей природы выделяет яйцеклетку, и эта яйцеклетка спускается по ее фаллопиевым трубам и, если она не оплодотворяется, то выделяется в форме...
Он снова остановился, ибо лицо Локхарта опять обрело выражение ацтекского бога.
– Что вы имеете в виду под «оплодотворяется»? – рявкнул Локхарт.
Мэннет попробовал объяснить процесс оплодотворения яйцеклетки так, чтобы не вызывать при этом дополнительных вспышек ярости.
– Вы поступаете следующим образом, – сказал он неестественно спокойно. – Вы вставляете свой пе... о Господи, ...вага член в ее влагалище и... О Боже! – Он в отчаянии остановился и встал с кресла.
Локхарт тоже встал.
– Опять вы за свое? – завопил он. – Вначале рассуждаете о том, как замарать мою жену, а теперь о том, что я должен совать свой член...
– Замарать? – воскликнул доктор, пятясь в угол. – Кто говорит о том, чтобы замарать?!
– А кто говорит об оплодотворении? Мы в огороде повышаем плодородие удобрением[6], навозом. Если вы думаете, что...
Но доктор Мэннет уже ничего не думал. Единственное, чего он хотел, это подчиниться своим инстинктам и удрать из кабинета прежде, чем этот маньяк-овцеэротоман снова в него вцепится.
– Сестра, сестра! – взывал он, видя, что Локхарт направляется к нему. – Бога ради!!! – Но гнев Локхарта внезапно прошел.
– И еще называет себя врачом, – бросил Локхарт и вышел. Доктор Мэннет обессиленно опустился в кресло. Приняв огромную дозу успокоительного, которое он запил хорошим глотком водки, Мэннет снова обрел способность связно мыслить и твердо решил раз и навсегда вычеркнуть чету Флоузов из списка своих пациентов.
– На порог их больше не пускайте, – приказал он сестре. – Под страхом смерти.
– Неужели мы ничем не можем помочь бедной миссис Флоуз? – спросила сестра. – Она такая приятная женщина.
– Я бы посоветовал ей как можно быстрее развестись, – зло ответил доктор Мэннет. – Если не это, то остается только стерилизация. Страшно подумать, что может родиться от этого типа...
Очутившись на улице, Локхарт постепенно успокаивался. Встреча с врачом происходила уже в конце дня, проведенного в одиночном заключении в пустом кабинете, где было совершенно нечего делать, и потому полученные от него советы стали последней каплей, переполнившей чашу. Локхарт шел и проклинал Лондон, Трейера, Мэннета, Ист-Пэрсли и весь этот безумный и прогнивший мир, в который он угодил в результате своего брака. Абсолютно все в этом мире вступало в противоречие с тем, во что его приучили верить. Вместо бережливости здесь были обеды за счет фирмы и откровенно грабительские антиинфляционные поправки к учетным ставкам. Мужчины отличались не мужеством и красотой, но лишь отъявленной трусостью – вопли врача, призывавшего на помощь, вызывали такое презрение к этому человеку, что его даже противно было бы ударить. Облик каждого здания был безобразен и свидетельствовал о жалкой погоне за утилитарностью. И как бы венцом всего была непреходящая, всеобщая, не оставляющая ни на минуту озабоченность чем-то, что называлось сексом, и чем грязные мелкие трусы вроде доктора Мэннета хотели бы подменить настоящую любовь. Локхарт шел по улице, раздумывая о своей любви к Джессике. Это было чистое, святое, прекрасное чувство. Он видел себя в роли ее защитника, и ему была глубоко отвратительна сама мысль о том, что ради утверждения себя в каких-то супружеских обязанностях он должен причинить ей боль. Он прошел мимо газетного киоска, на полках которого были разложены журналы с голыми или прикрытыми только короткими и прозрачными накидками девицами. От одной мысли, что они кому-то могут казаться привлекательными, его мощная плоть восстала с возмущением. Этот мир был явно гнилым и продажным. Локхарт мечтал о том, чтобы снова оказаться во Флоуз-Холле, с ружьем в руках, на охоте; а Джессика могла бы сидеть на выложенной камнем кухне, возле черной чугунной печи, ожидая, когда он вернется с добычей к ужину. И чем больше он думал об этом, тем сильнее нарастала в нем решимость сделать все, чтобы его мечты сбылись.
