Страница:
Люциус Шепард
Лишь частично здесь
В яме живут легенды. Обитают призраки и привидения. Работающие в Эпицентре люди шутят на сей счет, но смех звучит нервно и напряженно. Бобби не верит в истории, но вполне допускает возможность неких сверхъестественных явлений. Здесь царит до жути пустынная атмосфера. Словно даже призраки покинули это место. Кто знает, чем могла заполниться внезапно образовавшаяся пустота. Два дня назад во время ночной смены один парень клялся и божился, что видел фигуру без лица, в черном остроконечном головном уборе, стоявшую у самого края ямы. Работа действует на психику разрушительно. Распадаются браки. Все сходят с ума по-своему. Драки, заскоки, истерики. Запах расплавленного металла, поднимающийся из-под земли; ритуальная минута молчания рабочих, извлекающих из-под завалов очередное тело; странные шепоты, носящиеся в воздухе, когда нет ветра. Вещи, которые вы находите. Неделю назад, разгребая совком мелкий битый камень, словно археолог на раскопках древнего храма, Бобби заметил женскую туфельку, торчащую из-под земли. Совершенно новая туфелька, такая красивая, гладкая и блестящая. Обтянутая голубым шелком. Потом он потянулся за ней и обнаружил, что она вовсе не засыпана щебнем – что это просто половина туфли, аккуратно оплавленная по месту разрыва. Теперь иногда, закрывая глаза, он видит эту туфельку. Он рад, что не женат. Едва ли он сумел бы привнести особо здоровый дух в семейные отношения.
В тот вечер Бобби перекусывает во время короткого перерыва, сидя на балочной ферме у края ямы вместе с Мазуреком и Пинео, когда включают свет. Все они не выносят вида ямы в ярком освещении. Похоже на кадр из «Секретных материалов» – раскопки рухнувшей летающей тарелки под раскаленными ослепительно белыми прожекторами, курящимися на холодном воздухе; сетка каркаса, сохранившаяся от северной башни, сверкает серебром и выглядит странно, словно обломок потерпевшего крушение космического корабля. Трое мужчин с минуту молчат, а потом Мазурек снова начинает честить на все лады Джейсона Джамби, подписавшего контракт с «Янкиз». Вы видели интервью, которое он дал Вернеру Вулфу? Идиот, да и только! Толпа освищет его, как только он в первый раз выйдет на поле. Парень совсем спятил. Пинео возражает, и Мазурек спрашивает Бобби, что он думает на сей счет.
– Бобби в гробу видел твой бейсбол, – говорит Пинео. – Мой сын болеет за «Джетс».
Мазурек – мужчина лет пятидесяти, с толстой шеей и бледным лицом, словно слепленным из прямоугольных плоскостей мышц, – говорит:
– «Джетс»... твою мать!
– Они наверняка не дойдут до финала, – весело говорит Бобби.
Мазурек комкает вощеную бумагу, в которую был завернут его сандвич.
– Они сдохнут в первом же туре, как обычно.
– Но болеть за них интереснее, чем за «Янкиз», – говорит Бобби. – «Янкиз» слишком сыгранная команда, чтобы быть интересной.
– Слишком сыгранная команда, чтобы быть интересной? – Мазурек вытаращивает глаза. – Ты и вправду придурок, тебе это известно?
– Да, я такой. Я придурок.
– Почему бы тебе не вернуться обратно в школу, мальчик? Какого черта ты здесь делаешь?
– Не кипятись, Карл! Успокойся!
Пинео – нервный, худой мужчина с выбивающимися из-под каски курчавыми черными волосами – кладет ладонь на руку Мазуреку, и Мазурек раздраженно отдергивает руку. От гнева лицо у него напрягается и жилы на шее белеют.
– В чем дело? Ты собираешь материал для своей гребаной диссертации? – спрашивает он Бобби. – Изображаешь тут туриста?
Бобби смотрит на яблоко, зажатое в кулаке. В свете прожекторов оно блестит так ярко, что кажется несъедобным.
– Просто разбираю завалы. Сам знаешь.
Мазурек быстро отводит глаза в сторону, потом опускает голову, яростно ею трясет.
– Ладно, – говорит он приглушенным голосом. – Ладно... твою мать. Все в порядке.
В полночь, когда заканчивается смена, они идут в «Блю леди». Бобби не вполне понимает, почему они трое изо дня в день таскаются туда. Возможно, потому, что однажды они завернули в бар после работы и хорошо расслабились, а теперь возвращаются туда каждую ночь в надежде испытать приятные ощущения еще раз. Отправиться прямо домой нельзя, нужно снять нервное напряжение. Мазурека постоянно достает жена по этому поводу – она звонит в бар и истерически вопит по телефону. Пинео просто расстался со своей подружкой. Парень, с которым Бобби снимает квартиру, широко улыбается при виде него, но с таким тревожным выражением лица, словно боится, что Бобби принес из ямы какую-то страшную заразу. После первого дня работы на завалах он вернулся домой с кашлем и высокой температурой; помнится, тогда он думал, что во всем виновато это чудовищное место. Однако теперь он то ли выработал иммунитет, то ли болеет хронически и уже не замечает этого.
Когда они входят, две проститутки за ближайшим к двери столиком смеривают их оценивающими взглядами, а потом возвращаются к чтению газет. Бармен по имени Роман – седой и толстобрюхий – придает своему лицу почтительное выражение, говорит «привет, ребята» и ставит на стойку кружки пива и стаканчики виски. Когда они только начали ходить сюда, он относился к ним с почти религиозным благоговением, покуда Мазурек не наорал на него, высказавшись в том смысле, что не желает слушать эту пафосную херню, когда пытается единственно расслабиться, – мол, он и так сыт по горло гребаными звездами кино и спорта, которые посещают Эпицентр, чтобы сняться на фоне завалов. Несмотря на гнев, он нехарактерно четко сформулировал свое требование оставить его в покое, каковое обстоятельство заставило Бобби предположить, что, находись Мазурек в тысяче миль от ямы, его коэффициент интеллектуального развития возрос бы прямо пропорционально расстоянию.
Стройная брюнетка в деловом костюме опять сидит в конце стойки, под голубым неоновым силуэтом танцующей женщины. Она уже с неделю приходит сюда. На вид лет тридцати без малого. Короткая молодежная стрижка. Дорогая стрижка, модельная, чуть припанкованная. Густые брови домиком, напоминающие «аксан грав»[1]. Острые черты лица, почти красивые; а может, вовсе и не красивые – может, просто она так хорошо одета, так умело накрашена, что производит впечатление очаровательной деловой женщины, все очарование которой создано магией кисточки и многочисленных косметических средств, а под краской, какой бы куколкой она ни казалась, нет ничего особенного. Однако тело у нее восхитительное. Подтянутое, ухоженное. У нее такое же каменное выражение лица, какое Бобби каждый день видит у женщин, которые толпами поднимаются из-под земли, ссаживаясь с поезда «Д», готовые еще один день противостоять Манхэттену. Парни подваливают к ней, принимая за садомазо-проститутку, приманку для мужчин, что ищут женщину, которую можно унижать и оскорблять взамен той, что превращает их жизнь в ад с девяти до пяти; и она каждый раз говорит несколько слов, после чего все они сразу отходят. Бобби и Пинео постоянно гадают, что же такое она говорит. Сегодня ночью, после двух стаканчиков виски, Бобби подходит к ней и садится рядом. От нее пахнет дорогими духами. Аромат напоминает масло экзотического цветка или фрукта, какие он видел лишь на фотографиях в журналах.
– Я только что с похорон, – утомленно говорит она, глядя в свой стакан. – Поэтому, пожалуйста... Хорошо?
– Вы это всем говорите? – спрашивает он. – Всем парням, которые к вам клеятся?
Она раздраженно хмурит лоб:
– Пожалуйста!
– Нет, правда. Я сейчас уйду. Мне просто интересно... вы это всегда говорите?
Она молчит.
– Всегда, – произносит Бобби. – Так ведь?
– Это не совсем ложь. – Глаза у нее странные: темные ободки светлых радужных оболочек на редкость четкие. – Это задумано как ложь, но в известном смысле правда.
– Но вы говорите именно это, верно? Всем?
– Вы только поэтому подошли? Вы ко мне не подкатываетесь?
– Нет, я... я имею в виду, может быть... Я думал...
– То есть вы говорите, что не собирались подкатываться ко мне. Вы хотели узнать, что я говорю мужчинам, которые подходят. Но теперь вы не уверены в своих намерениях? Может, вы заблуждались насчет своих истинных мотивов? Или, может, теперь вы почувствовали, что я могу и уступить, и решили воспользоваться случаем снять меня на ночь, хотя поначалу не имели такого намерения?
– Пожалуй, – сказал он.
Она настороженно взглянула на него:
– Это какой-то тонкий ход? Неужели вы рассчитываете уломать меня своей дурацкой болтовней?
– Я сейчас уйду, хорошо? Но вы именно это говорите всем?
Она указывает на бармена, разговаривающего с Мазуреком.
– Роман сказал, вы работаете на завалах.
Вопрос расстраивает Бобби, заставляет заподозрить в женщине любительницу катастроф, жадно собирающую любые крохи информации о яме, но он отвечает:
– Да.
– Это действительно... – Она нервно передергивает плечами. – Странно.
– Странно. Думаю, этим все сказано.
– Я имела в виду другое. Мне не подобрать нужных слов, чтобы объяснить, что это для меня значит.
– Вы там были?
– Нет, я не могу подойти к завалам ни шагом ближе. Просто не могу. Но... – Она шевелит пальцами. – Здесь чувствуется, что они совсем рядом. Возможно, вы этого не замечаете, поскольку проводите там все время. Вот почему я хожу сюда. Все продолжают жить своей жизнью, но я еще не готова. Мне необходимо все прочувствовать. Все понять. Вы разбираете завалы, камень за камнем, но чем дальше вы разбираете, тем больше кажется, что вы докапываетесь до чего-то другого.
– Знаете, мне не хочется разговаривать об этом сейчас. – Бобби поднимается. – Но я понимаю, почему вам хочется.
– Наверное, это жутко бестактно с моей стороны?
– Наверное, – говорит Бобби и отходит прочь.
– Она все еще пялится на тебя, дружище, – говорит Пинео, когда Бобби усаживается рядом. – Какого черта ты вернулся? Ты мог бы уже трахать ее.
– Она с придурью, – говорит Бобби.
– С придурью! Еще и лучше! – Пинео поворачивается к двум другим мужчинам. – Нет, вы только посмотрите на этого идиота! Он мог бы сейчас трахать вон ту телку, однако сидит здесь с нами.
Изобразив на лице улыбку превосходства, Роман говорит:
– Не ты трахаешь их, приятель. Они трахают тебя.
Он подталкивает локтем Мазурека, словно обращаясь за подтверждением своих слов к равному, к человеку такому же многоопытному, как он сам; и Мазурек, уставившись на свое грязное отражение в зеркале за стойкой, говорит рассеянно и устало:
– Пожалуй, я выпью еще стаканчик.
На следующий день Бобби выкапывает из-под бетонной крошки твердый резиновый диск. Тот четыре дюйма в диаметре, в центре толще, чем по краям, и похож на маленькую летающую тарелку. Как Бобби ни старается, он не в силах представить, для каких целей мог служить диск, и задается вопросом, не связан ли тот с разрушением башен. Возможно, в эпицентре любой катастрофы есть такое вот черное зерно. Он показывает странный предмет Пинео, спрашивает его мнение, и Пинео, как и следовало ожидать, говорит: «Черт, понятия не имею. Деталь какого-то механизма». Бобби понимает, что Пинео прав. Это одна из тех непримечательных, но жизненно важных штуковин, без которых лифты не поднимаются и холодильники не охлаждают; но на диске нет никаких признаков, никаких отверстий, пазов или бороздок, свидетельствующих о том, что он являлся деталью механизма. Бобби представляет, как диск вращается в конусе яркого голубого света, отмечая течение некоего непостижимого процесса.
Бобби думает о диске весь вечер, поочередно приписывая ему разные свойства и значения. Это сухой остаток трагического события, последний продукт перегонки. Это сакральный предмет сатанинского культа, принадлежавший крупному финансисту, ныне покойному, и его ритуальное назначение теперь понятно лишь еще трем людям на всей планете. Это своего рода радиомаяк, оставленный путешествующими во времени туристами, который позволяет им оказаться в нужном месте в самый момент террористического акта. Это окаменелый глаз Бога. Он решает взять диск домой и положить в ящик комода рядом с половиной женской туфельки и прочими предметами, найденными в яме. Но в ту ночь, войдя в «Блю леди» и увидев брюнетку в конце стойки, Бобби под влиянием момента подходит к ней и бросает диск на стойку рядом с ее локтем.
– Я принес вам кое-что, – говорит он. Женщина скашивает глаза, толкает диск пальцем, и он начинает медленно вращаться.
– Что это такое?
Бобби пожимает плечами:
– Просто вещь, которую я нашел.
– На завалах?
– Угу.
Она отталкивает диск в сторону.
– Разве я не ясно высказалась вчера?
– Да... конечно. – Но Бобби не вполне понимает, о чем она.
– Я хочу понять, что произошло... что происходит сейчас, – говорит женщина. – Я хочу понять то, что касается непосредственно меня. Я хочу ясно понять, где я и что я после всего случившегося. Мне необходимо понять это. Я не собираю сувениры.
– О'кей, – говорит Бобби.
– О'кей, – насмешливо говорит она. – Господи, да что с тобой? У тебя такой вид, будто ты обкурился дури.
Из динамиков музыкального автомата льется песня Синатры «Все или ничего» – умиротворяющий душу аудиосироп, заглушающий болтовню проституток, пьяных посетителей и трескотню установленного над стойкой телевизора, на экране которого мелькают кадры афганских скал, окутанных клубами коричневой пыли от взрывов. Бегущая строка внизу экрана извещает, что по последним оценкам число жертв теракта в центре Нью-Йорка снизилось до пяти тысяч без малого; из ямы вывезено уже более миллиона тонн обломков. Цифры кажутся бессмысленными, взаимозаменяемыми. Миллион жизней, пять тысяч тонн. Нелепый счет, ничего не говорящий о конечном, реальном результате.
– Извини, – говорит брюнетка. – Я знаю, оно требует колоссальных нервных затрат, дело, которым ты занимаешься. Просто я раздражаюсь на всех в последние дни.
Она мешает свой коктейль пластмассовой палочкой с фигуркой пляшущей женщины на конце, в точности повторяющей силуэт неоновой танцовщицы над стойкой бара. На ее искусно накрашенном лице, похожем на маску, созданную из тонального крема, румян и подводки, лишь глаза кажутся живыми, теплятся скрытым огнем женственности.
– Как тебя зовут? – спрашивает он. Она внимательно смотрит на него.
– Я слишком стара для тебя.
– Сколько тебе лет? Мне двадцать три.
– Не имеет значения, сколько тебе лет... сколько мне. В душе я гораздо старше, чем ты. Разве ты не понимаешь? Разве не чувствуешь разницу? Даже если бы мне было двадцать три, я все равно была бы слишком стара для тебя.
– Я просто хочу знать, как тебя зовут.
– Алисия. – Она произносит имя преувеличенно холодно и четко, словно продавщица, называющая цену за товар, который покупателю явно не по карману.
– А я Бобби, – говорит он. – Я учусь в Колумбийском университете, но взял академический отпуск.
– Это глупо! – сердито говорит она. – Невероятно глупо... жутко глупо! Зачем тебе это надо?
– Я хочу понять, что с тобой происходит.
– Зачем?
– Не знаю, просто мне интересно. Что бы ты там ни пыталась понять, я тоже хочу понять это. Кто знает. Может, наш разговор поможет тебе понять все что нужно.
– Господи Боже! – Она выразительно закатывает глаза. – Да ты романтик!
– Ты все еще думаешь, что я пытаюсь тебя уломать?
– Будь на твоем месте любой другой, я бы сказала «да». Но ты... вряд ли ты можешь помочь мне.
– А ты-то сама? Сидишь тут каждую ночь. Врешь парням, будто только что вернулась с похорон. Горюешь о чем-то, о чем даже сказать ничего не можешь.
Она резко отворачивает лицо в сторону, словно сдерживая порыв, словно одергивая себя, – Бобби тоже иногда делает так в подземке, когда девушка, на которую он пялится, ловит его взгляд, а он притворяется, будто смотрит вовсе не на нее. После продолжительного молчания Алисия говорит:
– Заниматься сексом мы не будем. Я хочу, чтобы ты это понял.
– Ладно.
– На том и договоримся. Хорошо?
– Как угодно.
– Как угодно. – Она обхватывает пальцами стакан, но не пьет. – Пожалуй, мы достаточно хорошо поняли друг друга для одного вечера, ты не находишь?
Бобби засовывает диск в карман, собираясь уходить.
– Чем ты зарабатываешь на жизнь?
Она раздраженно вздыхает.
– Я работаю в брокерской фирме. Может, теперь прервемся? Пожалуйста.
– Мне все равно пора домой, – говорит Бобби.
Резиновый диск занимает свое место в выдвижном ящике комода между половиной голубой туфельки и шариком расплавленного металла (возможно, прежде служившим запонкой), присоединяясь к собранию прочих найденных в яме вещей: лоскутку шелка и клочку шерстяной костюмной ткани в полоску; расплющенной авторучке; обрывку кожаного ремня длиной в несколько дюймов, висящему на искореженной пряжке, и английской булавке, некогда крепившейся к брошке. Глядя на них, Бобби ощущает странную пустоту в груди, словно ничтожные крохи реального бытия, сохранившиеся в каждом из предметов, истончают его собственное бытие. Самое тяжелое впечатление производит женская туфелька. Предмет, настолько потрясающий воображение своим нарушенным изяществом, что иногда Бобби страшно дотрагиваться до него.
После душа он лежит в темноте на своей постели и думает об Алисии. Пытается представить, как она в своей конторе перекладывает с места на место запечатанные пачки банкнот. Даже ее имя звучит как резкий сухой шелест новеньких купюр. Бобби спрашивает себя, какого черта он запал на нее. Она совсем не в его вкусе, но, возможно, она права, возможно, он действительно заблуждался насчет своих истинных мотивов. Он мысленно воскрешает образы девушек, с которыми имел дело прежде. Ласковые, милые и чрезвычайно женственные. И все же неприветливость и суровость Алисии кажутся привлекательными. Возможно, он просто ищет разнообразия. А возможно, как у многих жителей этого города – словно у лабораторных крыс, подсевших на препараты и электрические разряды, – деятельность его центральной нервной системы нарушена и мозг посылает иррациональные сигналы. Однако Бобби хочет поговорить с Алисией. В одном он уверен: ему хочется излить душу. Рассказать о яме. О ящике комода, полном предметов, извлеченных из завалов. Он хочет объяснить, что это вовсе не дешевые сувениры. Это своего рода крючки, на которые он каждое утро вешает все, что хочет оставить дома, когда отправляется на работу. Они суть подтверждение некоего понимания, которое он прежде считал абсолютно отвлеченным, слишком абстрактным, чтобы выразить словами, но в конечном счете осознал, что оно сводится к тому лишь факту, что он остался в живых. Только этот факт, думает Бобби, и нужно понять Алисии.
Хотя Пинео и подстрекал Бобби накануне, на следующий день он едко насмехается над ним по поводу Алисии. Его болезненная раздражительность приобретает злобный характер. Он начал называть Алисию «счетно-вычислительной стервой». Бобби ожидает, что Мазурек присоединится к Пинео, но Мазурек держится отчужденно, отдаляется от их некрепкой компании, замыкается в себе. Он работает с тупым упорством вола и жует бутерброды в гробовом молчании. Когда Бобби намекает, что Мазурек нуждается в помощи психотерапевта – каковым замечанием рассчитывает разозлить, вернуть к жизни от природы вспыльчивого товарища, – тот бормочет, что, возможно, поговорит с одним из священников. Хотя у них троих не было ничего общего, кроме нескольких моментов чисто географического свойства, мужчины неизменно поддерживали друг друга, когда нервное напряжение становилось невыносимым, и в тот вечер, разгребая совковой лопатой землю, превратившуюся в жижу под холодным проливным дождем, Бобби чувствует страшное одиночество, исходящую от ямы угрозу. Все вокруг кажется незнакомым и враждебным. Ему чудится, будто серебристая решетка каркаса дрожит, словно от подземных толчков, а гнездо из массивных балок ожидает возвращения некоего сказочного крылатого чудовища. Бобби пытается отвлечься от тягостных мыслей, но не в силах справиться с накатившей депрессией. К концу смены ему начинает казаться, что они находятся в плену жуткой иллюзии, что башни внезапно вернутся из некоего параллельного мира, в который были выброшены, и все они погибнут под руинами.
Тем вечером в «Блю леди» почти пусто, когда они приходят. Проститутки в глубине зала, Алисия на своем обычном месте. Музыкальный автомат выключен, телевизор тихо бормочет: светловолосая женщина берет интервью у лысоватого мужчины, специалиста по сибирской язве, судя по надписи внизу экрана. Они сидят у стойки и тупо смотрят в телевизор, опрокидывая стакан за стаканом и не разговаривая без особой необходимости. Специалиста по сибирской язве сменяет эксперт по терроризму, который заводит речь о разрушительном потенциале Аль-Каиды. Бобби не может соотнести рассуждения эксперта со своей жизнью. Политическое небо с кружащими по нему черными тенями, пафосной музыкой и тайными рычагами власти не имеет ничего общего с небом, под которым он живет и работает, с серым однообразным небом, простым как крышка гроба.
– Аль-Каида, – говорит Роман. – Не он ли часом играл на второй базе в «Мете»? Такой пуэрториканец?
Шутка звучит неуместно, но Роман не собирается сдаваться.
– Сколько Аль-Каидов нужно, чтобы ввернуть лампочку? – спрашивает он.
Никто не знает ответа.
– Два миллиона, – говорит Роман. – Один держит верблюда, другой вкручивает лампочку, а все остальные в знак протеста носят по улицам плакаты с изображением героев, когда верблюд затаптывает их насмерть.
– Ты сам придумал это дерьмо, – говорит Пинео. – Я точно знаю. Потому что это совсем не смешно.
– Да пошли вы, парни! – Роман смотрит на Пинео волком, потом отходит к концу стойки и принимается читать газету, сердито и шумно переворачивая страницы.
В бар входят четыре молодые пары, раздражая своим смехом, веселыми румяными лицами и беспечным видом состоятельных людей, довольных жизнью. Когда они начинают толочься поблизости – одни сдвигают два стола вместе, другие стоят в обнимку, а одна девушка спрашивает Романа, есть ли у него «лил-лет», – Бобби тишком отходит от внезапной сутолоки и садится рядом с Алисией. Она бросает на него короткий взгляд, но не произносит ни слова, и Бобби, который весь день думал о том, что ей скажет, не решается заговорить, смущенный ее мрачностью. Он принимает такую же позу – голова опущена, рука легко сжимает стакан, – и они сидят, словно два человека, глубоко озабоченные одной проблемой. Алисия скрещивает ноги, и Бобби замечает, что она сбросила одну туфельку. При виде тонкой щиколотки и изящной ступни в прозрачном чулке он испытывает тайное старомодное наслаждение.
– Это здорово стимулирует, – говорит она. – Надо бы нам почаще встречаться.
– Мне показалось, ты не хочешь разговаривать.
– Раз уж ты сидишь здесь, молчать глупо.
Все, что он собирался ей сказать, вылетает у него из головы.
– Ну, как прошел день? – спрашивает Алисия с деланными интонациями заботливой мамаши, обращающейся к милому малышу, и, когда Бобби мямлит «да, в общем, как обычно», она говорит: – Такое впечатление, будто мы давно женаты. Будто у нас уже нет необходимости в вербальном общении. Достаточно лишь сидеть тут и обмениваться флюидами.
– Паршиво, ясно? – отвечает он, раздраженный насмешкой. – У меня все дни проходят паршиво, но сегодня было хуже, чем обычно.
Потом Бобби начинает говорить о наболевшем. Он рассказывает о себе, Пинео и Мазуреке. Что они вроде патрульного наряда, объединенного в крепкую команду чисто неофициальными отношениями, позволяющими им охранять друг друга от сил, природу которых они не понимают или боятся понять. А теперь отношения рушатся. Притяжение ямы слишком велико. Запах смерти, кошмарный хаос погибших душ, скрытые под завалами ужасы. Подземный гараж с раздавленными пустыми автомобилями, белыми от бетонной пыли. Тлеющий огонь под землей. Все равно что работать в Мордоре, густой сумрак повсюду. Пепел и скорбь. Спустя какое-то время начинает казаться, будто яма превращает тебя в призрака. Ты больше не живой человек: ты тень былого, фрагмент прошлой жизни. Говоря себе эту чушь, ты смеешься над собой. Это похоже на бред. Но когда ты перестаешь смеяться, ты понимаешь, что это правда. Эпицентр – огромное кладбище. Как Камбоджа. Хиросима. Они уже обсуждают, что там построить, но они просто идиоты. Это все равно что построить молочное кафе в Дахау. Кто станет есть там? Люди говорят о необходимости сделать это быстро, чтобы террористы увидели, что не выбили нас из колеи... Что за фигня такая? Мы выбиты из колеи! Со строительством нужно подождать. Подождать до того времени, когда ты сможешь ходить там и не чувствовать страшную боль в душе. Поскольку, если не подождать, все, что они там отгрохают, будет вызывать только такое чувство. Возможно, это нелепо. Верить, что это проклятое место. Что там обитает некая чудовищная бесплотная сила, которая будет просачиваться сквозь стены новых коридоров и офисов и разрушать человеческие души... плохая карма, как ни назови. Но когда ты постоянно живешь в этом кошмаре, поневоле начинаешь верить.
Бобби не смотрит на Алисию, пока говорит все это торопливо и сбивчиво. Закончив, он залпом выпивает свое виски, бросает на нее взгляд, проверяя ее реакцию, и говорит:
В тот вечер Бобби перекусывает во время короткого перерыва, сидя на балочной ферме у края ямы вместе с Мазуреком и Пинео, когда включают свет. Все они не выносят вида ямы в ярком освещении. Похоже на кадр из «Секретных материалов» – раскопки рухнувшей летающей тарелки под раскаленными ослепительно белыми прожекторами, курящимися на холодном воздухе; сетка каркаса, сохранившаяся от северной башни, сверкает серебром и выглядит странно, словно обломок потерпевшего крушение космического корабля. Трое мужчин с минуту молчат, а потом Мазурек снова начинает честить на все лады Джейсона Джамби, подписавшего контракт с «Янкиз». Вы видели интервью, которое он дал Вернеру Вулфу? Идиот, да и только! Толпа освищет его, как только он в первый раз выйдет на поле. Парень совсем спятил. Пинео возражает, и Мазурек спрашивает Бобби, что он думает на сей счет.
– Бобби в гробу видел твой бейсбол, – говорит Пинео. – Мой сын болеет за «Джетс».
Мазурек – мужчина лет пятидесяти, с толстой шеей и бледным лицом, словно слепленным из прямоугольных плоскостей мышц, – говорит:
– «Джетс»... твою мать!
– Они наверняка не дойдут до финала, – весело говорит Бобби.
Мазурек комкает вощеную бумагу, в которую был завернут его сандвич.
– Они сдохнут в первом же туре, как обычно.
– Но болеть за них интереснее, чем за «Янкиз», – говорит Бобби. – «Янкиз» слишком сыгранная команда, чтобы быть интересной.
– Слишком сыгранная команда, чтобы быть интересной? – Мазурек вытаращивает глаза. – Ты и вправду придурок, тебе это известно?
– Да, я такой. Я придурок.
– Почему бы тебе не вернуться обратно в школу, мальчик? Какого черта ты здесь делаешь?
– Не кипятись, Карл! Успокойся!
Пинео – нервный, худой мужчина с выбивающимися из-под каски курчавыми черными волосами – кладет ладонь на руку Мазуреку, и Мазурек раздраженно отдергивает руку. От гнева лицо у него напрягается и жилы на шее белеют.
– В чем дело? Ты собираешь материал для своей гребаной диссертации? – спрашивает он Бобби. – Изображаешь тут туриста?
Бобби смотрит на яблоко, зажатое в кулаке. В свете прожекторов оно блестит так ярко, что кажется несъедобным.
– Просто разбираю завалы. Сам знаешь.
Мазурек быстро отводит глаза в сторону, потом опускает голову, яростно ею трясет.
– Ладно, – говорит он приглушенным голосом. – Ладно... твою мать. Все в порядке.
В полночь, когда заканчивается смена, они идут в «Блю леди». Бобби не вполне понимает, почему они трое изо дня в день таскаются туда. Возможно, потому, что однажды они завернули в бар после работы и хорошо расслабились, а теперь возвращаются туда каждую ночь в надежде испытать приятные ощущения еще раз. Отправиться прямо домой нельзя, нужно снять нервное напряжение. Мазурека постоянно достает жена по этому поводу – она звонит в бар и истерически вопит по телефону. Пинео просто расстался со своей подружкой. Парень, с которым Бобби снимает квартиру, широко улыбается при виде него, но с таким тревожным выражением лица, словно боится, что Бобби принес из ямы какую-то страшную заразу. После первого дня работы на завалах он вернулся домой с кашлем и высокой температурой; помнится, тогда он думал, что во всем виновато это чудовищное место. Однако теперь он то ли выработал иммунитет, то ли болеет хронически и уже не замечает этого.
Когда они входят, две проститутки за ближайшим к двери столиком смеривают их оценивающими взглядами, а потом возвращаются к чтению газет. Бармен по имени Роман – седой и толстобрюхий – придает своему лицу почтительное выражение, говорит «привет, ребята» и ставит на стойку кружки пива и стаканчики виски. Когда они только начали ходить сюда, он относился к ним с почти религиозным благоговением, покуда Мазурек не наорал на него, высказавшись в том смысле, что не желает слушать эту пафосную херню, когда пытается единственно расслабиться, – мол, он и так сыт по горло гребаными звездами кино и спорта, которые посещают Эпицентр, чтобы сняться на фоне завалов. Несмотря на гнев, он нехарактерно четко сформулировал свое требование оставить его в покое, каковое обстоятельство заставило Бобби предположить, что, находись Мазурек в тысяче миль от ямы, его коэффициент интеллектуального развития возрос бы прямо пропорционально расстоянию.
Стройная брюнетка в деловом костюме опять сидит в конце стойки, под голубым неоновым силуэтом танцующей женщины. Она уже с неделю приходит сюда. На вид лет тридцати без малого. Короткая молодежная стрижка. Дорогая стрижка, модельная, чуть припанкованная. Густые брови домиком, напоминающие «аксан грав»[1]. Острые черты лица, почти красивые; а может, вовсе и не красивые – может, просто она так хорошо одета, так умело накрашена, что производит впечатление очаровательной деловой женщины, все очарование которой создано магией кисточки и многочисленных косметических средств, а под краской, какой бы куколкой она ни казалась, нет ничего особенного. Однако тело у нее восхитительное. Подтянутое, ухоженное. У нее такое же каменное выражение лица, какое Бобби каждый день видит у женщин, которые толпами поднимаются из-под земли, ссаживаясь с поезда «Д», готовые еще один день противостоять Манхэттену. Парни подваливают к ней, принимая за садомазо-проститутку, приманку для мужчин, что ищут женщину, которую можно унижать и оскорблять взамен той, что превращает их жизнь в ад с девяти до пяти; и она каждый раз говорит несколько слов, после чего все они сразу отходят. Бобби и Пинео постоянно гадают, что же такое она говорит. Сегодня ночью, после двух стаканчиков виски, Бобби подходит к ней и садится рядом. От нее пахнет дорогими духами. Аромат напоминает масло экзотического цветка или фрукта, какие он видел лишь на фотографиях в журналах.
– Я только что с похорон, – утомленно говорит она, глядя в свой стакан. – Поэтому, пожалуйста... Хорошо?
– Вы это всем говорите? – спрашивает он. – Всем парням, которые к вам клеятся?
Она раздраженно хмурит лоб:
– Пожалуйста!
– Нет, правда. Я сейчас уйду. Мне просто интересно... вы это всегда говорите?
Она молчит.
– Всегда, – произносит Бобби. – Так ведь?
– Это не совсем ложь. – Глаза у нее странные: темные ободки светлых радужных оболочек на редкость четкие. – Это задумано как ложь, но в известном смысле правда.
– Но вы говорите именно это, верно? Всем?
– Вы только поэтому подошли? Вы ко мне не подкатываетесь?
– Нет, я... я имею в виду, может быть... Я думал...
– То есть вы говорите, что не собирались подкатываться ко мне. Вы хотели узнать, что я говорю мужчинам, которые подходят. Но теперь вы не уверены в своих намерениях? Может, вы заблуждались насчет своих истинных мотивов? Или, может, теперь вы почувствовали, что я могу и уступить, и решили воспользоваться случаем снять меня на ночь, хотя поначалу не имели такого намерения?
– Пожалуй, – сказал он.
Она настороженно взглянула на него:
– Это какой-то тонкий ход? Неужели вы рассчитываете уломать меня своей дурацкой болтовней?
– Я сейчас уйду, хорошо? Но вы именно это говорите всем?
Она указывает на бармена, разговаривающего с Мазуреком.
– Роман сказал, вы работаете на завалах.
Вопрос расстраивает Бобби, заставляет заподозрить в женщине любительницу катастроф, жадно собирающую любые крохи информации о яме, но он отвечает:
– Да.
– Это действительно... – Она нервно передергивает плечами. – Странно.
– Странно. Думаю, этим все сказано.
– Я имела в виду другое. Мне не подобрать нужных слов, чтобы объяснить, что это для меня значит.
– Вы там были?
– Нет, я не могу подойти к завалам ни шагом ближе. Просто не могу. Но... – Она шевелит пальцами. – Здесь чувствуется, что они совсем рядом. Возможно, вы этого не замечаете, поскольку проводите там все время. Вот почему я хожу сюда. Все продолжают жить своей жизнью, но я еще не готова. Мне необходимо все прочувствовать. Все понять. Вы разбираете завалы, камень за камнем, но чем дальше вы разбираете, тем больше кажется, что вы докапываетесь до чего-то другого.
– Знаете, мне не хочется разговаривать об этом сейчас. – Бобби поднимается. – Но я понимаю, почему вам хочется.
– Наверное, это жутко бестактно с моей стороны?
– Наверное, – говорит Бобби и отходит прочь.
– Она все еще пялится на тебя, дружище, – говорит Пинео, когда Бобби усаживается рядом. – Какого черта ты вернулся? Ты мог бы уже трахать ее.
– Она с придурью, – говорит Бобби.
– С придурью! Еще и лучше! – Пинео поворачивается к двум другим мужчинам. – Нет, вы только посмотрите на этого идиота! Он мог бы сейчас трахать вон ту телку, однако сидит здесь с нами.
Изобразив на лице улыбку превосходства, Роман говорит:
– Не ты трахаешь их, приятель. Они трахают тебя.
Он подталкивает локтем Мазурека, словно обращаясь за подтверждением своих слов к равному, к человеку такому же многоопытному, как он сам; и Мазурек, уставившись на свое грязное отражение в зеркале за стойкой, говорит рассеянно и устало:
– Пожалуй, я выпью еще стаканчик.
На следующий день Бобби выкапывает из-под бетонной крошки твердый резиновый диск. Тот четыре дюйма в диаметре, в центре толще, чем по краям, и похож на маленькую летающую тарелку. Как Бобби ни старается, он не в силах представить, для каких целей мог служить диск, и задается вопросом, не связан ли тот с разрушением башен. Возможно, в эпицентре любой катастрофы есть такое вот черное зерно. Он показывает странный предмет Пинео, спрашивает его мнение, и Пинео, как и следовало ожидать, говорит: «Черт, понятия не имею. Деталь какого-то механизма». Бобби понимает, что Пинео прав. Это одна из тех непримечательных, но жизненно важных штуковин, без которых лифты не поднимаются и холодильники не охлаждают; но на диске нет никаких признаков, никаких отверстий, пазов или бороздок, свидетельствующих о том, что он являлся деталью механизма. Бобби представляет, как диск вращается в конусе яркого голубого света, отмечая течение некоего непостижимого процесса.
Бобби думает о диске весь вечер, поочередно приписывая ему разные свойства и значения. Это сухой остаток трагического события, последний продукт перегонки. Это сакральный предмет сатанинского культа, принадлежавший крупному финансисту, ныне покойному, и его ритуальное назначение теперь понятно лишь еще трем людям на всей планете. Это своего рода радиомаяк, оставленный путешествующими во времени туристами, который позволяет им оказаться в нужном месте в самый момент террористического акта. Это окаменелый глаз Бога. Он решает взять диск домой и положить в ящик комода рядом с половиной женской туфельки и прочими предметами, найденными в яме. Но в ту ночь, войдя в «Блю леди» и увидев брюнетку в конце стойки, Бобби под влиянием момента подходит к ней и бросает диск на стойку рядом с ее локтем.
– Я принес вам кое-что, – говорит он. Женщина скашивает глаза, толкает диск пальцем, и он начинает медленно вращаться.
– Что это такое?
Бобби пожимает плечами:
– Просто вещь, которую я нашел.
– На завалах?
– Угу.
Она отталкивает диск в сторону.
– Разве я не ясно высказалась вчера?
– Да... конечно. – Но Бобби не вполне понимает, о чем она.
– Я хочу понять, что произошло... что происходит сейчас, – говорит женщина. – Я хочу понять то, что касается непосредственно меня. Я хочу ясно понять, где я и что я после всего случившегося. Мне необходимо понять это. Я не собираю сувениры.
– О'кей, – говорит Бобби.
– О'кей, – насмешливо говорит она. – Господи, да что с тобой? У тебя такой вид, будто ты обкурился дури.
Из динамиков музыкального автомата льется песня Синатры «Все или ничего» – умиротворяющий душу аудиосироп, заглушающий болтовню проституток, пьяных посетителей и трескотню установленного над стойкой телевизора, на экране которого мелькают кадры афганских скал, окутанных клубами коричневой пыли от взрывов. Бегущая строка внизу экрана извещает, что по последним оценкам число жертв теракта в центре Нью-Йорка снизилось до пяти тысяч без малого; из ямы вывезено уже более миллиона тонн обломков. Цифры кажутся бессмысленными, взаимозаменяемыми. Миллион жизней, пять тысяч тонн. Нелепый счет, ничего не говорящий о конечном, реальном результате.
– Извини, – говорит брюнетка. – Я знаю, оно требует колоссальных нервных затрат, дело, которым ты занимаешься. Просто я раздражаюсь на всех в последние дни.
Она мешает свой коктейль пластмассовой палочкой с фигуркой пляшущей женщины на конце, в точности повторяющей силуэт неоновой танцовщицы над стойкой бара. На ее искусно накрашенном лице, похожем на маску, созданную из тонального крема, румян и подводки, лишь глаза кажутся живыми, теплятся скрытым огнем женственности.
– Как тебя зовут? – спрашивает он. Она внимательно смотрит на него.
– Я слишком стара для тебя.
– Сколько тебе лет? Мне двадцать три.
– Не имеет значения, сколько тебе лет... сколько мне. В душе я гораздо старше, чем ты. Разве ты не понимаешь? Разве не чувствуешь разницу? Даже если бы мне было двадцать три, я все равно была бы слишком стара для тебя.
– Я просто хочу знать, как тебя зовут.
– Алисия. – Она произносит имя преувеличенно холодно и четко, словно продавщица, называющая цену за товар, который покупателю явно не по карману.
– А я Бобби, – говорит он. – Я учусь в Колумбийском университете, но взял академический отпуск.
– Это глупо! – сердито говорит она. – Невероятно глупо... жутко глупо! Зачем тебе это надо?
– Я хочу понять, что с тобой происходит.
– Зачем?
– Не знаю, просто мне интересно. Что бы ты там ни пыталась понять, я тоже хочу понять это. Кто знает. Может, наш разговор поможет тебе понять все что нужно.
– Господи Боже! – Она выразительно закатывает глаза. – Да ты романтик!
– Ты все еще думаешь, что я пытаюсь тебя уломать?
– Будь на твоем месте любой другой, я бы сказала «да». Но ты... вряд ли ты можешь помочь мне.
– А ты-то сама? Сидишь тут каждую ночь. Врешь парням, будто только что вернулась с похорон. Горюешь о чем-то, о чем даже сказать ничего не можешь.
Она резко отворачивает лицо в сторону, словно сдерживая порыв, словно одергивая себя, – Бобби тоже иногда делает так в подземке, когда девушка, на которую он пялится, ловит его взгляд, а он притворяется, будто смотрит вовсе не на нее. После продолжительного молчания Алисия говорит:
– Заниматься сексом мы не будем. Я хочу, чтобы ты это понял.
– Ладно.
– На том и договоримся. Хорошо?
– Как угодно.
– Как угодно. – Она обхватывает пальцами стакан, но не пьет. – Пожалуй, мы достаточно хорошо поняли друг друга для одного вечера, ты не находишь?
Бобби засовывает диск в карман, собираясь уходить.
– Чем ты зарабатываешь на жизнь?
Она раздраженно вздыхает.
– Я работаю в брокерской фирме. Может, теперь прервемся? Пожалуйста.
– Мне все равно пора домой, – говорит Бобби.
Резиновый диск занимает свое место в выдвижном ящике комода между половиной голубой туфельки и шариком расплавленного металла (возможно, прежде служившим запонкой), присоединяясь к собранию прочих найденных в яме вещей: лоскутку шелка и клочку шерстяной костюмной ткани в полоску; расплющенной авторучке; обрывку кожаного ремня длиной в несколько дюймов, висящему на искореженной пряжке, и английской булавке, некогда крепившейся к брошке. Глядя на них, Бобби ощущает странную пустоту в груди, словно ничтожные крохи реального бытия, сохранившиеся в каждом из предметов, истончают его собственное бытие. Самое тяжелое впечатление производит женская туфелька. Предмет, настолько потрясающий воображение своим нарушенным изяществом, что иногда Бобби страшно дотрагиваться до него.
После душа он лежит в темноте на своей постели и думает об Алисии. Пытается представить, как она в своей конторе перекладывает с места на место запечатанные пачки банкнот. Даже ее имя звучит как резкий сухой шелест новеньких купюр. Бобби спрашивает себя, какого черта он запал на нее. Она совсем не в его вкусе, но, возможно, она права, возможно, он действительно заблуждался насчет своих истинных мотивов. Он мысленно воскрешает образы девушек, с которыми имел дело прежде. Ласковые, милые и чрезвычайно женственные. И все же неприветливость и суровость Алисии кажутся привлекательными. Возможно, он просто ищет разнообразия. А возможно, как у многих жителей этого города – словно у лабораторных крыс, подсевших на препараты и электрические разряды, – деятельность его центральной нервной системы нарушена и мозг посылает иррациональные сигналы. Однако Бобби хочет поговорить с Алисией. В одном он уверен: ему хочется излить душу. Рассказать о яме. О ящике комода, полном предметов, извлеченных из завалов. Он хочет объяснить, что это вовсе не дешевые сувениры. Это своего рода крючки, на которые он каждое утро вешает все, что хочет оставить дома, когда отправляется на работу. Они суть подтверждение некоего понимания, которое он прежде считал абсолютно отвлеченным, слишком абстрактным, чтобы выразить словами, но в конечном счете осознал, что оно сводится к тому лишь факту, что он остался в живых. Только этот факт, думает Бобби, и нужно понять Алисии.
Хотя Пинео и подстрекал Бобби накануне, на следующий день он едко насмехается над ним по поводу Алисии. Его болезненная раздражительность приобретает злобный характер. Он начал называть Алисию «счетно-вычислительной стервой». Бобби ожидает, что Мазурек присоединится к Пинео, но Мазурек держится отчужденно, отдаляется от их некрепкой компании, замыкается в себе. Он работает с тупым упорством вола и жует бутерброды в гробовом молчании. Когда Бобби намекает, что Мазурек нуждается в помощи психотерапевта – каковым замечанием рассчитывает разозлить, вернуть к жизни от природы вспыльчивого товарища, – тот бормочет, что, возможно, поговорит с одним из священников. Хотя у них троих не было ничего общего, кроме нескольких моментов чисто географического свойства, мужчины неизменно поддерживали друг друга, когда нервное напряжение становилось невыносимым, и в тот вечер, разгребая совковой лопатой землю, превратившуюся в жижу под холодным проливным дождем, Бобби чувствует страшное одиночество, исходящую от ямы угрозу. Все вокруг кажется незнакомым и враждебным. Ему чудится, будто серебристая решетка каркаса дрожит, словно от подземных толчков, а гнездо из массивных балок ожидает возвращения некоего сказочного крылатого чудовища. Бобби пытается отвлечься от тягостных мыслей, но не в силах справиться с накатившей депрессией. К концу смены ему начинает казаться, что они находятся в плену жуткой иллюзии, что башни внезапно вернутся из некоего параллельного мира, в который были выброшены, и все они погибнут под руинами.
Тем вечером в «Блю леди» почти пусто, когда они приходят. Проститутки в глубине зала, Алисия на своем обычном месте. Музыкальный автомат выключен, телевизор тихо бормочет: светловолосая женщина берет интервью у лысоватого мужчины, специалиста по сибирской язве, судя по надписи внизу экрана. Они сидят у стойки и тупо смотрят в телевизор, опрокидывая стакан за стаканом и не разговаривая без особой необходимости. Специалиста по сибирской язве сменяет эксперт по терроризму, который заводит речь о разрушительном потенциале Аль-Каиды. Бобби не может соотнести рассуждения эксперта со своей жизнью. Политическое небо с кружащими по нему черными тенями, пафосной музыкой и тайными рычагами власти не имеет ничего общего с небом, под которым он живет и работает, с серым однообразным небом, простым как крышка гроба.
– Аль-Каида, – говорит Роман. – Не он ли часом играл на второй базе в «Мете»? Такой пуэрториканец?
Шутка звучит неуместно, но Роман не собирается сдаваться.
– Сколько Аль-Каидов нужно, чтобы ввернуть лампочку? – спрашивает он.
Никто не знает ответа.
– Два миллиона, – говорит Роман. – Один держит верблюда, другой вкручивает лампочку, а все остальные в знак протеста носят по улицам плакаты с изображением героев, когда верблюд затаптывает их насмерть.
– Ты сам придумал это дерьмо, – говорит Пинео. – Я точно знаю. Потому что это совсем не смешно.
– Да пошли вы, парни! – Роман смотрит на Пинео волком, потом отходит к концу стойки и принимается читать газету, сердито и шумно переворачивая страницы.
В бар входят четыре молодые пары, раздражая своим смехом, веселыми румяными лицами и беспечным видом состоятельных людей, довольных жизнью. Когда они начинают толочься поблизости – одни сдвигают два стола вместе, другие стоят в обнимку, а одна девушка спрашивает Романа, есть ли у него «лил-лет», – Бобби тишком отходит от внезапной сутолоки и садится рядом с Алисией. Она бросает на него короткий взгляд, но не произносит ни слова, и Бобби, который весь день думал о том, что ей скажет, не решается заговорить, смущенный ее мрачностью. Он принимает такую же позу – голова опущена, рука легко сжимает стакан, – и они сидят, словно два человека, глубоко озабоченные одной проблемой. Алисия скрещивает ноги, и Бобби замечает, что она сбросила одну туфельку. При виде тонкой щиколотки и изящной ступни в прозрачном чулке он испытывает тайное старомодное наслаждение.
– Это здорово стимулирует, – говорит она. – Надо бы нам почаще встречаться.
– Мне показалось, ты не хочешь разговаривать.
– Раз уж ты сидишь здесь, молчать глупо.
Все, что он собирался ей сказать, вылетает у него из головы.
– Ну, как прошел день? – спрашивает Алисия с деланными интонациями заботливой мамаши, обращающейся к милому малышу, и, когда Бобби мямлит «да, в общем, как обычно», она говорит: – Такое впечатление, будто мы давно женаты. Будто у нас уже нет необходимости в вербальном общении. Достаточно лишь сидеть тут и обмениваться флюидами.
– Паршиво, ясно? – отвечает он, раздраженный насмешкой. – У меня все дни проходят паршиво, но сегодня было хуже, чем обычно.
Потом Бобби начинает говорить о наболевшем. Он рассказывает о себе, Пинео и Мазуреке. Что они вроде патрульного наряда, объединенного в крепкую команду чисто неофициальными отношениями, позволяющими им охранять друг друга от сил, природу которых они не понимают или боятся понять. А теперь отношения рушатся. Притяжение ямы слишком велико. Запах смерти, кошмарный хаос погибших душ, скрытые под завалами ужасы. Подземный гараж с раздавленными пустыми автомобилями, белыми от бетонной пыли. Тлеющий огонь под землей. Все равно что работать в Мордоре, густой сумрак повсюду. Пепел и скорбь. Спустя какое-то время начинает казаться, будто яма превращает тебя в призрака. Ты больше не живой человек: ты тень былого, фрагмент прошлой жизни. Говоря себе эту чушь, ты смеешься над собой. Это похоже на бред. Но когда ты перестаешь смеяться, ты понимаешь, что это правда. Эпицентр – огромное кладбище. Как Камбоджа. Хиросима. Они уже обсуждают, что там построить, но они просто идиоты. Это все равно что построить молочное кафе в Дахау. Кто станет есть там? Люди говорят о необходимости сделать это быстро, чтобы террористы увидели, что не выбили нас из колеи... Что за фигня такая? Мы выбиты из колеи! Со строительством нужно подождать. Подождать до того времени, когда ты сможешь ходить там и не чувствовать страшную боль в душе. Поскольку, если не подождать, все, что они там отгрохают, будет вызывать только такое чувство. Возможно, это нелепо. Верить, что это проклятое место. Что там обитает некая чудовищная бесплотная сила, которая будет просачиваться сквозь стены новых коридоров и офисов и разрушать человеческие души... плохая карма, как ни назови. Но когда ты постоянно живешь в этом кошмаре, поневоле начинаешь верить.
Бобби не смотрит на Алисию, пока говорит все это торопливо и сбивчиво. Закончив, он залпом выпивает свое виски, бросает на нее взгляд, проверяя ее реакцию, и говорит: