Страница:
Ребель относится к раскопкам с недоверчивым безразличием, а то и с иронией. Тем не менее требует регулярно докладывать ему обо всех находках. Раз в месяц Камбэ представляет во Дворец правительства копию списка находок, обновляемого им ежедневно. Просматривает ли их Ребель? Неожиданно заглядывая на раскопки, он никогда о них не упоминает. Ему кажется, что такой игрой в неопределенность он держит Пьера в повиновении. Тот же поддерживает такую иллюзию, лишая власти возможности проверить точность и правдивость составленных отчетов.
На белесом небе ни облачка. Плотный туман несколько смягчает жару, но делает ее еще более опасной. Камбэ никогда не защищается от прямых лучей солнца. Он работает снаружи, продолжая очищать разбитую статуэтку, большую часть которой Пьер уже восстановил: лапы хищника, ноги копытного, мужской член, женская грудь и гладкая, юная, увенчанная каской голова вождя-воителя. У фигурки этого загадочного двуполого существа не было видно подбородка и губ. Осторожными движениями зубной щетки и пинцета, единственных инструментов, которыми Пьер разрешает работать, Камбэ высвобождает сантиметр за сантиметром эту часть лица. Он дует на слой пыли так же нежно, как дул бы на ресницы младенца, чтобы разбудить его. Берет фрагмент кончиками пальцев и кладет его на табурет. Красота улыбки, появившейся после расчистки, вызывает улыбку и у него самого, будоражит, как будоражило появление на свет людей или животных, когда он при этом присутствовал. Он отходит от своего сокровища, прислоняется к стволу пальмы-ареки, на верхушке которой бесхвостые крысы лакомятся ягодами, закрывает глаза и представляет себе, с каким восхищением, с каким сильным, но сдержанным волнением будет молча смотреть на это Пьер, его учитель, приближающиеся шаги которого он уже слышит.
* * *
Сидя на верхушке дерева-фламбуаяна, Большой Турако всматривается в лес. Ярко-красные цветы скрывают птицу от глаз браконьеров, охотящихся на нее с луком, чтобы не повредить оперение. Турако следит за полетом луня, который наметил себе в жертвы цесарку, запутавшуюся в зарослях тростника, видит, как варан схватил пеликана за лапу и начинает терзать его, а тот не может улететь, потому что поблизости пищат птенцы в гнезде, видит рискованные игры зеленых обезьянок на берегу реки, кишащей аллигаторами. Ловко прыгая, они дразнят рептилий. Крики одной из них, оказавшейся менее проворной, чем другие, напоминают им об опасности, но стая упрямо продолжает свою игру.
Большой Турако - вегетарианец и не участвует в окружающем его взаимном истреблении. Он один видит сверху все и чувствует себя хозяином леса. Ему скучно, его охватывает дремота. Птица выражает свое презрение громким криком, взлетает и кружит над куполами деревьев, потом садится на большой сук просвирникова дерева и крючковатым желтым клювом срывает покрытые пушком плоды.
Когда он один, а он по природе одиночка, Большой Турако, страдая от бессонницы, день и ночь наблюдает картину плохо устроенного мира. Басовитый крик его выражает особо острую, невыносимую печаль. Крик тревожит тех, к кому он относится. Остальные разделяют печаль птицы.
Горячий воздух проникает через открытое окно в комнату, колышет легкие тюлевые занавеси, и это движение напоминает сладострастный танец. По давней привычке Жюли Керн курит сигару, свернутую садовником из листьев табака, выращенного в теплице и высушенного на чердаке, куда не разрешается входить никому, кроме него. На коленях она держит тетрадь, где почерком настолько мелким, что ей самой трудно разобрать, записаны лекции Пьера Доста, читанные им когда-то в Институте археологии. Из-за внезапной гибели отца она решила покинуть Остров и пережить утрату вдали от тех, чье присутствие и взгляды продлевали бы траур. "Чтобы забыть одни образы, мне надо заменить их другими", - сказала она Зие. "То же самое и с мужчинами", - ответила кормилица со смехом, хотя расставаться ей было нелегко.
В университете Жюли была самой внимательной студенткой Пьера Доста. И он тоже выделял ее из всех. Заметил он ее в первый же день, когда она вошла в библиотеку: стройная, с матовым цветом кожи, черноглазая, со спортивной внешностью и худощавым лицом, с тонкими, но пухлыми губами. Она взяла "Описание Египта", факсимильное издание труда ученого, участвовавшего в военной кампании одного авантюриста. Жесты Жюли, переворачивавшей страницы аккуратно, но уверенно, дабы не помять, что порой случается от чрезмерной осторожности, сосредоточенность при чтении, никак не обнаруживающее себя презрение к окружающим, прямая спина, легкий наклон головы, изящество левой руки, которой она писала, гибкость пальцев правой, которыми она покручивала прядь жестких волос, четкий рисунок ушей, блестящая влажность губ... В тот день Пьер, рискуя быть назойливым, разглядывал Жюли, как летней ночью вглядываются в темное небо, чтобы обнаружить там невидимую обычно звезду, которая проступает мало-помалу только от пристального взгляда. По-видимому, его ненавязчивое, но упорное любопытство привело к тому, что Жюли неожиданно повернула к нему лицо, убрала в сумочку ручку и тетрадь, сдала книгу библиотекарше и вышла, ни с кем не попрощавшись, никого не побеспокоив.