Настанет день, и он обрушится на этот грязный и прогнивший мир, навяжет ему свою волю, кто бы и что бы ни противостояло ему; и тогда люди узнают, что значит выводить Локхарта Флоуза из себя. Размышляя подобным образом, он как-то забыл о том, что ему еще надо вернуться домой. Спохватившись, он хотел было сесть на автобус. Но до Сэндикот-Кресчент было всего шесть миль, а Локхарт привык проделывать за день по тридцать по заросшим болотам Порубежья[7]. Испытывая яростную злость ко всем на свете, кроме Джессики, деда и Додда, Локхарт энергично зашагал в сторону дома.
Глава пятая
Бывшая миссис Сэндикот, жившая теперь во Флоуз-Холле, отнюдь не разделяла тоски Локхарта по этим местам. Она готова была дать старому Флоузу что угодно – лучше всего бы стрихнин, – лишь бы очутиться снова в стенах уютного дома на Сэндикот-Кресчент, в окружении своих друзей и знакомых. Вместо этого она оказалась заточенной в огромном холодном доме, стоящем на голой пустоши, в окружении глубоких снегов, открытом непрерывно завывающим ветрам, в обществе противного старца и его еще более отталкивающего слуги, порученца по всем делам, а заодно и браконьера, некоего Додда. Отвратительные черты ее нового мужа заявили о себе, стоило им только сесть в Саутгемптоне в поезд; и с каждой милей пути на север крепло, пока не превратилось в уверенность, впечатление миссис Флоуз, что она совершила ужасную ошибку.
На берегу у старого Флоуза не оказалось ни грана того джентльменства, которое так очаровало ее на теплоходе. Из несколько эксцентричного и не лезущего за словом в карман старика, по всем признакам уже впавшего в детство, он превратился в эксцентричного и высказывающегося по всякому поводу старца, умственные способности которого оказались куда выше, чем позволял предположить его возраст. Носильщики суетились с их багажом, билетные контролеры раболепствовали перед ними, и даже заматеревшие таксисты, известные своей грубостью, если им дают слишком мало чаевых, придерживали языки, когда старый Флоуз спорил с ними об оплате и скрепя сердце протягивал им лишний пенни. Миссис Флоуз лишалась дара речи, сталкиваясь с его властностью и стремлением выставить напоказ полнейшее пренебрежение ко всем ее принципам и убеждениям гордой жительницы пригорода, с его отношением ко всему миру так, как будто мир этот – не более чем улитка, поданная старику на закуску.
Все это не должно было бы удивлять миссис Флоуз, поскольку с ней самой уже тоже обращались – почти в полном смысле этого слова, – как с сексуальной улиткой, которой предстоит полакомиться во время медового месяца. Чего стоили хотя бы открытия, сделанные ею в самую первую совместную их ночь: старый Флоуз носил красную фланелевую ночную рубаху, обладавшую очень своеобразным запахом, и трижды за ночь перепутал умывальник с унитазом. Миссис Флоуз отнесла все это на счет его возраста, слабого зрения и притупившегося обоняния. Столь же отталкивающее впечатление произвела на нее и сцена, когда он опустился около постели на колени и начал вымаливать у Всевышнего прощение за плотскую неумеренность, которой он собирался подвергнуть «личность своей законной супруги». Не очень представляя себе, что он имеет в виду, миссис Флоуз поначалу восприняла эту молитву как комплимент в свой адрес. Молитва подтверждала то, в чем она и так была уверена: что в свои пятьдесят шесть лет она все еще остается привлекательной; а также и то, что ее новый муж – глубоко верующий человек. Но уже через десять минут ее представления на сей счет сильно изменились. Независимо от того, ниспослал бы Всевышний прощение старому Флоузу или нет, миссис Флоуз уже была настроена неумолимо. Она никогда не забудет и не простит старику его плотскую неумеренность; а всякие предположения о его религиозности пришлось отбросить начисто. Воняя, как старая лисица, Флоуз вел себя, как лиса молодая, путешествуя по ее телу вдоль и поперек и точно так же не различая, как деликатно выразилась миссис Флоуз, «ее отверстия», как до этого он путал умывальник с туалетом – и примерно с теми же целями. Ощущая себя чем-то средним между сексуальным дуршлагом и помойной ямой, миссис Флоуз стойко переносила эти испытания, утешаясь тем, что подобный образ жизни – а старик действовал весьма энергично, не давая себе времени на передышки, – должен очень скоро закончиться грыжей или сердечным ударом. Однако со стариком ничего не случилось, и когда утром миссис Флоуз проснулась, то обнаружила, что он уже встал, закурил вонючую трубку и разглядывал ее с нескрываемым вожделением. На всем обратном пути до Англии миссис Флоуз днем прогуливалась вразвалочку по палубе, а по ночам лежала, широко расставив ноги, на постели в надежде – с каждым днем таявшей, – что греховодничество старого Флоуза вскоре вознаградит ее вдовством и богатством.
