Шепард Люциус. Лишь частично здесь

   Поцелуй длится не очень долго, но достаточно долго, чтобы превратиться в целую историю: постепенный переход от поверхностного контакта к глубокому погружению, исследование горячих языков и возбужденного дыхания друг друга; но как только они достигают момента полной близости и чувствуют нестерпимый жар в крови, Алисия прерывает поцелуй, приближает губы к уху Бобби и шепчет лихорадочно, прерывисто:
   – Спасибо тебе... спасибо тебе огромное!
   Потом встает, берет сумочку и дипломат, улыбается с сожалением и говорит:
   – Мне нужно уйти.
   – Подожди! – Он хватает ее за руку, но она вырывается.
   – Извини, – говорит Алисия. – Но мне нужно уйти... сейчас же. Извини, пожалуйста.
   И она стремительной походкой направляется к выходу, оставляя Бобби в тяжелом недоумении, с половинчатой эрекцией, с моментально внесенным в реестр памяти воспоминанием о поцелуе, нежность, мимолетность и сексуальная напряженность которого подлежат тщательному исследованию и оценке по шкале страсти, о значении которого можно только догадываться... К тому времени, когда он приходит к такому заключению и внезапно осознает, что Алисия действительно и бесповоротно ушла, и решает броситься за ней следом, она уже скрывается за дверью. А когда Бобби достигает выхода и толчком плеча распахивает дверь, она уже находится в двадцати пяти – тридцати футах от него, торопливо шагает по густо затененному тротуару, между длинным рядом припаркованных автомобилей и витринами магазинов; он хочет выкрикнуть ее имя, но тут она вступает в полосу света, льющегося из окон кафе, и вдруг он замечает, что туфли у нее голубые. Светло-голубые, с шелковистым блеском, и на вид такой же формы, как половина туфельки, оставленная на стойке бара. Если, конечно, она там осталась. Теперь он уже не помнит. Неужели Алисия забрала ее с собой? Вопрос дикий, пугающий, порожденный леденящим душу подозрением, которое Бобби не в силах отвергнуть полностью; и несколько мгновений он разрывается между желанием броситься следом за Алисией и желанием вернуться в бар и посмотреть, на месте ли туфелька. В конечном счете, это самое важное. Проверить, забрала ли она туфельку, и – если забрала – понять значение, разгадать смысл такого поступка. Решила ли она, что это подарок, или просто настолько сильно хотела заполучить в свое владение эту вещь (возможно, с целью удовлетворить некую свою невротическую причуду), что решила вроде как украсть ее, сбила Бобби с толку своим поцелуем и быстро слиняла, прежде чем он обнаружил пропажу. Или же (и он все больше склоняется к такой мысли) туфелька изначально принадлежала Алисии. Чувствуя себя полным идиотом, но отказываясь это признать, Бобби смотрит, как она ступает с тротуара на проезжую часть и переходит улицу на следующем перекрестке, теряясь в толпе других пешеходов. Вереница автомобилей заслоняет вид. Все еще размышляя, не последовать ли за ней, он с полминуты стоит на месте и гадает, правильно ли он все понял. Холодный ветер завивается подобием прозрачного шарфа вокруг шеи, сквозь дырку в подошве правого ботинка начинает просачиваться влага. Бобби щурится, вглядываясь в далекую перспективу темной улицы за перекрестком, а потом подавляет последний слабый импульс и рывком открывает дверь «Блю леди». Гул голосов и звуки музыки накатывают на него волной и уносятся в ночь, словно покидающий сцену призрак шумного сборища, и он входит в бар, хотя в глубине души уже знает, что туфелька со стойки исчезла.
 
   Иммунитет Бобби против ямы сошел на нет. Утром он чувствует себя, как лососина недельной давности. Лихорадка обращает кости в хрупкое стекло и поражает гнилью мышцы. Глубокий грудной кашель и жуткий озноб; кислый желтый запах пота. Он отхаркивается густой слизью, похожей на свернувшееся молоко. Следующие сорок восемь часов он может думать только о двух вещах. Лекарства и Алисия. Мысль о ней ни на минуту не оставляет Бобби, вплетается в ткань бреда, обвивает каждую мысль, будто спираль РНК^[10], но он еще не в состоянии ясно осознать, что думает и чувствует. Через пару дней жар спадает. Бобби берет одеяло, подушку, стакан апельсинового сока, выползает в гостиную и устраивается на диване. «Что, получше стало?» – спрашивает сосед, и Бобби говорит: «Да, немного». Через несколько секунд сосед отдает ему пульт дистанционного управления и скрывается в своей комнате, где проводит весь день за компьютерными играми. Главным образом «Квейк». Из-за двери доносится рев демонов и треск пулеметов.
   Бобби переключает каналы и выбирает Си-эн-эн, где поочередно показывают вид Эпицентра с высоты птичьего полета и кадры студии, в которой привлекательная брюнетка разговаривает с разными мужчинами и женщинами об одиннадцатом сентября, о войне и необходимости восстановиться после потрясения. Через полчаса Бобби приходит к выводу, что, если люди слышат только это – пустую, бездарную болтовню о жизни, смерти и исцелении, – значит, они ничего не знают и не понимают. Яма похожа на огромную свалку, где желтые бульдозеры разгребают строительный мусор. Кадры не дают представления о глубине ямы, которая, когда в нее спускаешься, кажется бездонной и вечной, словно древний разрушенный колодец. Бобби снова переключает каналы, находит старый фильм про Джека Потрошителя с Майклом Кейном^[11], убавляет звук и смотрит, как сыщики в длинных черных пальто торопливо шагают по тускло освещенным улицам, а мальчишки-газетчики выкрикивают новости о последнем зверском убийстве. Он начинает сводить воедино все, о чем говорила Алисия. Все по порядку. Начиная от «я только что с похорон» и «все продолжают жить своей жизнью, но я еще не готова» до «поэтому я и прихожу сюда... чтобы понять, какая часть моего существа умерла» и «мне нужно уйти». Ее чудесное преображение... Не померещилось ли Бобби? Воспоминание кажется нереальным, но, с другой стороны, все воспоминания нереальны; и в тот момент, когда произошло преображение, он уже совершенно точно знал, кто и что она; и, когда Алисия забрала со стойки туфельку – предмет, позволивший ей понять наконец, что с ней случилось, – она всего лишь вернула свою собственность. Конечно, все можно объяснить иначе, и существует великий соблазн принять другие объяснения: что она просто нервозная деловая женщина, отдыхавшая в баре от скучного корпоративного здравомыслия; что как только она осознала, где находится и чем занимается, она схватила сувенир и удрала назад к своим сетевым графикам, факсам, распечаткам, зерновым фьючерсам и свиданиям за бокалом мартини с каким-нибудь милягой из рекламного отдела, который в конце концов затрахает ее до потери сознания, а потом будет рассказывать обычные истории в духе «она сама этого хотела» своим приятелям в тренажерном зале. В конечном счете, вот кто она такая, невзирая на обстоятельства. Несчастливая женщина с несчастливой судьбой, желающая большего, но еще неспособная понять, как сама себя загнала в тупик. Но все, что он прозрел в Алисии в последний вечер в «Блю леди», чудесное преображение, подобное невольному откровению... несмотря на весь соблазн удовлетвориться обычными объяснениями, эти воспоминания не вычеркнуть из памяти. Бобби выходит на работу только через неделю. Приходит поздно, когда уже стемнело и зажглись прожектора, и испытывает смутное желание сообщить своему бригадиру, что увольняется. Он показывает пропуск на входе и спускается в яму, высматривая Пинео и Мазурека. Огромные желтые бульдозеры стоят неподвижно, вокруг толпятся люди, и Бобби понимает, что из-под завалов недавно извлекли очередное тело, ритуальная минута молчания только-только завершилась и после недолгого перерыва работа вот-вот возобновится. Бобби не особо хочет присоединяться к остальным и встает у стены из огромных бетонных плит, расколотых и беспорядочно нагроможденных одна на другую, с черными провалами теней между ними и ужасами, погребенными глубоко внизу. Он стоит там с минуту, а потом вдруг чувствует спиной близкое присутствие Алисии. Нет, ничего похожего на историю о привидениях. Никакого дикого холода, никаких ледяных мурашек по коже, никакого потустороннего завывания. Все равно что сидеть с нею в баре. Ее тепло, аромат ее духов, ее нервное напряжение. Только сейчас все кажется слабее, неуловимей: еле ощутимое присутствие в этом мире. Бобби боится, что тонкая связь между ними лопнет, если он обернется на нее посмотреть. В любом случае, наверное, она незрима. Ничего стивен-кинговского, никаких призраков Алисии, зависшей в нескольких дюймах от земли, с чудовищными смертельными ранами на теле. Она лишь частица себя, воссозданная здесь усилием воли, менее вещественная, чем струйка дыма, менее внятная, чем тихий шепот. «Алисия», – медленно произносит Бобби, и впечатление ее близкого присутствия усиливается. Запах духов становится слышнее, волны тепла интенсивнее. «Я понял, что тебе нужно уйти», – говорит он, а потом вдруг испытывает такое ощущение, будто она снова обнимает его, обволакивает, притягивает всем оставшимся теплом своего существа. Он почти чувствует под рукой ее гибкую талию, тонкие ребра, мягкую грудь и жалеет, что они не могут быть вместе. Один-единственный раз. Не для того, чтобы попотеть в постели и дать сонные обещания друг другу, и снова потерять голову, и снова овладеть собой, и с чувством горького разочарования разойтись в разные стороны, но потому, что в большинстве случаев люди лишь частично соприкасаются здесь, в земном мире, как они с Алисией соприкоснулись в «Блю леди», узнав друг друга лишь поверхностно, получив представление всего о нескольких основных линиях и нескольких невнятных намеках на детали, напоминая две эскизные фигуры посреди огромного полотна маслом, думая обо всем на свете и не стремясь понять самое важное, – но теперь, когда между ними установилась такая связь, они постараются понять все. Они постараются постичь вещи, неуловимые и неосязаемые, как пелена дыма в глубине глаз. Древнюю грамматику духа; истины, лежащие в основе старых, но недавно разрушенных истин. Освободившись в своем страстном стремлении от всего плотского, обретя способность проникать взором в суть вещей. Они станут разговаривать друг с другом, забудут о городах и войнах... Значит, не поцелуй Алисии он чувствует сейчас, но живо переживает воспоминание о поцелуе, испытывает все то же смешанное чувство смущения и сексуального возбуждения, на сей раз умеренное более спокойной эмоцией. Удовлетворение, думает Бобби. Удовлетворение от сознания, что он помог ей все понять. От сознания, что сам понял, почему собирает коллекцию из найденных в яме предметов и почему подошел к Алисии в баре. Неважно, судьба это или случайное стечение обстоятельств; теперь он все понимает.
   – Эй, Бобби!
   Пинео. Радостно ухмыляясь, он направляется к Бобби пружинистой походкой; ни следа былой враждебности на лице.
   – Ты выглядишь хреново, дружище.
   – А я все думал, хреново или нет, – говорит Бобби. – Решил, что ты мне и скажешь.
   – Именно за этим я здесь. – Пинео изображает длинный хук слева, нацеленный Бобби под ребра.
   – А где Карл?
   – В сральник пошел. Он тут весь испереживался за твою задницу.
   – Ну прямо.
   – Да брось! У него же папашкин комплекс в отношении тебя. – Пинео сжимает кулак, насупливает брови на манер Мазурека и тянет с деланным восточноевропейским акцентом: – Бобби мне как сын.
   – С трудом верится. Он все твердит мне, какой я козел.
   – Это по-польски «сын». Так эти крутые старые перцы выражают свои отцовские чувства.
   Когда они идут через яму, Пинео говорит:
   – Не знаю, что такое ты сделал со счетно-вычислительной стервой, приятель, но она больше ни разу не появлялась в баре. Похоже, ты здорово дал ей по мозгам.
   Не объяснялась ли внезапная враждебность Пинео, думает Бобби, тем, что в баре он проводил время с Алисией, не посчитал ли товарищ, что таким образом он разрушает их тройственный союз, основанный на случайной общности судеб и взаимной поддержке.
   – Что такое ты ей сказал? – спрашивает Пинео.
   – Да ничего особенного. Просто рассказывал о работе.
   Пинео наклоняет голову к плечу и искоса взглядывает на Бобби.
   – Темнишь, парниша. У меня на вранье нюх, прямо как у моей матушки. Между вами что-то происходит?
   – Угу. Мы собираемся пожениться.
   – Только не говори мне, что ты ее трахаешь.
   – Я ее не трахаю.
   Пинео наставляет на него палец:
   – Ага! Вот и врешь!
   – Сицилийская телепатия... твою мать. Почему вы, ребята, до сих пор не правите миром?
   – Я просто не верю, что ты трахаешь счетно-вычислительную стерву, ну не верю! – Пинео закатывает глаза и разражается смехом. – Приятель, да ты вообще болел ли? Бьюсь об заклад, ты целую неделю тестировал ее быстродействие, вглубь и вширь.
   Бобби лишь печально трясет головой.
   – Ну и как она... твоя богатая телка?
   Бобби, теперь не на шутку раздраженный, говорит:
   – Отстань.
   – Нет, серьезно. Я вырос в Квинсе и потому многого не знаю. Она надевает высокие сапоги и полковничью фуражку? Орудует кнутом? Нет, это слишком похоже на ее работу. Она...
   Один из бульдозеров трогается с места, ревет, как тираннозавр, сотрясает землю под ногами, и Пинео возвышает голос, чтобы перекрыть шум.
   – Она была такой нежной и милой, да? Ах, научи меня всему сегодня ночью, и прочие сюси-пуси? Типа, она такая маленькая неопытная девочка, прочла все нужные книжки, но совершенно не въезжала в тему, пока не появился ты и не пробудил в ней женщину. И тогда ей срывает башню и она затрахивает тебя до смерти.
   Бобби вспоминает чудесное преображение, но не золотое сияние души, внезапно проступившее в чертах Алисии, а мимолетное мгновение перед поцелуем, страшно изумленное выражение ее лица, и до него вдруг доходит, что Пинео – невольно, конечно, – с обычным его цинизмом, пошлостью и приземленностью, указал на нечто такое, чего сам он до сих пор полностью не понимал. Что Алисия наконец пробудилась от тяжелого сна и осознала не только факт своей смерти, но и факт земного существования Бобби. Что, в конце концов, она вспомнила, кем хотела быть. Возможно, не кем хотела быть. А как хотела чувствовать, как хотела жить. Яркий, не настолько просчитанный и предопределенный жизненный путь, по которому надеялась пройти. И тогда он вдруг сознает, что потерял со смертью всех остальных людей. Понимает всю меру своей утраты. И нашей общей. Смерть одного человека. Когда каждый из людей есть образ и подобие Бога в Его вечном ослепительном горении; чистый свет, к которому все они стремятся. Непреходящая любовь в урагане земной жизни.
   – Да, именно так оно и было, – говорит Бобби.