Страница:
– Теперь для меня все ясно, – сказал Сантиано. – Вы не Человек. Родились вы не на Земле и не на аналогичной Планете. Вы явились сюда из мира какой-то иной системы. Вы обладаете сильными средствами маскировки и проникновения, но беда ваша в том, что информация ваша о Земле очень устарела. Вы явились не туда, куда направлялись. Ведь так?
Пришелец ничего не ответил. Там, где он стоял, возникла вспышка, подобная беззвучному разряду шаровой молнии, – и его не стало. Только на керамических плитках пола остались два оплавленных следа от его подошв. Пистолет в кобальтовой руке УЛИССа тоже вспыхнул и испарился. И от документа и пачки денег остались только прямоугольные подпалины на поверхности стола...
...Тем временем второй Пришелец не дремал. В Анкабусе был замечен Человек, державший в руке нечто вроде старинного электрического фонарика. Луч фонарика он направлял на дома. Через четыре дня после облучения дома распадались без взрыва. Они становились пылью. Был Пришелец замечен и в порту. Ни один из восьми кораблей, вышедших в тот день в море, не вернулся. Они исчезли в океане, не успев даже подать сигналов опасности...»
– Вам не надоело слушать? – спросила вдруг Надя. – Может быть, я слишком быстро читаю?
– Нет, нет, продолжайте, Надя! – воскликнул я. – Я слушаю вас с удовольствием.
Действительно, мне было приятно слушать Надю. В ее голос вплеталось тихое журчанье таежного ручейка, и я думал о том, что совсем недавно я тоже сидел у костра, но в другом заповеднике. И вот круг замкнулся. Снова костер, снова заповедник, но там я был третьим лишним. А здесь – нет. Что-то говорило мне, что здесь я – не лишний.
Пришелец ничего не ответил. Там, где он стоял, возникла вспышка, подобная беззвучному разряду шаровой молнии, – и его не стало. Только на керамических плитках пола остались два оплавленных следа от его подошв. Пистолет в кобальтовой руке УЛИССа тоже вспыхнул и испарился. И от документа и пачки денег остались только прямоугольные подпалины на поверхности стола...
...Тем временем второй Пришелец не дремал. В Анкабусе был замечен Человек, державший в руке нечто вроде старинного электрического фонарика. Луч фонарика он направлял на дома. Через четыре дня после облучения дома распадались без взрыва. Они становились пылью. Был Пришелец замечен и в порту. Ни один из восьми кораблей, вышедших в тот день в море, не вернулся. Они исчезли в океане, не успев даже подать сигналов опасности...»
– Вам не надоело слушать? – спросила вдруг Надя. – Может быть, я слишком быстро читаю?
– Нет, нет, продолжайте, Надя! – воскликнул я. – Я слушаю вас с удовольствием.
Действительно, мне было приятно слушать Надю. В ее голос вплеталось тихое журчанье таежного ручейка, и я думал о том, что совсем недавно я тоже сидел у костра, но в другом заповеднике. И вот круг замкнулся. Снова костер, снова заповедник, но там я был третьим лишним. А здесь – нет. Что-то говорило мне, что здесь я – не лишний.
БУРЯ В ТАЙГЕ
Ночью меня разбудил гром. За розоватым леденцовым стеклом вспыхивали молнии. Ливень хлестал в стекло. Ветер нарастал. Домик вздрагивал от его порывов. Я торопливо оделся, постучал в перегородку.
– Вставайте, Надя, и идите в тамбур. Состояние опасности.
– Я давно оделась. Мне не спалось, – ответила Надя.
Мы вышли в тамбур и стали по очереди пить горячий чай из термоса. Было холодно. Домик все тревожнее вздрагивал от ударов ветра. Вдруг при свете молнии через маленькое окошко тамбура я увидел, что одна сосна, стоящая у края поляны, как-то странно наклонилась. Тогда я мгновенно схватил Надю в охапку, ударом ноги распахнул дверь и побежал со своей ношей на середину поляны. За спиной я услышал нарастающий шум, глухой удар, скрежет ломающихся ветвей.
Я поставил Надю на землю, и мы оба взглянули на домик. Сосна упала вершиной на него, но домик уцелел.
– Простите, Надя, что я вас так грубо вытащил прямо под ливень, – сказал я. – Я думал, что домик развалится.
– Зачем вы просите прощения, – укоризненно ответила Надя. – Ведь вы хотели мне добра.
Вымокшие, мы вернулись к нашему жилищу, но подход к двери был закрыт кроной рухнувшей сосны. Я пробрался сквозь ветви к двери, но открыть ее было невозможно – сосна, упав, не только захлопнула, но и заклинила ее. К окну моего отсека тоже нельзя было подступиться из-за ветвей. Надино же окно было свободно. К счастью, оно открывалось и снаружи, и я влез в домик и помог влезть в него Наде.
– Ложитесь и спите, – сказал я. – Вы совсем продрогли, и все из-за меня. А я пойду управлюсь с этой сосной.
– Хорошо, – ответила Надя. – Я действительно очень замерзла.
Я вышел в тамбур и увидел, что окно его пробито большой веткой сосны. И как раз против того места, где стояла Надя, когда мы пили чай.
«Значит, не зря я вытащил эту девушку отсюда. Ее бы в живых уже не было», – подумал я и, отыскав в ящике топор, расклинил им дверь и вышел наружу.
И первым делом я отрубил от ствола ту ветвь, что пробила окно, – чтобы Надя не увидела, какая опасность ей угрожала. Ведь некоторые люди задним числом переживают миновавшие события, и поэтому лучше им не знать о том, что могло бы быть. Затем я постепенно отрубил все ветки, перерубил ствол и таким образом очистил вход в наш домик. Я работал, не обращая внимания на дождь и ветер. Топорище было из спрессованного кофейно-молочного концентрата, сам же топор был, к счастью, обыкновенный, не съедобный, иначе он не выдержал бы той нагрузки, которую я задал ему.
Окончив работу, я пошел в свой отсек, разделся и лег. Но вскоре почувствовал озноб. Меня бросало то в жар, то в холод, и я еле-еле уснул. А когда проснулся – меня снова стало трясти.
– Что вы не встаете? – крикнула Надя, постучав в стенку. – Уже день давно.
– Надя, я заболел, кажется, – сказал я.
