Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- Следующая »
- Последняя >>
Комедия в пяти действиях
----------------------------------------------------------------------------
Перевод Т. Щепкиной-Куперник
Ричард Бринсли Шеридан. Драматические произведения.
М., Государственное издательство "Искусство", 1956
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА {*}
{* Перевод Ю. Кагарлицкого.}
На предисловие к пьесе, с успехом поставленной в театре; обычно смотрят
как на что-то вроде немого пролога, с помощью которого автор, уже
заручившийся симпатиями зрителя, пытается снискать себе расположение
читателя. Но поскольку прямое и главное назначение пьесы состоит в том,
чтобы в живом исполнении удовлетворить разнохарактерного зрителя, чей
приговор, по крайней мере в театре, не подлежит обжалованию, то, как
правило, ее успех или неуспех предрешен задолго до того, как она выносится
на суд холодного разума. Поэтому всякое дальнейшее ходатайство автора перед
публикой в лучшем случае излишне, в худшем же заставляет усомниться в его
скромности, ибо если пьеса на сцене провалилась, то боюсь, как бы обращение
автора к читателю, подобно призыву к потомкам, не оказалось чем-то вроде
просьбы истца об отсрочке судебного разбирательства, когда он сам сознает
всю необоснованность своего иска. Подобные соображения заставили бы меня,
отдавая пьесу на суд читателя, ограничиться прологом, который предшествовал
ей на сцене, когда бы она своим успехом не была обязана обстоятельствам,
столь необычным для театра, как это известно автору, что о них нельзя
умолчать.
Вряд ли нужно долго объяснять, что я имею в виду: пьеса была снята с
репертуара для кое-каких переделок сразу же после первого представления, на
котором обнаружились ее недостатки - слишком явные, чтобы избежать
порицания, и слишком многочисленные, чтобы можно было их наспех устранить.
Кажется, нет писателя, который, полностью сознавая свою вину, не желал
бы все же найти ей оправдание; и пусть даже его вещь не более, как простой
пустячок, - он, признавая ее недостатки, непременно постарается объяснить их
причинами, наименее унизительными для своего авторского достоинства. Что
касается меня, то я могу, не опасаясь быть заподозренным ни в особой
скромности, ни в чрезмерной откровенности, сослаться на свою полную
неискушенность в предмете, знатоком которого трудно считать себя человеку,
не располагающему ни опытом, приобретаемым практикой, ни поощрением, которое
дается успехом.
Мне могут возразить, что без этих данных нечего и браться за пьесу, но
я позволю себе не согласиться с таким мнением, ибо уже с первых шагов на
этом поприще убедился в справедливости и непредвзятости суждений
беспристрастного зрителя, в его умении отличать ошибки по неопытности от
ошибок по недостатку таланта, а также в его снисходительности к автору,
который выказывает готовность преодолеть недостатки как первого, так и
второго рода.
Я не стал бы перечислять упреки, раздававшиеся по адресу моей пьесы,
если б один из них не касался и руководителей театра, которым пеняли, зачем
они еще до того, как пьеса была впервые показана зрителю, не постарались
устранить ее недостатки, а в особенности неслыханные длинноты, коими
изобиловала премьера. Не опровергнуть подобное незаслуженное обвинение,
когда его предъявляют тем, с чьей стороны я встретил самый радушный и
снисходительный прием, значило бы воздать злом за добро. Ссылка на
недостаток времени давно уже не считается оправданием для писателя, и тем не
менее, когда речь идет о театре, трудно осудить торопливость, с какой порою
автор и дирекция, действуя в интересах публики, стремятся заполнить брешь в
репертуаре. Сезон давно уже начался, когда я впервые вручил свою пьесу
мистеру Гаррису; в то время она была по крайней мере в два раза длиннее
любой комедии, идущей на сцене. Я принялся сокращать пьесу, опираясь на его
знания и опыт, пока мистер Гаррис, щадя самолюбие молодого автора, не
поступился ради этого своими собственными взглядами. И если он оставил в
пьесе некоторые длинноты, то лишь потому, что от многих помог избавиться.
Правда, мне говорили, что действия остались непомерно затянутыми, но я тешил
себя надеждой, что первое же испытание пьесы на публике даст мне возможность
составить себе более трезвое мнение о ее недостатках и позволит в дальнейшем
исправить самые значительные из них.
Многие другие ошибки, мною допущенные, отчасти объясняются, вероятно,
моим слабым знакомством с драматургией: я не приобретал его ни в театре, ни
чтением. И все же, признаться, я в известном смысле ничуть не жалею о своем
невежестве, ибо, когда я принимался за пьесу, первым моим желанием было
избежать всего, сколько-нибудь смахивающего на плагиат, а это, по-моему,
скорее удается в области малознакомой, где собственным находкам грозит
меньшая опасность смешаться с воспоминаниями. Чем более вы искушены в
предмете, тем труднее внести в него свое. Потускневшие воспоминания
всплывают в сознании подобно полузабытым снам, и разыгравшееся воображение
вынуждено с сомненьем взирать на свое потомство, не в силах отличить
собственных кровных отпрысков от приемных детей.
