Страница:
Раз Гена подсунул мне одну шефнеровскую фантастическую книжицу — читай, мол, и радуйся. Я честно страниц пять прочёл, больше одолеть не мог. Ведь Шефнер писал даже не научную фантастику, а не разбери-бери что, смешивал бред и быт. Но теперь, в данном-то, в особом случае, именно этим он и был для меня подходящ. Я надеялся, что раз он пишет такое, то поймёт, расчухает, в какую каверзную ситуацию я влип, и что-нибудь да присоветует.
Ну, а в-третьих, тут имел значение и территориальный фактор. Мы с Клавирой обитали в те годы на Гатчинской, а Шефнер тоже жил на Петроградской стороне, через две улицы от нас. Я его частенько видел на Чкаловском проспекте, но в разговор не вступал. В лицо я его давно знал — он у нас на литобъединении несколько раз выступал. Имелась у меня, между прочим, и пара его стихотворных сборников, с фотографиями. Но в книги свои он совал такие снимки, на которых выглядел моложе и симпатичнее, чем в реальности. Будь у меня всё в порядке — не стал бы набиваться на общение с ним.
Однако беседа нужна была мне. И вот однажды в субботу увидел я его на углу Чкаловского и Пудожской и подошёл к нему. Я сразу заявил, что мне понравилось его стихотворение «Петербургский модерн» (я его в журнале недавно прочёл), и стал объяснять, чем именно понравилось. Шефнер слушал в оба уха и одобрительно глядел на меня правым глазом (левым он не видел). Потом спросил, как меня звать. Услышав моё имя, сказал, что читал кое-что моё, и даже процитировал четыре строчки.
— Значит, вам нравятся мои стихи?! — наивно выпалил я.
— У меня просто память хорошая, — буркнул он. — У вас встречаются очень даже неплохие строки, но очень уж неровно вы пишете, банальщина какая-то так и прёт из вас… А почему ничего вашего давно в печати нет?
— Вадим Сергеевич, вот об этом я и хочу потолковать с вами с глазу на глаз, в домашней обстановке. Нельзя ли мне забрести к вам?
Он сразу скис, заюлил, начал целую баррикаду громоздить из отговорок. Это тот человек был!
— Вадим Сергеевич! — с чувством заявил я. — Тут не только в стихах дело, тут вообще очень важный для меня разговор, и для вас интересный. Я вам о себе такое выплесну, что вы без пол-литра закачаетесь!
Тогда он нехотя выдавил из себя:
— Ладно. Приходите завтра в час дня.
Я спросил у него точный адрес — и мы расстались. На другой день в тринадцать ноль-ноль я чин-чинарем явился к Шефнеру. По пути забежал в одну торговую точечку, хватил два стакана вермута по два двадцать бутылка — для самоутверждения. Жил Шефнер в обыкновенном жэковском доме. Дверь в квартиру открыла мне очень миловидная и симпатичная женщина: то была Екатерина Павловна, жена Шефнера.
— Вадим, это к тебе! — крикнула она в коридор.
Шефнер вышел, пригласил меня в свой кабинет. Там стоял письменный стол — почему-то совсем голый, ничего на нём не стояло и не лежало. Ещё я запомнил невзрачный секретер, диван, три кресла, столик с пишущей машинкой. Вообще — обстановка не ахти какая. Правда, много было стеллажей с книгами.
На одной стене, в просветах между стеллажами, висели изображения парусников и военных кораблей, на другой — вперемежку — портреты Достоевского, Пушкина, Гоголя, Блока, Тютчева, Заболоцкого, Булгакова, большая фотография Зощенко и портрет какого-то полного мужчины в старинном завитом парике. Я спросил у хозяина, кто это такой.
— Джонатан Свифт, — ответил Шефнер. — Разве вы его не читали?!
Я честно ответил, что в детстве прочёл «Гулливера», но в той книжке портрета автора не имелось. Тут Шефнер сказал, что я обязательно должен прочесть Свифта в полном академическом издании, потом перескочил на Герберта Уэллса, потом вдруг заговорил об Одоевском — это, мол, не вполне оценённый писатель. Затем завёл похвальную речь о Рэе Брэдбери, Станиславе Леме, о братьях Стругацких… Потом понёс какую-то муть насчёт того, что в фантастике должны действовать самые обыкновенные люди и что всякая хорошая фантастика в какой-то мере всегда автобиографична. Мне до всего до этого было как до лампочки.
— Вадим Сергеевич, — вежливо прервал я его. — Мне, ей-богу, не до фантастики. У меня на поэтическом фронте прорыв, да и всё будущее — под вопросом. Я вам сейчас о самом себе факты выложу.
— Ну, выкладывайте, — как-то нехотя согласился он.
Я начал рассказывать всё без утайки, начиная с детства. Рассказал о матери и об отце, тёте Лире, дяде Филе, Валентине. О том, как мы стали миллионерами и что из этого вышло. Шефнер слушал внимательно, порой вставлял наводящие вопросы. Я понял: он мне поверил; ясное дело, в уразумении моей особой ситуации ему помогли его полубредовые повести и рассказы. Я говорил долго, Екатерина Павловна нам дважды чай приносила за это время.
— Сложная история, — подытожил Шефнер. — В отношении поэзии вашей ничего вам посоветовать не могу. Но уверен, что в том оползне событий, который вы вызвали, лично вы ничуть не виноваты. Вы — пылинка, подхваченная бурей случайностей.
— Ну а вот экстракт этот вы, Вадим Сергеевич, выпили бы? Только по-честному отвечайте!
— В молодости, пожалуй, выпил бы сдуру, — признался он. Потом добавил: — А в нынешнем моём пожилом возрасте, хоть и жить осталось с гулькин нос, не стал бы пить. Потому что перебор в игре — это не выигрыш.
— Это вы, Вадим Сергеевич, так, для красного словца. Легко отказываться от того, чего вам не предлагают… Меня во всей этой катавасии больше всего угнетает не то, что я стал полубессмертным, а то, как я им стал. Ведь я брата родного угробил, с того всё и началось.