Надя вошла в отсек и положила ладонь мне на лоб. Ладонь ее показалась мне очень холодной.
– У вас сильный жар, – сказала Надя. – Вы больны. Но не огорчайтесь, все обойдется. – Она принесла мне горячего чаю и дала каких-то таблеток, после чего я уснул.
Проснулся я оттого, что лбу моему стало холодно. На меня лилась струйка с потолка. Я взглянул вверх – потолок разбух, покоробился. Стена тоже имела необычайный вид: она дала трещины и стала влажной. Я догадался, что сосна, рухнув на домик, своими ветвями и иглами содрала с него влагонепроницаемый слой, и наше съедобное жилище начало впитывать в себя воду, тем более, что дождь все шел и шел. Как известно, домик-контейнер предназначался для венерианских джунглей, а на Венере деревья хоть и высокие, но масса у них неплотная, травянистая. Падай такие деревья на домик хоть ежедневно – ему не будет вреда. Но наши земные деревья с их плотной древесиной – дело другое.
– Надя! – тихо произнес я, и девушка, задремавшая в кресле, мгновенно проснулась.
– Я только на минутку уснула, – сказала она. – Все время сидела возле вас. Вы бредили. Вот уж не думала, что все так получится с этим отдыхом в тайге. Это я виновата.
– Ни в чем вы не виноваты. Но о чем я бредил?
– Все время упоминали Нину и СОСУД... Но я могу процитировать ваш бред текстуально.
– Нет, Надя, бред есть бред. Постарайтесь забыть.
– Я обещаю никогда не напоминать вам о том, что вы говорили в бреду. А теперь надо вызвать Врача – вы серьезно больны.
– Врача сюда можно вызвать только по личному наручному прибору, – ответил я. – Но этот прибор – радиоприбор. А пользоваться радио в заповедниках группы «А» запрещено.
– Но ведь это – особый случай, – возразила Надя. – Здесь можно сделать исключение.
– Надя, разве вы не помните, что мы проходили на уроках морали в пятом классе? «Одно допущенное исключение может породить тысячу, тысяча исключений может породить хаос».
– Но что же делать? – чуть не плача, спросила Надя.
– Можно прибегнуть к мыслепередаче, – сказал я. – Мыслепередача не имеет к радио никакого отношения. Кому-нибудь из нас надо послать мыслеграмму своему двойнику, и тот сообщит по радио в экскурсионный пункт, что я захворал. Но мне неудобно беспокоить моего двойника – Андрея. Он сейчас и так по горло занят... Может быть, вы свяжетесь со своим двойником?
– У меня нет двойника, – смутясь, ответила Надя. – Когда-то я была влюблена в одного юношу, мы были двойниками, а потом мы поссорились навсегда...
– Простите, что я задал неуместный вопрос, – сказал я. – Сейчас пошлю мыслесигнал Андрею.
– Сигнал принят, – ответил Андрей. – Что с тобой?
– Состояние опасности, – сообщил я. – Ты очень занят?
– Очень, – ответил Андрей. – Не спал две ночи. Неполадки на строительстве Главного корпуса. Но это не имеет значения. Объясни, что я должен сделать.
Я поведал ему, что заболел. Он должен связаться с Новосибирским экскурсионным центром. Пусть оттуда пришлют санитарный вертоплан.
– Все будет сделано, – ответил Андрей. – Крепись. Приму меры. Все?
– Все. Мыслепередача окончена.
Надя с волнением следила за мной, стараясь по выражению моего лица догадаться о результатах мыслеобмена.
– Все будет хорошо, Надя, – сказал я ей. – Скоро прибудет помощь. И потом, знаете, нет худа без добра – так говорит старинная пословица.
– Какое же добро в том плохом, что мы сейчас переживаем? – спросила Надя.
– Это я объясню вам когда-нибудь потом, – ответил я и поспешил укрыться с головой, потому что с потолка текло все сильнее. Меня снова начал бить озноб, и я уснул тяжелым и беспокойным сном.
– Вставайте! – разбудила меня Надя. – За нами прилетели!
Она вышла из отсека, я кое-как оделся и покинул домик. Дождь перестал, светало. Было пять часов тридцать две минуты.
Нас поразило огромное количество птиц, слетевшихся к домику. Они расклевывали его размокшие стены и крышу. Над поляной висел санитарный вертоплан с красным крестом на брюхе. Вот из этого брюха выдвинулось нечто вроде люльки и спустилось на тросе вниз. Мы сели в люльку, нас подняли, и мы очутились в вертоплане, который сразу лег на обратный курс.
Первым делом Врач повел меня в душевую кабину, и я долго стоял под горячим душем, смывая с себя липкую шоколадно-сахарную массу, которая еще недавно лилась на меня с потолка пряничного домика. Затем я облачился в чистое белье, и меня уложили на койку. Врач приложил к моему лбу ЭСКУЛАППП, и тот сообщил следующее:
– Пятьдесят одна болевая единица по нисходящей. Состояние – Д два, по Гринвальдусу и Вороткевичу. Лечение по схеме Лямбда-прим, семь дробь пять. Дополнительно рекомендуется микстура Каракулина. На продолжительности МИДЖа болезнь не скажется.
– Вот увидите, все будет хорошо, – улыбнулся Врач. – Тем более у вас такая милая Сиделка, – добавил он, указав взглядом на Надю.
Затем он ушел, предварительно дав мне какого-то горьковатого снадобья, от которого мне сразу стало легче. Я взглянул на Надю, сидевшую рядом с моей койкой на пластмассовой табуретке, и сказал ей:
– Надя, идите отдыхать. Ведь вы устали!
Вскоре мы приземлились в Новосибирске, и меня, в сопровождении Нади и Врача, отвезли в больницу. Надя осталась в больнице и ухаживала за мной, буквально не смыкая глаз. Неоднократно АСТАРТА [Автоматическая Сиделка Трогательного Абриса, Работающая, Терпеливая Абсолютно – старинный медицинский агрегат] пыталась сменить ее, но Надя каждый раз приказывала ей не вмешиваться, и та покорно удалялась. По утрам, когда температура моя понижалась, Надя читала мне по памяти книги современных писателей и исторические романы, пропуская в последних описание охоты. Однажды, прервав чтение, она спросила меня:
– Вы там, в тайге, как-то сказали, что нет худа без добра. Как это понимать?
– Это, Надя, надо так понимать, что если бы не произошло всего того, что произошло, то я бы не встретился с вами.