Что касается некоторых частей пьесы, единодушно осужденных во время
премьеры, то, признаюсь, меня не так удивило публичное порицание, как моя
собственная слепота: я сам должен был видеть всю их слабость. Впрочем, эти
нападки посыпались задолго до того, когда их можно было бы счесть обдуманным
приговором, который, как известно, никогда не выносится слишком поспешно, и
мне даже не раз намекали, будто они рождены скорее злопыхательством, чем
взыскательностью, но я по-прежнему не придаю значения подобным толкам, ибо
знаю, что пьеса заслуживает упреков, в то время как для злословия по моему
адресу я не вижу никаких причин. Но, если бы эти намеки и были справедливы и
я бы даже мог указать, кто мои недоброжелатели, я все же счел бы
невеликодушным отвечать оскорблением на оскорбление, ибо злоба - это такая
страсть, которая гибнет без поощрения. Что касается меня, то я не вижу,
почему бы драматургу относиться к публике премьеры иначе, чем к
чистосердечному и здравомыслящему другу, посетившему в интересах будущих
зрителей генеральную репетицию пьесы. Автору, правда, не приходится ждать от
него лести, но он может, во всяком случае, положиться на искренность и
справедливость его замечаний, как бы резки они ни были. Публика, от
приговора которой зависят надежды автора на деньги или славу, имеет право
ожидать, что к ее мнению отнесутся с уважением если не из чувства
признательности, то хотя бы учтивости ради.
Что касается всяких щелкоперов, которые изливают свою желчь в салонах и
строчат поклепы на любого автора, к чести для себя с ними не связанного, то
они лишь стремятся придать себе побольше значительности, и их злоба
коренится в сознании собственного ничтожества. В их замечаниях неизменно
обнаруживается столько недоброжелательства и предвзятости, что эти зоилы не
заслуживают внимания благородного человека, равно как природная тупость
ставит их ниже самого неудачливого писателя.
Пользуюсь случаем снять с себя обвинение, будто я хотел придать
национальный привкус образу сэра Люциуса О'Триггера. Тем, кого подобное
заблуждение заставило осудить пьесу, я приношу искреннюю благодарность; и,
если бы неудача моей комедии, пусть даже основанная на недоразумении,
прибавила хоть искру к угасающему патриотическому пламени в стране, которую
я будто бы имел в виду, я сам приветствовал бы ее провал и мог бы гордиться
тем, что она сослужила обществу лучшую службу, чем сотни современных
нравоучительных пьес, имевших успех на сцене.
Сколько я знаю, исполнителей новой пьесы принято благодарить за
упражнение своих многообразных дарований. Но, когда, как ныне, их
исключительные и бесспорные заслуги уже были награждены самыми горячими и
искренними рукоплесканиями множества взыскательных зрителей, похвала поэта
напоминала бы попытку восторженного ребенка перекричать толпу. Заслуги
руководителей театра, однако, не столь очевидны для публики, и поэтому,
справедливости ради, я считаю своим долгом заявить, что писатель, пожелавший
испытать себя на драматическом поприще, встретит в этом театре -
единственном, о котором я могу говорить на основании собственного опыта, -
искренний и радушный прием, что, как известно, лучше помогает таланту
достичь совершенства, чем любые предписания разума или опыта.
Сэр Энтони Абсолют.
Капитан Абсолют.
Фокленд.
Акр.
Сэр Люциус О'Триггер.
Фэг.
Дэвид.
Томас.
Миссис Малапроп.
Лидия Лэнгвиш.
Джулия.
Люси.
Служанка, мальчик, слуги.
Место действия - Бат. Все действие комедии
происходит в течение пяти часов.
ПРОЛОГ {*}
{* Оба пролога и эпилог к этой пьесе переведены В. Роговым.}
Написан автором
Прочитан мистером Вудвордом и мистером Квиком
Входит адвокат, за ним следует стряпчий и вручает ему бумагу.
Адвокат
Ну почерк! Без очков не разберешь.
Стряпчий
Понятно все: тут надобен платеж,
Уж постарайтесь, умоляю вас,
(Дает деньги.)
Адвокат
Так... так... (Та же игра.) Все понял я
на этот раз!
Что вижу я? Да быть не может! Нет!
Поэт и тяжба! Деньги и поэт!
Стряпчий
Я знаю, что вести защиту муз
Без гонорара вы решитесь...
Адвокат
Ну-с!
Стряпчий
Коль гонорар покажется вам мал -
Я виноват!
Адвокат
Я вас не обвинял.
Стряпчий
Сын Феба сыщется в суде порой...
Адвокат
Из них еще с полсотни - в долговой!
Стряпчий
Для адвоката нет позора в том,
Что украшает он парик венком.
Адвокат
Сокрыл герой, чья слава велика,
Листок лавровый в буклях парика,
Но пусть клиент ваш знает: в дни тревог
Парик судейский лучше, чем венок.
Стряпчий
Так чтобы победил в суде клиент,
Идите в мантии, в обилье лент,
Во всеоружье грации своей,
С заученною хитростью речей,
И тяжбу выиграйте нам смелей.
(Уходит.)
Адвокат
Прорепетируем. Бумага эта
Дает мне право защищать поэта
В сем зале. Знаю, нелегко тягаться
С судом, где не бывает апелляций:
Здесь хитростью не притупить закон,
Уловками не будешь тут спасен.
Решенья дрюрилейнского суда
Не пересматривались никогда!
Но я у вас хочу просить поддержки,
Пусть даже и не возмещу издержки.
Тут злобы нет, не знает желчи зал -
Я вежливей присяжных не встречал!
Но, коль сыграем, вас не взвеселя,
Зевок ваш - ссылка, шиканье - петля!
Клиент мой сразу слово вам дает -
Присяжным он не сделает отвод!
Из журналистов быть здесь может всяк,
Не вычеркнут ни критик, ни остряк.
Тогда поэта можно осудить,
Коль вам он не сумеет угодить.
С почтеньем к вам он обратил мольбу,
Чтобы решили вы его судьбу.
Написан автором
Прочитан на десятом представлении миссис Балкли
Мы победили, выигран процесс,
И наш достойный адвокат исчез.
Поэту он служил, а я возьмусь
Служить прекраснейшей из сонма муз;
Я, женщина, судейских труд взяла
И защищаю женщины дела.
Взгляните на нее (указывает на статую
Комедии) - во глуби глаз
Зарница смеха у нее зажглась,
И этот смех сатиру скрыть готов
Иль краску-порожденье острых слов;
Фантазия, лукава и вольна,
В улыбках торжествующих видна.
От этой ли красотки ждать рацей?
И проповедовать пристало ль ей?
Седой ли опыт юности идет?
Для важных мин годится ль этот рот?
Не ей серьезной быть - она из тех,
Кто не клевещет на любовь и смех.
Она во всем мила и хороша,
Покорны ей и разум и душа -
Ее ли свергнуть? И призвать взамен
Чувствительную Музу грустных сцен,
На чьем гербе с рождения доныне
"Путь пилигрима" и пучок полыни!
Резец ее из дуба изваял -
Что ж, это подходящий матерьял!
Ах, если мы престол уступим ей,
То, выхватив кинжал сестры своей
И жаждой слез безжалостной полна,
Смертями пьесу завершит она:
Пусть Гарри Вудворд Данстэлла придушит,
Засадит Квика, Шутера оглушит,
Пока Барсанти в горшей из кручин
Зарежет иль себя, иль миссис Грин.
Чтоб не было ужасных этих бед,
Вещай нам, критик, и рифмуй, поэт!
Ужель комедии крепить закон?
Таким союзом лишь ослаблен он.
Потребна помощь доблести едва ли,
Не нужно масок правде и морали,
Вот та, кто им любезна (указывает на статую
Трагедии), чье чело
Туманом горестей обволокло,
И кто, не убоясь порока жал,
Ему бесстрашно в грудь вонзит кинжал.
Улица в Бате.
Томас переходит через улицу. Появляется Фэг, смотрит ему вслед.
Фэг. Да никак Томас? Он самый и есть! Эй, Томас, Томас!
Томас. Ах, батюшки мои! Мистер Фэг! Руку, товарищ по сословию!
Фэг. Извини, что я не снимаю перчатки, Томас. Чертовски рад тебя
видеть, дружище! О краса возничих, как же ты превосходно выглядишь! Но, черт
побери, кто бы мог подумать, что мы встретимся здесь, в Бате?
Томас. А как же! Хозяин, мисс Джулия, Гарри, мисс Кэт и кучер - все
налицо.
Фэг. Вот как!
Томас. Да-да. Хозяин, видишь ли, почувствовал, что его старая
приятельница, подагра, намерена ему сделать визит, так ему пришло на ум
улизнуть от нее. Ну и гони лошадей. В час какой-нибудь собрались - и айда! -
поехали.
Фэг. Как же, скор во всех делах, на то он сэр Энтони Абсолют!
Томас. Ну скажи мне, мистер Фэг, а как поживает молодой хозяин? Черт
возьми, вот изумится сэр Энтони, что капитан здесь!
Фэг. Я больше не служу у капитана Абсолюта.
Томас. Как же так?..
Фэг. Я в услужении у прапорщика Беверлея.
Томас. Боюсь, что ты не выиграл, переменив место.
Фэг. А я и не думал его менять, Томас.
Томас. Как! Ты же сказал, что больше не служишь у капитана!
Фэг. Нет! Ну, мой честный Томас, не стану тебя морочить; в двух словах:
капитан Абсолют и прапорщик Беверлей - одно и то же лицо.
Томас. Ах, черт их возьми! Как же это так?
Фэг. Да уж так, Томас: сейчас в игре прапорщик - значит, капитан меня
не касается.
Томас. Так-так. Опять какие-нибудь шашни, ручаюсь. Расскажи, в чем
дело, мистер Фэг, ведь я от тебя ничего не скрываю.
Фэг. А ты будешь молчать, Томас?
Томас. Как почтовая лошадь!
Фэг. Так вот, причина всему - любовь. Любовь, Томас, как пишут в
книгах, еще со дней Юпитера прибегала к маскарадам и переодеваниям.
Томас. Так-так! Я сразу догадался, что тут замешана какая-нибудь
дамочка. Но объясни, сделай милость, почему же капитан выдает себя за
прапорщика? Я еще понимаю, если бы он выдавал себя за генерала.
Фэг. Ах, Томас, в этом-то и вся тайна. Представь себе, Томас, что мой
хозяин влюбился в девицу с очень странными вкусами: бедный прапорщик ей
нравится, а узнай только она, что он сын и наследник сэра Энтони Абсолюта,
баронета, с тремя тысячами фунтов дохода, - пропало дело.
Томас. Поистине странный вкус! А как у нее-то самой насчет капитала,
мистер Фэг? Богата она?
Фэг. Богата ли? Да я думаю, в ее руках половина всех государственных
бумаг. Черт побери, Томас! Она могла бы выплатить национальный долг так же
легко, как я по счету прачке. Собачонка ее ест на золоте, попугая она кормит
мелким жемчугом, а нитки у нее наматываются на банковые билеты.
Томас. Здорово, ей-богу! Чего доброго и тысячи нипочем? Ну, а как она с
капитаном-то? Узду очень натягивает?
Фэг. Они, что голубки, воркуют.
Томас. Можно узнать, кто такая?
Фэг. Мисс Лидия Лэнгвиш. Но тут примешалась старая упрямая тетка.
Впрочем, она еще в глаза не видела моего хозяина, потому что мы
познакомились с девицей, когда гостили в Глостершире.
Томас. Ну что же, от души желаю им попасть в одну упряжку! Но расскажи
мне, мистер Фэг, что за местечко такое этот Бат? Я о нем много слыхал.
Говорят, тут тьма всяких развлечений, а?
Фэг. Не мало, не мало, Томас! Есть где пошататься. С утра мы
отправляемся в галлерею, хотя ни хозяин, ни я вод не пьем. После завтрака -
прогулка по эспланаде или партия на бильярде, по вечерам танцы. Но в общем -
нудное место! Надоело оно мне... Я прямо отупел от этой правильной жизни.
После одиннадцати - ни музыки, ни карт... Правда, мы с камердинером мистера
Фокленда иногда частным образом устраиваем вечеринки... Вот я тебя
познакомлю, Томас, он тебе очень понравится.
Томас. Да я давно знаком с мистером Дюпень: ведь его хозяин - жених
мисс Джулии.
Фэг. Ах, я и позабыл совсем! Ну, Томас, придется тебе немножко
отполироваться здесь. Смотри, пожалуйста, парик! Какого черта ты парик
носишь? В Лондоне ни один уважающий себя кучер уже не наденет парика.
Томас. Тем хуже, тем хуже! Когда я услыхал, что доктора и адвокаты
перестали носить парики, я сразу понял, что все за ними потянутся. Нелегкая
их возьми! Раз в суде пошла такая мода, так уж непременно и на козлы
перекинется. Но на что это будет похоже! Нет, Фэг, как хочешь, а я своего
парика не отдам - пусть доктора и адвокаты делают, что им угодно.
Фэг. Ладно, Томас, не будем из-за этого спорить.
Томас. Да и не все профессии в этом согласны: у нас в деревне,
например, хоть Джек Годж, податной сборщик, выставляет напоказ свои рыжие
патлы, зато коротышка Дик, коновал, поклялся, что не снимет своего
тупейчика, хотя бы весь университет начал щеголять в собственных волосах.
Фэг. Вот как! Молодчина Дик! Но стой! Замечай, замечай, Томас!
Томас. А-а-а... Сам капитан налицо. Так это она и есть с ним?
Фэг. Не-ет, нет. Это мадам Люси, камеристка его дамы сердца. Они
остановились в этом доме. Но мне надо поспешить - скорей рассказать ему все
новости.
Томас. Э! Да он ей деньги дает! Ну, мистер Фэг...
Фэг. Прощай пока, Томас. Нынче вечером мы условились встретиться у
Гэйд-порча. Приходи туда к восьми: соберемся тесной компанией.
Расходятся.
Будуар миссис Малапроп. Лидия Лэнгвиш лежит на кушетке с книгой в
руках. Люси только что вошла с улицы.
Люси. Право, сударыня, я весь город обегала, искавши эти книжки:
кажется, ни одной библиотеки в Бате не пропустила.
Лидия. И так и не достала "Награды за постоянство"?
Люси. Нет, сударыня.
Лидия. И "Роковой связи" не могла найти?
Люси. Нет, сударыня.
Лидия. Неужели и "Ошибок сердца" нет?
Люси. С "Ошибками сердца" не повезло. Мистер Булль сказал, что их
только что взяла мисс Сюзанна Сантер.
Лидия. Ах, какая досада! А ты не спрашивала "Чувствительного отчаяния"?
Люси. Или "Записок леди Вудфорд"? Везде спрашивала, сударыня, и они
были у мистера Фредерика, но их только что вернула леди Слаттерн в таком
виде... перепачканные... с загнутыми уголками. - в руки взять противно.
Лидия. Ах, какая досада! Я всегда узнаю, когда книга раньше побывала у
леди Слаттерн. Она оставляет на страницах следы пальцев и, должно быть,
нарочно отпускает ногти, чтобы делать отметки на полях. Но что же ты мне
принесла, друг мой?
Люси. А вот, сударыня! (Вынимает из-под плаща и из карманов книги.) Вот
"Гордиев узел", а вот это - "Перигрин Пикль". Вот еще - "Слезы
чувствительности" и "Хэмфри Клинкер". Тут - "Мемуары знатной дамы,
написанные ею самой" и потом еще второй том "Сентиментального путешествия".
Лидия. Ах, какая досада! А это что за книги там, у зеркала?
Люси. Это "Нравственный долг человека". Я в него кружева кладу, чтобы
разгладить.
Лидия. Ну хорошо. Дай мне sel volatil.
Люси. Это которая в синем переплете?
Лидия. О дурочка, дай мне мой флакон с нюхательной солью!
Люси. Ах, пузырек! Извольте, сударыня.
Лидия. Стой! Кто-то идет. Поди посмотри, кто там!
Как будто голос кузины Джулии?