С такими же мыслями и настроениями ехала она с ним на север, преисполненная решимости выдержать испытание до конца и не сдаться под напором его поведения. Однако к тому времени, когда они добрались до Гексама, ее решимость стала улетучиваться. Городок, выстроенный из серого камня, произвел на нее гнетущее впечатление. Она на какое-то время оживилась лишь тогда, когда увидела поджидавшую их на станции безукоризненно вычищенную коляску, запряженную парой черных лошадей. Облаченный в краги и ливрею Додд распахнул перед ней дверцу брогэма, она забралась внутрь и почувствовала себя лучше. Этот шикарный выезд, как назвала его про себя миссис Флоуз, был частичкой и признаком мира, необыкновенно далекого от всего виденного ею прежде, – мира аристократии, со слугами в ливреях и элегантными экипажами. Но едва коляска загрохотала по улочкам маленького базарного городка, наваждение прошло. Экипаж кидало, трясло и швыряло; а когда они переехали через Тайн и направились через Холлерфорд в сторону Уарка, миссис Флоуз окончательно усомнилась в преимуществах и достоинствах брогэмов. Дорога за городом менялась на каждой миле. То их путь пролегал через аккуратно высаженные вдоль шоссе ряды деревьев, то они взбирались на унылые, открытые всем ветрам холмы, где под каменными грядами лежали еще сугробы снега. И на протяжении всей дороги экипаж ужасно раскачивало из стороны в сторону, он трясся и подпрыгивал на ухабах, а сидевший рядом с женой старый Флоуз наслаждался ее недовольством, смаковал его.
– Какой великолепный вид, – говорил он, когда они проезжали по особенно неприятной и совершенно пустынной местности, где, насколько охватывал взгляд, не было видно ни одного деревца. Миссис Флоуз молчала. Пусть старик, пока в нем еще теплится душа, понаслаждается ее несчастьем; но, как только она прочно засядет во Флоуз-Холле, он узнает, сколь невыносимыми сумеет она сделать его последние дни. Прежде всего, отныне не будет никакого секса. Это миссис Флоуз решила для себя твердо, а, будучи сильной и энергичной женщиной, она умела платить той же монетой, какой получала. Так они и ехали рядышком в экипаже, замышляя будущие козни друг против друга. Но первый удар достался миссис Флоуз. Вскоре после Уарка они свернули на дорогу, местами покрытую металлическим листом, которая шла по прекрасной аллее в направлении большого и красивого дома, стоящего в обширном саду. Надежды и предчувствия миссис Флоуз всколыхнулись, но, как выяснилось, преждевременно.
– Это и есть Флоуз-Холл? – спросила она, увидев, что коляска катится к воротам.
– Нет, – ответил Флоуз. – Это дом Клейдонов. Его настроение при этих словах заметно ухудшилось. Молодой Клейдон был одним из первых, кого посчитали возможным отцом Локхарта и лишь то бесспорное обстоятельство, что он был в Австралии в месяцы, когда должен был быть зачат Локхарт, спасло его от участи оказаться поротым до тех пор, пока его жизнь не повисла бы на ниточке.