– Я тоже рада, что все случилось так, как случилось, – просто ответила Надя. – И за что нам надо благодарить вашего друга – Андрея Светочева.
Я снова вспомнил случай на Ленинградском Почтамте, мой первый разговор с Надей, затем полет с Ниной и Андреем в заповедник, затем мой последний разговор с Ниной и новую встречу с Надей. Да, круг замкнулся, и замкнулся, кажется, счастливо – для меня и для Нади...
Вскоре я выздоровел и вместе с Надей вернулся в Ленинград. Осенью Надя стала моей женой. Наш брак был и остается счастливым. И если мои благосклонные Читатели одобрят эти «Записки» и найдут в них пищу для ума, то пусть они знают, что появлением этих «Записок» они обязаны не только мне, но и Наде, которая немало помогла мне в работе над рукописью.
– Вставайте, Надя, и идите в тамбур. Состояние опасности.
– Я давно оделась. Мне не спалось, – ответила Надя.
Мы вышли в тамбур и стали по очереди пить горячий чай из термоса. Было холодно. Домик все тревожнее вздрагивал от ударов ветра. Вдруг при свете молнии через маленькое окошко тамбура я увидел, что одна сосна, стоящая у края поляны, как-то странно наклонилась. Тогда я мгновенно схватил Надю в охапку, ударом ноги распахнул дверь и побежал со своей ношей на середину поляны. За спиной я услышал нарастающий шум, глухой удар, скрежет ломающихся ветвей.
Я поставил Надю на землю, и мы оба взглянули на домик. Сосна упала вершиной на него, но домик уцелел.
– Простите, Надя, что я вас так грубо вытащил прямо под ливень, – сказал я. – Я думал, что домик развалится.
– Зачем вы просите прощения, – укоризненно ответила Надя. – Ведь вы хотели мне добра.
Вымокшие, мы вернулись к нашему жилищу, но подход к двери был закрыт кроной рухнувшей сосны. Я пробрался сквозь ветви к двери, но открыть ее было невозможно – сосна, упав, не только захлопнула, но и заклинила ее. К окну моего отсека тоже нельзя было подступиться из-за ветвей. Надино же окно было свободно. К счастью, оно открывалось и снаружи, и я влез в домик и помог влезть в него Наде.
– Ложитесь и спите, – сказал я. – Вы совсем продрогли, и все из-за меня. А я пойду управлюсь с этой сосной.
– Хорошо, – ответила Надя. – Я действительно очень замерзла.
Я вышел в тамбур и увидел, что окно его пробито большой веткой сосны. И как раз против того места, где стояла Надя, когда мы пили чай.
«Значит, не зря я вытащил эту девушку отсюда. Ее бы в живых уже не было», – подумал я и, отыскав в ящике топор, расклинил им дверь и вышел наружу.
И первым делом я отрубил от ствола ту ветвь, что пробила окно, – чтобы Надя не увидела, какая опасность ей угрожала. Ведь некоторые люди задним числом переживают миновавшие события, и поэтому лучше им не знать о том, что могло бы быть. Затем я постепенно отрубил все ветки, перерубил ствол и таким образом очистил вход в наш домик. Я работал, не обращая внимания на дождь и ветер. Топорище было из спрессованного кофейно-молочного концентрата, сам же топор был, к счастью, обыкновенный, не съедобный, иначе он не выдержал бы той нагрузки, которую я задал ему.
Окончив работу, я пошел в свой отсек, разделся и лег. Но вскоре почувствовал озноб. Меня бросало то в жар, то в холод, и я еле-еле уснул. А когда проснулся – меня снова стало трясти.
– Что вы не встаете? – крикнула Надя, постучав в стенку. – Уже день давно.
– Надя, я заболел, кажется, – сказал я.
Надя вошла в отсек и положила ладонь мне на лоб. Ладонь ее показалась мне очень холодной.
– У вас сильный жар, – сказала Надя. – Вы больны. Но не огорчайтесь, все обойдется. – Она принесла мне горячего чаю и дала каких-то таблеток, после чего я уснул.
Проснулся я оттого, что лбу моему стало холодно. На меня лилась струйка с потолка. Я взглянул вверх – потолок разбух, покоробился. Стена тоже имела необычайный вид: она дала трещины и стала влажной. Я догадался, что сосна, рухнув на домик, своими ветвями и иглами содрала с него влагонепроницаемый слой, и наше съедобное жилище начало впитывать в себя воду, тем более, что дождь все шел и шел. Как известно, домик-контейнер предназначался для венерианских джунглей, а на Венере деревья хоть и высокие, но масса у них неплотная, травянистая. Падай такие деревья на домик хоть ежедневно – ему не будет вреда. Но наши земные деревья с их плотной древесиной – дело другое.
– Надя! – тихо произнес я, и девушка, задремавшая в кресле, мгновенно проснулась.
– Я только на минутку уснула, – сказала она. – Все время сидела возле вас. Вы бредили. Вот уж не думала, что все так получится с этим отдыхом в тайге. Это я виновата.
– Ни в чем вы не виноваты. Но о чем я бредил?
– Все время упоминали Нину и СОСУД... Но я могу процитировать ваш бред текстуально.
– Нет, Надя, бред есть бред. Постарайтесь забыть.
– Я обещаю никогда не напоминать вам о том, что вы говорили в бреду. А теперь надо вызвать Врача – вы серьезно больны.
– Врача сюда можно вызвать только по личному наручному прибору, – ответил я. – Но этот прибор – радиоприбор. А пользоваться радио в заповедниках группы «А» запрещено.
– Но ведь это – особый случай, – возразила Надя. – Здесь можно сделать исключение.
– Надя, разве вы не помните, что мы проходили на уроках морали в пятом классе? «Одно допущенное исключение может породить тысячу, тысяча исключений может породить хаос».
– Но что же делать? – чуть не плача, спросила Надя.
– Можно прибегнуть к мыслепередаче, – сказал я. – Мыслепередача не имеет к радио никакого отношения. Кому-нибудь из нас надо послать мыслеграмму своему двойнику, и тот сообщит по радио в экскурсионный пункт, что я захворал. Но мне неудобно беспокоить моего двойника – Андрея. Он сейчас и так по горло занят... Может быть, вы свяжетесь со своим двойником?
– У меня нет двойника, – смутясь, ответила Надя. – Когда-то я была влюблена в одного юношу, мы были двойниками, а потом мы поссорились навсегда...
– Простите, что я задал неуместный вопрос, – сказал я. – Сейчас пошлю мыслесигнал Андрею.
– Сигнал принят, – ответил Андрей. – Что с тобой?
– Состояние опасности, – сообщил я. – Ты очень занят?
– Очень, – ответил Андрей. – Не спал две ночи. Неполадки на строительстве Главного корпуса. Но это не имеет значения. Объясни, что я должен сделать.
Я поведал ему, что заболел. Он должен связаться с Новосибирским экскурсионным центром. Пусть оттуда пришлют санитарный вертоплан.
– Все будет сделано, – ответил Андрей. – Крепись. Приму меры. Все?
– Все. Мыслепередача окончена.
Надя с волнением следила за мной, стараясь по выражению моего лица догадаться о результатах мыслеобмена.
– Все будет хорошо, Надя, – сказал я ей. – Скоро прибудет помощь. И потом, знаете, нет худа без добра – так говорит старинная пословица.
– Какое же добро в том плохом, что мы сейчас переживаем? – спросила Надя.
– Это я объясню вам когда-нибудь потом, – ответил я и поспешил укрыться с головой, потому что с потолка текло все сильнее. Меня снова начал бить озноб, и я уснул тяжелым и беспокойным сном.
– Вставайте! – разбудила меня Надя. – За нами прилетели!
Она вышла из отсека, я кое-как оделся и покинул домик. Дождь перестал, светало. Было пять часов тридцать две минуты.
Нас поразило огромное количество птиц, слетевшихся к домику. Они расклевывали его размокшие стены и крышу. Над поляной висел санитарный вертоплан с красным крестом на брюхе. Вот из этого брюха выдвинулось нечто вроде люльки и спустилось на тросе вниз. Мы сели в люльку, нас подняли, и мы очутились в вертоплане, который сразу лег на обратный курс.
Первым делом Врач повел меня в душевую кабину, и я долго стоял под горячим душем, смывая с себя липкую шоколадно-сахарную массу, которая еще недавно лилась на меня с потолка пряничного домика. Затем я облачился в чистое белье, и меня уложили на койку. Врач приложил к моему лбу ЭСКУЛАППП, и тот сообщил следующее:
– Пятьдесят одна болевая единица по нисходящей. Состояние – Д два, по Гринвальдусу и Вороткевичу. Лечение по схеме Лямбда-прим, семь дробь пять. Дополнительно рекомендуется микстура Каракулина. На продолжительности МИДЖа болезнь не скажется.
– Вот увидите, все будет хорошо, – улыбнулся Врач. – Тем более у вас такая милая Сиделка, – добавил он, указав взглядом на Надю.
Затем он ушел, предварительно дав мне какого-то горьковатого снадобья, от которого мне сразу стало легче. Я взглянул на Надю, сидевшую рядом с моей койкой на пластмассовой табуретке, и сказал ей:
– Надя, идите отдыхать. Ведь вы устали!
Вскоре мы приземлились в Новосибирске, и меня, в сопровождении Нади и Врача, отвезли в больницу. Надя осталась в больнице и ухаживала за мной, буквально не смыкая глаз. Неоднократно АСТАРТА [Автоматическая Сиделка Трогательного Абриса, Работающая, Терпеливая Абсолютно – старинный медицинский агрегат] пыталась сменить ее, но Надя каждый раз приказывала ей не вмешиваться, и та покорно удалялась. По утрам, когда температура моя понижалась, Надя читала мне по памяти книги современных писателей и исторические романы, пропуская в последних описание охоты. Однажды, прервав чтение, она спросила меня:
– Вы там, в тайге, как-то сказали, что нет худа без добра. Как это понимать?
– Это, Надя, надо так понимать, что если бы не произошло всего того, что произошло, то я бы не встретился с вами.
– Я тоже рада, что все случилось так, как случилось, – просто ответила Надя. – И за что нам надо благодарить вашего друга – Андрея Светочева.
Я снова вспомнил случай на Ленинградском Почтамте, мой первый разговор с Надей, затем полет с Ниной и Андреем в заповедник, затем мой последний разговор с Ниной и новую встречу с Надей. Да, круг замкнулся, и замкнулся, кажется, счастливо – для меня и для Нади...
Вскоре я выздоровел и вместе с Надей вернулся в Ленинград. Осенью Надя стала моей женой. Наш брак был и остается счастливым. И если мои благосклонные Читатели одобрят эти «Записки» и найдут в них пищу для ума, то пусть они знают, что появлением этих «Записок» они обязаны не только мне, но и Наде, которая немало помогла мне в работе над рукописью.
В ИЗДАТЕЛЬСТВЕ
Кроме женитьбы эта осень ознаменовалась одним важным событием в моей жизни. Я закончил составление своей «Антологии Забытых Поэтов XX века» и отнес рукопись в Издательство, в Исторический отдел. Редактор отдела встретил меня весьма сочувственно и попросил зайти через неделю. Мой благосклонный Читатель, даже не будучи Автором, легко может себе представить, что я пережил за эти семь дней, ожидая решения своей судьбы. Меня утешало только то, что, как известно из истории, в старину Авторы гораздо дольше ждали оценки своим трудам и порой месяцами пребывали в состоянии неизвестности, пока их рукописи читались в редакциях.
И вот ровно через неделю, явившись в Издательство, я узнал, что рукопись моя прочтена Сотрудниками исторического отдела и самим Редактором и получила положительную оценку. Правда, некоторые замечания были явно односторонни и необъективны и тираж был назначен всего в пять тысяч экземпляров, но все это меркло перед основным фактом: моя «Антология» будет издана, и литература Планеты обогатится еще одной ценной и нужной книгой. Когда же был подписан договор (что теперь стало чисто символическим актом, ибо деньги были уже отменены и гонорара не полагалось) и схлынула первая волна моей радости, я обратился к Редактору с просьбой дать прочесть мою рукопись какому-либо агрегату, – быть может, тот будет более справедлив и объективен, нежели Сотрудники отдела, и наметит мне больший тираж.
На эту скромную просьбу Редактор ответил даже с некоторой обидой, что в его отделе, так же как и в прочих отделах Издательства (за исключением Поэтического), все рукописи читают Люди, и никаких агрегатов нет.
– Почему же Поэты исключаются из этого правила? – спросил я. – Почему им такое предпочтение? Ведь моя «Антология» тоже состоит из стихов, – правда, авторов их нет в живых, ибо они жили давно, в Двадцатом веке.
– Поэтов слишком много, работники Поэтического отдела не справляются с нагрузкой, – ответил мне Редактор. – И приходится применять агрегаты.
Далее он высказал мысль, что непрерывный рост культурного уровня и всеобщее образование имеют, по его мнению, 999 достоинств – и один недостаток. А недостаток этот заключается в том, что очень многие Люди теперь пишут стихи и несут их в издательства, считая себя Поэтами, на самом деле не будучи ими. Правда, количество истинных Поэтов тоже растет, но в процентном и абсолютном отношении их, как и всегда, было гораздо меньше, чем Людей, мнящих себя Поэтами. И так как издательство силами Людей не может справиться с наплывом рукописей, то оно вынуждено прибегать к помощи БАРСов [БАРС – Беспристрастный Агрегат, Рецензирующий Стихи], МОПСов [МОПС – Механизм, Отвергающий Плохие Стихи], ВОЛКов [ВОЛК – Всесторонне Образованный Литературный Консультант], ТАНКов [ТАНК – Тактичный Агрегат Нелицеприятной Критики] и прочих вспомогательных агрегатов. Трудно приходится этим агрегатам – ведь обидеть Человека ни один агрегат не имеет права, а правду говорить Авторам он обязан, и эта правда порой горька. А тут еще Специальная Наименовательная Комиссия, которая, как известно, состоит из Поэтов-Добровольцев, дала этим агрегатам такие устрашающие прозвища...
Я попросил Редактора сводить меня в Отдел поэзии, и он охотно провел меня через эти тихие редакционные коридоры в большой и довольно шумный зал, у входа в который висело объявление:
ПАЛКИ, ЗОНТЫ И ИНЫЕ ОПАСНЫЕ ПРЕДМЕТЫ
ПРОСЬБА ОСТАВЛЯТЬ В ПРИХОЖЕЙ
– Какое зловещее предуведомление! – сказал я Редактору. – Неужели в наш век возможно рукоприкладство, палкоприкладство и зонтикоприкладство?
– Увы, от Поэтов всего можно ожидать, – ответил Редактор. – Правда, на Людей они не покушаются, но агрегаты от них всегда страдают. Так, в минувшем году один молодой Поэт ударил палкой БАРСа, когда тот сказал ему, что рифмы «любовь – кровь – вновь – бровь» существуют уже четыреста лет и не являются открытием этого Автора. А в позапрошлом году одна начинающая Поэтесса побила зонтиком МОПСа, когда тот отверг ее стихи.
– Никогда не думал, что в наше время могут процветать столь жестокие нравы, – сказал я. – Какое счастье, что, составляя свою «Антологию», я имел дело не с живыми, а с давно почившими Поэтами!
Тем временем перед нами растворились стеклянные двери, и мы вошли в зал. Тотчас же к нам подошла СЛАВА [Специализированный Логический Агрегат, Встречающий Авторов – механизм XXII века, то же, что в древности – Секретарша] и ласковым голосом спросила, чем же мы намерены порадовать Отдел поэзии: стихами или поэмой. Узнав, что мы еще не написали стихов, она скромно отошла в сторону.
Я стал разглядывать зал. Посреди этого зала стояли диваны и кресла, на которых сидели Поэты. Они мирно беседовали меж собой, и жестокости в выражении их лиц я не заметил. По краям зала стояли столы, за которыми сидели БАРСы, ВОЛКи и МОПСы; все эти агрегаты не походили на зверей, имена которых присвоила им Наименовательная Комиссия. Это были обыкновенные специализированные механизмы, довольно хрупкие и безобидные на вид. ТАНКи тоже отнюдь не напоминали собой эти древние орудия убийства. Тем грустнее было мне увидеть над столами некоторых из этих агрегатов воззвания, свидетельствующие о том, что эти беззащитные механизмы порой подвергаются грубому обращению и даже побоям. Так, над МОПСом висел стишок, сочиненный, возможно, им самим:
– Эта надпись появилась после одного прискорбного недоразумения, – поведал мне Редактор. – Однажды некий Поэт дал на чтение ВОЛКу лирическую поэму, листы которой были соединены скрепками из намагниченного железа. ВОЛК, прочтя произведение, нашел его гениальным и немедленно побежал с ним к Редактору-Человеку. Тот же не обнаружил в поэме никаких достоинств. Оказалось, что намагниченное железо внесло путаницу в электронную схему ВОЛКа. После этого ВОЛК-27 стал считать всех Поэтов гениями, и его пришлось демонтировать.
– Надеюсь, что Поэт не намеренно совершил свой ужасный проступок? – спросил я.
– Поэт тут не виноват, – успокоил меня мой провожатый. – Он работает в лаборатории, где имеют дело с магнитами.
Не решаясь злоупотреблять далее любезностью моего спутника, я сказал ему, что в дальнейшем осмотр зала я продолжу один, – и он ушел. Я же вмешался в толпу Поэтов, и, когда один из них подошел с рукописью к МОПСу, я последовал за ним.
МОПС очень быстро прочел рукопись и начал ее комментировать. Очевидно, от многократного общения с Поэтами и плохими стихами он давно разучился говорить прозой. Произносил он свою речь-рецензию нараспев, мягким баритоном, стараясь не обидеть Автора:
Я отошел от БАРСа и направился к Агрегату по прозвищу ПУМА [Прибор, Утешающий Малоталантливых Авторов]. Одновременно со мной к этому механизму подошел Человек средних лет и подал довольно толстую рукопись.
– Не посмотрите ли мою книгу «Вздохи и выдохи»? Сто сорок стихотворений.
ПУМА взяла рукопись и моментально прочла ее.
– У ВОЛКа были?
– У всех был. И у Людей, и у агрегатов. Недопонимают, – уныло ответил Поэт.
– «Вздохи и выдохи» можно издать тиражом в один экземпляр, – ласково сказала ПУМА. – Вас это устроит?
– А нельзя ли хоть два экземпляра? – робко молвил малоталантливый Поэт. – И чтобы тираж на последней странице был указан в миллион экземпляров. Или даже больше.