— Кто знает, может быть, вы ещё и встретите своего брата.
«Ну и трепло! — мелькнула у меня мыслишка. — Я с ним по-серьёзному, а он вола вертит». Но вслух я возразил ему так:
— Вы что, в Бога, что ли, верите, Вадим Сергеевич?! В рай небесный верите?!
— Я верю во множественность миров, — строго ответил Шефнер. — Я вам сейчас одну цитату выдам. Из труда одного неглупого человека. — Он подошёл к стеллажу, взял оттуда книгу (автора и название я запамятовал) и прочёл из неё нижеследующее:
— Выходит, что где-то есть такая планета, где всё как на нашей — только наоборот? — высказался я. — И значит…
— И значит, там не Павел убил Петра, а Пётр Павла. Там вы можете найти своего брата. С ним там произошло всё то, что с вами произошло здесь. И вот вы пожмёте друг другу руки и отпустите друг другу невольные грехи ваши… Всего вернее, что встреча ваша произойдёт не на той «зеркальной» земле, где живёт Пётр, а на какой-то промежуточной планете, которая находится точно посредине между нашей Землёй и землёй вашего брата. Но возможны и варианты…
— А ведь это здорово! — всколыхнулся я. — Извините, Вадим Сергеевич, я сначала подумал, что вы треплетесь, баланду разводите, а вы, можно сказать, луч надежды мне зажгли.
— Это очень слабый луч, учтите, — предупредил Шефнер. — Может быть, вы погибнете…
— Всё равно — лучик-то светит! Вы мне цель жизни подбросили!.. Лет через сто-полтораста люди наверняка к дальним планетам полетят, а мне дожить до того времени — плёвое дело. Доживу — и стану мотаться по разным дальним мирам — глядишь, где-нибудь и состыкуюсь с братом родным. И в день этой встречи вернётся ко мне творческая поэтическая сила!
— Ну что ж, надейтесь. Надежды — сны бодрствующих, как сказал один мудрец… Вот только плохо, что от вас каким-то мутным пойлом попахивает.
Не пейте вы бормотухи всякой, а то, невзирая на миллионерство, быстро загнётесь.
— Я теперь себе сухой закон объявлю! — воскликнул я.
— Ну, это уж перехлёст. Всё равно закон этот вы нарушите, и на душе будет тяжко, и выпить опять захочется.
— Спасибо за совет и беседу, Вадим Сергеевич. Если хотите — можете всю эту мою историю в свою прозу вставить. Я вам полную свободу действий даю. Разве что имена замените, а так катайте всё как есть.
— Спасибо, может, и приму этот подарок.
Через несколько лет он прислал мне книжку прозы своей сказочной — с автографом даже. Адрес через справочный стол разузнал! Но книга пришла за день до моего отъезда в Гагры, мне путёвку дали в санаторий общего типа, — так что за чтение приняться я не успел. Потом в Гаграх получаю письмо от Клавиры, и она там наряду с прочими вестями сообщает, что начала было читать книгу — и бросила. Наворочено там всякого, и не понять, что к чему и кто кому должен. Мол, через такую, с позволения сказать, фантастику в дурдом загреметь можно.
Когда я из Гагр вернулся, то решил всё-таки, из вежливости, прочесть это творение. Но книги, оказывается, уже не было: Клавире для сдачи макулатуры в обмен на «Королеву Марго» бумаги по весу не хватило, так она туда, в утиль, и эту фантастику приплюсовала. Так я и не прочёл, чего там Шефнер обо мне нагородил. Однако письмо с благодарностью я ему послал, культура есть культура.
Но вернусь к своему посещению Шефнера. Мы с ним в тот день ещё долго беседовали, а потом он вдруг замолчал, задумался — и говорит:
— Я должен дать вам один очень важный совет на буду…
15. Авария в космическом пространстве
16. Спаситель, но убийца
17. Биологические слепцы
Ну, а в-третьих, тут имел значение и территориальный фактор. Мы с Клавирой обитали в те годы на Гатчинской, а Шефнер тоже жил на Петроградской стороне, через две улицы от нас. Я его частенько видел на Чкаловском проспекте, но в разговор не вступал. В лицо я его давно знал — он у нас на литобъединении несколько раз выступал. Имелась у меня, между прочим, и пара его стихотворных сборников, с фотографиями. Но в книги свои он совал такие снимки, на которых выглядел моложе и симпатичнее, чем в реальности. Будь у меня всё в порядке — не стал бы набиваться на общение с ним.
Однако беседа нужна была мне. И вот однажды в субботу увидел я его на углу Чкаловского и Пудожской и подошёл к нему. Я сразу заявил, что мне понравилось его стихотворение «Петербургский модерн» (я его в журнале недавно прочёл), и стал объяснять, чем именно понравилось. Шефнер слушал в оба уха и одобрительно глядел на меня правым глазом (левым он не видел). Потом спросил, как меня звать. Услышав моё имя, сказал, что читал кое-что моё, и даже процитировал четыре строчки.
— Значит, вам нравятся мои стихи?! — наивно выпалил я.
— У меня просто память хорошая, — буркнул он. — У вас встречаются очень даже неплохие строки, но очень уж неровно вы пишете, банальщина какая-то так и прёт из вас… А почему ничего вашего давно в печати нет?
— Вадим Сергеевич, вот об этом я и хочу потолковать с вами с глазу на глаз, в домашней обстановке. Нельзя ли мне забрести к вам?
Он сразу скис, заюлил, начал целую баррикаду громоздить из отговорок. Это тот человек был!
— Вадим Сергеевич! — с чувством заявил я. — Тут не только в стихах дело, тут вообще очень важный для меня разговор, и для вас интересный. Я вам о себе такое выплесну, что вы без пол-литра закачаетесь!
Тогда он нехотя выдавил из себя:
— Ладно. Приходите завтра в час дня.