– Какой красивый дом, – сказала миссис Флоуз, заместив перемену в настроении мужа. – Дом лучше, чем его обитатели, – прокляни, Господи, их души, – ответил старик. Миссис Флоуз внесла Клейдонов в воображаемый список тех соседей, которых не любил ее муж и дружбу с которыми она надеялась установить и поддерживать. Мысль о том, что этот список скорее всего останется воображаемым, пришла к ней немного позже. Сразу за домом аллея заканчивалась, а дорога пошла вверх по кромке крутого обрыва вдоль совершенно голого холма. Проехав после этого подъема еще с милю, они очутились перед каменной стеной, в которой были сделаны ворота. Додд слез с козел, открыл ворота, провел в них под уздцы лошадей и снова запер ворота. Миссис Флоуз огляделась по сторонам, пытаясь обнаружить свой новый дом, но, насколько хватал глаз, никакого дома видно не было. Здесь и там по снегу бродили грязные овцы, но, кроме них, вокруг не было ничего и никого. Миссис Флоуз содрогнулась. – Осталось еще десять миль, – бодро сказал Флоуз. В течение следующего часа они тряслись по разбитой дороге, и единственной достопримечательностью за все это время оказалась заброшенная ферма, стоявшая позади декоративной стены из садовых деревьев и окруженная зарослями бурьяна и жгучей крапивы. Наконец они подъехали к следующим воротам, за которыми миссис Флоуз увидела стоящую на небольшом возвышении церковь и несколько домов, разбросанных вокруг нее.
– Это Блэк-Покрингтон, – сказал Флоуз, – сюда вы будете ездить за покупками.
– Сюда? – с колкостью в голосе произнесла миссис Флоуз. – Совершенно определенно не буду. Тут и магазина-то, наверное, нет.
– Здесь есть небольшая лавка. А поселок маленький, потому что когда-то тут была холера. – Холера? – с тревогой переспросила миссис Флоуз.
– Да, здесь была эпидемия в 1842 году, или что-то около этого, – ответил старик, – она выкосила девять десятых всех жителей. Они похоронены тут же, на кладбище. Ужасная вещь холера, но сомневаюсь, что без нее мы, Флоузы, стали бы теми, кто мы есть сегодня.
Он противно хихикнул, но жена молчала. У нее не было ни малейшего желания очутиться там, где она оказалась.
– Мы скупили всю землю вокруг за бесценок, – продолжал старый Флоуз. – Сейчас эту местность называют Болотом Мертвецов.
Издалека донесся звук взрыва.
– Артиллерийский полигон. Выбрасывают на ветер деньги налогоплательщиков, и немалые деньги. Вы привыкнете к этому шуму. Иногда стреляют там, а иногда взрывают в карьере у Могильного Камня.
Миссис Флоуз плотнее закуталась в дорожный плед. Сами названия здесь и то были наполнены ужасом.
– Когда мы приедем во Флоуз-Холл? – спросила она, просто чтобы развеять вдруг охвативший ее страх. Старик посмотрел на массивные золотые часы.
– Примерно через полчаса, к половине пятого, – ответил он.
Миссис Флоуз стала еще внимательнее смотреть в окно, выискивая взглядом дома соседей, но в поле зрения не было ничего, кроме девственных пространств открытых болот да попадавшихся время от времени скоплений камней на вершинах холмов. Чем дальше они ехали, тем сильнее становился ветер. Наконец они добрались до очередных ворот в очередной каменной стене, и Додд снова пошел их открывать.
– Флоуз-Холл вон там, в той стороне, видите? Отсюда самый красивый вид, – сказал старик, когда они въезжали в ворота. Миссис Флоуз протерла забрызганное моросившим дождем стекло и выглянула в окошко. То, что она увидела, никак не оправдывало надежд, возлагавшихся ею на этот дом, и не радовало взгляд. Флоуз-Холл, что на Флоузовских болотах неподалеку от Флоузовых холмов, вполне оправдывал свое название[8]. Большое серое гранитное здание с пристроенной с одной стороны четырехугольной башней напомнило ей Дартмурскую тюрьму в миниатюре. Высокая каменная стена, окружавшая дом с трех сторон, усиливала впечатление, что это место предназначено для добровольного заключения. Впечатление подкреплял и въезд на территорию: над воротами в стене была сделана арка, и все это вместе имело вид многозначительный и зловещий. Около стены стояли кучкой несколько чахлых, низкорослых, согнутых ветрами деревьев, а с западной стороны в отдалении темнел сосняк.
– Там озеро, – сказал Флоуз, – а чуть пониже плотина. Миссис Флоуз разглядела плотину. Она была построена из больших глыб гранита, перегородивших русло речки. Из-под нижней ее части вытекал поток, который шел между выложенными камнем берегами, протекал под мостом, при въезде на который стояли ворота, был виден дальше еще на протяжении примерно четверти мили, а затем исчезал в темном отверстии в склоне холма. В целом открывшийся ей вид был столь же унылым, как и окружающая природа, и ирригационные сооружения XIX века только усиливали это впечатление. Даже железные ворота у въезда на небольшой мост были оснащены сверху острыми шипами и тоже заперты. Додду снова пришлось слезать и открывать их, чтобы экипаж мог проехать. Старый Флоуз с гордостью смотрел вперед и удовлетворенно потирал руки.
– Хорошо снова очутиться дома, – сказал он, когда лошади въехали на небольшой уклон, ведший прямо к зданию.
Миссис Флоуз не видела вокруг себя ничего хорошего.
– А что это там за башня? – спросила она.
– Это старинная башня-убежище. Мой дед ее сильно перестроил, но дом остался почти таким же, каким был в XVI веке.
В последнем миссис Флоуз не сомневалась. Но башня вызвала у нее недоумение и безотчетные опасения[9].
На берегу у старого Флоуза не оказалось ни грана того джентльменства, которое так очаровало ее на теплоходе. Из несколько эксцентричного и не лезущего за словом в карман старика, по всем признакам уже впавшего в детство, он превратился в эксцентричного и высказывающегося по всякому поводу старца, умственные способности которого оказались куда выше, чем позволял предположить его возраст. Носильщики суетились с их багажом, билетные контролеры раболепствовали перед ними, и даже заматеревшие таксисты, известные своей грубостью, если им дают слишком мало чаевых, придерживали языки, когда старый Флоуз спорил с ними об оплате и скрепя сердце протягивал им лишний пенни. Миссис Флоуз лишалась дара речи, сталкиваясь с его властностью и стремлением выставить напоказ полнейшее пренебрежение ко всем ее принципам и убеждениям гордой жительницы пригорода, с его отношением ко всему миру так, как будто мир этот – не более чем улитка, поданная старику на закуску.
Все это не должно было бы удивлять миссис Флоуз, поскольку с ней самой уже тоже обращались – почти в полном смысле этого слова, – как с сексуальной улиткой, которой предстоит полакомиться во время медового месяца. Чего стоили хотя бы открытия, сделанные ею в самую первую совместную их ночь: старый Флоуз носил красную фланелевую ночную рубаху, обладавшую очень своеобразным запахом, и трижды за ночь перепутал умывальник с унитазом. Миссис Флоуз отнесла все это на счет его возраста, слабого зрения и притупившегося обоняния. Столь же отталкивающее впечатление произвела на нее и сцена, когда он опустился около постели на колени и начал вымаливать у Всевышнего прощение за плотскую неумеренность, которой он собирался подвергнуть «личность своей законной супруги». Не очень представляя себе, что он имеет в виду, миссис Флоуз поначалу восприняла эту молитву как комплимент в свой адрес. Молитва подтверждала то, в чем она и так была уверена: что в свои пятьдесят шесть лет она все еще остается привлекательной; а также и то, что ее новый муж – глубоко верующий человек. Но уже через десять минут ее представления на сей счет сильно изменились. Независимо от того, ниспослал бы Всевышний прощение старому Флоузу или нет, миссис Флоуз уже была настроена неумолимо. Она никогда не забудет и не простит старику его плотскую неумеренность; а всякие предположения о его религиозности пришлось отбросить начисто. Воняя, как старая лисица, Флоуз вел себя, как лиса молодая, путешествуя по ее телу вдоль и поперек и точно так же не различая, как деликатно выразилась миссис Флоуз, «ее отверстия», как до этого он путал умывальник с туалетом – и примерно с теми же целями. Ощущая себя чем-то средним между сексуальным дуршлагом и помойной ямой, миссис Флоуз стойко переносила эти испытания, утешаясь тем, что подобный образ жизни – а старик действовал весьма энергично, не давая себе времени на передышки, – должен очень скоро закончиться грыжей или сердечным ударом. Однако со стариком ничего не случилось, и когда утром миссис Флоуз проснулась, то обнаружила, что он уже встал, закурил вонючую трубку и разглядывал ее с нескрываемым вожделением. На всем обратном пути до Англии миссис Флоуз днем прогуливалась вразвалочку по палубе, а по ночам лежала, широко расставив ноги, на постели в надежде – с каждым днем таявшей, – что греховодничество старого Флоуза вскоре вознаградит ее вдовством и богатством.
С такими же мыслями и настроениями ехала она с ним на север, преисполненная решимости выдержать испытание до конца и не сдаться под напором его поведения. Однако к тому времени, когда они добрались до Гексама, ее решимость стала улетучиваться. Городок, выстроенный из серого камня, произвел на нее гнетущее впечатление. Она на какое-то время оживилась лишь тогда, когда увидела поджидавшую их на станции безукоризненно вычищенную коляску, запряженную парой черных лошадей. Облаченный в краги и ливрею Додд распахнул перед ней дверцу брогэма, она забралась внутрь и почувствовала себя лучше. Этот шикарный выезд, как назвала его про себя миссис Флоуз, был частичкой и признаком мира, необыкновенно далекого от всего виденного ею прежде, – мира аристократии, со слугами в ливреях и элегантными экипажами. Но едва коляска загрохотала по улочкам маленького базарного городка, наваждение прошло. Экипаж кидало, трясло и швыряло; а когда они переехали через Тайн и направились через Холлерфорд в сторону Уарка, миссис Флоуз окончательно усомнилась в преимуществах и достоинствах брогэмов. Дорога за городом менялась на каждой миле. То их путь пролегал через аккуратно высаженные вдоль шоссе ряды деревьев, то они взбирались на унылые, открытые всем ветрам холмы, где под каменными грядами лежали еще сугробы снега. И на протяжении всей дороги экипаж ужасно раскачивало из стороны в сторону, он трясся и подпрыгивал на ухабах, а сидевший рядом с женой старый Флоуз наслаждался ее недовольством, смаковал его.
– Какой великолепный вид, – говорил он, когда они проезжали по особенно неприятной и совершенно пустынной местности, где, насколько охватывал взгляд, не было видно ни одного деревца. Миссис Флоуз молчала. Пусть старик, пока в нем еще теплится душа, понаслаждается ее несчастьем; но, как только она прочно засядет во Флоуз-Холле, он узнает, сколь невыносимыми сумеет она сделать его последние дни. Прежде всего, отныне не будет никакого секса. Это миссис Флоуз решила для себя твердо, а, будучи сильной и энергичной женщиной, она умела платить той же монетой, какой получала. Так они и ехали рядышком в экипаже, замышляя будущие козни друг против друга. Но первый удар достался миссис Флоуз. Вскоре после Уарка они свернули на дорогу, местами покрытую металлическим листом, которая шла по прекрасной аллее в направлении большого и красивого дома, стоящего в обширном саду. Надежды и предчувствия миссис Флоуз всколыхнулись, но, как выяснилось, преждевременно.
– Это и есть Флоуз-Холл? – спросила она, увидев, что коляска катится к воротам.
– Нет, – ответил Флоуз. – Это дом Клейдонов. Его настроение при этих словах заметно ухудшилось. Молодой Клейдон был одним из первых, кого посчитали возможным отцом Локхарта и лишь то бесспорное обстоятельство, что он был в Австралии в месяцы, когда должен был быть зачат Локхарт, спасло его от участи оказаться поротым до тех пор, пока его жизнь не повисла бы на ниточке.
– Какой красивый дом, – сказала миссис Флоуз, заместив перемену в настроении мужа. – Дом лучше, чем его обитатели, – прокляни, Господи, их души, – ответил старик. Миссис Флоуз внесла Клейдонов в воображаемый список тех соседей, которых не любил ее муж и дружбу с которыми она надеялась установить и поддерживать. Мысль о том, что этот список скорее всего останется воображаемым, пришла к ней немного позже. Сразу за домом аллея заканчивалась, а дорога пошла вверх по кромке крутого обрыва вдоль совершенно голого холма. Проехав после этого подъема еще с милю, они очутились перед каменной стеной, в которой были сделаны ворота. Додд слез с козел, открыл ворота, провел в них под уздцы лошадей и снова запер ворота. Миссис Флоуз огляделась по сторонам, пытаясь обнаружить свой новый дом, но, насколько хватал глаз, никакого дома видно не было. Здесь и там по снегу бродили грязные овцы, но, кроме них, вокруг не было ничего и никого. Миссис Флоуз содрогнулась. – Осталось еще десять миль, – бодро сказал Флоуз. В течение следующего часа они тряслись по разбитой дороге, и единственной достопримечательностью за все это время оказалась заброшенная ферма, стоявшая позади декоративной стены из садовых деревьев и окруженная зарослями бурьяна и жгучей крапивы. Наконец они подъехали к следующим воротам, за которыми миссис Флоуз увидела стоящую на небольшом возвышении церковь и несколько домов, разбросанных вокруг нее.
– Это Блэк-Покрингтон, – сказал Флоуз, – сюда вы будете ездить за покупками.
– Сюда? – с колкостью в голосе произнесла миссис Флоуз. – Совершенно определенно не буду. Тут и магазина-то, наверное, нет.
– Здесь есть небольшая лавка. А поселок маленький, потому что когда-то тут была холера. – Холера? – с тревогой переспросила миссис Флоуз.
– Да, здесь была эпидемия в 1842 году, или что-то около этого, – ответил старик, – она выкосила девять десятых всех жителей. Они похоронены тут же, на кладбище. Ужасная вещь холера, но сомневаюсь, что без нее мы, Флоузы, стали бы теми, кто мы есть сегодня.
Он противно хихикнул, но жена молчала. У нее не было ни малейшего желания очутиться там, где она оказалась.
– Мы скупили всю землю вокруг за бесценок, – продолжал старый Флоуз. – Сейчас эту местность называют Болотом Мертвецов.
Издалека донесся звук взрыва.
– Артиллерийский полигон. Выбрасывают на ветер деньги налогоплательщиков, и немалые деньги. Вы привыкнете к этому шуму. Иногда стреляют там, а иногда взрывают в карьере у Могильного Камня.
Миссис Флоуз плотнее закуталась в дорожный плед. Сами названия здесь и то были наполнены ужасом.
– Когда мы приедем во Флоуз-Холл? – спросила она, просто чтобы развеять вдруг охвативший ее страх. Старик посмотрел на массивные золотые часы.
– Примерно через полчаса, к половине пятого, – ответил он.
Миссис Флоуз стала еще внимательнее смотреть в окно, выискивая взглядом дома соседей, но в поле зрения не было ничего, кроме девственных пространств открытых болот да попадавшихся время от времени скоплений камней на вершинах холмов. Чем дальше они ехали, тем сильнее становился ветер. Наконец они добрались до очередных ворот в очередной каменной стене, и Додд снова пошел их открывать.
– Флоуз-Холл вон там, в той стороне, видите? Отсюда самый красивый вид, – сказал старик, когда они въезжали в ворота. Миссис Флоуз протерла забрызганное моросившим дождем стекло и выглянула в окошко. То, что она увидела, никак не оправдывало надежд, возлагавшихся ею на этот дом, и не радовало взгляд. Флоуз-Холл, что на Флоузовских болотах неподалеку от Флоузовых холмов, вполне оправдывал свое название[8]. Большое серое гранитное здание с пристроенной с одной стороны четырехугольной башней напомнило ей Дартмурскую тюрьму в миниатюре. Высокая каменная стена, окружавшая дом с трех сторон, усиливала впечатление, что это место предназначено для добровольного заключения. Впечатление подкреплял и въезд на территорию: над воротами в стене была сделана арка, и все это вместе имело вид многозначительный и зловещий. Около стены стояли кучкой несколько чахлых, низкорослых, согнутых ветрами деревьев, а с западной стороны в отдалении темнел сосняк.
– Там озеро, – сказал Флоуз, – а чуть пониже плотина. Миссис Флоуз разглядела плотину. Она была построена из больших глыб гранита, перегородивших русло речки. Из-под нижней ее части вытекал поток, который шел между выложенными камнем берегами, протекал под мостом, при въезде на который стояли ворота, был виден дальше еще на протяжении примерно четверти мили, а затем исчезал в темном отверстии в склоне холма. В целом открывшийся ей вид был столь же унылым, как и окружающая природа, и ирригационные сооружения XIX века только усиливали это впечатление. Даже железные ворота у въезда на небольшой мост были оснащены сверху острыми шипами и тоже заперты. Додду снова пришлось слезать и открывать их, чтобы экипаж мог проехать. Старый Флоуз с гордостью смотрел вперед и удовлетворенно потирал руки.
– Хорошо снова очутиться дома, – сказал он, когда лошади въехали на небольшой уклон, ведший прямо к зданию.
Миссис Флоуз не видела вокруг себя ничего хорошего.
– А что это там за башня? – спросила она.
– Это старинная башня-убежище. Мой дед ее сильно перестроил, но дом остался почти таким же, каким был в XVI веке.
В последнем миссис Флоуз не сомневалась. Но башня вызвала у нее недоумение и безотчетные опасения[9].