Страница:
Вадим Шефнер
Дворец на троих, или Признание холостяка
Введение
Сегодня я купил новые наручные часы за 27 рублей. Стрелки у них позолоченные, а циферблат модный, рассчитанный на культурных людей: на нем и цифр-то нет, одни черточка. Образованный человек и по черточкам догадается, который час. А на крышке корпуса отчеканено четкими буквами, что часы это не простые, а антиударные и влагонепроницаемые. Я думаю, эти часы долго будут работать.
Только так ли уж мне нужна их долгая работа? Я пенсионер, мне пошел уже шестьдесят четвертый год, а вдобавок я холостяк, и завещать мне эти часы некому. Так что, если меня ударит кондрашка раньше, чем испортятся эти антиударные часы, то их опишут, реализуют через комиссионный магазин, и достанутся они неведомо кому. Ну что ж, покупай их себе на здоровье, неизвестный товарищ! Мне не жалко.
А до этих часов у меня были другие, золотые. Я таскал их на руке с девятнадцати лет – и ничего им не делалось. Много ремешков я сменил, а часы все шли минута в минуту, секунда в секунду, и ни разу я их не носил в починку.
Вы тут сразу же в уме произведете подсчет: 63 – 19 = 44 – и скажете мне: «Врешь, не может этого быть, чтобы часы шли без ремонта сорок четыре года!» – «А вот шли! – отвечу я. – Не в таком возрасте я, чтобы врать».
Тут вы зададите мне еще один хитрый вопрос: «А что же стало с этими замечательными часами, которые сорок четыре года шли без отдыха и ремонта? Сломались они все-таки?» «Не сломались они, – отвечу я. – Они исчезли». Проснулся я ночью и вижу: часов нет. Ремешок лежит на ночном столике, а часов нет. Только щепотка серой легкой пыли осталась на ремешке. Часов не стало.
Но перед этим я видел сон, который напомнил мне одно таинственное происшествие, случившееся со мной в молодости. И мне стало ясно, почему исчезли мои часы.
Если вас интересует эта история, я изложу ее вам. Из этой истории вы заодно узнаете, почему я ни на ком не женился.
Только так ли уж мне нужна их долгая работа? Я пенсионер, мне пошел уже шестьдесят четвертый год, а вдобавок я холостяк, и завещать мне эти часы некому. Так что, если меня ударит кондрашка раньше, чем испортятся эти антиударные часы, то их опишут, реализуют через комиссионный магазин, и достанутся они неведомо кому. Ну что ж, покупай их себе на здоровье, неизвестный товарищ! Мне не жалко.
А до этих часов у меня были другие, золотые. Я таскал их на руке с девятнадцати лет – и ничего им не делалось. Много ремешков я сменил, а часы все шли минута в минуту, секунда в секунду, и ни разу я их не носил в починку.
Вы тут сразу же в уме произведете подсчет: 63 – 19 = 44 – и скажете мне: «Врешь, не может этого быть, чтобы часы шли без ремонта сорок четыре года!» – «А вот шли! – отвечу я. – Не в таком возрасте я, чтобы врать».
Тут вы зададите мне еще один хитрый вопрос: «А что же стало с этими замечательными часами, которые сорок четыре года шли без отдыха и ремонта? Сломались они все-таки?» «Не сломались они, – отвечу я. – Они исчезли». Проснулся я ночью и вижу: часов нет. Ремешок лежит на ночном столике, а часов нет. Только щепотка серой легкой пыли осталась на ремешке. Часов не стало.
Но перед этим я видел сон, который напомнил мне одно таинственное происшествие, случившееся со мной в молодости. И мне стало ясно, почему исчезли мои часы.
Если вас интересует эта история, я изложу ее вам. Из этой истории вы заодно узнаете, почему я ни на ком не женился.
Тося Табуретка
Родителей и места своего рождения я не помню и выдумывать на этот счет ничего не хочу. Ведь я вам быль рассказываю, а не анкету заполняю. Начну с того, что долго был беспризорным, а затем очутился в одном ленинградском детдоме. При детдоме была школа и механическая мастерская. Когда состоялся выпуск нашего возраста, многих ребят детдом сразу устроил на производство, хоть в те годы еще была безработица. Я попал на один номерной завод и стал работать на прессе. Еще я поступил в заочный механический техникум.
Первое время после выпуска я жил в помещении детдома, а затем мне и моему одногодке Гоше Находкину предоставили комнату в двадцать три метра в коммунальной жактовской квартире на Лиговке. Детдом нам с Гошей выделил из своих фондов две кровати, два стула, стол, примус и большой чайник, а кастрюлю и тарелки мы купили на свои.
Жили мы с Гошей без ссор, душа в душу, все делили пополам и с надеждой глядели в свое неясное будущее. На стену мы повесили расписание предстоящей жизни, где были нами распланированы наши успехи в учебе и в работе на несколько лет вперед. Еще скажу, что обеды мы готовили поочередно и через день дежурили по уборке комнаты. У нас было довольно чисто и всегда пахло духами. Дело в том, что Гоша работал слесарем-ремонтником на фабрике «Ленжет», где делают парфюмерию, и иногда приносил оттуда духи. Конечно, он не выносил духи флаконами, а наливал их в небольшую грелку детского размера. Он эту грелку привязывал на живот, под брюки. Так как на фабрике той работали все больше женщины, то и в проходной дежурили женщины, и мужчин они ниже пояса стеснялись проверять на предмет выноса продукции. Конечно, эти Гошины действия носили, так сказать, характер антиобщественный и даже уголовно наказуемый. Но тогда, по причине своего беспризорного прошлого, мы этому как-то не давали должной оценки. До хитрости своей с грелкой Гоша додумался сам. Он вообще был человек на многое способный и даже с талантом.
Талант заключался в том, что Гоша с детских лет умел искусственно икать. Когда он был беспризорным, он даже деньги этим зарабатывал на толкучках. Он сзывал людей, становился в их круг, наглатывал. воздуха в грудь и в живот и, пожалуйста, икал на все лады: то как жеманная девица, то как пьяный ломовик – по выбору заказчика. Получалось это у него так громко, натурально и художественно, что слушатели восхищались и бросали ему в шапку монеты и всяческую еду. В детдоме он тоже радовал нас своим талантом, и наша спальня № 7, где стояла Гошина койка, была самой веселой.