«Какое безобразие! – подумал я. – В старину это называлось „очковтирательством“ и „липой“. Конечно, ПУМА откажет ему в этой дикой просьбе и сделает соответствующее внушение».
Но каково же было мое удивление, когда ПУМА ответила согласием на просьбу Поэта!
– Ладно, – сказала она. – Издадим «Вздохи и выдохи» условным тиражом в два миллиона и фактически в два экземпляра. Укажите, какую обложку вы предпочитаете, какой формат, какой шрифт и какой сорт бумаги. – С этими словами она подала малоталантливому Поэту папку с образцами: – Выбирайте.
Возмущенный действиями Поэта и агрегата, я поспешил к Редактору-Человеку Отдела поэзии. Не желая делать неприятность данному Поэту, я задал вопрос в общей форме: бывают ли случаи, когда ПУМА ошибается и выполняет заведомо аморальные требования Авторов? Так, например, может ли она, запланировав тираж в два экземпляра, указать в тексте книги, точнее – в издательских данных, что книга вышла тиражом в два миллиона экземпляров?
К моему удивлению, Редактор ответил, что ПУМА так и программирована.
– Агрегат программирован на ложь! – воскликнул я. – Первый раз слышу такое!
– «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман», – процитировал Редактор слова классика. И затем добавил: – Этот обман никому не причинит зла. Поэт обманывает только себя, утешаясь своим обманом. И не надо его огорчать.
– Мне вообще непонятно, зачем издавать книгу, которую никто не будет читать, – сказал я.
– Надо быть терпимым, – проговорил Редактор. – Общество настолько богато, что может издать Поэту книгу, хоть Обществу эта книга и не нужна. Почему бы не доставить радость Человеку!
Признаться, такая логика показалась мне странной, и я ушел от Редактора, нисколько не убежденный им. «Хорошо все-таки, что я не Поэт, – подумал я. – И книга моя выйдет не условным миллионным тиражом, а самым реальным пятитысячным».
И вот ровно через неделю, явившись в Издательство, я узнал, что рукопись моя прочтена Сотрудниками исторического отдела и самим Редактором и получила положительную оценку. Правда, некоторые замечания были явно односторонни и необъективны и тираж был назначен всего в пять тысяч экземпляров, но все это меркло перед основным фактом: моя «Антология» будет издана, и литература Планеты обогатится еще одной ценной и нужной книгой. Когда же был подписан договор (что теперь стало чисто символическим актом, ибо деньги были уже отменены и гонорара не полагалось) и схлынула первая волна моей радости, я обратился к Редактору с просьбой дать прочесть мою рукопись какому-либо агрегату, – быть может, тот будет более справедлив и объективен, нежели Сотрудники отдела, и наметит мне больший тираж.
На эту скромную просьбу Редактор ответил даже с некоторой обидой, что в его отделе, так же как и в прочих отделах Издательства (за исключением Поэтического), все рукописи читают Люди, и никаких агрегатов нет.
– Почему же Поэты исключаются из этого правила? – спросил я. – Почему им такое предпочтение? Ведь моя «Антология» тоже состоит из стихов, – правда, авторов их нет в живых, ибо они жили давно, в Двадцатом веке.
– Поэтов слишком много, работники Поэтического отдела не справляются с нагрузкой, – ответил мне Редактор. – И приходится применять агрегаты.
Далее он высказал мысль, что непрерывный рост культурного уровня и всеобщее образование имеют, по его мнению, 999 достоинств – и один недостаток. А недостаток этот заключается в том, что очень многие Люди теперь пишут стихи и несут их в издательства, считая себя Поэтами, на самом деле не будучи ими. Правда, количество истинных Поэтов тоже растет, но в процентном и абсолютном отношении их, как и всегда, было гораздо меньше, чем Людей, мнящих себя Поэтами. И так как издательство силами Людей не может справиться с наплывом рукописей, то оно вынуждено прибегать к помощи БАРСов [БАРС – Беспристрастный Агрегат, Рецензирующий Стихи], МОПСов [МОПС – Механизм, Отвергающий Плохие Стихи], ВОЛКов [ВОЛК – Всесторонне Образованный Литературный Консультант], ТАНКов [ТАНК – Тактичный Агрегат Нелицеприятной Критики] и прочих вспомогательных агрегатов. Трудно приходится этим агрегатам – ведь обидеть Человека ни один агрегат не имеет права, а правду говорить Авторам он обязан, и эта правда порой горька. А тут еще Специальная Наименовательная Комиссия, которая, как известно, состоит из Поэтов-Добровольцев, дала этим агрегатам такие устрашающие прозвища...
Я попросил Редактора сводить меня в Отдел поэзии, и он охотно провел меня через эти тихие редакционные коридоры в большой и довольно шумный зал, у входа в который висело объявление:
ПАЛКИ, ЗОНТЫ И ИНЫЕ ОПАСНЫЕ ПРЕДМЕТЫ
ПРОСЬБА ОСТАВЛЯТЬ В ПРИХОЖЕЙ
– Какое зловещее предуведомление! – сказал я Редактору. – Неужели в наш век возможно рукоприкладство, палкоприкладство и зонтикоприкладство?
– Увы, от Поэтов всего можно ожидать, – ответил Редактор. – Правда, на Людей они не покушаются, но агрегаты от них всегда страдают. Так, в минувшем году один молодой Поэт ударил палкой БАРСа, когда тот сказал ему, что рифмы «любовь – кровь – вновь – бровь» существуют уже четыреста лет и не являются открытием этого Автора. А в позапрошлом году одна начинающая Поэтесса побила зонтиком МОПСа, когда тот отверг ее стихи.
– Никогда не думал, что в наше время могут процветать столь жестокие нравы, – сказал я. – Какое счастье, что, составляя свою «Антологию», я имел дело не с живыми, а с давно почившими Поэтами!
Тем временем перед нами растворились стеклянные двери, и мы вошли в зал. Тотчас же к нам подошла СЛАВА [Специализированный Логический Агрегат, Встречающий Авторов – механизм XXII века, то же, что в древности – Секретарша] и ласковым голосом спросила, чем же мы намерены порадовать Отдел поэзии: стихами или поэмой. Узнав, что мы еще не написали стихов, она скромно отошла в сторону.