Входит Люси.
Люси. Ах, господи, сударыня, это мисс Мельвиль.
Лидия. Возможно ли?
Люси уходит. Входит Джулия.
Джулия, дорогая моя, как я рада!
Целуются.
Вот неожиданное счастье!
Джулия. Да, Лидия, и тем оно приятнее. Но почему меня сразу к тебе не
пустили?
Лидия. Ах, Джулия, у меня столько накопилось рассказать тебе... Но
сначала ты скажи, каким чудом ты очутилась в Бате? И сэр Энтони тоже здесь?
Джулия. Да. Мы только что приехали. Он, наверно, как только
переоденется с дороги, приедет засвидетельствовать почтение миссис Малапроп.
Лидия. Так, пока нам не помешали, дай мне поделиться с тобой моим
горем. Я знаю, твое доброе сердце ответит мне сочувствием, хотя, может быть,
твое благоразумие и осудит меня. Я тебе писала о моем романе с Беверлеем.
Так вот, всему конец, Джулия! Моя тетка все узнала. Она перехватила записку
и с тех пор держит меня в заточении... А сама - можешь себе вообразить! -
без памяти влюблена в длиннющего ирландского баронета, которого как-то
встретила на рауте у леди Мак-Шэффл.
Джулия. Ты шутишь, Лидия?
Лидия. Какие уж тут шутки! Она даже переписывается с ним под
вымышленным именем, и, пока не откроется ему, она не то Делия, не то
Селия... уверяю тебя.
Джулия. Тогда она должна быть более снисходительной к своей племяннице!
Лидия. В том-то и дело, что нет. С тех пор как она обнаружила свою
собственную слабость, она стала гораздо нетерпимее к моей. А потом еще
несчастье: этот противный Акр сегодня приезжает в Бат; так что, клянусь
тебе, вдвоем они меня совсем замучают.
Джулия. Полно, полно, Лидия, не надо приходить в отчаяние, сэр Энтони
уж постарается повлиять на миссис Малапроп.
Лидия. Но ты еще не знаешь самого ужасного. К несчастью, я поссорилась
с моим бедным Беверлеем как раз перед тем, как тетка все узнала! Я так и не
видела его с тех пор и не могла с ним помириться.
Джулия. Чем же он провинился?
Лидия. Ничем решительно. Я сама не знаю, как это вышло. Сколько раз мы
ни встречались - ни разу не поссорились, и я уже начала бояться, что он так
никогда и не подаст мне повода к ссоре. И вот в прошлый четверг я сама себе
написала письмо, где сообщала, что Беверлей ухаживает за другой, Я
подписалась: "Ваш неизвестный доброжелатель", показала письмо Беверлею,
обвинила его в измене, разыграла страшный гнев и поклялась, что больше
никогда не пущу его к себе на глаза!
Джулия. С этим вы и расстались? И с тех пор ни разу не виделись?
Лидия. Как раз на другой день тетка все узнала. Я хотела только
помучить его денька три - и вот потеряла навек!
Джулия. Если он благородный и любящий человек, каким ты мне его
описала, он никогда так не расстанется с тобой. Однако, Лидия, подумай: ты
говоришь, что он простой прапорщик, а у тебя тридцать тысяч фунтов.
Лидия. Но ведь ты знаешь, что я лишаюсь почти всего состояния, если
выйду замуж до своего совершеннолетия без согласия тетки; а я именно так и
решила сделать, лишь только узнала об этом условии. Я не могла бы полюбить
человека, который хоть на минуту задумался бы, как в таком случае поступить.
Джулия. Ну это уж каприз!
Лидия. Как! Джулия меня упрекает за капризы? Я думала, что твой
возлюбленный Фокленд приучил тебя к капризам!
Джулия. Они мне и в нем не нравятся.
Лидия. Кстати, ты уже послала за ним?
Джулия. Нет еще, вообрази! Он и понятия не имеет, что мы в Бате. Сэр
Энтони так неожиданно собрался сюда, что я не успела сообщить Фокленду.
Лидия. Ну вот, Джулия, ты сама себе госпожа - хоть и под крылом сэра
Энтони, - и все-таки весь этот год ты была добровольной рабой капризов,
причуд, ревности твоего неблагодарного Фокленда. Он все откладывает свадьбу
и, следственно, не имеет прав мужа, а уже всецело распоряжается тобой.
Джулия. Ошибаешься. Мы были помолвлены как раз перед смертью моего
отца. Это и явилось Причиной, что мы откладываем свадьбу, несмотря на
горячее желание моего Фокленда. Он слишком благороден, чтобы легкомысленно
относиться к таким вещам. Что до его характера, ты тоже несправедлива к
Нему. Нет, Лидия, он слишком горд, слишком великодушен, чтобы быть ревнивым.
Может быть, он обидчив, требователен, зато не притворяется... Может быть,
капризен, зато не груб. Он чужд показной любви и пренебрегает чисто внешними
знаками внимания, какие в ходу у влюбленных. Зато жар его чувств не
растрачен, он любит пылко и искренне и, будучи всей душой предан любимой,
ждет и от нее, чтобы каждая ее мысль, каждое ее чувство бились в лад с его.
Но, хотя гордость Фокленда требует полной взаимности, его скромность
недооценивает своих собственных прав на эту взаимность; и вот, не чувствуя
----------------------------------------------------------------------------
Перевод Т. Щепкиной-Куперник
Ричард Бринсли Шеридан. Драматические произведения.
М., Государственное издательство "Искусство", 1956
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА {*}
{* Перевод Ю. Кагарлицкого.}
На предисловие к пьесе, с успехом поставленной в театре; обычно смотрят
как на что-то вроде немого пролога, с помощью которого автор, уже
заручившийся симпатиями зрителя, пытается снискать себе расположение
читателя. Но поскольку прямое и главное назначение пьесы состоит в том,
чтобы в живом исполнении удовлетворить разнохарактерного зрителя, чей
приговор, по крайней мере в театре, не подлежит обжалованию, то, как
правило, ее успех или неуспех предрешен задолго до того, как она выносится
на суд холодного разума. Поэтому всякое дальнейшее ходатайство автора перед
публикой в лучшем случае излишне, в худшем же заставляет усомниться в его
скромности, ибо если пьеса на сцене провалилась, то боюсь, как бы обращение
автора к читателю, подобно призыву к потомкам, не оказалось чем-то вроде
просьбы истца об отсрочке судебного разбирательства, когда он сам сознает
всю необоснованность своего иска. Подобные соображения заставили бы меня,
отдавая пьесу на суд читателя, ограничиться прологом, который предшествовал
ей на сцене, когда бы она своим успехом не была обязана обстоятельствам,
столь необычным для театра, как это известно автору, что о них нельзя
умолчать.
Вряд ли нужно долго объяснять, что я имею в виду: пьеса была снята с
репертуара для кое-каких переделок сразу же после первого представления, на
котором обнаружились ее недостатки - слишком явные, чтобы избежать
порицания, и слишком многочисленные, чтобы можно было их наспех устранить.
Кажется, нет писателя, который, полностью сознавая свою вину, не желал
бы все же найти ей оправдание; и пусть даже его вещь не более, как простой
пустячок, - он, признавая ее недостатки, непременно постарается объяснить их
причинами, наименее унизительными для своего авторского достоинства. Что
касается меня, то я могу, не опасаясь быть заподозренным ни в особой
скромности, ни в чрезмерной откровенности, сослаться на свою полную
неискушенность в предмете, знатоком которого трудно считать себя человеку,
не располагающему ни опытом, приобретаемым практикой, ни поощрением, которое
дается успехом.
Мне могут возразить, что без этих данных нечего и браться за пьесу, но
я позволю себе не согласиться с таким мнением, ибо уже с первых шагов на
этом поприще убедился в справедливости и непредвзятости суждений
беспристрастного зрителя, в его умении отличать ошибки по неопытности от
ошибок по недостатку таланта, а также в его снисходительности к автору,
который выказывает готовность преодолеть недостатки как первого, так и
второго рода.
Я не стал бы перечислять упреки, раздававшиеся по адресу моей пьесы,
если б один из них не касался и руководителей театра, которым пеняли, зачем
они еще до того, как пьеса была впервые показана зрителю, не постарались
устранить ее недостатки, а в особенности неслыханные длинноты, коими
изобиловала премьера. Не опровергнуть подобное незаслуженное обвинение,
когда его предъявляют тем, с чьей стороны я встретил самый радушный и
снисходительный прием, значило бы воздать злом за добро. Ссылка на
недостаток времени давно уже не считается оправданием для писателя, и тем не
менее, когда речь идет о театре, трудно осудить торопливость, с какой порою
автор и дирекция, действуя в интересах публики, стремятся заполнить брешь в
репертуаре. Сезон давно уже начался, когда я впервые вручил свою пьесу
мистеру Гаррису; в то время она была по крайней мере в два раза длиннее
любой комедии, идущей на сцене. Я принялся сокращать пьесу, опираясь на его
знания и опыт, пока мистер Гаррис, щадя самолюбие молодого автора, не
поступился ради этого своими собственными взглядами. И если он оставил в
пьесе некоторые длинноты, то лишь потому, что от многих помог избавиться.
Правда, мне говорили, что действия остались непомерно затянутыми, но я тешил
себя надеждой, что первое же испытание пьесы на публике даст мне возможность
составить себе более трезвое мнение о ее недостатках и позволит в дальнейшем
исправить самые значительные из них.
Многие другие ошибки, мною допущенные, отчасти объясняются, вероятно,
моим слабым знакомством с драматургией: я не приобретал его ни в театре, ни
чтением. И все же, признаться, я в известном смысле ничуть не жалею о своем
невежестве, ибо, когда я принимался за пьесу, первым моим желанием было
избежать всего, сколько-нибудь смахивающего на плагиат, а это, по-моему,
скорее удается в области малознакомой, где собственным находкам грозит
меньшая опасность смешаться с воспоминаниями. Чем более вы искушены в
предмете, тем труднее внести в него свое. Потускневшие воспоминания
всплывают в сознании подобно полузабытым снам, и разыгравшееся воображение
вынуждено с сомненьем взирать на свое потомство, не в силах отличить
собственных кровных отпрысков от приемных детей.