А теперь, став взрослым, Гоша даже принимал участие в Драмкружке при клубе, недалеко от нашего дома, тоже на Лиговке. Когда там шли самодеятельные пьесы, где разоблачалась жизнь бывших купцов и буржуев, Гошу приглашали на роль. Правда, на сцену его не выпускали. Он стоял за декорациями с мегафоном в руке и следил, когда ему по ходу действия надо икать. Если купец или буржуй был на сцене пьяным, то к его разговору полагалась икота, и актер нарочно делал паузы, а Гоша, поднеся ко рту мегафон, икал за него на весь зал. А если по ходу пьесы Гошиному таланту уделялось мало места, он самостоятельно начинал вставлять свой ик в промежутки между словами действующих лиц. Уже там на сцене и буржуев нет никаких, они уже сметены как класс, а происходит какой-нибудь серьезный разговор между положительным героем и героиней, а Гоша как икнет – публика хохочет и начинает кричать: «Бис! Бис!» После окончания спектакля, когда вызывают артистов, Гоша выходил из-за кулис, скромно становился со своим мегафоном среди актеров и земно кланялся зрителям. На его долю шла законная порция аплодисментов.
Эти театральные успехи нисколько не мешали Гоше быть хорошим парнем. Он не заносился, не задирал нос передо мной. Жили мы дружно, как родные братья, и во всем советовались друг с другом. Наша совместная трудовая жизнь текла мирно и перспективно.
Но неспроста я эту главу назвал «Тося Табуретка». Эта Тося вклинилась в нашу жизнь, и хоть она ни на миг нас не поссорила, но с нее начались все наши передряги и роковые невзгоды, которые для меня продолжаются и ныне, в преклонном пенсионном возрасте.
Тося Табуретка жила в квартире по одной лестнице с нами. Ей тоже было девятнадцать лет, и никакой мебели она собой не напоминала. А Табуретка – это было ее старое детское прозвище. Ребята со двора объяснили нам, что в детстве Тося была толстая, маленькая и малоподвижная – вот за это ее тогда и прозвали Табуреткой. К девятнадцати годам она выровнялась, стала девушка что надо, а неофициальное прозвище за ней закрепили, чтобы не путать с другой Тосей, которая тоже жила в этом доме.
Эту Тосю Табуретку я неоднократно встречал на лестнице, и каждый раз меня радовала ее приятная внешность. Губки бантиком, аккуратная челочка, розовая батистовая кофточка, модная серая юбка в обтяжку фасона «не ущипнешь». Не девушка, а фантик.
Однажды я набрался нахальства и заговорил с ней. Она вежливо вступила в разговор. Рассказала, что работает в кино помощницей билетерши, что некоторые посетители к ней неравнодушны, но она никому не дает надежды. После этого разговора я почувствовал, что сам к ней неравнодушен.
С тех пор при каждой встрече с Тосей я все больше в нее влюблялся. Она разговаривала со мной охотно. Раз я даже пригласил ее в кино, но она сказала, что смешно ей ходить в кино, раз она там сама работает и все картины смотрит бесплатно. Однако она иногда стала забегать в нашу квартиру – вроде бы за спичками или щепоткой соли. Она заходила и в нашу комнату, и мы беседовали о фильмах и киноартистах. Гоша тоже охотно с ней разговаривал, и она несколько раз ходила в клуб слушать его сценическую игру.
Вскоре я стал замечать, что с Гошей что-то такое творится. Он утерял внимание к уборке комнаты. Вместо того чтобы спички и окурки с пола аккуратно сметать в одно место и бросать в печку, он стал заметать их под кровати, будто так и надо. И еще я заметил, что в комнате нашей уже не пахнет парфюмерией. Зато, встречая Тосю, я не мог не учуять, что от нее теперь за десять шагов тянет духами.
А однажды Гоша во время своего поварского дежурства насыпал в гороховый суп сахару вместо соли, и в таком виде разлил его в наши тарелки, и сам стал есть такой суп, не замечая своей кулинарной ошибки. Тут-то до меня дошло, что он тоже влюбился. А в кого – догадаться было нетрудно. И я решил объясниться с Тосей и выяснить, кто из нас двоих ей больше по душе, и уйти с дороги друга, если он ей больше нравится.
И вот я подстерег Тосю на лестнице, когда вечером она возвращалась из кино, и попросил ее подняться со мной на последнюю площадку, к чердаку, где никто не помешает нашему объяснению. Она согласилась. Мы взошли на шестой этаж, и там я для затравки первым делом спросил у нее, какими это такими цветами от нее пахнет. Резедой? Или гелиотропом? Или гвоздикой?
– Всякими разными, – не смутившись, ответила Тося. – Благодаря заботам твоего друга я пахну всеми цветами радуги, а вот с кое-чьей стороны таких забот к себе не вижу.
Я понял намек и хотел заметить ей, что у Гоши такое производство, откуда он может духи девушкам дарить. А мне что со своего производства нести в подарок? Не гайки же и не шайбы. Но я воздержался от этой реплики, чтобы не ставить своего друга в невыгодное положение. Я решил действовать начистоту.
– Тося, не могла бы ты в меня влюбиться? – поставил я перед нею наводящий вопрос.
Тося крепко зажмурила глаза, задумалась, а потом ответила:
– Вася, это вопрос очень сложный и психологический, и с бухты-барахты я решить его не могу. С одной стороны, на лицо и на фигуру, ты мне как будто нравишься. Но, с другой стороны, вряд ли я смогу в тебя влюбиться. Ведь я не потрепушка какая-нибудь, не шлындра бульварная, я девушка порядочная и если влюблюсь, то только через загс.
– Тося, о чем речь! Я с тобой хоть сейчас в загс готов! – горячо высказался я.
– Но я-то не слишком готова, – ответила Тося. – Я не вижу за тобой большого будущего.
Тут я стал говорить ей, что будущее у меня неплохое, что скоро мне разряд повысят, что я в техникуме заочном учусь и со временем могу стать мастером.
– Ах, что мне твои разряды и техникумы, – усмехнулась Тося. – Ко мне многие почище тебя подкатываются, даже один спортсмен-перворазрядник увивается. Еще инженер один за Мной бегает – человек солидный, при ручных часах. Но пусть никто не надеется на легкую добычу!
– Тося, а Гоша тебе симпатичен? – задал я важный вопрос.
– На внешность он мне не слишком симпатичен, – призналась Тося. – Но мне нравится, что он проявляет заботу. Вчера, например, опять духи принес, «Белую ночь»… А еще мне в нем нравится, что он артист. Ты слыхал, как ему в клубе хлопают! По сравнению с тобой у него больше шансов.
– Тося, а есть для меня какая-нибудь надежда на твое влюбленье в меня?
– Немножко надежды есть, – ответила Тося. – Повышай свои успехи в жизни – и я, может быть, отвечу тебе сердечной взаимностью. Но опять-таки только через загс. Помни, что я не какая-нибудь, не мымра панельная!
Этот личный разговор, с одной стороны, опечалил меня, а с другой стороны, обнадежил. Я понял, что должен бороться за свое счастье. Для этого мне надо выделиться в глазах Тоси. Конечно, с Гошей мне соревноваться трудно, потому как у него талант. Но, с другой стороны, Тося сама призналась, что на лицо он ей не нравится, а я, наоборот, нравлюсь. Учитывая этот свой плюс, я должен переплюнуть спортсмена и инженера, имеющего часы. Если я приобрету часы на руку и еще вдобавок овладею каким-нибудь видом спорта, то этим я сразу убью двух зайцев: отошью от нее и инженера, и спортсмена. И тогда мы с Гошей выйдем в финал и по-дружески будем соревноваться за Тосю. И тот, кто увидит, что ему не повезло, вовремя отсыпется от этой девушки, а другой твердой и нежной рукой поведет ее в загс.
Первое время после выпуска я жил в помещении детдома, а затем мне и моему одногодке Гоше Находкину предоставили комнату в двадцать три метра в коммунальной жактовской квартире на Лиговке. Детдом нам с Гошей выделил из своих фондов две кровати, два стула, стол, примус и большой чайник, а кастрюлю и тарелки мы купили на свои.
Жили мы с Гошей без ссор, душа в душу, все делили пополам и с надеждой глядели в свое неясное будущее. На стену мы повесили расписание предстоящей жизни, где были нами распланированы наши успехи в учебе и в работе на несколько лет вперед. Еще скажу, что обеды мы готовили поочередно и через день дежурили по уборке комнаты. У нас было довольно чисто и всегда пахло духами. Дело в том, что Гоша работал слесарем-ремонтником на фабрике «Ленжет», где делают парфюмерию, и иногда приносил оттуда духи. Конечно, он не выносил духи флаконами, а наливал их в небольшую грелку детского размера. Он эту грелку привязывал на живот, под брюки. Так как на фабрике той работали все больше женщины, то и в проходной дежурили женщины, и мужчин они ниже пояса стеснялись проверять на предмет выноса продукции. Конечно, эти Гошины действия носили, так сказать, характер антиобщественный и даже уголовно наказуемый. Но тогда, по причине своего беспризорного прошлого, мы этому как-то не давали должной оценки. До хитрости своей с грелкой Гоша додумался сам. Он вообще был человек на многое способный и даже с талантом.
Талант заключался в том, что Гоша с детских лет умел искусственно икать. Когда он был беспризорным, он даже деньги этим зарабатывал на толкучках. Он сзывал людей, становился в их круг, наглатывал. воздуха в грудь и в живот и, пожалуйста, икал на все лады: то как жеманная девица, то как пьяный ломовик – по выбору заказчика. Получалось это у него так громко, натурально и художественно, что слушатели восхищались и бросали ему в шапку монеты и всяческую еду. В детдоме он тоже радовал нас своим талантом, и наша спальня № 7, где стояла Гошина койка, была самой веселой.
А теперь, став взрослым, Гоша даже принимал участие в Драмкружке при клубе, недалеко от нашего дома, тоже на Лиговке. Когда там шли самодеятельные пьесы, где разоблачалась жизнь бывших купцов и буржуев, Гошу приглашали на роль. Правда, на сцену его не выпускали. Он стоял за декорациями с мегафоном в руке и следил, когда ему по ходу действия надо икать. Если купец или буржуй был на сцене пьяным, то к его разговору полагалась икота, и актер нарочно делал паузы, а Гоша, поднеся ко рту мегафон, икал за него на весь зал. А если по ходу пьесы Гошиному таланту уделялось мало места, он самостоятельно начинал вставлять свой ик в промежутки между словами действующих лиц. Уже там на сцене и буржуев нет никаких, они уже сметены как класс, а происходит какой-нибудь серьезный разговор между положительным героем и героиней, а Гоша как икнет – публика хохочет и начинает кричать: «Бис! Бис!» После окончания спектакля, когда вызывают артистов, Гоша выходил из-за кулис, скромно становился со своим мегафоном среди актеров и земно кланялся зрителям. На его долю шла законная порция аплодисментов.
Эти театральные успехи нисколько не мешали Гоше быть хорошим парнем. Он не заносился, не задирал нос передо мной. Жили мы дружно, как родные братья, и во всем советовались друг с другом. Наша совместная трудовая жизнь текла мирно и перспективно.
Но неспроста я эту главу назвал «Тося Табуретка». Эта Тося вклинилась в нашу жизнь, и хоть она ни на миг нас не поссорила, но с нее начались все наши передряги и роковые невзгоды, которые для меня продолжаются и ныне, в преклонном пенсионном возрасте.
Тося Табуретка жила в квартире по одной лестнице с нами. Ей тоже было девятнадцать лет, и никакой мебели она собой не напоминала. А Табуретка – это было ее старое детское прозвище. Ребята со двора объяснили нам, что в детстве Тося была толстая, маленькая и малоподвижная – вот за это ее тогда и прозвали Табуреткой. К девятнадцати годам она выровнялась, стала девушка что надо, а неофициальное прозвище за ней закрепили, чтобы не путать с другой Тосей, которая тоже жила в этом доме.
Эту Тосю Табуретку я неоднократно встречал на лестнице, и каждый раз меня радовала ее приятная внешность. Губки бантиком, аккуратная челочка, розовая батистовая кофточка, модная серая юбка в обтяжку фасона «не ущипнешь». Не девушка, а фантик.
Однажды я набрался нахальства и заговорил с ней. Она вежливо вступила в разговор. Рассказала, что работает в кино помощницей билетерши, что некоторые посетители к ней неравнодушны, но она никому не дает надежды. После этого разговора я почувствовал, что сам к ней неравнодушен.
С тех пор при каждой встрече с Тосей я все больше в нее влюблялся. Она разговаривала со мной охотно. Раз я даже пригласил ее в кино, но она сказала, что смешно ей ходить в кино, раз она там сама работает и все картины смотрит бесплатно. Однако она иногда стала забегать в нашу квартиру – вроде бы за спичками или щепоткой соли. Она заходила и в нашу комнату, и мы беседовали о фильмах и киноартистах. Гоша тоже охотно с ней разговаривал, и она несколько раз ходила в клуб слушать его сценическую игру.
Вскоре я стал замечать, что с Гошей что-то такое творится. Он утерял внимание к уборке комнаты. Вместо того чтобы спички и окурки с пола аккуратно сметать в одно место и бросать в печку, он стал заметать их под кровати, будто так и надо. И еще я заметил, что в комнате нашей уже не пахнет парфюмерией. Зато, встречая Тосю, я не мог не учуять, что от нее теперь за десять шагов тянет духами.
А однажды Гоша во время своего поварского дежурства насыпал в гороховый суп сахару вместо соли, и в таком виде разлил его в наши тарелки, и сам стал есть такой суп, не замечая своей кулинарной ошибки. Тут-то до меня дошло, что он тоже влюбился. А в кого – догадаться было нетрудно. И я решил объясниться с Тосей и выяснить, кто из нас двоих ей больше по душе, и уйти с дороги друга, если он ей больше нравится.
И вот я подстерег Тосю на лестнице, когда вечером она возвращалась из кино, и попросил ее подняться со мной на последнюю площадку, к чердаку, где никто не помешает нашему объяснению. Она согласилась. Мы взошли на шестой этаж, и там я для затравки первым делом спросил у нее, какими это такими цветами от нее пахнет. Резедой? Или гелиотропом? Или гвоздикой?
– Всякими разными, – не смутившись, ответила Тося. – Благодаря заботам твоего друга я пахну всеми цветами радуги, а вот с кое-чьей стороны таких забот к себе не вижу.
Я понял намек и хотел заметить ей, что у Гоши такое производство, откуда он может духи девушкам дарить. А мне что со своего производства нести в подарок? Не гайки же и не шайбы. Но я воздержался от этой реплики, чтобы не ставить своего друга в невыгодное положение. Я решил действовать начистоту.
– Тося, не могла бы ты в меня влюбиться? – поставил я перед нею наводящий вопрос.
Тося крепко зажмурила глаза, задумалась, а потом ответила:
– Вася, это вопрос очень сложный и психологический, и с бухты-барахты я решить его не могу. С одной стороны, на лицо и на фигуру, ты мне как будто нравишься. Но, с другой стороны, вряд ли я смогу в тебя влюбиться. Ведь я не потрепушка какая-нибудь, не шлындра бульварная, я девушка порядочная и если влюблюсь, то только через загс.
– Тося, о чем речь! Я с тобой хоть сейчас в загс готов! – горячо высказался я.
– Но я-то не слишком готова, – ответила Тося. – Я не вижу за тобой большого будущего.
Тут я стал говорить ей, что будущее у меня неплохое, что скоро мне разряд повысят, что я в техникуме заочном учусь и со временем могу стать мастером.
– Ах, что мне твои разряды и техникумы, – усмехнулась Тося. – Ко мне многие почище тебя подкатываются, даже один спортсмен-перворазрядник увивается. Еще инженер один за Мной бегает – человек солидный, при ручных часах. Но пусть никто не надеется на легкую добычу!
– Тося, а Гоша тебе симпатичен? – задал я важный вопрос.
– На внешность он мне не слишком симпатичен, – призналась Тося. – Но мне нравится, что он проявляет заботу. Вчера, например, опять духи принес, «Белую ночь»… А еще мне в нем нравится, что он артист. Ты слыхал, как ему в клубе хлопают! По сравнению с тобой у него больше шансов.
– Тося, а есть для меня какая-нибудь надежда на твое влюбленье в меня?
– Немножко надежды есть, – ответила Тося. – Повышай свои успехи в жизни – и я, может быть, отвечу тебе сердечной взаимностью. Но опять-таки только через загс. Помни, что я не какая-нибудь, не мымра панельная!
Этот личный разговор, с одной стороны, опечалил меня, а с другой стороны, обнадежил. Я понял, что должен бороться за свое счастье. Для этого мне надо выделиться в глазах Тоси. Конечно, с Гошей мне соревноваться трудно, потому как у него талант. Но, с другой стороны, Тося сама призналась, что на лицо он ей не нравится, а я, наоборот, нравлюсь. Учитывая этот свой плюс, я должен переплюнуть спортсмена и инженера, имеющего часы. Если я приобрету часы на руку и еще вдобавок овладею каким-нибудь видом спорта, то этим я сразу убью двух зайцев: отошью от нее и инженера, и спортсмена. И тогда мы с Гошей выйдем в финал и по-дружески будем соревноваться за Тосю. И тот, кто увидит, что ему не повезло, вовремя отсыпется от этой девушки, а другой твердой и нежной рукой поведет ее в загс.
Ходунцы
Содержание вышеупомянутого важного разговора я честно изложил Гоше и высказал ему свои соображения по этому поводу. Он мне тут же откровенно сознался, что тоже полюбил Тосю. И он тут же согласился с моим планом действий: я должен отшить этих двух неизвестных соперников, а затем судьба решит, кто из нас – я или Гоша – станет обладателем руки и сердца Тоси. Он посоветовал мне, как только начнется зима, заняться лыжами: в этом виде спорта легче всего стать чемпионом. А насчет часов он сказал мне так: «На твои часы деньги будем копить вместе». Вот до чего это был порядочный человек!
Надо сказать, что это сейчас часы купить – простое дело, нынче даже школьники их носят. Но в те нэповские годы часы мог приобрести только зажиточный, состоятельный человек. Часы на руке считались в те времена признаком солидности. И вот мы с другом стали копить деньги. Мы урезали свой пищевой рацион и временно перестали вносить в жакт квартплату. Хоть мы похудели, а из домконторы нам стали грозить судом, но через несколько месяцев мы накопили сумму, на которую можно было купить часы среднего качества.
В один осенний день я отправился на толкучку и стал присматриваться. Вскоре я заметил, что один маклак предлагает приятные на вид часы с корпусом из вороненой стали. Он подбрасывал их на ладони и выкрикивал нараспев:
– Часы Павел Буре, ходят в холоде и в жаре! На семи винтах, на двадцати алмазах! Не порчены, не брошены, в починку не ношены! Ход – на весь год! Цена – по совести!
Я подошел к маклаку, он дал мне потрогать и послушать часы и назвал цену. Цена была почти что по моим деньгам.
– Огребай ходунцы, не пожалеешь! – напористо зашептал мне маклак. – Тебе как родному сыну пять темаков скину!.. Себе в убыток отдаю, сам бы носил их за милую душу, да маманя приболела, червонцев на леченье треба!
Обрадовавшись скидке, я немедленно купил часы вместе с ремешком. Надев их на запястье, я сразу почувствовал себя значительным человеком. А когда на следующий день, встретив Тосю на лестнице, я, будто невзначай, поглядел на руку и сказал: «Ну, мне, кажется, пора» – Тося живо заинтересовалась моей покупкой и одобрила ее. Я сразу заметил, что ее отношение ко мне значительно улучшилось. И в самом деле – часы имели вид, этого у них нельзя было отнять. Правда, шли они неточно и с перебоями, но у нас с Гошей был будильник, он показывал верное время и исправлял положение.
Надо было ковать железо, пока горячо, – пора было приступать ко второй части программы, то есть овладевать лыжным спортом и становиться чемпионом. Тем более что уже выпал первый снег.
Надо сказать, что это сейчас часы купить – простое дело, нынче даже школьники их носят. Но в те нэповские годы часы мог приобрести только зажиточный, состоятельный человек. Часы на руке считались в те времена признаком солидности. И вот мы с другом стали копить деньги. Мы урезали свой пищевой рацион и временно перестали вносить в жакт квартплату. Хоть мы похудели, а из домконторы нам стали грозить судом, но через несколько месяцев мы накопили сумму, на которую можно было купить часы среднего качества.
В один осенний день я отправился на толкучку и стал присматриваться. Вскоре я заметил, что один маклак предлагает приятные на вид часы с корпусом из вороненой стали. Он подбрасывал их на ладони и выкрикивал нараспев:
– Часы Павел Буре, ходят в холоде и в жаре! На семи винтах, на двадцати алмазах! Не порчены, не брошены, в починку не ношены! Ход – на весь год! Цена – по совести!
Я подошел к маклаку, он дал мне потрогать и послушать часы и назвал цену. Цена была почти что по моим деньгам.
– Огребай ходунцы, не пожалеешь! – напористо зашептал мне маклак. – Тебе как родному сыну пять темаков скину!.. Себе в убыток отдаю, сам бы носил их за милую душу, да маманя приболела, червонцев на леченье треба!
Обрадовавшись скидке, я немедленно купил часы вместе с ремешком. Надев их на запястье, я сразу почувствовал себя значительным человеком. А когда на следующий день, встретив Тосю на лестнице, я, будто невзначай, поглядел на руку и сказал: «Ну, мне, кажется, пора» – Тося живо заинтересовалась моей покупкой и одобрила ее. Я сразу заметил, что ее отношение ко мне значительно улучшилось. И в самом деле – часы имели вид, этого у них нельзя было отнять. Правда, шли они неточно и с перебоями, но у нас с Гошей был будильник, он показывал верное время и исправлял положение.
Надо было ковать железо, пока горячо, – пора было приступать ко второй части программы, то есть овладевать лыжным спортом и становиться чемпионом. Тем более что уже выпал первый снег.
Дела спортивные
Вскоре я записался в секцию лыжного спорта и взял под расписку лыжи и пьексы. В то время нынешних лыжных ботинок еще не знали, лыжи крепили к пьексам – этаким сапожкам с загнутыми носками. И крепленья тогда были другие, не такие удобные и надежные, как теперь.
Я решил не становиться горнолыжником или прыгуном с трамплина, – откровенно говоря, я не хотел часто падать и паденьями набивать себе синяки и ущемлять свой авторитет. Я задумал стать лыжником-равнинником, то есть ходить на лыжах по ровным и безлюдным местам. Поэтому тренироваться я начал не на земной, а на водной поверхности, а точнее говоря – на льду. Уж ровнее замерзшей реки ничего быть не может. И вот когда Нева покрылась прочным льдом, а лед основательно замело снегом, я все свое свободное время стал отдавать лыжному делу. Я даже отпуск взял зимой, чтобы всецело посвятить себя тренировке на чемпиона. Могу вас заверить, что тренировка эта шла неплохо.
Но однажды, когда я утром вышел из подъезда с лыжами и направился к Неве, подул сильный ветер, началась вьюга. Я решил вернуться домой. Однако, проходя мимо одной пивнушки…
Уважаемые читатели! Конечно, при этих моих словах вы приятно оживились и решили, что я зашел в пивную, выпил там, натворил чего-то спьяна, получил срок и с этого начались все мои невзгоды. Ах, если б это было так! Увы, произошло со мной нечто совсем другое…
Итак, поравнявшись с пивной, я вдруг услышал голос: «Эй, парень, трояк не хочешь заработать?» Это обратился ко мне шофер потрепанного грузовика-фургона, стоявшего возле пивного заведения. А далее шофер пояснил мне в чем дело. Он с братом привез кому-то из дальнего совхоза левые дрова, а когда за дрова были вручены деньги, брат сразу крепко выпил, и его пришлось уложить в кузов, в фургон. Сейчас братан там спит, но если он проснется, то есть опасность, что он на ходу выпрыгнет из машины, тем более что дверь держится на честном слове. Если я посижу в фургоне с пьяным, не давая ему выскочить, то буду иметь трешку.
– А далеко ехать? – спросил я.
– Часа полтора, до нашей деревни, – ответил водитель. – Да я тебя и раньше выпущу, если он там будет смирно лежать.
Я подумал, что где-нибудь в лесу ветер сейчас потише, там не так холодно, и там можно, несмотря на вьюгу, потренироваться в лыжном спорте. Да и трешка – дело не лишнее. Поэтому я выразил свое принципиальное согласие на эту сделку. Шофер открыл фанерную дверцу фургона, я туда просунул лыжи и затем влез сам. Трезвый брат пьяного брата закрыл дверцу снаружи, потом завел мотор, и мы тронулись в путь.
В фургоне было темновато, в нем имелось два малюсеньких, залепленных снегом окошечка на уровне выше человеческого роста. На покрытом древесным мусором полу спал человек в тулупе, под головой его вместо подушки лежала березовая чурка. Некоторое время он лежал спокойно, но когда машину начало качать на поворотах, он вдруг вскочил и стал требовать, чтобы его впустили в кино. Я стал ему объяснять, что никакого кино здесь нет, но он рвался к двери. Поэтому мне пришлось применить физические меры. Так как драться я умел с детства, а незнакомец был пьян и неуклюж, то я его довольно быстро утихомирил, и он снова уснул. Тем временем грузовик ехал полным ходом. Вначале чувствовалось, что машина петляет по городу, потом повороты кончились, мы выехали на какую-то загородную дорогу. Но где мы едем и куда
– этого я не знал, ведь до окошек мне было не дотянуться, да меня это и не особенно интересовало.
Вдруг грузовик остановился. Стало слышно, как завывает вьюга. Потом шофер открыл дверцу, и в фургон ворвался снежный вихрь.
– Ну как, жив мой братан? – спросил водитель.
– Жив, – ответил я. – Слышишь, как храпит!.. Правда, пришлось ему батух немного надавать, а то он все в кино рвался.
– Правильно сделал, это ему полезно, – молвил шофер. – Он всегда, как выпьет, в кино хочет, культура в нем играет… Теперь бы его в кабину пересадить, а то дом недалеко, пусть он в деревню сидя въедет, чтоб лишних разговоров не было. А как усадим его – ты сразу куда хошь можешь идти.
Мы натерли пьяному уши снегом, кое-как привели его в чувство, помогли ему влезть в кабину. Затем я взял из фургона свои лыжи.
– Спасибо тебе, получай трояк, – сказал шофер. – А может, со мной до деревни доедешь, а? Погреешься у нас… Гляди метель-то какая.
– Нет, спасибо, – ответил я. – Мне надо тренироваться.
– Ну, охота пуще неволи, – проговорил водитель.
И вскоре его машина скрылась в снежной мгле. И тут я вспомнил, что забыл его спросить, где мы находимся и где здесь ближайшая станция. Я стоял на проселочной дороге, слева виднелся еловый лес, справа болотистое редколесье. Я даже не знал, в какой стороне Ленинград. Однако это не очень меня смутило, так как я был полон сил и желанья поскорее стать чемпионом и завоевать сердце Тоси. К тому же сквозь завывание метели мне послышалось, что где-то далеко прогудел паровоз. И я стал на лыжи и пошел снежной целиной через лес в сторону этого гудка.
Следующее мое воспоминание такое. Я иду на лыжах по лесу. Это лес болотистый, в нем стоят невысокие сосны и березки, под снегом чувствуются кочки, но так как снег глубокий, то кочки не мешают идти. И вдруг на левой лыже обрывается крепление, и я ничего не могу сделать. Взвалив лыжи и палки на плечо, я иду сквозь вьюгу, проваливаясь по пояс в сугробы. Я хочу выйти на проселочную дорогу, но не знаю, где она: лыжню уже замело снегом. А вьюга не унимается, и меня начинает прохватывать холод, ноги и руки стынут. Я начинаю понимать, что дела мои плохи, и все ускоряю шаг. Так я иду час или полтора – и вдруг узнаю то место, где оборвалось крепление и где начинаются мои глубокие пешие следы, – их снегом еще не замело. Значит, я кружил, кружил и вернулся на старое место.
Тогда я бросил лыжи – мне было не до лишнего груза – и снова стал искать проселочную дорогу. Но ее все не было. И вдруг я почувствовал, что у меня онемела правая нога. Я сел под сосенку и стал бить ногой о ногу, но ничего не помогало. Вдобавок теперь у меня и руки стали неметь. Потом меня охватила какая-то приятная лень и я задремал под гуденье вьюги.
Мне снились разные хорошие сны. Снилось, будто мне еще только двенадцать лет, и я лежу в младшей спальне детдома, и дежурный воспитатель будит всех ребят, а меня не будит – это потому, что я хорошо умею симулировать все болезни. «Он болен, – говорит воспитатель, – пусть спит сколько хочет, а завтрак принесем ему в постель». И я сладко потягиваюсь на койке и с удовольствием думаю, что мне не нужно идти умываться, не надо идти на занятия, а можно спать, спать…
Я решил не становиться горнолыжником или прыгуном с трамплина, – откровенно говоря, я не хотел часто падать и паденьями набивать себе синяки и ущемлять свой авторитет. Я задумал стать лыжником-равнинником, то есть ходить на лыжах по ровным и безлюдным местам. Поэтому тренироваться я начал не на земной, а на водной поверхности, а точнее говоря – на льду. Уж ровнее замерзшей реки ничего быть не может. И вот когда Нева покрылась прочным льдом, а лед основательно замело снегом, я все свое свободное время стал отдавать лыжному делу. Я даже отпуск взял зимой, чтобы всецело посвятить себя тренировке на чемпиона. Могу вас заверить, что тренировка эта шла неплохо.
Но однажды, когда я утром вышел из подъезда с лыжами и направился к Неве, подул сильный ветер, началась вьюга. Я решил вернуться домой. Однако, проходя мимо одной пивнушки…
Уважаемые читатели! Конечно, при этих моих словах вы приятно оживились и решили, что я зашел в пивную, выпил там, натворил чего-то спьяна, получил срок и с этого начались все мои невзгоды. Ах, если б это было так! Увы, произошло со мной нечто совсем другое…
Итак, поравнявшись с пивной, я вдруг услышал голос: «Эй, парень, трояк не хочешь заработать?» Это обратился ко мне шофер потрепанного грузовика-фургона, стоявшего возле пивного заведения. А далее шофер пояснил мне в чем дело. Он с братом привез кому-то из дальнего совхоза левые дрова, а когда за дрова были вручены деньги, брат сразу крепко выпил, и его пришлось уложить в кузов, в фургон. Сейчас братан там спит, но если он проснется, то есть опасность, что он на ходу выпрыгнет из машины, тем более что дверь держится на честном слове. Если я посижу в фургоне с пьяным, не давая ему выскочить, то буду иметь трешку.
– А далеко ехать? – спросил я.
– Часа полтора, до нашей деревни, – ответил водитель. – Да я тебя и раньше выпущу, если он там будет смирно лежать.
Я подумал, что где-нибудь в лесу ветер сейчас потише, там не так холодно, и там можно, несмотря на вьюгу, потренироваться в лыжном спорте. Да и трешка – дело не лишнее. Поэтому я выразил свое принципиальное согласие на эту сделку. Шофер открыл фанерную дверцу фургона, я туда просунул лыжи и затем влез сам. Трезвый брат пьяного брата закрыл дверцу снаружи, потом завел мотор, и мы тронулись в путь.
В фургоне было темновато, в нем имелось два малюсеньких, залепленных снегом окошечка на уровне выше человеческого роста. На покрытом древесным мусором полу спал человек в тулупе, под головой его вместо подушки лежала березовая чурка. Некоторое время он лежал спокойно, но когда машину начало качать на поворотах, он вдруг вскочил и стал требовать, чтобы его впустили в кино. Я стал ему объяснять, что никакого кино здесь нет, но он рвался к двери. Поэтому мне пришлось применить физические меры. Так как драться я умел с детства, а незнакомец был пьян и неуклюж, то я его довольно быстро утихомирил, и он снова уснул. Тем временем грузовик ехал полным ходом. Вначале чувствовалось, что машина петляет по городу, потом повороты кончились, мы выехали на какую-то загородную дорогу. Но где мы едем и куда
– этого я не знал, ведь до окошек мне было не дотянуться, да меня это и не особенно интересовало.
Вдруг грузовик остановился. Стало слышно, как завывает вьюга. Потом шофер открыл дверцу, и в фургон ворвался снежный вихрь.
– Ну как, жив мой братан? – спросил водитель.
– Жив, – ответил я. – Слышишь, как храпит!.. Правда, пришлось ему батух немного надавать, а то он все в кино рвался.
– Правильно сделал, это ему полезно, – молвил шофер. – Он всегда, как выпьет, в кино хочет, культура в нем играет… Теперь бы его в кабину пересадить, а то дом недалеко, пусть он в деревню сидя въедет, чтоб лишних разговоров не было. А как усадим его – ты сразу куда хошь можешь идти.
Мы натерли пьяному уши снегом, кое-как привели его в чувство, помогли ему влезть в кабину. Затем я взял из фургона свои лыжи.
– Спасибо тебе, получай трояк, – сказал шофер. – А может, со мной до деревни доедешь, а? Погреешься у нас… Гляди метель-то какая.
– Нет, спасибо, – ответил я. – Мне надо тренироваться.
– Ну, охота пуще неволи, – проговорил водитель.
И вскоре его машина скрылась в снежной мгле. И тут я вспомнил, что забыл его спросить, где мы находимся и где здесь ближайшая станция. Я стоял на проселочной дороге, слева виднелся еловый лес, справа болотистое редколесье. Я даже не знал, в какой стороне Ленинград. Однако это не очень меня смутило, так как я был полон сил и желанья поскорее стать чемпионом и завоевать сердце Тоси. К тому же сквозь завывание метели мне послышалось, что где-то далеко прогудел паровоз. И я стал на лыжи и пошел снежной целиной через лес в сторону этого гудка.
Следующее мое воспоминание такое. Я иду на лыжах по лесу. Это лес болотистый, в нем стоят невысокие сосны и березки, под снегом чувствуются кочки, но так как снег глубокий, то кочки не мешают идти. И вдруг на левой лыже обрывается крепление, и я ничего не могу сделать. Взвалив лыжи и палки на плечо, я иду сквозь вьюгу, проваливаясь по пояс в сугробы. Я хочу выйти на проселочную дорогу, но не знаю, где она: лыжню уже замело снегом. А вьюга не унимается, и меня начинает прохватывать холод, ноги и руки стынут. Я начинаю понимать, что дела мои плохи, и все ускоряю шаг. Так я иду час или полтора – и вдруг узнаю то место, где оборвалось крепление и где начинаются мои глубокие пешие следы, – их снегом еще не замело. Значит, я кружил, кружил и вернулся на старое место.
Тогда я бросил лыжи – мне было не до лишнего груза – и снова стал искать проселочную дорогу. Но ее все не было. И вдруг я почувствовал, что у меня онемела правая нога. Я сел под сосенку и стал бить ногой о ногу, но ничего не помогало. Вдобавок теперь у меня и руки стали неметь. Потом меня охватила какая-то приятная лень и я задремал под гуденье вьюги.
Мне снились разные хорошие сны. Снилось, будто мне еще только двенадцать лет, и я лежу в младшей спальне детдома, и дежурный воспитатель будит всех ребят, а меня не будит – это потому, что я хорошо умею симулировать все болезни. «Он болен, – говорит воспитатель, – пусть спит сколько хочет, а завтрак принесем ему в постель». И я сладко потягиваюсь на койке и с удовольствием думаю, что мне не нужно идти умываться, не надо идти на занятия, а можно спать, спать…
Таинственный люк
Вдруг я сквозь сон почувствовал, что кто-то трогает меня за плечо. Я подумал, что воспитатель все-таки догадался, что я симулянт, и решил погнать меня в умывалку. Нехотя я открыл глаза. Но, открыв их, решил, что я опять во сне.
Передо мной стояла девушка, и была она такая красивая, каких я еще и не видывал. Можно пройти по Невскому в час пик десять раз туда и десять раз обратно – и то такой не встретишь. Она стояла передо мной на светло-желтых лыжах, на ней был дорогой лыжный костюм из серой натуральной шерсти, с вытканными голубовато-белыми снежинками, и такая же шапочка. «Откуда эта замечательная девушка здесь, в глухом лесу? – мелькнула у меня мысль. – Может быть, я уже замерз, и умер, и нахожусь в раю, и это передо мной ангел?» Правда, в бога я на верил, но, когда был беспризорным, иногда заходил в церкви, надеясь там пошуровать насчет мелкой монеты, и что такое ангелы – я знал.
Я еще раз оглядел девушку. Крыльев у ней не имелось, но все-таки она была такая красивая и симпатичная, что не верилось, в ее земное соцпроисхождение.
– Извиняюсь, вы не ангел случайно? – спросил я ее заплетающимся языком.
– Нет, я Лида, – ответила девушка. – Я вовсе не ангел… А вы замерзаете, замерзаете! – И она стала тормошить меня и подымать с места. Но ноги у меня не шли.
Тогда она сняла лыжи и, проваливаясь в снег, стала тащить меня куда-то. На глазах у нее были слезы, и мне стало стыдно, что я не могу двигаться. Я сделал усилие, кое-как встал на ноги и побрел, опираясь на плечо девушки. Но ног своих я не чувствовал.
Вскоре мы очутились на небольшой полянке. Девушка подвела меня к осинке, чтобы я не упал, а сама подошла к другому дереву и провела рукой по его стволу. Мне показалось, что при этом она нажала на какой-то рычажок, который чуть заметно торчал из коры.
– Сейчас вы согреетесь, – ласково сказала она. – Все будет хорошо. Мама моя вам поможет, она по специальности врач.
– Какие уж тут врачи, – тяжело ворочая языком, ответил я. – Раз человек помер, то он помер. Если он не помер, то он не помер, но если он помер, то он именно помер. Скажите мне честно, товарищ ангел: помер я или не помер?
– Сейчас мы будем дома, – мягко ответила девушка. – Идет проверка. Сразу вниз нельзя.
Тут я заметил, что на стволе ели, стоящей по другую сторону полянки, зажегся небольшой белый квадратик. Квадратик мигнул два раза и погас, а на смену ему загорелся круглый зеленый глазок.
А секунду спустя я увидал, что посреди полянки снег пришел в движение, на нем обозначилась круглая и все расширяющаяся трещина. И вдруг с тихим шипеньем и легким свистом откинулась круглая люковая крышка – вместе с кочкой; кочка, по-видимому, была чем-то прикреплена к ней для маскировки. Крышка встала «на попа», внутренняя ее сторона металлически блестела, на ней видны были диагональные насечки. Из черного колодца тянуло подземным ветром, снежинки таяли, попав в столб теплого воздуха. Колодец был круглый, вроде канализационного, только пошире.
«Что же это такое?» – удивился я, но ничего не сказал.
– Сядьте сюда, отогрейтесь, а потом спустимся домой, – сказала девушка и подтащила меня к люку. – Садитесь же, ноги свесьте туда, а руки держите над шахтой. А я схожу за лыжами, их нельзя оставлять наверху.
Она ушла. Я согнувшись сидел на краю люка. Оттуда все тянуло и тянуло теплом, и ногам моим вдруг стало очень больно, особенно правой, – они начали оттаивать. И по рукам тоже забегали колючие мурашки.
Вскоре девушка вернулась. Она принесла лыжи и бросила их в люк. Мне показалось, что падали они очень долго. Потом снизу послышался глухой удар.
– Сломались! – сказал я.
– Ну и пусть, – ответила Лида. – Главное – ничего нельзя оставлять наверху… А вам легче? Можете спускаться?
– Могу, – ответил я. – А куда это?
– К нам домой. Потом все узнаете.
Я наклонился над люком. Ближе к свету серебристо поблескивали металлические ступеньки и поручни, вертикально уходя вглубь. Круглая стена колодца отсвечивала желтым. А дальше была темнота.
– Я начну спускаться первой и буду подстраховывать вас, – сказала Лида и, легонько отстранив меня, полезла в колодец. Потом и я тяжело опустил ноги вниз, нащупал ступеньку и, держась за теплые гладкие перила, стал спускаться неизвестно куда.
Сверху от расплавленных теплым ветром снежинок падали капельки. Я лез и слышал, как в темноте, несколькими ступеньками ниже, Лида негромко напевает «Рамону» – была такая песенка. «Рамона, ты слышишь ветра нежный зов, Рамона, ведь это песнь любви без слов. Как птиц белых стая, над нами облака плывут, блистая и тая, они нас властно вдаль зовут…» Я слушал с удовольствием, голос у Лиды был приятный. И потом, ведь это она специально для меня пела, чтоб я знал, что она близко и никуда не делась.
Передо мной стояла девушка, и была она такая красивая, каких я еще и не видывал. Можно пройти по Невскому в час пик десять раз туда и десять раз обратно – и то такой не встретишь. Она стояла передо мной на светло-желтых лыжах, на ней был дорогой лыжный костюм из серой натуральной шерсти, с вытканными голубовато-белыми снежинками, и такая же шапочка. «Откуда эта замечательная девушка здесь, в глухом лесу? – мелькнула у меня мысль. – Может быть, я уже замерз, и умер, и нахожусь в раю, и это передо мной ангел?» Правда, в бога я на верил, но, когда был беспризорным, иногда заходил в церкви, надеясь там пошуровать насчет мелкой монеты, и что такое ангелы – я знал.
Я еще раз оглядел девушку. Крыльев у ней не имелось, но все-таки она была такая красивая и симпатичная, что не верилось, в ее земное соцпроисхождение.
– Извиняюсь, вы не ангел случайно? – спросил я ее заплетающимся языком.
– Нет, я Лида, – ответила девушка. – Я вовсе не ангел… А вы замерзаете, замерзаете! – И она стала тормошить меня и подымать с места. Но ноги у меня не шли.
Тогда она сняла лыжи и, проваливаясь в снег, стала тащить меня куда-то. На глазах у нее были слезы, и мне стало стыдно, что я не могу двигаться. Я сделал усилие, кое-как встал на ноги и побрел, опираясь на плечо девушки. Но ног своих я не чувствовал.
Вскоре мы очутились на небольшой полянке. Девушка подвела меня к осинке, чтобы я не упал, а сама подошла к другому дереву и провела рукой по его стволу. Мне показалось, что при этом она нажала на какой-то рычажок, который чуть заметно торчал из коры.
– Сейчас вы согреетесь, – ласково сказала она. – Все будет хорошо. Мама моя вам поможет, она по специальности врач.
– Какие уж тут врачи, – тяжело ворочая языком, ответил я. – Раз человек помер, то он помер. Если он не помер, то он не помер, но если он помер, то он именно помер. Скажите мне честно, товарищ ангел: помер я или не помер?
– Сейчас мы будем дома, – мягко ответила девушка. – Идет проверка. Сразу вниз нельзя.
Тут я заметил, что на стволе ели, стоящей по другую сторону полянки, зажегся небольшой белый квадратик. Квадратик мигнул два раза и погас, а на смену ему загорелся круглый зеленый глазок.
А секунду спустя я увидал, что посреди полянки снег пришел в движение, на нем обозначилась круглая и все расширяющаяся трещина. И вдруг с тихим шипеньем и легким свистом откинулась круглая люковая крышка – вместе с кочкой; кочка, по-видимому, была чем-то прикреплена к ней для маскировки. Крышка встала «на попа», внутренняя ее сторона металлически блестела, на ней видны были диагональные насечки. Из черного колодца тянуло подземным ветром, снежинки таяли, попав в столб теплого воздуха. Колодец был круглый, вроде канализационного, только пошире.
«Что же это такое?» – удивился я, но ничего не сказал.
– Сядьте сюда, отогрейтесь, а потом спустимся домой, – сказала девушка и подтащила меня к люку. – Садитесь же, ноги свесьте туда, а руки держите над шахтой. А я схожу за лыжами, их нельзя оставлять наверху.
Она ушла. Я согнувшись сидел на краю люка. Оттуда все тянуло и тянуло теплом, и ногам моим вдруг стало очень больно, особенно правой, – они начали оттаивать. И по рукам тоже забегали колючие мурашки.
Вскоре девушка вернулась. Она принесла лыжи и бросила их в люк. Мне показалось, что падали они очень долго. Потом снизу послышался глухой удар.
– Сломались! – сказал я.
– Ну и пусть, – ответила Лида. – Главное – ничего нельзя оставлять наверху… А вам легче? Можете спускаться?
– Могу, – ответил я. – А куда это?
– К нам домой. Потом все узнаете.
Я наклонился над люком. Ближе к свету серебристо поблескивали металлические ступеньки и поручни, вертикально уходя вглубь. Круглая стена колодца отсвечивала желтым. А дальше была темнота.
– Я начну спускаться первой и буду подстраховывать вас, – сказала Лида и, легонько отстранив меня, полезла в колодец. Потом и я тяжело опустил ноги вниз, нащупал ступеньку и, держась за теплые гладкие перила, стал спускаться неизвестно куда.
Сверху от расплавленных теплым ветром снежинок падали капельки. Я лез и слышал, как в темноте, несколькими ступеньками ниже, Лида негромко напевает «Рамону» – была такая песенка. «Рамона, ты слышишь ветра нежный зов, Рамона, ведь это песнь любви без слов. Как птиц белых стая, над нами облака плывут, блистая и тая, они нас властно вдаль зовут…» Я слушал с удовольствием, голос у Лиды был приятный. И потом, ведь это она специально для меня пела, чтоб я знал, что она близко и никуда не делась.