Я стал разглядывать зал. Посреди этого зала стояли диваны и кресла, на которых сидели Поэты. Они мирно беседовали меж собой, и жестокости в выражении их лиц я не заметил. По краям зала стояли столы, за которыми сидели БАРСы, ВОЛКи и МОПСы; все эти агрегаты не походили на зверей, имена которых присвоила им Наименовательная Комиссия. Это были обыкновенные специализированные механизмы, довольно хрупкие и безобидные на вид. ТАНКи тоже отнюдь не напоминали собой эти древние орудия убийства. Тем грустнее было мне увидеть над столами некоторых из этих агрегатов воззвания, свидетельствующие о том, что эти беззащитные механизмы порой подвергаются грубому обращению и даже побоям. Так, над МОПСом висел стишок, сочиненный, возможно, им самим:
Над БАРСом висело четверостишие, написанное классическим ямбом:
Я – всего лишь агрегат,
Не причина бед.
Бедный МОПС не виноват,
Если плох поэт.
– А что означает эта надпись на стене: «Просьба подавать агрегатам чтение рукописи без металлических скрепок»? – спросил я провожатого.
Поэт! Ты юноша, иль дева,
Иль старый деятель стиха, —
Не бей меня в порыве гнева,
Да будет скорбь твоя тиха!
– Эта надпись появилась после одного прискорбного недоразумения, – поведал мне Редактор. – Однажды некий Поэт дал на чтение ВОЛКу лирическую поэму, листы которой были соединены скрепками из намагниченного железа. ВОЛК, прочтя произведение, нашел его гениальным и немедленно побежал с ним к Редактору-Человеку. Тот же не обнаружил в поэме никаких достоинств. Оказалось, что намагниченное железо внесло путаницу в электронную схему ВОЛКа. После этого ВОЛК-27 стал считать всех Поэтов гениями, и его пришлось демонтировать.
– Надеюсь, что Поэт не намеренно совершил свой ужасный проступок? – спросил я.
– Поэт тут не виноват, – успокоил меня мой провожатый. – Он работает в лаборатории, где имеют дело с магнитами.
Не решаясь злоупотреблять далее любезностью моего спутника, я сказал ему, что в дальнейшем осмотр зала я продолжу один, – и он ушел. Я же вмешался в толпу Поэтов, и, когда один из них подошел с рукописью к МОПСу, я последовал за ним.
МОПС очень быстро прочел рукопись и начал ее комментировать. Очевидно, от многократного общения с Поэтами и плохими стихами он давно разучился говорить прозой. Произносил он свою речь-рецензию нараспев, мягким баритоном, стараясь не обидеть Автора:
Я не стал слушать продолжения и подошел к БАРСу, возле которого сидел другой Поэт. БАРС тоже вел литконсультацию стихами:
Стихи – сплошная вата, рифмовка слабовата,
Читать их трудновато, жалею вас, как брата.
Стихи рациональны, не эмоциональны,
Отнюдь не гениальны, а выводы печальны.
Шепну вам осторожно: печатать их не можно,
Читатель нынче строгий, а стих у вас убогий.
Творить вы не бросайте, но классиков читайте...
[МАВРА – Меланхолический Агрегат, Возвращающий Рукописи Авторам]
...Поэма «Водопой» суха, и нет в ней музыки стиха;
Она уныла и длинна, отсутствует в ней глубина;
Я очень уважаю вас, но мал в поэме слов запас,
В ней образов удачных нет, хоть вы талантливый Поэт.
С печалью МАВРА вам вернет раздумий ваших мудрый плод,
В печать поэма не пойдет, но вас в грядущем слава ждет...
Я отошел от БАРСа и направился к Агрегату по прозвищу ПУМА [Прибор, Утешающий Малоталантливых Авторов]. Одновременно со мной к этому механизму подошел Человек средних лет и подал довольно толстую рукопись.
– Не посмотрите ли мою книгу «Вздохи и выдохи»? Сто сорок стихотворений.
ПУМА взяла рукопись и моментально прочла ее.
– У ВОЛКа были?
– У всех был. И у Людей, и у агрегатов. Недопонимают, – уныло ответил Поэт.
– «Вздохи и выдохи» можно издать тиражом в один экземпляр, – ласково сказала ПУМА. – Вас это устроит?
– А нельзя ли хоть два экземпляра? – робко молвил малоталантливый Поэт. – И чтобы тираж на последней странице был указан в миллион экземпляров. Или даже больше.
«Какое безобразие! – подумал я. – В старину это называлось „очковтирательством“ и „липой“. Конечно, ПУМА откажет ему в этой дикой просьбе и сделает соответствующее внушение».
Но каково же было мое удивление, когда ПУМА ответила согласием на просьбу Поэта!
– Ладно, – сказала она. – Издадим «Вздохи и выдохи» условным тиражом в два миллиона и фактически в два экземпляра. Укажите, какую обложку вы предпочитаете, какой формат, какой шрифт и какой сорт бумаги. – С этими словами она подала малоталантливому Поэту папку с образцами: – Выбирайте.
Возмущенный действиями Поэта и агрегата, я поспешил к Редактору-Человеку Отдела поэзии. Не желая делать неприятность данному Поэту, я задал вопрос в общей форме: бывают ли случаи, когда ПУМА ошибается и выполняет заведомо аморальные требования Авторов? Так, например, может ли она, запланировав тираж в два экземпляра, указать в тексте книги, точнее – в издательских данных, что книга вышла тиражом в два миллиона экземпляров?
К моему удивлению, Редактор ответил, что ПУМА так и программирована.
– Агрегат программирован на ложь! – воскликнул я. – Первый раз слышу такое!
– «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман», – процитировал Редактор слова классика. И затем добавил: – Этот обман никому не причинит зла. Поэт обманывает только себя, утешаясь своим обманом. И не надо его огорчать.
– Мне вообще непонятно, зачем издавать книгу, которую никто не будет читать, – сказал я.
– Надо быть терпимым, – проговорил Редактор. – Общество настолько богато, что может издать Поэту книгу, хоть Обществу эта книга и не нужна. Почему бы не доставить радость Человеку!
Признаться, такая логика показалась мне странной, и я ушел от Редактора, нисколько не убежденный им. «Хорошо все-таки, что я не Поэт, – подумал я. – И книга моя выйдет не условным миллионным тиражом, а самым реальным пятитысячным».
ОСТРОВ МОЕГО ИМЕНИ
Зима в том достопамятном году была суровая. Нева стала рано, залив уже в ноябре покрылся прочным льдом, и из моего окна видны были лыжники и аэробуеры, скользящие по его поверхности. Мы с Надей жили теперь в том же доме, где и мои и Андрея родители, только в другой квартире. Моя «Антология» была сдана в набор, и я ждал корректуру, а тем временем принялся за новый труд – «Писатели-фантасты XX века в свете этических воззрений XXII века». Надя помогала мне в этой работе – разумеется, чисто технически. Ее идеальная память нашла наконец себе должное применение.
Андрея я давно не видел – я знал, что он очень занят, и мне не хотелось ему мешать. Все кругом только и трубили об открытии, совершенном его научной группой и им лично. Поэты сочиняли скороспелые вирши об Андрее и его единомышленниках. Некоторые из них, наиболее безудержные, сравнивали его то с Прометеем, то еще бог весть с кем, – видно, у них был, как говорилось в старину, язык без костей. Газеты посвящали новому техническому открытию целые подвалы с громкими шапками вроде: «Аквалидная цивилизация», «Техническая революция» и т.д. В толстых журналах печатались длинные статьи под заголовками: «Аквалид и Дальние Звезды», «Эра моносырья», «Пересмотр земной экономики». Меня удивляла эта шумиха, она казалась мне несерьезной и преждевременной, поскольку самого-то аквалида еще не было. Но, как говорилось в Двадцатом веке, «на чужой роток не накинешь платок».
Надя уже не раз говорила мне, чтобы я съездил навестить Андрея на Матвеевский остров – остров моего имени. Однако, поглощенный своей новой работой, я все время откладывал эту поездку. Но, как в старину говорилось, если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Однажды вечером Андрей навестил меня.
– Я к тебе с просьбой, – начал он с места в карьер. – Не поможешь ли ты мне пригладить одну статью? Я написал ее для детского научно-популярного журнала, очень просили. Но я не умею излагать свои мысли в общепонятной форме, это у меня коряво получается. Ты прочти, почиркай. Ничего, что я от руки написал? У меня почерк неразборчивый.
– Почерк-то у тебя разборчивый, – ответил я, – но ведь вся эта техническая премудрость мне непонятна.
– Да нет, я тут все без формул изложил, ведь это для детей. Тебе надо только причесать статью стилистически. Ведь у тебя хороший слог.
– Хорошо, я сделаю, что могу, – ответил я. – Но, кстати, почему Нина не взялась за это дело?
– Нина во многом мне помогает, но тут она побоялась быть необъективной. Ей почему-то нравится все, что я делаю. Она сама посоветовала мне обратиться к тебе.
Когда Андрей ушел, я прочел статью – и ничего, признаться, не понял. В ней действительно не было формул, но она изобиловала техническими терминами, таблицами и ссылками на труды всевозможных исследователей. Когда Надя пришла с работы, я дал ей прочесть произведение Андрея, и она сказала, что все понятно, но кое-что надо упростить. С помощью Нади и словарей я заменил наиболее непонятные выражения, пригладил статью стилистически, но смысл ее остался для меня темен.
– Ничего, – улыбнулась Надя. – Дети поймут. Ты просто закоренелый Гуманитарий. Тут все просто до гениальности.
Оригинал этой статьи, написанный рукой Андрея, и поныне находится у меня, а после моей смерти будет храниться в мемориальном музее Светочева.
Когда статья получила мою литературную обработку и я продиктовал ее исправленный вариант МУЗе, Надя сказала мне:
Андрея я давно не видел – я знал, что он очень занят, и мне не хотелось ему мешать. Все кругом только и трубили об открытии, совершенном его научной группой и им лично. Поэты сочиняли скороспелые вирши об Андрее и его единомышленниках. Некоторые из них, наиболее безудержные, сравнивали его то с Прометеем, то еще бог весть с кем, – видно, у них был, как говорилось в старину, язык без костей. Газеты посвящали новому техническому открытию целые подвалы с громкими шапками вроде: «Аквалидная цивилизация», «Техническая революция» и т.д. В толстых журналах печатались длинные статьи под заголовками: «Аквалид и Дальние Звезды», «Эра моносырья», «Пересмотр земной экономики». Меня удивляла эта шумиха, она казалась мне несерьезной и преждевременной, поскольку самого-то аквалида еще не было. Но, как говорилось в Двадцатом веке, «на чужой роток не накинешь платок».
Надя уже не раз говорила мне, чтобы я съездил навестить Андрея на Матвеевский остров – остров моего имени. Однако, поглощенный своей новой работой, я все время откладывал эту поездку. Но, как в старину говорилось, если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Однажды вечером Андрей навестил меня.
– Я к тебе с просьбой, – начал он с места в карьер. – Не поможешь ли ты мне пригладить одну статью? Я написал ее для детского научно-популярного журнала, очень просили. Но я не умею излагать свои мысли в общепонятной форме, это у меня коряво получается. Ты прочти, почиркай. Ничего, что я от руки написал? У меня почерк неразборчивый.
– Почерк-то у тебя разборчивый, – ответил я, – но ведь вся эта техническая премудрость мне непонятна.
– Да нет, я тут все без формул изложил, ведь это для детей. Тебе надо только причесать статью стилистически. Ведь у тебя хороший слог.
– Хорошо, я сделаю, что могу, – ответил я. – Но, кстати, почему Нина не взялась за это дело?
– Нина во многом мне помогает, но тут она побоялась быть необъективной. Ей почему-то нравится все, что я делаю. Она сама посоветовала мне обратиться к тебе.
Когда Андрей ушел, я прочел статью – и ничего, признаться, не понял. В ней действительно не было формул, но она изобиловала техническими терминами, таблицами и ссылками на труды всевозможных исследователей. Когда Надя пришла с работы, я дал ей прочесть произведение Андрея, и она сказала, что все понятно, но кое-что надо упростить. С помощью Нади и словарей я заменил наиболее непонятные выражения, пригладил статью стилистически, но смысл ее остался для меня темен.
– Ничего, – улыбнулась Надя. – Дети поймут. Ты просто закоренелый Гуманитарий. Тут все просто до гениальности.
Оригинал этой статьи, написанный рукой Андрея, и поныне находится у меня, а после моей смерти будет храниться в мемориальном музее Светочева.
Когда статья получила мою литературную обработку и я продиктовал ее исправленный вариант МУЗе, Надя сказала мне: