Страница:
– Гм, – хмыкнул Якопович, – кто знает, что будет завтра. Поживем – увидим! Во всяком случае, нужно иметь голову на плечах и держаться дружно.
– Вот, вот! И я говорю: лучше, господин Иван, поглядим! Смеется тот, кто смеется последний! – серьезно добавил Штакор.
– Бан! Бан! – пронеслось в толпе. Затрубили трубы, затрещали малые барабаны.
– Vivat banus! – восклицала толпа.
Процессия приблизилась к Каменным воротам. Впереди на горячем вороном скакуне гарцевал, держа алое шелковое знамя с гербами королевства Далмации, Хорватии и Славонии, прабилежник Мирко Петео. За ним следовала сотня банских всадников в голубых доломанах; далее двигалась шеренга посланников жупаний и городов со своими знаменами, все верхами; десять цесарских трубачей и десять барабанщиков в шляпах с перьями ехали на арабских скакунах; за музыкантами – высокая застекленная карета с цесарскими комиссарами и, наконец, новый бан. Под ним плясал горячий белый жеребец с черной звездой на лбу, с вплетенными в длинную гриву золотыми лентами, овальным нагрудником из яшмы с золотыми арабскими письменами и рысьей шкурой на крупе. Конь гордо покачивал головой, его тонкие ноги выбивали по мостовой бешеную дробь. Бан был человек тучный, маленького роста, с круглым, дряблым и каким-то сонным лицом, рыжей по грудь бородой и белесыми густыми бровями, нависшими над серыми блеклыми главами. Внешность была у него далеко не молодецкая. Он мешковато сидел в своем высоком с острыми луками седле с таким видом, будто все это торжество ему неприятно, и только время от времени вдруг пыжился и надменно поднимал голову, как обычно делают люди небольшого ума и высокого положения. Одежда на нем была хорватская: на голове сверкал шлем с золотой челенкой; над шлемом колыхались белые и красные перья; грудь была затянута блестящим железным панцирем, окованным золотыми гвоздями; на шее покачивалась медаль с изображением цесаря Рудольфа II; у пояса позванивал меч с тонкой серебряной насечкой, с плеч спускалась медвежья шуба. Странное впечатление производил этот маленький рыжий латник на фоне сопровождавшей его на конях пышной свиты вельмож. Кеглевичи, Бакачи, Драшковичи, Маленичи, Грегорианцы и другие статные, суровые хорватские юнаки, все в золоте и алмазах, завладели вниманием любопытной толпы.
Перед Каменными воротами бан остановил коня. Загремели пушки. Судья поднес ему ключи от города. В круг, образовавшийся около бана, вступил бледный верзила Нико Каптолович. Кашлянув раз-другой, он трижды поклонился и на языке славного Цицерона начал:
– Magnifiйe, egregie, spestabilis domine bane! [80]Однажды в древние времена прославленный Геркулес остановился на распутье: одна дорога прямая, торная, уходила в буйную зелень плодородной равнины, а другая, тернистая, поднималась на высокую гору…
Унгнад начал беспокойно помаргивать.
– …на высокую гору, – продолжал Каптолович, несколько смутившись. – Первый путь – путь к роскоши. Тернистый путь – стезя добродетели. Спрашивается, gloriose prorex noster3, [81]кто же этот Геркулес? Впрочем, нужно ли спрашивать, видя твой высокий стан, твои черные юнацкие глаза? Следует ли спрашивать, пошел ли Геркулес кремнистым путем добродетели, если мы сейчас собственными глазами видели, как его вельможность соизволил взобраться на нашу старую Гричскую гору?
Унгнад не очень дружил с латынью, но все же понял, что оратор в своей пышной речи превратил его из низенького в рослого, глаза его из серых вдруг стали черными. И дабы получить возможность продолжить путь по крутой загребской стезе добродетели, он отрубил:
– Bene! Bene! – пришпорил коня и поскакал с дворянами дальше.
А несчастный Каптолович так и остался с разинутым ртом, пока толпа не увлекла его за собой в Верхний город.
Перед представителями загребского капитула, перед всем собранием вельмож и дворян Хорватии барон Крсто Унгнад, положив правую руку на Евангелие, присягнул народу, что будет отстаивать вольности королевства. Потом его подхватили на руки и, восклицая: «Vivat banus!» – трижды подбросили вверх.
Хорватия получила бана!
Унгнад вначале с превеликим удивлением глядел на все, что делалось вокруг него, ничего подобного он в жизни не видел, но когда достославные сословия приступили к выбору сановников, избрав в первую голову подбаном Степко Грегорианца, когда в пространных речах, произнесенных по-латыни, принялись рассуждать о том, как помочь горю своей несчастной родины, Крсто начал зевать и, обратись к своему адъютанту Мельхиору Томпе Хоршовскому, заявил:
– Я голоден! Продолжим завтра, на сегодня хватит!
С веселыми восклицаниями расходилось дворянство по домам.
– Мы победили! – слышалось со всех сторон. – Грегорианец подбан!
На длинном столе стояло блюдо с дымящимся ягненком. В высоких стеклянных кувшинах переливалось золотое вино хорватской лозы. Языки у гостей развязались, они чокались, пели, отпускали сальные шутки. Степко говорил мало, а пил много. Вдруг он вскочил и начал: – Ну и хорош ягненок, просто слюнки текут, на него глядючи! Так в свое время многие глотали слюнки, глядя на мой Медведград. Но сейчас этой обедне конец!
– Ради бога, magnifiсe! – принялся просить его хозяин, кинув взгляд на горожан.
– Bene, bene, reverendissime! – ответил подбан. – Я буду тише воды ниже травы! Только, мой преподобный друг, посуди сам, нас много, а ягненок маленький, голоден я дьявольски, сожрал бы целый Загреб. Почему ты не изжарил хотя бы теленка, ведь в Загребе их хоть пруд пруди, не правда ли, господин судья Телетич?
– Слава богу, в нашем свободном городе волки повывелись! – сердито отозвался городской судья.
– Господа, перестаньте! – вскочив с места, попросил Врамец. – Не отравляйте сладостный дар господень ядом ненависти. Да будет мир между вами!
– Конечно, вы правы, мой отец, – ответил, улыбаясь и прихлебывая вино, подбан. – Давайте есть и пить. Эка беда, нож у меня затупился. Эй, городской судья, одолжите-ка мне свою саблишку разделать ягненка, все равно она ни для чего другого не годится! Нуте-ка! А ваш poeta laureatus [82]Каптолович произнесет надгробное слово ягненку.
– Ха! ха! ха! – грохнули дворяне.
– Ну, давайте-ка вашу сабельку! Ну-ка, Телетич мой, – и подбан приподнялся.
– Пусть мала, да остра, magnifiйe, – прорычал городской судья, тоже поднимаясь, – как бы вам об нее не обрезаться.
– Давай саблю! – заревел в бешенстве Степко. – Зачем лавочникам сабля?
– Лавочники вам сейчас покажут зачем! – пригрозил Вернич.
– Что? Хо! Хо! Так, значит? Глядите-ка! Эти загребские скоты еще рычат! Вы забыли, что я подбан? Знайте свое шило, молоток да иглу. Трусы!
– Степко! – Коньский дернул его за подол.
– Что – Степко? – и подбан оттолкнул его. – Да, кипит у меня в груди; но сейчас я хозяин и буду судить по своей господской воле этих негодяев-торгашей, а за старые грехи сожгу дотла их трухлявое осиное гнездо!
– Это насилие sub salvo conductu! [83]Так поступают только разбойники! – вспылил Вернич, хватаясь за саблю.
В глазах Грегорианца засверкали молнии.
– Это я, значит, разбойник, негодяй! – крикнул Степко вне себя. – Вы, вы разбойники, вы отняли у меня сына, да, сына, о рабы! Но погодите, убей вас гром, – и Степко схватил кувшин и с размаху швырнул его в городского судью. Но тот быстро пригнул голову. Кувшин угодил в стену и разлетелся вдребезги, золотое вино брызнуло на испуганных гостей.
В тот же миг заблестели сабли. Вот-вот гости кинутся друг на друга и прольется кровь.
– Мир вам! – загремел могучий голос Желничского. – Се дом мира, а не разбойничий притон! Вложите, господа, свои сабли в ножны, и да будет вам стыдно, что воздаете мне злом за добро! Не ведал я, magnifiйe, что вашей душой овладел нечистый дух, а вас, господа старейшины, попрошу извинить за то, что вас оскорбили под этим кровом.
– Значит, и вы? – ухмыляясь, промолвил подбан. – Bene! Вон из этого поповского гнезда. А вам, загребчанам, клянусь богом, я буду люто мстить. Или я или вы!
И подбан вместе с дворянами покинул дом настоятеля.
Вскоре городские старейшины объявили уважаемым горожанам о том, что произошло у настоятеля. Город взволновался.
– Затворить городские ворота! – приказал Якопович.
– Но господин бан распорядился, – возразил судья, – чтобы во время сабора ворота не закрывались ни днем ни ночью!
– Затворите городские ворота, – повторил Якопович, – я отвечаю! В этом городе хозяева мы, я ваш посланник в саборе. Объявите гражданам, чтобы были начеку. И позаботьтесь, чтобы ночью город охранялся солдатами.
– Bene, – сказал судья, – будь по-вашему. Вы наш посланник. Прежде всего заприте Каменные ворота, а ключ отдайте на хранение Петару Крупичу.
По старому обычаю, ключи от городских ворот хранились не у наемных вратарей, а поочередно у старейшин или рядовых граждан; на этот раз судья приказал передать ключи ювелиру.
– Дорогой отец, – сказала Дора, – вот ключ, лампа и кресало, если понадобится отворить городские ворота. А здесь кабаница и шапка, холод такой, что лед трещит. Береги себя, ради бога, а сейчас спокойной ночи, дорогой отец!
– Доброй ночи, милая Дорица! – отозвался золотых дел мастер, укладываясь на скамью в своей мастерской.
В караульном помещении у Каменных ворот цесарские мушкетеры, которые еще днем пришли сюда под командой Блажа Пернхарта, спали блаженным сном.
Вдруг за воротами послышались топот и шум. Потом кто-то стал неистово стучать в ворота. Десятник Иван Унройтер вскочил, побежал к дому ювелира и крикнул: «Эй, мастер! Вставайте! Стучат в ворота!»
Вскоре из дому вышел закутанный в кабаницу старый Крупич с большим фонарем в руке.
– Кого бог несет? – спросил Крупич.
– Отворите! Господа посланники, sub salvo conductu королевского величества, – отозвался незнакомый голос.
Ювелир отпер ворота. Широкие створки распахнулись, и в город ворвалась ватага бешеных всадников, в руках у них были факелы, бросавшие кровавый отблеск на белый снег. Узнав в вожаке Степко Грегорианца и своего соседа Михаила Коньского, Крупич испугался, но в тот же миг взял себя в руки.
– Добрый вечер и спокойной ночи, ваша вельможность! – промолвил Петар и поклонился.
– Вы почему запираете ворота? Трусы! Боитесь, что вас украдут? Разве вам неизвестен приказ бана? А кто вы такой? – грубо допрашивал полупьяный Грегорианец.
– Петар Крупич, золотых дел мастер, к услугам вашей светлости, – спокойно ответил старик.
– Ха, ха, ха! Так это ты, старый негодяй! Отец блудницы, приворожившей моего сына! Хорошо, что я до тебя наконец добрался, сукин ты сын! Теперь ты от меня не уйдешь! Вот тебе, получай, дьявол! – крикнул в неистовстве подбан и ударил старика кулаком в лицо с такой силой, что тот сразу залился кровью. Потом, соскочив с лошади, набросился как бешеный на мастера и начал зверски избивать и таскать его за волосы.
– Ой! Ой! Ради ран Христа! На помощь! Убивают! – возопил несчастный старик. Крупич без сознания повалился на землю, на белом снегу зачернели кровавые пятна.
– Ну-ка, ребята! – обратился подбан к своим людям. – Из-за этого гада погибли два ваших товарища – Ивша и Лацко! Отомстите за них!
Точно сорвавшиеся с цепи псы, набросились слуги на старика, беспощадно топча его ногами.
– Сдохни, подлец! – заревел один из них и взмахнул топором, намереваясь отрубить жертве голову. Но в этот миг десятник Унройтер как лев кинулся на слугу и схватил его за руку. Началась жестокая схватка.
– На помощь! – крикнул десятник.
В тот же миг из дома ювелира выбежала женщина в белой ночной рубашке и стрелой кинулась к воротам. Она дрожала, как тростинка. Ее крохотные босые ноги проваливались в снегу, пышные волосы бились о плечи. Кровавые языки пламени осветили ее искаженное ужасом лицо – она увидела окровавленного отца.
– Отец! – крикнула она. – Иисус и Мария! – И бросилась к нему.
– Ха! – прорычал Степко, увидав девушку. – Вот она, блудница! Слуги, убейте эту змею!
– Назад! – загремел могучий голос. – Мушкетеры, стройся, ружья на прицел!
Степко растерялся. Из караульного помещения выбежали сорок мушкетеров под командой капитана Пернхарна и нацелили свои мушкеты на подбана и его свору.
– Унройтер, – обратился капитан к молодому десятнику, который уже справился со слугой, – сзывайте горожан!
Десятник выстрелил в воздух.
– А вы, милостивый государь, – продолжал капитан, обращаясь к Степко, – подобно разбойнику нарушили salvum conductum! Сейчас вы и ваши друзья отправитесь смирнехонько по домам, а я доложу о происшествии своему генералу.
Подбан, заскрежетав зубами, помчался со своей ватагой в дом свояка Коньского, злой как тигр, готовый испепелить Загреб.
Вскоре вокруг окровавленного старика собралась большая толпа горожан. Громко звучали среди ночной тишины их брань и проклятья. В сердце каждого кипело желание отомстить.
– Разнести дом Михаила Коньского! – слышалось со всех сторон. – Убить Грегорианца!
– Стойте, братья! – громко крикнул Якопович, внезапно появившись в толпе взволнованных загребчан. – Стойте! Хозяин Медведграда хочет скрутить нас в бараний рог, а мы обуздаем его законом. Он кровно оскорбил нас, свободных граждан, он поклялся загубить либо себя, либо нас. Добро! Вот я кладу правую руку на окровавленную голову почтенного старца и левую на голову чистой девушки и клянусь вам, что не успокоюсь до тех пор, пока не будет уничтожен наглый злодей Степко Грегорианец.
– Поклянитесь и вы! – обратился Блаж Штакор к толпе.
– Клянемся! – закричали граждане, вздымая руки к небу.
17
– Вот, вот! И я говорю: лучше, господин Иван, поглядим! Смеется тот, кто смеется последний! – серьезно добавил Штакор.
– Бан! Бан! – пронеслось в толпе. Затрубили трубы, затрещали малые барабаны.
– Vivat banus! – восклицала толпа.
Процессия приблизилась к Каменным воротам. Впереди на горячем вороном скакуне гарцевал, держа алое шелковое знамя с гербами королевства Далмации, Хорватии и Славонии, прабилежник Мирко Петео. За ним следовала сотня банских всадников в голубых доломанах; далее двигалась шеренга посланников жупаний и городов со своими знаменами, все верхами; десять цесарских трубачей и десять барабанщиков в шляпах с перьями ехали на арабских скакунах; за музыкантами – высокая застекленная карета с цесарскими комиссарами и, наконец, новый бан. Под ним плясал горячий белый жеребец с черной звездой на лбу, с вплетенными в длинную гриву золотыми лентами, овальным нагрудником из яшмы с золотыми арабскими письменами и рысьей шкурой на крупе. Конь гордо покачивал головой, его тонкие ноги выбивали по мостовой бешеную дробь. Бан был человек тучный, маленького роста, с круглым, дряблым и каким-то сонным лицом, рыжей по грудь бородой и белесыми густыми бровями, нависшими над серыми блеклыми главами. Внешность была у него далеко не молодецкая. Он мешковато сидел в своем высоком с острыми луками седле с таким видом, будто все это торжество ему неприятно, и только время от времени вдруг пыжился и надменно поднимал голову, как обычно делают люди небольшого ума и высокого положения. Одежда на нем была хорватская: на голове сверкал шлем с золотой челенкой; над шлемом колыхались белые и красные перья; грудь была затянута блестящим железным панцирем, окованным золотыми гвоздями; на шее покачивалась медаль с изображением цесаря Рудольфа II; у пояса позванивал меч с тонкой серебряной насечкой, с плеч спускалась медвежья шуба. Странное впечатление производил этот маленький рыжий латник на фоне сопровождавшей его на конях пышной свиты вельмож. Кеглевичи, Бакачи, Драшковичи, Маленичи, Грегорианцы и другие статные, суровые хорватские юнаки, все в золоте и алмазах, завладели вниманием любопытной толпы.
Перед Каменными воротами бан остановил коня. Загремели пушки. Судья поднес ему ключи от города. В круг, образовавшийся около бана, вступил бледный верзила Нико Каптолович. Кашлянув раз-другой, он трижды поклонился и на языке славного Цицерона начал:
– Magnifiйe, egregie, spestabilis domine bane! [80]Однажды в древние времена прославленный Геркулес остановился на распутье: одна дорога прямая, торная, уходила в буйную зелень плодородной равнины, а другая, тернистая, поднималась на высокую гору…
Унгнад начал беспокойно помаргивать.
– …на высокую гору, – продолжал Каптолович, несколько смутившись. – Первый путь – путь к роскоши. Тернистый путь – стезя добродетели. Спрашивается, gloriose prorex noster3, [81]кто же этот Геркулес? Впрочем, нужно ли спрашивать, видя твой высокий стан, твои черные юнацкие глаза? Следует ли спрашивать, пошел ли Геркулес кремнистым путем добродетели, если мы сейчас собственными глазами видели, как его вельможность соизволил взобраться на нашу старую Гричскую гору?
Унгнад не очень дружил с латынью, но все же понял, что оратор в своей пышной речи превратил его из низенького в рослого, глаза его из серых вдруг стали черными. И дабы получить возможность продолжить путь по крутой загребской стезе добродетели, он отрубил:
– Bene! Bene! – пришпорил коня и поскакал с дворянами дальше.
А несчастный Каптолович так и остался с разинутым ртом, пока толпа не увлекла его за собой в Верхний город.
Перед представителями загребского капитула, перед всем собранием вельмож и дворян Хорватии барон Крсто Унгнад, положив правую руку на Евангелие, присягнул народу, что будет отстаивать вольности королевства. Потом его подхватили на руки и, восклицая: «Vivat banus!» – трижды подбросили вверх.
Хорватия получила бана!
Унгнад вначале с превеликим удивлением глядел на все, что делалось вокруг него, ничего подобного он в жизни не видел, но когда достославные сословия приступили к выбору сановников, избрав в первую голову подбаном Степко Грегорианца, когда в пространных речах, произнесенных по-латыни, принялись рассуждать о том, как помочь горю своей несчастной родины, Крсто начал зевать и, обратись к своему адъютанту Мельхиору Томпе Хоршовскому, заявил:
– Я голоден! Продолжим завтра, на сегодня хватит!
С веселыми восклицаниями расходилось дворянство по домам.
– Мы победили! – слышалось со всех сторон. – Грегорианец подбан!
* * *
В добром расположении духа, надрывая глотки, угощался народ на Хармице, где жарили вола; еще веселей бражничали господа. У отца настоятеля Нико Желничского шел пир горой. Во главе стола сидел новый подбан, Степко Грегорианец, в богатом наряде из красного бархата, с широкой саблей на боку. Сегодня Стецко был необычайно весел, черные глаза горели, в нем, казалось, играла каждая жилка. Тут же сидели казначей Михайло Коньский, судья Блаж Погледич, каноники Шипрак, Врамец и другие благородные господа. Но за тем же столом, как ни удивительно, оказались и городской судья Телетич, и нотариус Каптолович, и литерат Мате Вернич. Умный Нико Желничский умышленно свел горожан и вельмож, задумав добиться наконец их примирения.На длинном столе стояло блюдо с дымящимся ягненком. В высоких стеклянных кувшинах переливалось золотое вино хорватской лозы. Языки у гостей развязались, они чокались, пели, отпускали сальные шутки. Степко говорил мало, а пил много. Вдруг он вскочил и начал: – Ну и хорош ягненок, просто слюнки текут, на него глядючи! Так в свое время многие глотали слюнки, глядя на мой Медведград. Но сейчас этой обедне конец!
– Ради бога, magnifiсe! – принялся просить его хозяин, кинув взгляд на горожан.
– Bene, bene, reverendissime! – ответил подбан. – Я буду тише воды ниже травы! Только, мой преподобный друг, посуди сам, нас много, а ягненок маленький, голоден я дьявольски, сожрал бы целый Загреб. Почему ты не изжарил хотя бы теленка, ведь в Загребе их хоть пруд пруди, не правда ли, господин судья Телетич?
– Слава богу, в нашем свободном городе волки повывелись! – сердито отозвался городской судья.
– Господа, перестаньте! – вскочив с места, попросил Врамец. – Не отравляйте сладостный дар господень ядом ненависти. Да будет мир между вами!
– Конечно, вы правы, мой отец, – ответил, улыбаясь и прихлебывая вино, подбан. – Давайте есть и пить. Эка беда, нож у меня затупился. Эй, городской судья, одолжите-ка мне свою саблишку разделать ягненка, все равно она ни для чего другого не годится! Нуте-ка! А ваш poeta laureatus [82]Каптолович произнесет надгробное слово ягненку.
– Ха! ха! ха! – грохнули дворяне.
– Ну, давайте-ка вашу сабельку! Ну-ка, Телетич мой, – и подбан приподнялся.
– Пусть мала, да остра, magnifiйe, – прорычал городской судья, тоже поднимаясь, – как бы вам об нее не обрезаться.
– Давай саблю! – заревел в бешенстве Степко. – Зачем лавочникам сабля?
– Лавочники вам сейчас покажут зачем! – пригрозил Вернич.
– Что? Хо! Хо! Так, значит? Глядите-ка! Эти загребские скоты еще рычат! Вы забыли, что я подбан? Знайте свое шило, молоток да иглу. Трусы!
– Степко! – Коньский дернул его за подол.
– Что – Степко? – и подбан оттолкнул его. – Да, кипит у меня в груди; но сейчас я хозяин и буду судить по своей господской воле этих негодяев-торгашей, а за старые грехи сожгу дотла их трухлявое осиное гнездо!
– Это насилие sub salvo conductu! [83]Так поступают только разбойники! – вспылил Вернич, хватаясь за саблю.
В глазах Грегорианца засверкали молнии.
– Это я, значит, разбойник, негодяй! – крикнул Степко вне себя. – Вы, вы разбойники, вы отняли у меня сына, да, сына, о рабы! Но погодите, убей вас гром, – и Степко схватил кувшин и с размаху швырнул его в городского судью. Но тот быстро пригнул голову. Кувшин угодил в стену и разлетелся вдребезги, золотое вино брызнуло на испуганных гостей.
В тот же миг заблестели сабли. Вот-вот гости кинутся друг на друга и прольется кровь.
– Мир вам! – загремел могучий голос Желничского. – Се дом мира, а не разбойничий притон! Вложите, господа, свои сабли в ножны, и да будет вам стыдно, что воздаете мне злом за добро! Не ведал я, magnifiйe, что вашей душой овладел нечистый дух, а вас, господа старейшины, попрошу извинить за то, что вас оскорбили под этим кровом.
– Значит, и вы? – ухмыляясь, промолвил подбан. – Bene! Вон из этого поповского гнезда. А вам, загребчанам, клянусь богом, я буду люто мстить. Или я или вы!
И подбан вместе с дворянами покинул дом настоятеля.
Вскоре городские старейшины объявили уважаемым горожанам о том, что произошло у настоятеля. Город взволновался.
– Затворить городские ворота! – приказал Якопович.
– Но господин бан распорядился, – возразил судья, – чтобы во время сабора ворота не закрывались ни днем ни ночью!
– Затворите городские ворота, – повторил Якопович, – я отвечаю! В этом городе хозяева мы, я ваш посланник в саборе. Объявите гражданам, чтобы были начеку. И позаботьтесь, чтобы ночью город охранялся солдатами.
– Bene, – сказал судья, – будь по-вашему. Вы наш посланник. Прежде всего заприте Каменные ворота, а ключ отдайте на хранение Петару Крупичу.
По старому обычаю, ключи от городских ворот хранились не у наемных вратарей, а поочередно у старейшин или рядовых граждан; на этот раз судья приказал передать ключи ювелиру.
* * *
Время приближалось к десяти. В небе, над Каменными воротами, стояла луна, сосульки в ее лучах сверкали как алмазы. В городе было тихо и спокойно. Только со стороны Хармицы, где стояли шатры банского войска, доносились крики и шум.– Дорогой отец, – сказала Дора, – вот ключ, лампа и кресало, если понадобится отворить городские ворота. А здесь кабаница и шапка, холод такой, что лед трещит. Береги себя, ради бога, а сейчас спокойной ночи, дорогой отец!
– Доброй ночи, милая Дорица! – отозвался золотых дел мастер, укладываясь на скамью в своей мастерской.
В караульном помещении у Каменных ворот цесарские мушкетеры, которые еще днем пришли сюда под командой Блажа Пернхарта, спали блаженным сном.
Вдруг за воротами послышались топот и шум. Потом кто-то стал неистово стучать в ворота. Десятник Иван Унройтер вскочил, побежал к дому ювелира и крикнул: «Эй, мастер! Вставайте! Стучат в ворота!»
Вскоре из дому вышел закутанный в кабаницу старый Крупич с большим фонарем в руке.
– Кого бог несет? – спросил Крупич.
– Отворите! Господа посланники, sub salvo conductu королевского величества, – отозвался незнакомый голос.
Ювелир отпер ворота. Широкие створки распахнулись, и в город ворвалась ватага бешеных всадников, в руках у них были факелы, бросавшие кровавый отблеск на белый снег. Узнав в вожаке Степко Грегорианца и своего соседа Михаила Коньского, Крупич испугался, но в тот же миг взял себя в руки.
– Добрый вечер и спокойной ночи, ваша вельможность! – промолвил Петар и поклонился.
– Вы почему запираете ворота? Трусы! Боитесь, что вас украдут? Разве вам неизвестен приказ бана? А кто вы такой? – грубо допрашивал полупьяный Грегорианец.
– Петар Крупич, золотых дел мастер, к услугам вашей светлости, – спокойно ответил старик.
– Ха, ха, ха! Так это ты, старый негодяй! Отец блудницы, приворожившей моего сына! Хорошо, что я до тебя наконец добрался, сукин ты сын! Теперь ты от меня не уйдешь! Вот тебе, получай, дьявол! – крикнул в неистовстве подбан и ударил старика кулаком в лицо с такой силой, что тот сразу залился кровью. Потом, соскочив с лошади, набросился как бешеный на мастера и начал зверски избивать и таскать его за волосы.
– Ой! Ой! Ради ран Христа! На помощь! Убивают! – возопил несчастный старик. Крупич без сознания повалился на землю, на белом снегу зачернели кровавые пятна.
– Ну-ка, ребята! – обратился подбан к своим людям. – Из-за этого гада погибли два ваших товарища – Ивша и Лацко! Отомстите за них!
Точно сорвавшиеся с цепи псы, набросились слуги на старика, беспощадно топча его ногами.
– Сдохни, подлец! – заревел один из них и взмахнул топором, намереваясь отрубить жертве голову. Но в этот миг десятник Унройтер как лев кинулся на слугу и схватил его за руку. Началась жестокая схватка.
– На помощь! – крикнул десятник.
В тот же миг из дома ювелира выбежала женщина в белой ночной рубашке и стрелой кинулась к воротам. Она дрожала, как тростинка. Ее крохотные босые ноги проваливались в снегу, пышные волосы бились о плечи. Кровавые языки пламени осветили ее искаженное ужасом лицо – она увидела окровавленного отца.
– Отец! – крикнула она. – Иисус и Мария! – И бросилась к нему.
– Ха! – прорычал Степко, увидав девушку. – Вот она, блудница! Слуги, убейте эту змею!
– Назад! – загремел могучий голос. – Мушкетеры, стройся, ружья на прицел!
Степко растерялся. Из караульного помещения выбежали сорок мушкетеров под командой капитана Пернхарна и нацелили свои мушкеты на подбана и его свору.
– Унройтер, – обратился капитан к молодому десятнику, который уже справился со слугой, – сзывайте горожан!
Десятник выстрелил в воздух.
– А вы, милостивый государь, – продолжал капитан, обращаясь к Степко, – подобно разбойнику нарушили salvum conductum! Сейчас вы и ваши друзья отправитесь смирнехонько по домам, а я доложу о происшествии своему генералу.
Подбан, заскрежетав зубами, помчался со своей ватагой в дом свояка Коньского, злой как тигр, готовый испепелить Загреб.
Вскоре вокруг окровавленного старика собралась большая толпа горожан. Громко звучали среди ночной тишины их брань и проклятья. В сердце каждого кипело желание отомстить.
– Разнести дом Михаила Коньского! – слышалось со всех сторон. – Убить Грегорианца!
– Стойте, братья! – громко крикнул Якопович, внезапно появившись в толпе взволнованных загребчан. – Стойте! Хозяин Медведграда хочет скрутить нас в бараний рог, а мы обуздаем его законом. Он кровно оскорбил нас, свободных граждан, он поклялся загубить либо себя, либо нас. Добро! Вот я кладу правую руку на окровавленную голову почтенного старца и левую на голову чистой девушки и клянусь вам, что не успокоюсь до тех пор, пока не будет уничтожен наглый злодей Степко Грегорианец.
– Поклянитесь и вы! – обратился Блаж Штакор к толпе.
– Клянемся! – закричали граждане, вздымая руки к небу.
17
Это случилось в бурную ночь спустя несколько дней после достопамятного провозглашения бана. Ломая ветви, налетел неистовый южный ветер, снег таял, с крыш текла вода. Кровавый месяц поднимался в небо, облака мчались в безумном беге. Через площадь Св. Марка в Месницкий квартал пробиралась, словно тень, прижимаясь к стенам, чтобы никто не заметил, маленькая черная фигура. Человек был закутан в кабаницу. Вот он подошел к дому с садом. В окнах горел свет, изнутри доносился глухой гомон голосов. Карлик остановился, измерил взглядом высоту забора, мигом вскарабкался на него и перебрался на старую яблоню, стоявшую неподалеку от дома. С дерева он мог видеть и слышать все, что происходило в доме. Карлик оседлал сук, согнувшись, прижался к дереву, и теперь никто уже не обнаружил бы, что на яблоне прячется человек. Если бы кто-нибудь наблюдал в эту минуту за карликом, то увидел бы, с каким жадным любопытством он следит за всем, что происходит в доме. Впрочем, там было на что поглядеть!
В просторной комнате сидело вокруг стола и стояло у стен довольно пестрое общество. За столом, во главе с Якоповичем, расположились городские старейшины: Телетич, Каптолович, Вернич, Блашкович, Жупан, Барберин и Бигон а в сторонке толпились мастера прочих цехов, – собрались они, чтобы сговориться, как смыть оскорбление, нанесенное городу Степко Грегорианцем.
– Итак, – внушительно начал Якопович, – братья горожане именитого города, пришло время доказать, что мы свободные и независимые люди! Вы поклялись, да и без клятв ясно, что все мы, как один, должны встать на защиту своих прав. На ваших глазах на вашей земле, где действуют ваши законы, использовав право свободного проезда, хозяин Медведграда, одержимый каким-то злым бесом, поднял руку на старика, и невинная кровь оросила загребскую землю. Вы слышали также, как тот же наш кровный враг изрыгал хулу на господина судью и прочих старейшин города за столом у господина настоятеля. Если мы настоящие мужи, если мы достойны наших вольностей, мы докажем это на деле и смоем свой позор, а коли потребуется, дойдем до самого короля.
– Optime, optime, amice! – с глубокомысленным видом прогнусавил Каптолович. – И меня еще жжет слово «разбойник», которым наградил меня вельможный господин подбан за жарким, в чем, полагаю, и заключается его главная вина, ибо ежели господин подбан и не надавал нам оплеух, то, обругав нас «разбойниками», тем самым обругал всех без исключения граждан и, следовательно, неслыханно оскорбил honorabilem magtstratum [84]и весь город. Неприятно еще и то, что господин подбан оттаскал за волосы и кинул в снег уважаемого ювелира, ведь старый Крупич в такую непогоду мог и простудиться. Все сие противоречит закону, а что противоречит закону, значит, против закона, а всякое преступление требует наказания. Но, qui bene distinguit, bene docet. [85]Я следую лишь букве закона! А что говорит закон, наша Золотая булла? Слушайте! Capitulum de vituperiis. [86]«И тот, кто даст кому затрещину или оттаскает за волосы, платит сто динаров…».
– Но дорогой брат, – остановил его Мате Вернич, – этот закон действителен, если, скажем, я тебя или ты меня ударишь или, к примеру, уважаемые мастера оттаскают друг друга за чупрун. Только для горожан! Подбан же нашему суду не подлежит.
– Да, да, черт возьми, – ответил Каптолович, – я совсем и позабыл! Quid facturi? [87]Как же тогда? Может, договоримся с подбаном? Пускай заплатит…
– Я полагаю иначе! – загремел огромный Блаж Штакор, ударив кулаком по столу. – Честь и слава нашим достославным старейшинам, почет и уважение вам, почтеннейшие братья по цеху, но, коль сыт, и сладкий кусок в горло не лезет. У нас у всех одна голова, одна шкура! Явится кто снимать с меня голову да сдирать шкуру, а я ему: «Поторгуемся, плати за шкуру грош да за голову два!» Как? Согласны? Черта с два! Явится кто ко мне в кузницу и начнет под носом кулаками размахивать, что я стану делать? Хвать его за ворот, бац по голове молотком, чтобы забыл ко мне и дорогу! А что для меня кузница, то для нас всех именитый город. Для чего возведены стены? Чтобы коты по ним разгуливали? Для чего писаны привилегии? Чтобы черви их точили? Дудки! Нужно дать по рукам каждому, кто вмешивается в наши дела. Какие тут церемонии, к чему долгие обедни! Своими правами я обязан только себе, и кровь свою не продаю за динары! Старый Крупич наш человек. Вряд ли речь идет о насморке, он не женщина! Ну, а если бы его зарезали эти бешеные волки, как скотину, не помогли бы и святые Кузьма с Демьяном! Господин Каптолович говорил очень разумно, на то он и старейшина, у него должна быть умная голова, но я по-простецки маракую иначе! Если мы мужчины, давайте засучивать рукава, а ежели бабы, пошли за печь, пускай дерутся другие. И все мы думаем так! Господин Якопович не раз доказывал нам, что он болеет за нас и наши права. Если мы отдадим ему в руки свои права, они не будут втоптаны в грязь. Пусть делает то, что ему подсказывает его светлая голова, и тогда каждый из нас может спать спокойно.
– Правильно! – закричали в один голос горожане.
– Однако, – заметил Телетич, – может быть, стоит все-таки уладить дело с баном, ведь господа подвыпили.
– In vino Veritas, amice judex!. [88]
– Пусть господин Якопович поступает так, как найдет нужным! – шумно отозвались горожане.
– Я согласен, братья! – промолвил, поднимаясь, хозяин. – За вас я отдам и кровь и жизнь! Завтра отправлюсь к бану, чтобы выразить ему протест против насильственных действий Грегорианца, пусть нас рассудит королевский суд. Затем поеду самолично к королю как ваш посланник на пожунский сабор, чтобы и там во всеуслышанье заявить, какие насилия чинят над нами. Вы же, братья, держите ухо востро! Осмотрите оружие, почистите пушки, заготовьте порох и свинец; помните, что у Грегорианца много друзей, и они могут причинить нам много бед. Будь что будет! Умирать – так вместе, и да поможет нам бог!
– С нами бог! – крикнули все.
Человечек на дереве, заметив, что общество собирается расходиться, спустился, как кошка, на улицу и двинулся обратно через площадь Св. Марка. Была полночь. Посреди площади стоял верзила Гаруц с алебардой и рогом в руках. Вдруг он завыл как волк:
– Хозяева и хозяйки, пробило двенадцать…
– Servus, [89]Джюка! – крикнул ему в самое ухо человечек и, хлопнув по плечу, поспешил ко дворцу Михаила Коньского.
– Что…о…о? – опешил Гаруц. – Чо…ко…лин? Дух? Святой Флориан, помоги! – И, перекрестившись, бедный ночной сторож пустился со всех ног домой.
Чоколин, а это был он, остановился перед домом Коньского, нагнулся, поднял камешек и бросил его в крайнее окно. Окно отворилось.
– Ты, Чоколин? – раздался из окна густой бас.
– Да, ваша милость! – ответил вполголоса цирюльник.
– Ну что? Где Павел?
– В Загребе. Заходил к дочери Крупича. Собирается на ней жениться.
– Вздор несешь!
– Я, ваша милость, в здравом уме. Хочет жениться.
– Тысяча чертей…
– Успокойтесь, ваша милость. Этому не бывать! Однако другая беда не за горами. Скажу вам в двух словах. Ух! Холодно!
– Что такое?
– Загребчане поднимаются против вашей милости!
– Как же?
– У Якоповича собирались наши умные городские головы решать, с какой стороны на вас ударить.
– Много их?
– Изрядно! Впрочем, будь их хоть целое войско, не страшно, мозги-то у них куриные. Но Якопович настоящий дьявол, змея подколодная. Ух, чертов ветер! Как задувает! Договорились они подать на вашу милость жалобу и бану, и королю, и пожунскому сабору. Завтра-послезатра приду и все вам толком расскажу. А сейчас бегу.
– Куда? Войди в дом!
– Не могу. Дело есть. Доброй ночи, ваша милость!
И брадобрей засеменил прочь. Добравшись до южной городской стены, он осмотрелся, нет ли поблизости стражи. Затем подполз к стоявшему на стене дереву, привязал к нему веревку и неторопливо и легко спустился со стены.
– Стой! – раздался вдруг голос часового с отдаленной башни.
Никто не отозвался. Грянул выстрел, пуля ударила в снег, а прижавшийся к стене горбун громко захохотал.
– Спокойной ночи, голубчик! Побереги порох! И в другой раз целься лучше!
И точно сквозь землю провалился.
Вдруг скрипнула дверь. Клара вздрогнула. В комнату вошел Чоколин, весь в грязи, мокрый.
– Вот и я, сударыня! – сказал он, кланяясь.
– Наконец-то!
– Ничего удивительного. До сих пор не отдышусь. Всю ночь брел по колени в снегу, и волки на каждом шагу говорили мне: «Добрый вечер!»
– Ну как? – спросила Клара, пытливо поднимая голову.
– Плохо! Не обессудьте, ваша милость, на сей раз я ворон.
– Рассказывай, все рассказывай, – нетерпеливо прошептала Клара, опускаясь в кресло.
– С чего же начать! Язык от злости к небу прилипает.
– Что Павел?
– Он в Загребе. Вы знаете, его дядя Бальтазар сумасшедший чудак. И терпеть не может Степко. И вот, чтобы досадить ему, Бальтазар подарил Павлу Мокрицы, чтобы молодой человек больше не зависел от отца. Он ведь уже совершеннолетний. Цесарь за проявленную под Купой доблесть произвел его в капитаны и прислал золотую цепь. Сейчас он сам себе господин!
– Ну и что же? – спросила Клара, впиваясь в цирюльника глазами.
– Что? – бросил тот, пожимая плечами. – Женится на Доре.
– Это невозможно, этого не должно быть! – вскочив, закричала Клара, дрожа как осиновый лист.
– И все же это будет. Кто может ему запретить?
– Ты лжешь! Все это сказки!
– Сказки? Нет, ваша милость. Послушайте. Приехав из Купы с этим своим антихристом-влахом, господин Павел направился прямо к Доре. С тех пор как я, едва выплыв из Савы, поступил к вам на тайную службу, я издалека следил за каждым шагом молодого Грегорианца. Дьявольски трудная работа, особенно из-за того… да, чертова, говорю, работа! В лагере и в селах еще куда ни шло. Кто знает Чоколина? Но в Загребе, где даже ночью меня узнает любая старуха, в Загребе, где известно, что я замешан в деле у перевоза, и где думают, что я умер, это вам не шуточки! И все-таки я пробрался туда за Павлом. Видел и старого Степко. Разъярился он на сына, что бык. Сейчас, покуда в Загребе сабор, он остановился у Коньского. А я, переодевшись крестьянином, тоже живу в его доме вроде бы как его кмет. До Крупичей рукой подать. Дело пустяковое. Во дворе Коньского стоит старый сарай. Забрался я как-то на чердак поглядеть, что делается у Крупичей. Вижу, Крупич в постели, больной, вы, госпожа, верно, слышали, как избил его старый Грегорианец в день святой Агаты?
В просторной комнате сидело вокруг стола и стояло у стен довольно пестрое общество. За столом, во главе с Якоповичем, расположились городские старейшины: Телетич, Каптолович, Вернич, Блашкович, Жупан, Барберин и Бигон а в сторонке толпились мастера прочих цехов, – собрались они, чтобы сговориться, как смыть оскорбление, нанесенное городу Степко Грегорианцем.
– Итак, – внушительно начал Якопович, – братья горожане именитого города, пришло время доказать, что мы свободные и независимые люди! Вы поклялись, да и без клятв ясно, что все мы, как один, должны встать на защиту своих прав. На ваших глазах на вашей земле, где действуют ваши законы, использовав право свободного проезда, хозяин Медведграда, одержимый каким-то злым бесом, поднял руку на старика, и невинная кровь оросила загребскую землю. Вы слышали также, как тот же наш кровный враг изрыгал хулу на господина судью и прочих старейшин города за столом у господина настоятеля. Если мы настоящие мужи, если мы достойны наших вольностей, мы докажем это на деле и смоем свой позор, а коли потребуется, дойдем до самого короля.
– Optime, optime, amice! – с глубокомысленным видом прогнусавил Каптолович. – И меня еще жжет слово «разбойник», которым наградил меня вельможный господин подбан за жарким, в чем, полагаю, и заключается его главная вина, ибо ежели господин подбан и не надавал нам оплеух, то, обругав нас «разбойниками», тем самым обругал всех без исключения граждан и, следовательно, неслыханно оскорбил honorabilem magtstratum [84]и весь город. Неприятно еще и то, что господин подбан оттаскал за волосы и кинул в снег уважаемого ювелира, ведь старый Крупич в такую непогоду мог и простудиться. Все сие противоречит закону, а что противоречит закону, значит, против закона, а всякое преступление требует наказания. Но, qui bene distinguit, bene docet. [85]Я следую лишь букве закона! А что говорит закон, наша Золотая булла? Слушайте! Capitulum de vituperiis. [86]«И тот, кто даст кому затрещину или оттаскает за волосы, платит сто динаров…».
– Но дорогой брат, – остановил его Мате Вернич, – этот закон действителен, если, скажем, я тебя или ты меня ударишь или, к примеру, уважаемые мастера оттаскают друг друга за чупрун. Только для горожан! Подбан же нашему суду не подлежит.
– Да, да, черт возьми, – ответил Каптолович, – я совсем и позабыл! Quid facturi? [87]Как же тогда? Может, договоримся с подбаном? Пускай заплатит…
– Я полагаю иначе! – загремел огромный Блаж Штакор, ударив кулаком по столу. – Честь и слава нашим достославным старейшинам, почет и уважение вам, почтеннейшие братья по цеху, но, коль сыт, и сладкий кусок в горло не лезет. У нас у всех одна голова, одна шкура! Явится кто снимать с меня голову да сдирать шкуру, а я ему: «Поторгуемся, плати за шкуру грош да за голову два!» Как? Согласны? Черта с два! Явится кто ко мне в кузницу и начнет под носом кулаками размахивать, что я стану делать? Хвать его за ворот, бац по голове молотком, чтобы забыл ко мне и дорогу! А что для меня кузница, то для нас всех именитый город. Для чего возведены стены? Чтобы коты по ним разгуливали? Для чего писаны привилегии? Чтобы черви их точили? Дудки! Нужно дать по рукам каждому, кто вмешивается в наши дела. Какие тут церемонии, к чему долгие обедни! Своими правами я обязан только себе, и кровь свою не продаю за динары! Старый Крупич наш человек. Вряд ли речь идет о насморке, он не женщина! Ну, а если бы его зарезали эти бешеные волки, как скотину, не помогли бы и святые Кузьма с Демьяном! Господин Каптолович говорил очень разумно, на то он и старейшина, у него должна быть умная голова, но я по-простецки маракую иначе! Если мы мужчины, давайте засучивать рукава, а ежели бабы, пошли за печь, пускай дерутся другие. И все мы думаем так! Господин Якопович не раз доказывал нам, что он болеет за нас и наши права. Если мы отдадим ему в руки свои права, они не будут втоптаны в грязь. Пусть делает то, что ему подсказывает его светлая голова, и тогда каждый из нас может спать спокойно.
– Правильно! – закричали в один голос горожане.
– Однако, – заметил Телетич, – может быть, стоит все-таки уладить дело с баном, ведь господа подвыпили.
– In vino Veritas, amice judex!. [88]
– Пусть господин Якопович поступает так, как найдет нужным! – шумно отозвались горожане.
– Я согласен, братья! – промолвил, поднимаясь, хозяин. – За вас я отдам и кровь и жизнь! Завтра отправлюсь к бану, чтобы выразить ему протест против насильственных действий Грегорианца, пусть нас рассудит королевский суд. Затем поеду самолично к королю как ваш посланник на пожунский сабор, чтобы и там во всеуслышанье заявить, какие насилия чинят над нами. Вы же, братья, держите ухо востро! Осмотрите оружие, почистите пушки, заготовьте порох и свинец; помните, что у Грегорианца много друзей, и они могут причинить нам много бед. Будь что будет! Умирать – так вместе, и да поможет нам бог!
– С нами бог! – крикнули все.
Человечек на дереве, заметив, что общество собирается расходиться, спустился, как кошка, на улицу и двинулся обратно через площадь Св. Марка. Была полночь. Посреди площади стоял верзила Гаруц с алебардой и рогом в руках. Вдруг он завыл как волк:
– Хозяева и хозяйки, пробило двенадцать…
– Servus, [89]Джюка! – крикнул ему в самое ухо человечек и, хлопнув по плечу, поспешил ко дворцу Михаила Коньского.
– Что…о…о? – опешил Гаруц. – Чо…ко…лин? Дух? Святой Флориан, помоги! – И, перекрестившись, бедный ночной сторож пустился со всех ног домой.
Чоколин, а это был он, остановился перед домом Коньского, нагнулся, поднял камешек и бросил его в крайнее окно. Окно отворилось.
– Ты, Чоколин? – раздался из окна густой бас.
– Да, ваша милость! – ответил вполголоса цирюльник.
– Ну что? Где Павел?
– В Загребе. Заходил к дочери Крупича. Собирается на ней жениться.
– Вздор несешь!
– Я, ваша милость, в здравом уме. Хочет жениться.
– Тысяча чертей…
– Успокойтесь, ваша милость. Этому не бывать! Однако другая беда не за горами. Скажу вам в двух словах. Ух! Холодно!
– Что такое?
– Загребчане поднимаются против вашей милости!
– Как же?
– У Якоповича собирались наши умные городские головы решать, с какой стороны на вас ударить.
– Много их?
– Изрядно! Впрочем, будь их хоть целое войско, не страшно, мозги-то у них куриные. Но Якопович настоящий дьявол, змея подколодная. Ух, чертов ветер! Как задувает! Договорились они подать на вашу милость жалобу и бану, и королю, и пожунскому сабору. Завтра-послезатра приду и все вам толком расскажу. А сейчас бегу.
– Куда? Войди в дом!
– Не могу. Дело есть. Доброй ночи, ваша милость!
И брадобрей засеменил прочь. Добравшись до южной городской стены, он осмотрелся, нет ли поблизости стражи. Затем подполз к стоявшему на стене дереву, привязал к нему веревку и неторопливо и легко спустился со стены.
– Стой! – раздался вдруг голос часового с отдаленной башни.
Никто не отозвался. Грянул выстрел, пуля ударила в снег, а прижавшийся к стене горбун громко захохотал.
– Спокойной ночи, голубчик! Побереги порох! И в другой раз целься лучше!
И точно сквозь землю провалился.
* * *
Госпожа Клара в черном бархатном платье беспокойно ходила взад и вперед по комнате самоборской башни. Она то нетерпеливо разгребала серебряной лопаточкой угли в камине, то смотрела в окно, то снова принималась ходить. День выдался холодный и пасмурный. В долине клубился туман. Тоска змеей угнездилась в сердце. Необычайная бледность покрывала ее лицо, только вокруг глаз залегли красные круги, но не слезы были тому причиной. Губы красавицы порой вздрагивали, глаза закрывались, а рука непрестанно поглаживала платье.Вдруг скрипнула дверь. Клара вздрогнула. В комнату вошел Чоколин, весь в грязи, мокрый.
– Вот и я, сударыня! – сказал он, кланяясь.
– Наконец-то!
– Ничего удивительного. До сих пор не отдышусь. Всю ночь брел по колени в снегу, и волки на каждом шагу говорили мне: «Добрый вечер!»
– Ну как? – спросила Клара, пытливо поднимая голову.
– Плохо! Не обессудьте, ваша милость, на сей раз я ворон.
– Рассказывай, все рассказывай, – нетерпеливо прошептала Клара, опускаясь в кресло.
– С чего же начать! Язык от злости к небу прилипает.
– Что Павел?
– Он в Загребе. Вы знаете, его дядя Бальтазар сумасшедший чудак. И терпеть не может Степко. И вот, чтобы досадить ему, Бальтазар подарил Павлу Мокрицы, чтобы молодой человек больше не зависел от отца. Он ведь уже совершеннолетний. Цесарь за проявленную под Купой доблесть произвел его в капитаны и прислал золотую цепь. Сейчас он сам себе господин!
– Ну и что же? – спросила Клара, впиваясь в цирюльника глазами.
– Что? – бросил тот, пожимая плечами. – Женится на Доре.
– Это невозможно, этого не должно быть! – вскочив, закричала Клара, дрожа как осиновый лист.
– И все же это будет. Кто может ему запретить?
– Ты лжешь! Все это сказки!
– Сказки? Нет, ваша милость. Послушайте. Приехав из Купы с этим своим антихристом-влахом, господин Павел направился прямо к Доре. С тех пор как я, едва выплыв из Савы, поступил к вам на тайную службу, я издалека следил за каждым шагом молодого Грегорианца. Дьявольски трудная работа, особенно из-за того… да, чертова, говорю, работа! В лагере и в селах еще куда ни шло. Кто знает Чоколина? Но в Загребе, где даже ночью меня узнает любая старуха, в Загребе, где известно, что я замешан в деле у перевоза, и где думают, что я умер, это вам не шуточки! И все-таки я пробрался туда за Павлом. Видел и старого Степко. Разъярился он на сына, что бык. Сейчас, покуда в Загребе сабор, он остановился у Коньского. А я, переодевшись крестьянином, тоже живу в его доме вроде бы как его кмет. До Крупичей рукой подать. Дело пустяковое. Во дворе Коньского стоит старый сарай. Забрался я как-то на чердак поглядеть, что делается у Крупичей. Вижу, Крупич в постели, больной, вы, госпожа, верно, слышали, как избил его старый Грегорианец в день святой Агаты?