Но и после ее ухода Пьер оставался во власти произведенного ею впечатления. Чтобы закрепить в памяти образ девушки, он еще несколько минут не спускал глаз с того места, где она только что сидела. Пустота захватывает того, кто в нее вглядывается. Какой-то студент задал ему вопрос. Пьер ответил невпопад. Постепенно он пришел в себя. Чтобы покончить с наваждением, перечитал последние абзацы письма, которое он писал, когда его отвлек приход Жюли: "Я не решаюсь поделиться с Вами этим воспоминанием. Оно еще так живо, по сравнению с другими воспоминаниями детства, с годами стершимися из памяти, причем из-за их исчезновения невозможно сравнить их с другими и понять, почему некоторые вещи забываются раньше других... Если я поделюсь им с вами, может быть, и это воспоминание тоже исчезнет. Если это произойдет, значит, в нем нет больше необходимости. Во время летних каникул я каждое утро играл с бабушкой, Вашей матерью, в карты. Она приглашала нас провести наиболее жаркое время года у себя на лоне природы, и мы жили во флигеле, примыкавшем к дому. Она принимала меня в маленькой гостиной рядом с ее спальней, в "зеленой комнате", которую так называли из-за цвета расставленной там мебели. Бабушка жульничала. Она могла и не делать этого: ее желание выиграть бросалось в глаза даже мне, ребенку, и чтобы сделать ей приятное, я всегда готов был проиграть. Вас она не любила. Когда она не хвалилась своим умением играть - причем я поддакивал ей, - ее разговор обычно сводился к одной теме: она критиковала Вас, Вашу одежду, Вашу прическу, которую она находила неэлегантной, Ваш характер, по ее мнению, капризный, Вашу расточительность, критиковала ваше поведение. Она описывала Ваши поступки, нагнетая подробности, как это часто свойственно выдумщикам, причем для нюансировки добавляла уточнения, делавшие, по ее мнению, неоспоримым все, что она говорила: "...вообще-то у меня нет явных доказательств, но еще при жизни твоего отца..." Ее желание навредить действовало катастрофически, даже сильнее, чем ее намеки.
Как-то раз в воскресенье - я помню это, потому что она заставила меня остаться дома играть с ней, вместо того чтобы идти с Вами в церковь, - она чуть было не проиграла партию не из-за моей ловкости или моего нежелания играть в поддавки, а из-за собственной рассеянности: она так старалась очернить Вас, что несколько раз упускала возможность побить мою карту. Она употребляла такие грубые, такие жестокие выражения, что я, не смея ей возражать, не удержался и заплакал. Глядя на мои слезы, она некоторое время продолжала свои наветы, но уже потише, еще что-то ворчала, что-то бормотала, наконец умолкла. Открыла карты, подсчитала очки. В тишине, воцарившейся из-за моих слез, я услышал, как в коридоре заскрипел паркет под удаляющимися шагами, шагами, которые могли принадлежать только Вам.
Значит, каждое утро вы стояли за дверью "зеленой комнаты". Вы слушали. Вы слышали брань и враждебные выпады Вашей матери, из ревности упрямо пытавшейся убить во мне безграничную любовь к Вам, желавшей исказить Ваш живой, очаровательный образ, который я всегда хранил в себе и который с каждым днем делался в моем сознании все прекраснее и прекраснее. Она тоже услышала Вас? Или это мои слезы подействовали? Так или иначе, но она прекратила наши игры, наши ежедневные встречи, прекратила промывание моих мозгов и сердца. С тех пор я никогда не играю ни в какие игры, и когда Вы..."
Пьер Дост разорвал незаконченное письмо и до самого закрытия библиотеки читал научную статью своего коллеги-археолога о недавно обнаруженных наскальных изображениях на острове, о существовании которого только что впервые узнал.
* * *
Даже после прихода к власти Ребель* сохранил свою кличку. Никто уже не называет его настоящим именем, которое участники подпольного движения за независимость предпочли просто забыть, чтобы невзначай не выдать его. Этой ночью Ребель выходит из одной из своих резиденций, которыми он пользуется, не являясь их владельцем, так как считает, что всякая собственность лишает человека свободы. Переодетый в старого моряка, он теряется в толпе паломников, которые при свете полной луны то ложатся на землю, то встают, снова ложатся и снова встают, продвигаясь всякий раз вперед на длину распростертого тела и поднимаясь так на вершину холма Барракуды. Там живут духи, основатели Острова, немые и невидимые, но активно действующие каждый раз, когда Барракуда просит их вмешаться в пользу или против кого-нибудь из его жителей.
* По-французски rebelle означает "мятежник". (Примеч. перев.)
Когда-то очень давно Барракуда выскочила из моря, спасаясь от демона вод, позавидовавшего яркому блеску ее чешуи и ее скорости. Первый островитянин спас ее и спрятал на вершине холма, где она и нашла пристанище. Духи, испокон веков населявшие это место, приняли беглянку не из сострадания (они безразличны к горю других), а просто чтобы развлечься. Они дали холму имя своей подопечной, родовое имя, которое дает при рождении каждой рыбе Луна, мать приливов. Благодаря этому вид, к которому рыба принадлежит, не должен никогда угаснуть. Упустив добычу, демон еще долго плавал вдоль берегов Острова. Со временем его жажда мести утихла.
Неотличимый от других в одежде моряка, слившись с толпой, Ребель воздает почести Барракуде, к которой испытывает чувство солидарности и братства. В связи с особыми обстоятельствами он забывает о своей борьбе с суевериями и кладет лиловые цветы якаранды к подножию скалы из застывшей лавы, напоминающей сказочную рыбу. Собирала цветы Жюли, но сама она на церемонии не присутствует.
Совершив это паломничество, Ребель пробирается через густые заросли тростника и бамбука, отделяющие Виллу от берега и скрывающие ее от назойливых взглядов приезжих и рыбаков. Незаметно для Пери, сторожа Усадьбы, он перелезает через изгородь, спрыгивает на террасу и, по своему обыкновению, через окно залезает в спальню, где в постели, не сводя глаза с колышущихся занавесок, его ждет Жюли.
Зиа, не видя его, знает, что он здесь. Она им восхищается, но и побаивается его. Все время, пока он в доме, она будет умолять лесных духов о защите, будет сжимать ляжками тряпичную, утыканную булавками куклу, сделанную ею по образу и подобию Ребеля, в униформе. У Зии опять идет кровь.
В полутьме Жюли рассматривает своего возлюбленного. Он волнующе красив. Отец Жюли говорил: "Прежде чем унести человека с собой, смерть чаще всего искажает внешность жертвы, обезображивая ее. Иногда, наоборот, она делает ее красивее, чем когда-либо прежде. Так проявляется истинное коварство смерти: она заставляет печалиться о кончине одних, еще прекрасных, и сожалеть, что печаль о тех, кого она успела обезобразить, недостаточно глубока". Такую высшую красоту отец увидел на лице супруги, в тот день, когда она вернулась на Остров, чтобы умереть. И вот теперь Жюли видит нечто подобное, отмечая вдруг усилившееся очарование любимого мужчины, видит эту хитрость смерти. Ей трудно дышать. Она боится за него.
Ребелю неведом стыд. Его желания откровенны. Он пользуется своим телом как бы независимо от его состояния, будь то в борьбе или наслаждении. Эта естественная непринужденность, лишенная тщеславия, освобождает его партнеров от комплексов, которые могли у них возникнуть под влиянием традиций и воспитания. Его заразительная веселость объясняет его популярность. Он непостоянен, но по-своему верен: как в политике он выдвигает лозунг равенства шансов для всех, так и в любви не позволяет себе никакой дискриминации и удовлетворяет, но лишь один раз, женщин, проявивших с риском для своей репутации явное желание отдаться ему. Однако при этом они должны довольствоваться этим единственным проявлением его благосклонности, дабы сохранить о нем незабываемое воспоминание, - его не затуманит разочарование, которое могло бы появиться при повторении опыта. Жюли от души смеется над таким хитрым оправданием его многочисленных похождений. Она не ревнует. Она единственная его постоянная любовница, избранница, и будет таковой, пока ей этого хочется.
На этот раз он, более нетерпеливый, чем обычно, не дает ей времени расспросить и не отвечает ни на какие вопросы, хотя, лаская ее, не может не слышать их. Он грубо срывает с нее ее немногие одеяния и руками, пальцами, губами, языком тщательно исследует податливое тело, все детали которого ему так хорошо знакомы. Жюли сопровождает его в этом чувственном путешествии: подставляет шею, поднимает руки, колени, раздвигает ноги, переворачивается, поощряет это нарастающее обладание ею, в котором не должно быть ни перерывов, ни поспешности, ибо малейшая заминка рассматривается как отказ, который он, впрочем, игнорирует.
Жюли любит это монотонное священнодействие. У нее от него не возникает ощущения скуки, напротив, оно придает ей уверенность. В любви ей неинтересны вариации, всякие искусственные экстравагантности, которые обычно придумываются заранее, даже если и кажутся спонтанными. Убийство, это крайнее, но логичное следствие покорности, не слишком бы удивило ее. Поэтому рассчитанным отклонениям от правил она предпочитает точное соблюдение ритуала. Ведь строгий протокол, возвышающийся над условностями, делает человека свободным.
По природе своей немногословный, Ребель молчит, когда любит. И благодаря этому молчанию Жюли получает высшее наслаждение от звуков любимого тела: от биения сердца и дыхания, от глухого шепота внутренностей и влажного причмокивания вспотевшей кожи. Что бы он ни делал, ей все в удовольствие. Зато после физической любви он становится говорливым. Смеясь, бросает, словно лозунги, категоричные заявления. Она воздерживается от критики этих высказываний, непродуманных и примитивных. Он не терпит дискуссий, и тем более - доказательств своей неправоты, считая все это праздным вздором. Его взгляды производили впечатление на первых его соратников по борьбе, хотя и не всегда убеждали, но он отбил у них всякую охоту перечить. "Подвергая сомнению идею, несогласие убивает ее, но убивает одновременно и себя; значит, спор бесполезен". В результате соратники просто отказались его понимать. Некоторые из-за этого погибли.
Жюли хочет того, чего хочет, и отказывается от того, от чего отказывается. Она ничего не просит, ничего не ждет. Она живет сегодняшним днем. Она не задумывается о том, стоит ли ей порвать эту связь или стоит ее продолжать. Когда он приходит, она пользуется его телом, сила которого, красота и упругость открывают ей лучше, чем что-либо, секреты, возможности и власть ее собственного тела. Получив наслаждение, она не лжет и ничего не обещает. Она слушает Ребеля. Запускает пальцы в его стянутую серебряным кольцом длинную вьющуюся черную шевелюру. Гладит ее, распутывает, расчесывает. Потом он уходит, как пришел, выпрыгивая в окно.
В детстве, обычно на исходе лета, Жюли сопровождала отца в его поездках по фермам, куда он отправлялся взимать арендную плату. Ей было скучно слушать раболепные речи должников, пытающихся добиться от хозяина уменьшения долга или отсрочки выплаты. Отец всегда уступал их просьбам. Только в одном месте она любила задерживаться - это был дом, где жил Ребель со своей матерью, растившей его без мужа. Она была высокая, сухощавая, с коротко подстриженными волосами. Одна обрабатывала землю, на которой из поколения в поколение трудились ее предки. На солнце ее черная кожа отливала синевой. Она была немногословна и разговаривала только с миссионерами. Они помогли ей вырастить сына, родившегося от неизвестного отца, белого, если судить по цвету кожи мальчика. К мужчинам она относилась с недоверием, потому что те вечно пытались ее соблазнить. Она ни с кем не здоровалась и склоняла голову только перед Господом Богом в храме, куда ходила молиться каждое воскресенье, а иногда и на неделе, вечером, после работы, когда от усталости и одиночества ей хотелось разрыдаться. К сыну, единственному и нежеланному, она была чрезвычайно строга. Учила его жизни с помощью пословиц, якобы унаследованных ею от матери, знахарки, чьи деяния еще сохранились в памяти людей. На самом деле мать Ребеля выдумывала эти правила, записывала их на страницах приходского журнала и заставляла сына зубрить наизусть:
- солнце никогда не бывает одиноко;
- паук плачет, когда кусает;
- улыбки - это слезы Сатаны;
- навязанное молчание убивает, свободное освобождает;
- не смотри на Луну, а то украдешь ее свет;
- взгляд твоей жертвы - это взгляд твоей матери...
В школе Ребель легко стал первым в учебе. Бегал он тоже быстрее всех, взбирался по канату на одних руках, перепрыгивал через самые высокие изгороди; с товарищами он старался не ссориться, но если приходилось всегда выходил победителем. Его послушание и успехи радовали учителей. К его репутации, к его ауре они относились с почтительным удивлением. А вот независимость духа и сила характера беспокоили их. После уроков он возвращался домой, часто меняя маршрут. Разорял гнезда, выпивал яйца птиц, жевал соломку красного овса, ел муравьев, любил наблюдать за стадами газелей, следил за огнем, когда у подножия холмов жгли высохшую траву, чтобы ускорить рост молодых побегов, ловил змей и, приласкав их, отпускал на волю.
Как и мать, он был всегда один. Поверял вслух птицам, травам и деревьям свои вопросы, планы, мечты, свою радость и печаль. Иногда пел. Казалось, его низкий, сочный голос успокаивал даже грозы. В такие минуты свободы у него был тайный свидетель, о котором он не подозревал, - Жюли Керн. Ровесники, оба они любили одиночество. Нередко после уроков она тайком следовала за ним. Какой бы путь мальчик ни выбрал, кончался он всегда в Усадьбе, где Жюли ждала Зиа, а Ребеля - его мать. Детей никогда не ругали. Даже если они приходили позже положенного, измазанные или в рваной одежде из-за проказ в пути.
Однажды Жюли, по обыкновению, пошла по следам Ребеля. Большой Турако все время кружил над ними. Заглядевшись на птицу, девочка наступила на сухую веточку. Ребель услышал хруст, но не оглянулся, не замедлил шаг. Через некоторое время он остановился на одной из полян и лег на сухой папоротник. Старые красноклювые ткачики поджидали заката солнца, чтобы, летая над болотом, заросшим осокой, лакомиться пробуждающимися в сумерки насекомыми. Взглянув в ее сторону, он убедился, что девочка следит за ним, и стал поглаживать свой напрягшийся член. Жюли продолжала смотреть. Когда он вскрикнул, она не выдержала и рассмеялась. Это был радостный и откровенный смех, вызвавший у него улыбку. Он встал, пошел к папайевому дереву, слишком тонкому, чтобы спрятать ее, и молча протянул ей ту самую руку, которой только что ублажал себя. Жюли взяла ее, поцеловала и не отпускала всю дорогу, оказавшуюся в этот день особенно длинной.
С того дня им хотелось быть вместе. Когда Жюли уехала на континент учиться, то, чтобы не расставаться с прерванной любовью, она по памяти восстанавливала самые яркие мгновения их частых встреч. Ребель тоже уехал с Острова. Надеясь разрушить то, что перестало быть реальной действительностью, он долго не подавал о себе никаких вестей. Потом вернулся во главе небольшого отряда эмигрантов-соплеменников, горячих сторонников независимости Острова, которых он обучил подпольной борьбе. Вернулась и Жюли. Она никогда не верила в пользу вооруженной борьбы и даже посмеялась бы, узнав о приключениях Ребеля, когда бы из-за него, из-за его манихейских доктрин и губительных утопий не умирали бы и правые и виноватые. На фоне того, что он делал, упреки и комментарии выглядели бы смехотворными, и она предпочла ничего ему не говорить, когда, проникнув к ней ночью через окно, молча овладев ею, потом еще, он, словно они только вчера расстались, подробно рассказал ей о своем изгнании, о борьбе и победе, о разочарованиях и о том, что он предпочел отмежеваться от новых властей.
Закончив рассказ, положил голову на живот Жюли. Чтобы успокоить его, она гладила ему волосы, шею, плечи. Руки ее дрожали от пережитого волнения. Он закрыл глаза. В ту первую ночь, когда они встретились вновь, она не сомкнула глаз: образы, всплывшие из его рассказа, насыщенного событиями слишком тяжелыми, чтобы держать их в себе, не давали ей уснуть до рассвета. Только под утро, измученная, она забылась сном. А когда проснулась, его уже не было.
* * *
Зиа взывает к вечно движущимся облакам. Подобно деревьям, стелам, они являются действенными посредниками между людьми и невидимыми силами. Лучше всего прибегать к их помощи летом, причем на рассвете. Высокие перистые облака, набухшие за ночь, постепенно тают. Кучевые, пробуждаясь, охотно отдаются нарождающейся жаре. Стараясь оттянуть свой неизбежный распад, они начинают лениво двигаться. Если обращаться к ним ласковым голосом, то ничем не рискуешь. Но действовать надо быстро: с наступлением дня настроение их зачастую резко меняется, ускоряя метаморфозу, из-за которой их способность воспринимать молитвы жителей земли притупляется.
Наученная долгим опытом, Зиа знает, когда нужно направить к облакам дым от крошечного костра из редких трав, смешивать которые Зию научила еще ее мать. Каждый раз она улучшает первоначальный набор, добавляя новую неизвестную травинку. Если оказывается, что от растения дым становится ядовитым, что оно ранит облака, они быстро распадаются, напоследок выражая свое возмущение. Если же от него аромат, напротив, обогащается, им приятно и они делаются послушными. До сих пор Зиа не разочаровывала их. Секрет ее состоит в том, что она добавляет к листьям цветы нового растения. Со времен сотворения мира дух ветра селится в цветах; поэтому их сгорание может лишь радовать облака.
Зиа, волнуясь оттого, что Ребель находится у Жюли, готовит ту самую смесь из растений, которая охраняла Виллу от невзгод в смутные времена независимости, - теперь она должна смягчить гнев невидимых сил, которым эта связь тоже не нравится. Из больших глиняных горшков Зиа достает забродившие в собственном соку листья вербены, алоэ и дурмана, а из ржавой железной коробки, где отец Жюли хранил неприличные картинки, берет зерна глориозы, текомы и канны. Дрожащей рукой добавляет свежие цветы алектории и один-единственный листик каладиона, такой тонкий, что, когда она срывала его с дерева, он весь просвечивал и сквозь него можно было различать очертания предметов.
Огонь пожирает эту смесь без пламени. Только белесый дым с вкраплением серых струек поднимается к небу робкими завитками. Ребель целует Жюли в последний раз и через окно выпрыгивает из спальни. Прежде чем исчезнуть за стеной бамбуковых зарослей, он бросает в кусты с ярко-красными воронкообразными цветами стакан, из которого он только что выпил залпом пальмовую водку.
Зиа уверена, что, если она не видит, значит, не видят и ее. Закрыв глаза, она на ощупь берет немного теплого пепла. Кладет его себе на язык, перемешивает со слюной, чтобы, широко раскрыв разъедаемые застарелой катарактой глаза, глядя прямо на солнце, проглотить и снискать таким образом благоволение облаков.
III
Подруга, пригласившая Пьера, недавно вернулась из долгой экспедиции в Пакистан и хотела сообщить ему о первых результатах раскопок. Она добавила: "Будет несколько умных и при этом хорошеньких женщин в твоем вкусе. Если не хочешь приехать ради меня, приезжай хотя бы ради них". В шестидесятые годы на раскопках в Турции они вместе открыли для себя радости и невзгоды своей профессии. Пьер Дост стал верным рыцарем юной коллеги, чьи юмор, великодушие и эрудиция с лихвой компенсировали некрасивую внешность и неженственную грубость жестов. Она была безразлична к любовным играм, не знала их и не огорчалась этим обстоятельством. Ее единственным развлечением, когда ей казалось, что она хорошо поработала, была выпивка. После праздника, устроенного по случаю открытия ею хеттской стелы, она чуть не умерла от алкогольного отравления. В больнице, куда ее срочно доставили мертвецки пьяной, она познакомилась с Элен Парм, выздоравливавшей после попытки самоубийства.
На белесом небе ни облачка. Плотный туман несколько смягчает жару, но делает ее еще более опасной. Камбэ никогда не защищается от прямых лучей солнца. Он работает снаружи, продолжая очищать разбитую статуэтку, большую часть которой Пьер уже восстановил: лапы хищника, ноги копытного, мужской член, женская грудь и гладкая, юная, увенчанная каской голова вождя-воителя. У фигурки этого загадочного двуполого существа не было видно подбородка и губ. Осторожными движениями зубной щетки и пинцета, единственных инструментов, которыми Пьер разрешает работать, Камбэ высвобождает сантиметр за сантиметром эту часть лица. Он дует на слой пыли так же нежно, как дул бы на ресницы младенца, чтобы разбудить его. Берет фрагмент кончиками пальцев и кладет его на табурет. Красота улыбки, появившейся после расчистки, вызывает улыбку и у него самого, будоражит, как будоражило появление на свет людей или животных, когда он при этом присутствовал. Он отходит от своего сокровища, прислоняется к стволу пальмы-ареки, на верхушке которой бесхвостые крысы лакомятся ягодами, закрывает глаза и представляет себе, с каким восхищением, с каким сильным, но сдержанным волнением будет молча смотреть на это Пьер, его учитель, приближающиеся шаги которого он уже слышит.
* * *
Сидя на верхушке дерева-фламбуаяна, Большой Турако всматривается в лес. Ярко-красные цветы скрывают птицу от глаз браконьеров, охотящихся на нее с луком, чтобы не повредить оперение. Турако следит за полетом луня, который наметил себе в жертвы цесарку, запутавшуюся в зарослях тростника, видит, как варан схватил пеликана за лапу и начинает терзать его, а тот не может улететь, потому что поблизости пищат птенцы в гнезде, видит рискованные игры зеленых обезьянок на берегу реки, кишащей аллигаторами. Ловко прыгая, они дразнят рептилий. Крики одной из них, оказавшейся менее проворной, чем другие, напоминают им об опасности, но стая упрямо продолжает свою игру.
Большой Турако - вегетарианец и не участвует в окружающем его взаимном истреблении. Он один видит сверху все и чувствует себя хозяином леса. Ему скучно, его охватывает дремота. Птица выражает свое презрение громким криком, взлетает и кружит над куполами деревьев, потом садится на большой сук просвирникова дерева и крючковатым желтым клювом срывает покрытые пушком плоды.
Когда он один, а он по природе одиночка, Большой Турако, страдая от бессонницы, день и ночь наблюдает картину плохо устроенного мира. Басовитый крик его выражает особо острую, невыносимую печаль. Крик тревожит тех, к кому он относится. Остальные разделяют печаль птицы.
Горячий воздух проникает через открытое окно в комнату, колышет легкие тюлевые занавеси, и это движение напоминает сладострастный танец. По давней привычке Жюли Керн курит сигару, свернутую садовником из листьев табака, выращенного в теплице и высушенного на чердаке, куда не разрешается входить никому, кроме него. На коленях она держит тетрадь, где почерком настолько мелким, что ей самой трудно разобрать, записаны лекции Пьера Доста, читанные им когда-то в Институте археологии. Из-за внезапной гибели отца она решила покинуть Остров и пережить утрату вдали от тех, чье присутствие и взгляды продлевали бы траур. "Чтобы забыть одни образы, мне надо заменить их другими", - сказала она Зие. "То же самое и с мужчинами", - ответила кормилица со смехом, хотя расставаться ей было нелегко.
В университете Жюли была самой внимательной студенткой Пьера Доста. И он тоже выделял ее из всех. Заметил он ее в первый же день, когда она вошла в библиотеку: стройная, с матовым цветом кожи, черноглазая, со спортивной внешностью и худощавым лицом, с тонкими, но пухлыми губами. Она взяла "Описание Египта", факсимильное издание труда ученого, участвовавшего в военной кампании одного авантюриста. Жесты Жюли, переворачивавшей страницы аккуратно, но уверенно, дабы не помять, что порой случается от чрезмерной осторожности, сосредоточенность при чтении, никак не обнаруживающее себя презрение к окружающим, прямая спина, легкий наклон головы, изящество левой руки, которой она писала, гибкость пальцев правой, которыми она покручивала прядь жестких волос, четкий рисунок ушей, блестящая влажность губ... В тот день Пьер, рискуя быть назойливым, разглядывал Жюли, как летней ночью вглядываются в темное небо, чтобы обнаружить там невидимую обычно звезду, которая проступает мало-помалу только от пристального взгляда. По-видимому, его ненавязчивое, но упорное любопытство привело к тому, что Жюли неожиданно повернула к нему лицо, убрала в сумочку ручку и тетрадь, сдала книгу библиотекарше и вышла, ни с кем не попрощавшись, никого не побеспокоив.
Но и после ее ухода Пьер оставался во власти произведенного ею впечатления. Чтобы закрепить в памяти образ девушки, он еще несколько минут не спускал глаз с того места, где она только что сидела. Пустота захватывает того, кто в нее вглядывается. Какой-то студент задал ему вопрос. Пьер ответил невпопад. Постепенно он пришел в себя. Чтобы покончить с наваждением, перечитал последние абзацы письма, которое он писал, когда его отвлек приход Жюли: "Я не решаюсь поделиться с Вами этим воспоминанием. Оно еще так живо, по сравнению с другими воспоминаниями детства, с годами стершимися из памяти, причем из-за их исчезновения невозможно сравнить их с другими и понять, почему некоторые вещи забываются раньше других... Если я поделюсь им с вами, может быть, и это воспоминание тоже исчезнет. Если это произойдет, значит, в нем нет больше необходимости. Во время летних каникул я каждое утро играл с бабушкой, Вашей матерью, в карты. Она приглашала нас провести наиболее жаркое время года у себя на лоне природы, и мы жили во флигеле, примыкавшем к дому. Она принимала меня в маленькой гостиной рядом с ее спальней, в "зеленой комнате", которую так называли из-за цвета расставленной там мебели. Бабушка жульничала. Она могла и не делать этого: ее желание выиграть бросалось в глаза даже мне, ребенку, и чтобы сделать ей приятное, я всегда готов был проиграть. Вас она не любила. Когда она не хвалилась своим умением играть - причем я поддакивал ей, - ее разговор обычно сводился к одной теме: она критиковала Вас, Вашу одежду, Вашу прическу, которую она находила неэлегантной, Ваш характер, по ее мнению, капризный, Вашу расточительность, критиковала ваше поведение. Она описывала Ваши поступки, нагнетая подробности, как это часто свойственно выдумщикам, причем для нюансировки добавляла уточнения, делавшие, по ее мнению, неоспоримым все, что она говорила: "...вообще-то у меня нет явных доказательств, но еще при жизни твоего отца..." Ее желание навредить действовало катастрофически, даже сильнее, чем ее намеки.
Как-то раз в воскресенье - я помню это, потому что она заставила меня остаться дома играть с ней, вместо того чтобы идти с Вами в церковь, - она чуть было не проиграла партию не из-за моей ловкости или моего нежелания играть в поддавки, а из-за собственной рассеянности: она так старалась очернить Вас, что несколько раз упускала возможность побить мою карту. Она употребляла такие грубые, такие жестокие выражения, что я, не смея ей возражать, не удержался и заплакал. Глядя на мои слезы, она некоторое время продолжала свои наветы, но уже потише, еще что-то ворчала, что-то бормотала, наконец умолкла. Открыла карты, подсчитала очки. В тишине, воцарившейся из-за моих слез, я услышал, как в коридоре заскрипел паркет под удаляющимися шагами, шагами, которые могли принадлежать только Вам.
Значит, каждое утро вы стояли за дверью "зеленой комнаты". Вы слушали. Вы слышали брань и враждебные выпады Вашей матери, из ревности упрямо пытавшейся убить во мне безграничную любовь к Вам, желавшей исказить Ваш живой, очаровательный образ, который я всегда хранил в себе и который с каждым днем делался в моем сознании все прекраснее и прекраснее. Она тоже услышала Вас? Или это мои слезы подействовали? Так или иначе, но она прекратила наши игры, наши ежедневные встречи, прекратила промывание моих мозгов и сердца. С тех пор я никогда не играю ни в какие игры, и когда Вы..."
Пьер Дост разорвал незаконченное письмо и до самого закрытия библиотеки читал научную статью своего коллеги-археолога о недавно обнаруженных наскальных изображениях на острове, о существовании которого только что впервые узнал.
* * *
Даже после прихода к власти Ребель* сохранил свою кличку. Никто уже не называет его настоящим именем, которое участники подпольного движения за независимость предпочли просто забыть, чтобы невзначай не выдать его. Этой ночью Ребель выходит из одной из своих резиденций, которыми он пользуется, не являясь их владельцем, так как считает, что всякая собственность лишает человека свободы. Переодетый в старого моряка, он теряется в толпе паломников, которые при свете полной луны то ложатся на землю, то встают, снова ложатся и снова встают, продвигаясь всякий раз вперед на длину распростертого тела и поднимаясь так на вершину холма Барракуды. Там живут духи, основатели Острова, немые и невидимые, но активно действующие каждый раз, когда Барракуда просит их вмешаться в пользу или против кого-нибудь из его жителей.
* По-французски rebelle означает "мятежник". (Примеч. перев.)
Когда-то очень давно Барракуда выскочила из моря, спасаясь от демона вод, позавидовавшего яркому блеску ее чешуи и ее скорости. Первый островитянин спас ее и спрятал на вершине холма, где она и нашла пристанище. Духи, испокон веков населявшие это место, приняли беглянку не из сострадания (они безразличны к горю других), а просто чтобы развлечься. Они дали холму имя своей подопечной, родовое имя, которое дает при рождении каждой рыбе Луна, мать приливов. Благодаря этому вид, к которому рыба принадлежит, не должен никогда угаснуть. Упустив добычу, демон еще долго плавал вдоль берегов Острова. Со временем его жажда мести утихла.
Неотличимый от других в одежде моряка, слившись с толпой, Ребель воздает почести Барракуде, к которой испытывает чувство солидарности и братства. В связи с особыми обстоятельствами он забывает о своей борьбе с суевериями и кладет лиловые цветы якаранды к подножию скалы из застывшей лавы, напоминающей сказочную рыбу. Собирала цветы Жюли, но сама она на церемонии не присутствует.
Совершив это паломничество, Ребель пробирается через густые заросли тростника и бамбука, отделяющие Виллу от берега и скрывающие ее от назойливых взглядов приезжих и рыбаков. Незаметно для Пери, сторожа Усадьбы, он перелезает через изгородь, спрыгивает на террасу и, по своему обыкновению, через окно залезает в спальню, где в постели, не сводя глаза с колышущихся занавесок, его ждет Жюли.
Зиа, не видя его, знает, что он здесь. Она им восхищается, но и побаивается его. Все время, пока он в доме, она будет умолять лесных духов о защите, будет сжимать ляжками тряпичную, утыканную булавками куклу, сделанную ею по образу и подобию Ребеля, в униформе. У Зии опять идет кровь.
В полутьме Жюли рассматривает своего возлюбленного. Он волнующе красив. Отец Жюли говорил: "Прежде чем унести человека с собой, смерть чаще всего искажает внешность жертвы, обезображивая ее. Иногда, наоборот, она делает ее красивее, чем когда-либо прежде. Так проявляется истинное коварство смерти: она заставляет печалиться о кончине одних, еще прекрасных, и сожалеть, что печаль о тех, кого она успела обезобразить, недостаточно глубока". Такую высшую красоту отец увидел на лице супруги, в тот день, когда она вернулась на Остров, чтобы умереть. И вот теперь Жюли видит нечто подобное, отмечая вдруг усилившееся очарование любимого мужчины, видит эту хитрость смерти. Ей трудно дышать. Она боится за него.
Ребелю неведом стыд. Его желания откровенны. Он пользуется своим телом как бы независимо от его состояния, будь то в борьбе или наслаждении. Эта естественная непринужденность, лишенная тщеславия, освобождает его партнеров от комплексов, которые могли у них возникнуть под влиянием традиций и воспитания. Его заразительная веселость объясняет его популярность. Он непостоянен, но по-своему верен: как в политике он выдвигает лозунг равенства шансов для всех, так и в любви не позволяет себе никакой дискриминации и удовлетворяет, но лишь один раз, женщин, проявивших с риском для своей репутации явное желание отдаться ему. Однако при этом они должны довольствоваться этим единственным проявлением его благосклонности, дабы сохранить о нем незабываемое воспоминание, - его не затуманит разочарование, которое могло бы появиться при повторении опыта. Жюли от души смеется над таким хитрым оправданием его многочисленных похождений. Она не ревнует. Она единственная его постоянная любовница, избранница, и будет таковой, пока ей этого хочется.
На этот раз он, более нетерпеливый, чем обычно, не дает ей времени расспросить и не отвечает ни на какие вопросы, хотя, лаская ее, не может не слышать их. Он грубо срывает с нее ее немногие одеяния и руками, пальцами, губами, языком тщательно исследует податливое тело, все детали которого ему так хорошо знакомы. Жюли сопровождает его в этом чувственном путешествии: подставляет шею, поднимает руки, колени, раздвигает ноги, переворачивается, поощряет это нарастающее обладание ею, в котором не должно быть ни перерывов, ни поспешности, ибо малейшая заминка рассматривается как отказ, который он, впрочем, игнорирует.
Жюли любит это монотонное священнодействие. У нее от него не возникает ощущения скуки, напротив, оно придает ей уверенность. В любви ей неинтересны вариации, всякие искусственные экстравагантности, которые обычно придумываются заранее, даже если и кажутся спонтанными. Убийство, это крайнее, но логичное следствие покорности, не слишком бы удивило ее. Поэтому рассчитанным отклонениям от правил она предпочитает точное соблюдение ритуала. Ведь строгий протокол, возвышающийся над условностями, делает человека свободным.
По природе своей немногословный, Ребель молчит, когда любит. И благодаря этому молчанию Жюли получает высшее наслаждение от звуков любимого тела: от биения сердца и дыхания, от глухого шепота внутренностей и влажного причмокивания вспотевшей кожи. Что бы он ни делал, ей все в удовольствие. Зато после физической любви он становится говорливым. Смеясь, бросает, словно лозунги, категоричные заявления. Она воздерживается от критики этих высказываний, непродуманных и примитивных. Он не терпит дискуссий, и тем более - доказательств своей неправоты, считая все это праздным вздором. Его взгляды производили впечатление на первых его соратников по борьбе, хотя и не всегда убеждали, но он отбил у них всякую охоту перечить. "Подвергая сомнению идею, несогласие убивает ее, но убивает одновременно и себя; значит, спор бесполезен". В результате соратники просто отказались его понимать. Некоторые из-за этого погибли.
Жюли хочет того, чего хочет, и отказывается от того, от чего отказывается. Она ничего не просит, ничего не ждет. Она живет сегодняшним днем. Она не задумывается о том, стоит ли ей порвать эту связь или стоит ее продолжать. Когда он приходит, она пользуется его телом, сила которого, красота и упругость открывают ей лучше, чем что-либо, секреты, возможности и власть ее собственного тела. Получив наслаждение, она не лжет и ничего не обещает. Она слушает Ребеля. Запускает пальцы в его стянутую серебряным кольцом длинную вьющуюся черную шевелюру. Гладит ее, распутывает, расчесывает. Потом он уходит, как пришел, выпрыгивая в окно.
В детстве, обычно на исходе лета, Жюли сопровождала отца в его поездках по фермам, куда он отправлялся взимать арендную плату. Ей было скучно слушать раболепные речи должников, пытающихся добиться от хозяина уменьшения долга или отсрочки выплаты. Отец всегда уступал их просьбам. Только в одном месте она любила задерживаться - это был дом, где жил Ребель со своей матерью, растившей его без мужа. Она была высокая, сухощавая, с коротко подстриженными волосами. Одна обрабатывала землю, на которой из поколения в поколение трудились ее предки. На солнце ее черная кожа отливала синевой. Она была немногословна и разговаривала только с миссионерами. Они помогли ей вырастить сына, родившегося от неизвестного отца, белого, если судить по цвету кожи мальчика. К мужчинам она относилась с недоверием, потому что те вечно пытались ее соблазнить. Она ни с кем не здоровалась и склоняла голову только перед Господом Богом в храме, куда ходила молиться каждое воскресенье, а иногда и на неделе, вечером, после работы, когда от усталости и одиночества ей хотелось разрыдаться. К сыну, единственному и нежеланному, она была чрезвычайно строга. Учила его жизни с помощью пословиц, якобы унаследованных ею от матери, знахарки, чьи деяния еще сохранились в памяти людей. На самом деле мать Ребеля выдумывала эти правила, записывала их на страницах приходского журнала и заставляла сына зубрить наизусть:
- солнце никогда не бывает одиноко;
- паук плачет, когда кусает;
- улыбки - это слезы Сатаны;
- навязанное молчание убивает, свободное освобождает;
- не смотри на Луну, а то украдешь ее свет;
- взгляд твоей жертвы - это взгляд твоей матери...
В школе Ребель легко стал первым в учебе. Бегал он тоже быстрее всех, взбирался по канату на одних руках, перепрыгивал через самые высокие изгороди; с товарищами он старался не ссориться, но если приходилось всегда выходил победителем. Его послушание и успехи радовали учителей. К его репутации, к его ауре они относились с почтительным удивлением. А вот независимость духа и сила характера беспокоили их. После уроков он возвращался домой, часто меняя маршрут. Разорял гнезда, выпивал яйца птиц, жевал соломку красного овса, ел муравьев, любил наблюдать за стадами газелей, следил за огнем, когда у подножия холмов жгли высохшую траву, чтобы ускорить рост молодых побегов, ловил змей и, приласкав их, отпускал на волю.
Как и мать, он был всегда один. Поверял вслух птицам, травам и деревьям свои вопросы, планы, мечты, свою радость и печаль. Иногда пел. Казалось, его низкий, сочный голос успокаивал даже грозы. В такие минуты свободы у него был тайный свидетель, о котором он не подозревал, - Жюли Керн. Ровесники, оба они любили одиночество. Нередко после уроков она тайком следовала за ним. Какой бы путь мальчик ни выбрал, кончался он всегда в Усадьбе, где Жюли ждала Зиа, а Ребеля - его мать. Детей никогда не ругали. Даже если они приходили позже положенного, измазанные или в рваной одежде из-за проказ в пути.
Однажды Жюли, по обыкновению, пошла по следам Ребеля. Большой Турако все время кружил над ними. Заглядевшись на птицу, девочка наступила на сухую веточку. Ребель услышал хруст, но не оглянулся, не замедлил шаг. Через некоторое время он остановился на одной из полян и лег на сухой папоротник. Старые красноклювые ткачики поджидали заката солнца, чтобы, летая над болотом, заросшим осокой, лакомиться пробуждающимися в сумерки насекомыми. Взглянув в ее сторону, он убедился, что девочка следит за ним, и стал поглаживать свой напрягшийся член. Жюли продолжала смотреть. Когда он вскрикнул, она не выдержала и рассмеялась. Это был радостный и откровенный смех, вызвавший у него улыбку. Он встал, пошел к папайевому дереву, слишком тонкому, чтобы спрятать ее, и молча протянул ей ту самую руку, которой только что ублажал себя. Жюли взяла ее, поцеловала и не отпускала всю дорогу, оказавшуюся в этот день особенно длинной.
С того дня им хотелось быть вместе. Когда Жюли уехала на континент учиться, то, чтобы не расставаться с прерванной любовью, она по памяти восстанавливала самые яркие мгновения их частых встреч. Ребель тоже уехал с Острова. Надеясь разрушить то, что перестало быть реальной действительностью, он долго не подавал о себе никаких вестей. Потом вернулся во главе небольшого отряда эмигрантов-соплеменников, горячих сторонников независимости Острова, которых он обучил подпольной борьбе. Вернулась и Жюли. Она никогда не верила в пользу вооруженной борьбы и даже посмеялась бы, узнав о приключениях Ребеля, когда бы из-за него, из-за его манихейских доктрин и губительных утопий не умирали бы и правые и виноватые. На фоне того, что он делал, упреки и комментарии выглядели бы смехотворными, и она предпочла ничего ему не говорить, когда, проникнув к ней ночью через окно, молча овладев ею, потом еще, он, словно они только вчера расстались, подробно рассказал ей о своем изгнании, о борьбе и победе, о разочарованиях и о том, что он предпочел отмежеваться от новых властей.
Закончив рассказ, положил голову на живот Жюли. Чтобы успокоить его, она гладила ему волосы, шею, плечи. Руки ее дрожали от пережитого волнения. Он закрыл глаза. В ту первую ночь, когда они встретились вновь, она не сомкнула глаз: образы, всплывшие из его рассказа, насыщенного событиями слишком тяжелыми, чтобы держать их в себе, не давали ей уснуть до рассвета. Только под утро, измученная, она забылась сном. А когда проснулась, его уже не было.
* * *
Зиа взывает к вечно движущимся облакам. Подобно деревьям, стелам, они являются действенными посредниками между людьми и невидимыми силами. Лучше всего прибегать к их помощи летом, причем на рассвете. Высокие перистые облака, набухшие за ночь, постепенно тают. Кучевые, пробуждаясь, охотно отдаются нарождающейся жаре. Стараясь оттянуть свой неизбежный распад, они начинают лениво двигаться. Если обращаться к ним ласковым голосом, то ничем не рискуешь. Но действовать надо быстро: с наступлением дня настроение их зачастую резко меняется, ускоряя метаморфозу, из-за которой их способность воспринимать молитвы жителей земли притупляется.
Наученная долгим опытом, Зиа знает, когда нужно направить к облакам дым от крошечного костра из редких трав, смешивать которые Зию научила еще ее мать. Каждый раз она улучшает первоначальный набор, добавляя новую неизвестную травинку. Если оказывается, что от растения дым становится ядовитым, что оно ранит облака, они быстро распадаются, напоследок выражая свое возмущение. Если же от него аромат, напротив, обогащается, им приятно и они делаются послушными. До сих пор Зиа не разочаровывала их. Секрет ее состоит в том, что она добавляет к листьям цветы нового растения. Со времен сотворения мира дух ветра селится в цветах; поэтому их сгорание может лишь радовать облака.
Зиа, волнуясь оттого, что Ребель находится у Жюли, готовит ту самую смесь из растений, которая охраняла Виллу от невзгод в смутные времена независимости, - теперь она должна смягчить гнев невидимых сил, которым эта связь тоже не нравится. Из больших глиняных горшков Зиа достает забродившие в собственном соку листья вербены, алоэ и дурмана, а из ржавой железной коробки, где отец Жюли хранил неприличные картинки, берет зерна глориозы, текомы и канны. Дрожащей рукой добавляет свежие цветы алектории и один-единственный листик каладиона, такой тонкий, что, когда она срывала его с дерева, он весь просвечивал и сквозь него можно было различать очертания предметов.
Огонь пожирает эту смесь без пламени. Только белесый дым с вкраплением серых струек поднимается к небу робкими завитками. Ребель целует Жюли в последний раз и через окно выпрыгивает из спальни. Прежде чем исчезнуть за стеной бамбуковых зарослей, он бросает в кусты с ярко-красными воронкообразными цветами стакан, из которого он только что выпил залпом пальмовую водку.
Зиа уверена, что, если она не видит, значит, не видят и ее. Закрыв глаза, она на ощупь берет немного теплого пепла. Кладет его себе на язык, перемешивает со слюной, чтобы, широко раскрыв разъедаемые застарелой катарактой глаза, глядя прямо на солнце, проглотить и снискать таким образом благоволение облаков.
III
Подруга, пригласившая Пьера, недавно вернулась из долгой экспедиции в Пакистан и хотела сообщить ему о первых результатах раскопок. Она добавила: "Будет несколько умных и при этом хорошеньких женщин в твоем вкусе. Если не хочешь приехать ради меня, приезжай хотя бы ради них". В шестидесятые годы на раскопках в Турции они вместе открыли для себя радости и невзгоды своей профессии. Пьер Дост стал верным рыцарем юной коллеги, чьи юмор, великодушие и эрудиция с лихвой компенсировали некрасивую внешность и неженственную грубость жестов. Она была безразлична к любовным играм, не знала их и не огорчалась этим обстоятельством. Ее единственным развлечением, когда ей казалось, что она хорошо поработала, была выпивка. После праздника, устроенного по случаю открытия ею хеттской стелы, она чуть не умерла от алкогольного отравления. В больнице, куда ее срочно доставили мертвецки пьяной, она познакомилась с Элен Парм, выздоравливавшей после попытки самоубийства.