Я спросил у него точный адрес — и мы расстались. На другой день в тринадцать ноль-ноль я чин-чинарем явился к Шефнеру. По пути забежал в одну торговую точечку, хватил два стакана вермута по два двадцать бутылка — для самоутверждения. Жил Шефнер в обыкновенном жэковском доме. Дверь в квартиру открыла мне очень миловидная и симпатичная женщина: то была Екатерина Павловна, жена Шефнера.
— Вадим, это к тебе! — крикнула она в коридор.
Шефнер вышел, пригласил меня в свой кабинет. Там стоял письменный стол — почему-то совсем голый, ничего на нём не стояло и не лежало. Ещё я запомнил невзрачный секретер, диван, три кресла, столик с пишущей машинкой. Вообще — обстановка не ахти какая. Правда, много было стеллажей с книгами.
На одной стене, в просветах между стеллажами, висели изображения парусников и военных кораблей, на другой — вперемежку — портреты Достоевского, Пушкина, Гоголя, Блока, Тютчева, Заболоцкого, Булгакова, большая фотография Зощенко и портрет какого-то полного мужчины в старинном завитом парике. Я спросил у хозяина, кто это такой.
— Джонатан Свифт, — ответил Шефнер. — Разве вы его не читали?!
Я честно ответил, что в детстве прочёл «Гулливера», но в той книжке портрета автора не имелось. Тут Шефнер сказал, что я обязательно должен прочесть Свифта в полном академическом издании, потом перескочил на Герберта Уэллса, потом вдруг заговорил об Одоевском — это, мол, не вполне оценённый писатель. Затем завёл похвальную речь о Рэе Брэдбери, Станиславе Леме, о братьях Стругацких… Потом понёс какую-то муть насчёт того, что в фантастике должны действовать самые обыкновенные люди и что всякая хорошая фантастика в какой-то мере всегда автобиографична. Мне до всего до этого было как до лампочки.
— Вадим Сергеевич, — вежливо прервал я его. — Мне, ей-богу, не до фантастики. У меня на поэтическом фронте прорыв, да и всё будущее — под вопросом. Я вам сейчас о самом себе факты выложу.
— Ну, выкладывайте, — как-то нехотя согласился он.
Я начал рассказывать всё без утайки, начиная с детства. Рассказал о матери и об отце, тёте Лире, дяде Филе, Валентине. О том, как мы стали миллионерами и что из этого вышло. Шефнер слушал внимательно, порой вставлял наводящие вопросы. Я понял: он мне поверил; ясное дело, в уразумении моей особой ситуации ему помогли его полубредовые повести и рассказы. Я говорил долго, Екатерина Павловна нам дважды чай приносила за это время.
— Сложная история, — подытожил Шефнер. — В отношении поэзии вашей ничего вам посоветовать не могу. Но уверен, что в том оползне событий, который вы вызвали, лично вы ничуть не виноваты. Вы — пылинка, подхваченная бурей случайностей.
— Ну а вот экстракт этот вы, Вадим Сергеевич, выпили бы? Только по-честному отвечайте!
— В молодости, пожалуй, выпил бы сдуру, — признался он. Потом добавил: — А в нынешнем моём пожилом возрасте, хоть и жить осталось с гулькин нос, не стал бы пить. Потому что перебор в игре — это не выигрыш.
— Это вы, Вадим Сергеевич, так, для красного словца. Легко отказываться от того, чего вам не предлагают… Меня во всей этой катавасии больше всего угнетает не то, что я стал полубессмертным, а то, как я им стал. Ведь я брата родного угробил, с того всё и началось.
— Кто знает, может быть, вы ещё и встретите своего брата.
«Ну и трепло! — мелькнула у меня мыслишка. — Я с ним по-серьёзному, а он вола вертит». Но вслух я возразил ему так:
— Вы что, в Бога, что ли, верите, Вадим Сергеевич?! В рай небесный верите?!
— Я верю во множественность миров, — строго ответил Шефнер. — Я вам сейчас одну цитату выдам. Из труда одного неглупого человека. — Он подошёл к стеллажу, взял оттуда книгу (автора и название я запамятовал) и прочёл из неё нижеследующее:
«Признав пространственную бесконечность Вселенной, мы должны признать и бесконечную множественность миров. Если думать дальше, то среди этого бесконечного количества солнц и планет разбросано бесконечное же количество миров, в чём-то или во всём подобных нашей Земле. Среди этих геоподобий, несомненно, имеются и миры с зеркальной вариантностью».Я вдумался в эти слова, оценил их суть, — и тут у нас с Шефнером беседа пошла уже на полном серьёзе, без всякой там фантастики.
— Выходит, что где-то есть такая планета, где всё как на нашей — только наоборот? — высказался я. — И значит…
— И значит, там не Павел убил Петра, а Пётр Павла. Там вы можете найти своего брата. С ним там произошло всё то, что с вами произошло здесь. И вот вы пожмёте друг другу руки и отпустите друг другу невольные грехи ваши… Всего вернее, что встреча ваша произойдёт не на той «зеркальной» земле, где живёт Пётр, а на какой-то промежуточной планете, которая находится точно посредине между нашей Землёй и землёй вашего брата. Но возможны и варианты…
— А ведь это здорово! — всколыхнулся я. — Извините, Вадим Сергеевич, я сначала подумал, что вы треплетесь, баланду разводите, а вы, можно сказать, луч надежды мне зажгли.
— Это очень слабый луч, учтите, — предупредил Шефнер. — Может быть, вы погибнете…
— Всё равно — лучик-то светит! Вы мне цель жизни подбросили!.. Лет через сто-полтораста люди наверняка к дальним планетам полетят, а мне дожить до того времени — плёвое дело. Доживу — и стану мотаться по разным дальним мирам — глядишь, где-нибудь и состыкуюсь с братом родным. И в день этой встречи вернётся ко мне творческая поэтическая сила!
— Ну что ж, надейтесь. Надежды — сны бодрствующих, как сказал один мудрец… Вот только плохо, что от вас каким-то мутным пойлом попахивает.
Не пейте вы бормотухи всякой, а то, невзирая на миллионерство, быстро загнётесь.
— Я теперь себе сухой закон объявлю! — воскликнул я.
— Ну, это уж перехлёст. Всё равно закон этот вы нарушите, и на душе будет тяжко, и выпить опять захочется.
…Я это по своему опыту знаю: когда-то за воротник сильно закладывал, в алкаши катился. Потом одумался… Но закаиваться не надо: жизнь — поездка дальняя, и на больших станциях иногда не грех осушить бокал. Однако пить на каждом полустанке — просто глупо.
Кот поклялся не пить молока,
С белым змием бороться решил,
Но задача была нелегка —
И опять он, опять согрешил.
— Спасибо за совет и беседу, Вадим Сергеевич. Если хотите — можете всю эту мою историю в свою прозу вставить. Я вам полную свободу действий даю. Разве что имена замените, а так катайте всё как есть.
— Спасибо, может, и приму этот подарок.
Через несколько лет он прислал мне книжку прозы своей сказочной — с автографом даже. Адрес через справочный стол разузнал! Но книга пришла за день до моего отъезда в Гагры, мне путёвку дали в санаторий общего типа, — так что за чтение приняться я не успел. Потом в Гаграх получаю письмо от Клавиры, и она там наряду с прочими вестями сообщает, что начала было читать книгу — и бросила. Наворочено там всякого, и не понять, что к чему и кто кому должен. Мол, через такую, с позволения сказать, фантастику в дурдом загреметь можно.
Когда я из Гагр вернулся, то решил всё-таки, из вежливости, прочесть это творение. Но книги, оказывается, уже не было: Клавире для сдачи макулатуры в обмен на «Королеву Марго» бумаги по весу не хватило, так она туда, в утиль, и эту фантастику приплюсовала. Так я и не прочёл, чего там Шефнер обо мне нагородил. Однако письмо с благодарностью я ему послал, культура есть культура.
Но вернусь к своему посещению Шефнера. Мы с ним в тот день ещё долго беседовали, а потом он вдруг замолчал, задумался — и говорит:
— Я должен дать вам один очень важный совет на буду…
15. Авария в космическом пространстве
Уважаемый Читатель! Я вынужден буквально на полуслове оборвать повествование, которое вёл от лица Павла Белобрысова, и далее вести речь от своего имени.
Напомню, что наши долгие неделовые разговоры с Павлом всегда происходили в то время, когда мы несли визуальную вахту в «пенале». Заодно повторю, что дежурства эти прагматического значения не имели; после аварии они были отменены.
Авария произошла во время нашей вахты. Павел оживлённо рассказывал мне о Шефнере, — и вдруг мы, сквозь лобовое телескопическое стекло, одновременно обнаружили огненную движущуюся точку. То была не звезда, то было блуждающее небесное тело!
Мы одновременно нажали на алармклавиши и переместили кнопки курсоотметчиков за красную черту. Действия наши имели лишь символическое значение: следящие системы корабля гораздо раньше нас засекли неизвестный объект, и электронный лоцман уже вступил в действие, вычисляя варианты изменения курса с целью избежать столкновения. Из рупора прямой связи послышался сигнал «Опасность номер один!» Согласно аварийному расписанию, мы должны были надеть спецскафандры и оставаться в «пенале», ожидая дальнейших распоряжений.
Увы, избежать столкновения не удалось. Нам повезло только в том смысле, что удар метеорита пришёлся не по кормовой части, а по миделю. В силу особенностей конструкции «Тёти Лиры» защитная обшивка бортов в миделе была массивнее: ударь метеорит в корму — он неизбежно проник бы в глубь корпуса и разрушил бы двигательные системы, что неизбежно привело бы к гибели корабля со всем его экипажем. Но и то, что случилось, было весьма печально. Все подробности аварии изложены в «Общем отчёте», в мою же задачу входит изложение личных впечатлений и — главное — действий и высказываний Павла Белобрысова.
Итак, по сигналу «Опасность номер один!» мы с Павлом кинулись к контейнеру, где хранились скафандры, и спешно облачились в них. И как раз вовремя! Через секунду «пенал» огласился тревожным воем ревуна; то было последнее предупреждение о летальной опасности. В то же мгновение резким толчком нас отбросило к стенке «пенала», затем швырнуло на пол; это было результатом реверсманевра. Корабль содрогнулся от удара. Невидимая сила швырнула меня куда-то, а сорвавшийся с консолей пульт ударил по шлему скафандра, и на какое-то время я утратил представление о действительности.
— Просыпайся, приехали! — как бы сквозь стену услыхал я в шлемофон голос Павла.
— Ну как, не треснул твой ценный скелет? Черепушка цела? — осведомился Павел.
— Всё в норме, — ответил я. — Но встряска была сильной.
О силе удара свидетельствовал и интерьер «пенала». В неярком свете наших фонариков видны были валявшиеся на полу телепюпитры. Одно из кресел, до того наглухо принайтовленное к полу, теперь лежало возле входа в гермолюк. Верхняя крышка этого люка, в точке её соприкосновения с обжимной колодкой, оказалась деформированной, и педальное устройство вышло из строя. Это означало, что мы заперты в «пенале» и не сможем покинуть его без посторонней помощи. Наиболее же тревожным фактом было то, что подача дыхательной смеси в пенал прекратилась; мало того, внутренний бароприбор показывал полное падение давления — очевидно, в местах соединения «пенала» с основным корпусом корабля образовались зазоры. Таким образом, мы могли рассчитывать только на «горбы» своих скафандров, где имелся запас дыхательной смеси (усредненно) на пятьдесят минут дыхания.
Посовещавшись, мы с Павлом решили воздержаться от сигналов о помощи. Нам было ясно, что «Тётя Лира» получила серьёзные повреждения и все силы экипажа сосредоточены сейчас где-то на главном аварийном участке, где идёт борьба за живучесть корабля. Сами же мы предпринять попытку возвращения в корабль не имели морального права: мы не знали, как обстоят дела в межлюковой кессонной камере; если и там произошла деформация, то мы своей неосторожной попыткой могли разгерметизировать весь корабль.
Чтобы рациональнее расходовать запас дыхсмеси, мы, расчистив от обломков участок пола, легли животами вниз и постарались расслабить мускулатуру до предела. Я даже попытался заставить себя ни о чём не думать: ведь и на это идёт энергия. Но не тут-то было!
— Два матроса лежат, как два матраса, — послышался голос Павла. —
Мои размышления были прерваны резким зуммер-сигналом. Затем послышался голос старшего астроштурмана Карамышева:
— «Пенал», доложите обстановку! Потери есть?
— Потерь нема, — ответил Павел. — Но, возможно, будут. Люк заклинён, подача воздуха из корабля прекратилась, так что мы — в безвоздушном пространстве. Воздух у нас — только в «горбах». Настроение приподнятое.
— Уточните последнее слово, не понял.
— Настроение бодрое.
— Благ-за-ин! Как долго можете продержаться? Докладывает каждый в отдельности.
Я взглянул на нарукавный цифроид: там в этот момент пульсирующее, фосфорически светящееся число «39» сменилось на «38» — и отрапортовал:
— Имею запас дыхсмеси на тридцать восемь минут дыхания.
— Имею запас на сорок одну минуту, — доложил Павел.
— Через десять минут сообщу срок прихода помощи, — произнёс астроштурман. — Экономьте дыхсмесь, не двигайтесь, примите позы отдыха.
— Уже приняли, — ответил Павел. —
— Благ-за-ин! — ответил я. — Информируйте нас об обстановке на «Тёте Лире».
— Пробит правый борт в районе отсека биогруппы. Повреждены переборки. Погибло восемь человек. Идёт аврал по заращиванью пробоины. Ввиду смерти Терентьева его обязанности взял на себя я. Сеанс связи окончен.
— Жаль Терентьева, ой как жаль! — услышал я тихий голос Павла. — Он ведь родня мне, теперь-то скрывать нечего. Я ему тогда, при наборе в экспедицию, доказал, что он мне пра-пра-правнуком приходится, и уговорил его. Он меня, можно сказать, по родственному блату сюда зачислил. Я ему пра-пра…
— Паша, прошу тебя: успокойся и не разговаривай! — прервал я его. Я решил, что у него началось кислородное голодание, в связи с чем ностальгический настрой его психики преобразовался в бред. Павел внял моей просьбе и замолчал.
Мы лежали молча — лицом вниз, спиной к звёздам. Время текло не то слишком быстро, не то слишком медленно, не то вовсе остановилось.
— У тебя сколько осталось? — спросил вдруг Павел. Я сразу понял, о чём речь, и взглянул на цифроид. — Девять, — ответил я.
— А у меня — тринадцать. Я с тобой поделюсь. Ты же не виноват, что у тебя лёгкие объёмистее моих.
— Паша, не делай этого! Я запрещаю!
— Ну ладно, заткнись, — буркнул он.
В скором времени я почувствовал затруднённость дыхания. Чтобы не подвергать себя постепенному удушью и считая, что помощь уже не поспеет, я решил сбросить с головы гермошлем — дабы сразу погрузиться в обезвоздушенную пустоту «пенала». Я потянулся рукой к соединительному кольцу, хотел нажать на штуцер, но рука заблудилась в пространстве, онемела. Какие-то цветные многоточия вдавились в мои зрачки…
…И вдруг сознание вернулось ко мне. Оказывается, Павел подсоединил питательный микрошланг своего «горба» к ниппелю моего «горба». На какое-то короткое время наши воздушные запасы уравновесились. Затем нам обоим пришлось одинаково плохо.
Напомню, что наши долгие неделовые разговоры с Павлом всегда происходили в то время, когда мы несли визуальную вахту в «пенале». Заодно повторю, что дежурства эти прагматического значения не имели; после аварии они были отменены.
Авария произошла во время нашей вахты. Павел оживлённо рассказывал мне о Шефнере, — и вдруг мы, сквозь лобовое телескопическое стекло, одновременно обнаружили огненную движущуюся точку. То была не звезда, то было блуждающее небесное тело!
Мы одновременно нажали на алармклавиши и переместили кнопки курсоотметчиков за красную черту. Действия наши имели лишь символическое значение: следящие системы корабля гораздо раньше нас засекли неизвестный объект, и электронный лоцман уже вступил в действие, вычисляя варианты изменения курса с целью избежать столкновения. Из рупора прямой связи послышался сигнал «Опасность номер один!» Согласно аварийному расписанию, мы должны были надеть спецскафандры и оставаться в «пенале», ожидая дальнейших распоряжений.
Увы, избежать столкновения не удалось. Нам повезло только в том смысле, что удар метеорита пришёлся не по кормовой части, а по миделю. В силу особенностей конструкции «Тёти Лиры» защитная обшивка бортов в миделе была массивнее: ударь метеорит в корму — он неизбежно проник бы в глубь корпуса и разрушил бы двигательные системы, что неизбежно привело бы к гибели корабля со всем его экипажем. Но и то, что случилось, было весьма печально. Все подробности аварии изложены в «Общем отчёте», в мою же задачу входит изложение личных впечатлений и — главное — действий и высказываний Павла Белобрысова.
Итак, по сигналу «Опасность номер один!» мы с Павлом кинулись к контейнеру, где хранились скафандры, и спешно облачились в них. И как раз вовремя! Через секунду «пенал» огласился тревожным воем ревуна; то было последнее предупреждение о летальной опасности. В то же мгновение резким толчком нас отбросило к стенке «пенала», затем швырнуло на пол; это было результатом реверсманевра. Корабль содрогнулся от удара. Невидимая сила швырнула меня куда-то, а сорвавшийся с консолей пульт ударил по шлему скафандра, и на какое-то время я утратил представление о действительности.
— Просыпайся, приехали! — как бы сквозь стену услыхал я в шлемофон голос Павла.
Произнеся это загадочное четверостишие, мой друг навёл на меня свет от своего вмонтированного в шлем фонарика и помог мне встать. В «пенале» было ещё темнее, чем обычно: линзы мягкой подсветки вышли из строя. Из-за этого ярче казались звёзды, мерцавшие во тьме за сталестеклянными стенками «пенала».
Сказал я старику закатных лет:
«Ты много спишь, соннолюбивый дед!»
Потягиваясь, мне ответил он:
«Я тренируюсь. Близок вечный сон».
— Ну как, не треснул твой ценный скелет? Черепушка цела? — осведомился Павел.
— Всё в норме, — ответил я. — Но встряска была сильной.
О силе удара свидетельствовал и интерьер «пенала». В неярком свете наших фонариков видны были валявшиеся на полу телепюпитры. Одно из кресел, до того наглухо принайтовленное к полу, теперь лежало возле входа в гермолюк. Верхняя крышка этого люка, в точке её соприкосновения с обжимной колодкой, оказалась деформированной, и педальное устройство вышло из строя. Это означало, что мы заперты в «пенале» и не сможем покинуть его без посторонней помощи. Наиболее же тревожным фактом было то, что подача дыхательной смеси в пенал прекратилась; мало того, внутренний бароприбор показывал полное падение давления — очевидно, в местах соединения «пенала» с основным корпусом корабля образовались зазоры. Таким образом, мы могли рассчитывать только на «горбы» своих скафандров, где имелся запас дыхательной смеси (усредненно) на пятьдесят минут дыхания.
Посовещавшись, мы с Павлом решили воздержаться от сигналов о помощи. Нам было ясно, что «Тётя Лира» получила серьёзные повреждения и все силы экипажа сосредоточены сейчас где-то на главном аварийном участке, где идёт борьба за живучесть корабля. Сами же мы предпринять попытку возвращения в корабль не имели морального права: мы не знали, как обстоят дела в межлюковой кессонной камере; если и там произошла деформация, то мы своей неосторожной попыткой могли разгерметизировать весь корабль.
Чтобы рациональнее расходовать запас дыхсмеси, мы, расчистив от обломков участок пола, легли животами вниз и постарались расслабить мускулатуру до предела. Я даже попытался заставить себя ни о чём не думать: ведь и на это идёт энергия. Но не тут-то было!
— Два матроса лежат, как два матраса, — послышался голос Павла. —
Меня покоробило. Мне не нравилось это грубое шутовство. Но всё же я порадовался, что мой друг именно так встречает опасность. В который раз я поразился странной многосторонности его натуры: ещё несколько минут тому назад он, порой впадая в какую-то расслабленную сентиментальность, плёл мне свои ностальгические небылицы, а теперь, когда вплотную подступила нежданная беда, он совершенно спокоен. Я подумал, что если бы Павел захотел освоить военную историю, то он, несомненно, изучил бы её с такой же дотошностью, с какой изучил мирную жизнь XX века, и из него вышел бы хороший воист. По всем остальным данным он вполне достоин этого звания. Правда, склонность к стихоплётству… Но ведь это никому не мешает, это его личное дело.
Не бойся того, что случилось когда-то, —
Гораздо опаснее свежая дата!
Мои размышления были прерваны резким зуммер-сигналом. Затем послышался голос старшего астроштурмана Карамышева:
— «Пенал», доложите обстановку! Потери есть?
— Потерь нема, — ответил Павел. — Но, возможно, будут. Люк заклинён, подача воздуха из корабля прекратилась, так что мы — в безвоздушном пространстве. Воздух у нас — только в «горбах». Настроение приподнятое.
— Уточните последнее слово, не понял.
— Настроение бодрое.
— Благ-за-ин! Как долго можете продержаться? Докладывает каждый в отдельности.
Я взглянул на нарукавный цифроид: там в этот момент пульсирующее, фосфорически светящееся число «39» сменилось на «38» — и отрапортовал:
— Имею запас дыхсмеси на тридцать восемь минут дыхания.
— Имею запас на сорок одну минуту, — доложил Павел.
— Через десять минут сообщу срок прихода помощи, — произнёс астроштурман. — Экономьте дыхсмесь, не двигайтесь, примите позы отдыха.
— Уже приняли, — ответил Павел. —
Стишка этого Карамышев уже не услышал, так как вырубил связь раньше. Но вскоре опять послышался зуммер, и астроштурман сообщил, что в кессонной камере в результате аварии полностью вышла из строя автоматика. Чтобы вызволить нас, потребуется время… Экономьте дыхательную смесь!
Не щадя своих усилий,
Отдыхает кот Василий.
Дни и ночи напролёт
На диване дремлет кот.
— Благ-за-ин! — ответил я. — Информируйте нас об обстановке на «Тёте Лире».
— Пробит правый борт в районе отсека биогруппы. Повреждены переборки. Погибло восемь человек. Идёт аврал по заращиванью пробоины. Ввиду смерти Терентьева его обязанности взял на себя я. Сеанс связи окончен.
— Жаль Терентьева, ой как жаль! — услышал я тихий голос Павла. — Он ведь родня мне, теперь-то скрывать нечего. Я ему тогда, при наборе в экспедицию, доказал, что он мне пра-пра-правнуком приходится, и уговорил его. Он меня, можно сказать, по родственному блату сюда зачислил. Я ему пра-пра…
— Паша, прошу тебя: успокойся и не разговаривай! — прервал я его. Я решил, что у него началось кислородное голодание, в связи с чем ностальгический настрой его психики преобразовался в бред. Павел внял моей просьбе и замолчал.
Мы лежали молча — лицом вниз, спиной к звёздам. Время текло не то слишком быстро, не то слишком медленно, не то вовсе остановилось.
— У тебя сколько осталось? — спросил вдруг Павел. Я сразу понял, о чём речь, и взглянул на цифроид. — Девять, — ответил я.
— А у меня — тринадцать. Я с тобой поделюсь. Ты же не виноват, что у тебя лёгкие объёмистее моих.
— Паша, не делай этого! Я запрещаю!
— Ну ладно, заткнись, — буркнул он.
В скором времени я почувствовал затруднённость дыхания. Чтобы не подвергать себя постепенному удушью и считая, что помощь уже не поспеет, я решил сбросить с головы гермошлем — дабы сразу погрузиться в обезвоздушенную пустоту «пенала». Я потянулся рукой к соединительному кольцу, хотел нажать на штуцер, но рука заблудилась в пространстве, онемела. Какие-то цветные многоточия вдавились в мои зрачки…
…И вдруг сознание вернулось ко мне. Оказывается, Павел подсоединил питательный микрошланг своего «горба» к ниппелю моего «горба». На какое-то короткое время наши воздушные запасы уравновесились. Затем нам обоим пришлось одинаково плохо.
16. Спаситель, но убийца
Первое, что я почувствовал, — это то, что на мне нет скафандра и что лежу я на чём-то мягком. Затем я открыл глаза и увидел, что надо мной склонился Саша Коренников, зубной врач экспедиции, человек с вечно напряжённо-серьёзным лицом, по нраву же — общительный и даже весёлый; он со всеми был на «ты». Я вспомнил, что Павел зовёт его то дантистом, то Дантом, то Дантоном, то даже Дантесом — и тот не обижается: ему, кажется, даже нравятся эти Пашины подшучивания. Но сейчас выражение лица Коренникова вполне соответствовало серьёзности момента. Держа в левой руке картосхему, правой он нажимал на клавиши датчиков, вмонтированные в нависавший надо мной энергохобот. Я понял, что лежу в реанимационном комбайне.
— Как самочувствие? — спросил Коренников.
— Почти нормально. Только лёгкая слабость и очень хочется спать.
— Благ-за-ин! Видимо, так и должно быть. Через полчаса перейдёшь в каюту.
— Где Паша Белобрысов? — в упор спросил я.
— Жив, жив, — успокоил меня Коренников. — У него была пятая степень[18], а у тебя — четвёртая… Вам повезло: реакомбайн, к счастью, расположен в десятом отсеке, его не повредило при аварии.
Только теперь я осознал, что происходит нечто странное: реакомбайном, по всем земным и небесным правилам, должен управлять главврач или, на худой конец, дежурный врач, но никак не дантист. Конечно, и зубные врачи космического профиля получают некоторую общемедицинскую подготовку, но ведь только теоретическую…
— Саша, почему именно ты командуешь комбайном? — спросил я.
— Больше некому. Вся биомедицинская группа погибла. Я спасся случайно…
И далее он поведал мне, что примерно за полчаса до аварии в биомедицинском отсеке началось научное совещание космобиологов и медиков, на котором, естественно, присутствовал и он, Александр Коренников. Он успел прослушать часть доклада космобиолога Олафа Нордстерна «Прогнозирование фауны планеты Ялмез на основе некоторых биоспецифических данных планет Третьего пояса дальности», — а затем его, Сашу, по сигналу нулевой тревоги вызвали на сборный пункт дегазационной бригады, членом которой он является. Едва он вышел в коридор, как в нос ему ударил весьма сложный и неприятный запах: пахло ночной фиалкой, но к этому аромату примешивался смрад хлева. Это — как всегда, неожиданно — раскрылась очередная серия ампул дяди Духа с новой ароматической композицией.
Коренников получил дегоборудование и персональное задание от бригадира дегазировать пять кают по правому борту, в том числе и каюту Терентьева. Когда он вошёл туда, Терентьев пожаловался ему, что «проснулся от мерзкой вони» (он отдыхал после вахты), и спросил, есть ли сейчас на нашей небесной посудине хоть какой-нибудь уголок, где не пахнет цветами и дерьмом. Коренников ответил, что он только что из биомедотсека, там атмосфера вполне нормальная; Благовоньев, видно, не сумел проникнуть туда. Тогда Терентьев заявил Саше: «Вот туда я и отправлюсь — и доклад послушаю, и из этого плена ароматов вырвусь».
Он ушёл, а Саша Коренников приступил к деароматизации его каюты. С помощью искателя он выявил местонахождение одной из ампулок: хитроумный дядя Дух ухитрился закрепить её под полкой шкафа, где хранились звёздные атласы. Саша сунул её в герметическую сумку и в этот момент услыхал сигнал опасности номер один. Затем его толкнуло, тряхнуло, швырнуло о стенку. Он упал, но быстро поднялся, добрался до своей каюты, надел скафандр. Вскоре по приказу Карамышева он направился в биоотсек, чтобы принять участие в заделывании пробоины. Но первым делом он — теперь единственный на корабле представитель медицины — осмотрел тела погибших. У всех восьми (с помощью плазмоконсилиатора) он констатировал шестую степень смерти. И Терентьев, и медики, и биологи при проникновении астероида в глубь отсека получили смертельные раны и мгновенно окоченели из-за космического холода, хлынувшего в пробоину. Их останки, по распоряжению Карамышева, были унесены в носовой рефрижераторный трюм: как известно, похороны погибших в пути всегда совершаются по прибытии на планету назначения.
Когда я вернулся в каюту, Павел уже храпел на своей койке. Я улёгся на свою и тоже заснул. Спали мы очень долго и проснулись почти одновременно.
— Жалко Терентьева, — услыхал я голос Павла. — Лучше бы уж я гробанулся. Несправедливо сука-судьба поступает.
— Да, я пятёрку заработал, — согласился он. — Но ты в этом не виноват. Учти, что я намного-много старше тебя.
— Как самочувствие? — спросил Коренников.
— Почти нормально. Только лёгкая слабость и очень хочется спать.
— Благ-за-ин! Видимо, так и должно быть. Через полчаса перейдёшь в каюту.
— Где Паша Белобрысов? — в упор спросил я.
— Жив, жив, — успокоил меня Коренников. — У него была пятая степень[18], а у тебя — четвёртая… Вам повезло: реакомбайн, к счастью, расположен в десятом отсеке, его не повредило при аварии.
Только теперь я осознал, что происходит нечто странное: реакомбайном, по всем земным и небесным правилам, должен управлять главврач или, на худой конец, дежурный врач, но никак не дантист. Конечно, и зубные врачи космического профиля получают некоторую общемедицинскую подготовку, но ведь только теоретическую…
— Саша, почему именно ты командуешь комбайном? — спросил я.
— Больше некому. Вся биомедицинская группа погибла. Я спасся случайно…
И далее он поведал мне, что примерно за полчаса до аварии в биомедицинском отсеке началось научное совещание космобиологов и медиков, на котором, естественно, присутствовал и он, Александр Коренников. Он успел прослушать часть доклада космобиолога Олафа Нордстерна «Прогнозирование фауны планеты Ялмез на основе некоторых биоспецифических данных планет Третьего пояса дальности», — а затем его, Сашу, по сигналу нулевой тревоги вызвали на сборный пункт дегазационной бригады, членом которой он является. Едва он вышел в коридор, как в нос ему ударил весьма сложный и неприятный запах: пахло ночной фиалкой, но к этому аромату примешивался смрад хлева. Это — как всегда, неожиданно — раскрылась очередная серия ампул дяди Духа с новой ароматической композицией.
Коренников получил дегоборудование и персональное задание от бригадира дегазировать пять кают по правому борту, в том числе и каюту Терентьева. Когда он вошёл туда, Терентьев пожаловался ему, что «проснулся от мерзкой вони» (он отдыхал после вахты), и спросил, есть ли сейчас на нашей небесной посудине хоть какой-нибудь уголок, где не пахнет цветами и дерьмом. Коренников ответил, что он только что из биомедотсека, там атмосфера вполне нормальная; Благовоньев, видно, не сумел проникнуть туда. Тогда Терентьев заявил Саше: «Вот туда я и отправлюсь — и доклад послушаю, и из этого плена ароматов вырвусь».
Он ушёл, а Саша Коренников приступил к деароматизации его каюты. С помощью искателя он выявил местонахождение одной из ампулок: хитроумный дядя Дух ухитрился закрепить её под полкой шкафа, где хранились звёздные атласы. Саша сунул её в герметическую сумку и в этот момент услыхал сигнал опасности номер один. Затем его толкнуло, тряхнуло, швырнуло о стенку. Он упал, но быстро поднялся, добрался до своей каюты, надел скафандр. Вскоре по приказу Карамышева он направился в биоотсек, чтобы принять участие в заделывании пробоины. Но первым делом он — теперь единственный на корабле представитель медицины — осмотрел тела погибших. У всех восьми (с помощью плазмоконсилиатора) он констатировал шестую степень смерти. И Терентьев, и медики, и биологи при проникновении астероида в глубь отсека получили смертельные раны и мгновенно окоченели из-за космического холода, хлынувшего в пробоину. Их останки, по распоряжению Карамышева, были унесены в носовой рефрижераторный трюм: как известно, похороны погибших в пути всегда совершаются по прибытии на планету назначения.
Когда я вернулся в каюту, Павел уже храпел на своей койке. Я улёгся на свою и тоже заснул. Спали мы очень долго и проснулись почти одновременно.
— Жалко Терентьева, — услыхал я голос Павла. — Лучше бы уж я гробанулся. Несправедливо сука-судьба поступает.
— Паша, но ведь ты тоже мог умереть, — высказался я. — Ты спасал меня, и сам чуть не погиб. Ты был к небытию даже ближе, чем я.
Один поставлен к стеночке,
Другой снимает пеночки.
— Да, я пятёрку заработал, — согласился он. — Но ты в этом не виноват. Учти, что я намного-много старше тебя.
Мне тоже было невесело. Я вспомнил день нашего отбытия в Космос и дядю Духа. Если бы я был в тот день внимательнее, серьёзнее, если бы я воспрепятствовал осуществлению его замысла, корабль наш был бы избавлен от ароматических ампул. И тогда не погиб бы Терентьев… Да, но ведь Саша Коренников тогда бы безусловно погиб. Выходит вот что: одного я погубил, другого спас. Убийца — спаситель…
Хоть и далёк кладбищенский уют,
Но годы-гады знать себя дают!
17. Биологические слепцы
Вскоре Карамышев созвал в кают-компанию всех, кто был свободен от вахты. Он предложил нам встать и перечислил погибших. Привожу этот печальный перечень в алфавитном порядке:
Глеб Асмолов (астрозоолог и ветеринар); Урхо Виипурилайнен (микробиолог и астроботаник); Тит Мельников (лечврач — терапевт и эпидемиолог); Олаф Нордстерн (космобиолог и врач широкого профиля); Ерофей Светлов (биолог широкого профиля); Николай Терентьев (глава экспедиции); Иван Тимофеев (главврач, медик широкого профиля); Станислав Ухтомский (хирург широкого профиля).
Далее новый руководитель экспедиции сообщил нам, что кроме людских потерь мы понесли и потери материальные. Непоправимо вышли из строя биозащитные и биоразведочные подвижные агрегаты. В итоге — наша экспедиция как бы ослепла в биологическом отношении. Исходя из этого, мы должны вести себя на Ялмезе с крайней осторожностью и избегать лишних контактов с флорой и фауной неведомой нам планеты. И каждый участник экспедиции, почувствовав малейшее недомогание, обязан немедленно заявить об этом Коренникову и лично ему, Карамышеву.
Глеб Асмолов (астрозоолог и ветеринар); Урхо Виипурилайнен (микробиолог и астроботаник); Тит Мельников (лечврач — терапевт и эпидемиолог); Олаф Нордстерн (космобиолог и врач широкого профиля); Ерофей Светлов (биолог широкого профиля); Николай Терентьев (глава экспедиции); Иван Тимофеев (главврач, медик широкого профиля); Станислав Ухтомский (хирург широкого профиля).
Далее новый руководитель экспедиции сообщил нам, что кроме людских потерь мы понесли и потери материальные. Непоправимо вышли из строя биозащитные и биоразведочные подвижные агрегаты. В итоге — наша экспедиция как бы ослепла в биологическом отношении. Исходя из этого, мы должны вести себя на Ялмезе с крайней осторожностью и избегать лишних контактов с флорой и фауной неведомой нам планеты. И каждый участник экспедиции, почувствовав малейшее недомогание, обязан немедленно заявить об этом Коренникову и лично ему, Карамышеву.