Что касается некоторых частей пьесы, единодушно осужденных во время
премьеры, то, признаюсь, меня не так удивило публичное порицание, как моя
собственная слепота: я сам должен был видеть всю их слабость. Впрочем, эти
нападки посыпались задолго до того, когда их можно было бы счесть обдуманным
приговором, который, как известно, никогда не выносится слишком поспешно, и
мне даже не раз намекали, будто они рождены скорее злопыхательством, чем
взыскательностью, но я по-прежнему не придаю значения подобным толкам, ибо
знаю, что пьеса заслуживает упреков, в то время как для злословия по моему
адресу я не вижу никаких причин. Но, если бы эти намеки и были справедливы и
я бы даже мог указать, кто мои недоброжелатели, я все же счел бы
невеликодушным отвечать оскорблением на оскорбление, ибо злоба - это такая
страсть, которая гибнет без поощрения. Что касается меня, то я не вижу,
почему бы драматургу относиться к публике премьеры иначе, чем к
чистосердечному и здравомыслящему другу, посетившему в интересах будущих
зрителей генеральную репетицию пьесы. Автору, правда, не приходится ждать от
него лести, но он может, во всяком случае, положиться на искренность и
справедливость его замечаний, как бы резки они ни были. Публика, от
приговора которой зависят надежды автора на деньги или славу, имеет право
ожидать, что к ее мнению отнесутся с уважением если не из чувства
признательности, то хотя бы учтивости ради.
Что касается всяких щелкоперов, которые изливают свою желчь в салонах и
строчат поклепы на любого автора, к чести для себя с ними не связанного, то
они лишь стремятся придать себе побольше значительности, и их злоба
коренится в сознании собственного ничтожества. В их замечаниях неизменно
обнаруживается столько недоброжелательства и предвзятости, что эти зоилы не
заслуживают внимания благородного человека, равно как природная тупость
ставит их ниже самого неудачливого писателя.
Пользуюсь случаем снять с себя обвинение, будто я хотел придать
национальный привкус образу сэра Люциуса О'Триггера. Тем, кого подобное
заблуждение заставило осудить пьесу, я приношу искреннюю благодарность; и,
если бы неудача моей комедии, пусть даже основанная на недоразумении,
прибавила хоть искру к угасающему патриотическому пламени в стране, которую
я будто бы имел в виду, я сам приветствовал бы ее провал и мог бы гордиться
тем, что она сослужила обществу лучшую службу, чем сотни современных
нравоучительных пьес, имевших успех на сцене.
Сколько я знаю, исполнителей новой пьесы принято благодарить за
упражнение своих многообразных дарований. Но, когда, как ныне, их
исключительные и бесспорные заслуги уже были награждены самыми горячими и
искренними рукоплесканиями множества взыскательных зрителей, похвала поэта
напоминала бы попытку восторженного ребенка перекричать толпу. Заслуги
руководителей театра, однако, не столь очевидны для публики, и поэтому,
справедливости ради, я считаю своим долгом заявить, что писатель, пожелавший
испытать себя на драматическом поприще, встретит в этом театре -
единственном, о котором я могу говорить на основании собственного опыта, -
искренний и радушный прием, что, как известно, лучше помогает таланту
достичь совершенства, чем любые предписания разума или опыта.
Сэр Энтони Абсолют.
Капитан Абсолют.
Фокленд.
Акр.
Сэр Люциус О'Триггер.
Фэг.
Дэвид.
Томас.
Миссис Малапроп.
Лидия Лэнгвиш.
Джулия.
Люси.
Служанка, мальчик, слуги.
Место действия - Бат. Все действие комедии
происходит в течение пяти часов.
ПРОЛОГ {*}
{* Оба пролога и эпилог к этой пьесе переведены В. Роговым.}
Написан автором
Прочитан мистером Вудвордом и мистером Квиком
Входит адвокат, за ним следует стряпчий и вручает ему бумагу.
Адвокат
Ну почерк! Без очков не разберешь.
Стряпчий
Понятно все: тут надобен платеж,
Уж постарайтесь, умоляю вас,
(Дает деньги.)
Адвокат
Так... так... (Та же игра.) Все понял я
на этот раз!
Что вижу я? Да быть не может! Нет!
Поэт и тяжба! Деньги и поэт!
Стряпчий
Я знаю, что вести защиту муз
Без гонорара вы решитесь...
Адвокат
Ну-с!
Стряпчий
Коль гонорар покажется вам мал -
Я виноват!
Адвокат
Я вас не обвинял.
Стряпчий
Сын Феба сыщется в суде порой...
Адвокат
Из них еще с полсотни - в долговой!
Стряпчий
Для адвоката нет позора в том,
Что украшает он парик венком.
Адвокат
Сокрыл герой, чья слава велика,
Листок лавровый в буклях парика,
Но пусть клиент ваш знает: в дни тревог
Парик судейский лучше, чем венок.
Стряпчий
Так чтобы победил в суде клиент,
Идите в мантии, в обилье лент,
Во всеоружье грации своей,
С заученною хитростью речей,
И тяжбу выиграйте нам смелей.
(Уходит.)
Адвокат
Прорепетируем. Бумага эта
Дает мне право защищать поэта
В сем зале. Знаю, нелегко тягаться
С судом, где не бывает апелляций:
Здесь хитростью не притупить закон,
Уловками не будешь тут спасен.
Решенья дрюрилейнского суда
Не пересматривались никогда!
Но я у вас хочу просить поддержки,
Пусть даже и не возмещу издержки.
Тут злобы нет, не знает желчи зал -
Я вежливей присяжных не встречал!
Но, коль сыграем, вас не взвеселя,
Зевок ваш - ссылка, шиканье - петля!
Клиент мой сразу слово вам дает -
Присяжным он не сделает отвод!
Из журналистов быть здесь может всяк,
Не вычеркнут ни критик, ни остряк.
Тогда поэта можно осудить,
Коль вам он не сумеет угодить.
С почтеньем к вам он обратил мольбу,
Чтобы решили вы его судьбу.
Написан автором
Прочитан на десятом представлении миссис Балкли
Мы победили, выигран процесс,
И наш достойный адвокат исчез.
Поэту он служил, а я возьмусь
Служить прекраснейшей из сонма муз;
Я, женщина, судейских труд взяла
И защищаю женщины дела.
Взгляните на нее (указывает на статую
Комедии) - во глуби глаз
Зарница смеха у нее зажглась,
И этот смех сатиру скрыть готов
Иль краску-порожденье острых слов;
Фантазия, лукава и вольна,
В улыбках торжествующих видна.
От этой ли красотки ждать рацей?
И проповедовать пристало ль ей?
Седой ли опыт юности идет?
Для важных мин годится ль этот рот?
Не ей серьезной быть - она из тех,
Кто не клевещет на любовь и смех.
Она во всем мила и хороша,
Покорны ей и разум и душа -
Ее ли свергнуть? И призвать взамен
Чувствительную Музу грустных сцен,
На чьем гербе с рождения доныне
"Путь пилигрима" и пучок полыни!
Резец ее из дуба изваял -
Что ж, это подходящий матерьял!
Ах, если мы престол уступим ей,
То, выхватив кинжал сестры своей
И жаждой слез безжалостной полна,
Смертями пьесу завершит она:
Пусть Гарри Вудворд Данстэлла придушит,
Засадит Квика, Шутера оглушит,
Пока Барсанти в горшей из кручин
Зарежет иль себя, иль миссис Грин.
Чтоб не было ужасных этих бед,
Вещай нам, критик, и рифмуй, поэт!
Ужель комедии крепить закон?
Таким союзом лишь ослаблен он.
Потребна помощь доблести едва ли,
Не нужно масок правде и морали,
Вот та, кто им любезна (указывает на статую
Трагедии), чье чело
Туманом горестей обволокло,
И кто, не убоясь порока жал,
Ему бесстрашно в грудь вонзит кинжал.
Улица в Бате.
Томас переходит через улицу. Появляется Фэг, смотрит ему вслед.
Фэг. Да никак Томас? Он самый и есть! Эй, Томас, Томас!
Томас. Ах, батюшки мои! Мистер Фэг! Руку, товарищ по сословию!
Фэг. Извини, что я не снимаю перчатки, Томас. Чертовски рад тебя
видеть, дружище! О краса возничих, как же ты превосходно выглядишь! Но, черт
побери, кто бы мог подумать, что мы встретимся здесь, в Бате?
Томас. А как же! Хозяин, мисс Джулия, Гарри, мисс Кэт и кучер - все
налицо.
Фэг. Вот как!
Томас. Да-да. Хозяин, видишь ли, почувствовал, что его старая
приятельница, подагра, намерена ему сделать визит, так ему пришло на ум
улизнуть от нее. Ну и гони лошадей. В час какой-нибудь собрались - и айда! -
поехали.
Фэг. Как же, скор во всех делах, на то он сэр Энтони Абсолют!
Томас. Ну скажи мне, мистер Фэг, а как поживает молодой хозяин? Черт
возьми, вот изумится сэр Энтони, что капитан здесь!
Фэг. Я больше не служу у капитана Абсолюта.
Томас. Как же так?..
Фэг. Я в услужении у прапорщика Беверлея.
Томас. Боюсь, что ты не выиграл, переменив место.
Фэг. А я и не думал его менять, Томас.
Томас. Как! Ты же сказал, что больше не служишь у капитана!
Фэг. Нет! Ну, мой честный Томас, не стану тебя морочить; в двух словах:
капитан Абсолют и прапорщик Беверлей - одно и то же лицо.
Томас. Ах, черт их возьми! Как же это так?
Фэг. Да уж так, Томас: сейчас в игре прапорщик - значит, капитан меня
не касается.
Томас. Так-так. Опять какие-нибудь шашни, ручаюсь. Расскажи, в чем
дело, мистер Фэг, ведь я от тебя ничего не скрываю.
Фэг. А ты будешь молчать, Томас?
Томас. Как почтовая лошадь!
Фэг. Так вот, причина всему - любовь. Любовь, Томас, как пишут в
книгах, еще со дней Юпитера прибегала к маскарадам и переодеваниям.
Томас. Так-так! Я сразу догадался, что тут замешана какая-нибудь
дамочка. Но объясни, сделай милость, почему же капитан выдает себя за
прапорщика? Я еще понимаю, если бы он выдавал себя за генерала.
Фэг. Ах, Томас, в этом-то и вся тайна. Представь себе, Томас, что мой
хозяин влюбился в девицу с очень странными вкусами: бедный прапорщик ей
нравится, а узнай только она, что он сын и наследник сэра Энтони Абсолюта,
баронета, с тремя тысячами фунтов дохода, - пропало дело.
Томас. Поистине странный вкус! А как у нее-то самой насчет капитала,
мистер Фэг? Богата она?
Фэг. Богата ли? Да я думаю, в ее руках половина всех государственных
бумаг. Черт побери, Томас! Она могла бы выплатить национальный долг так же
легко, как я по счету прачке. Собачонка ее ест на золоте, попугая она кормит
мелким жемчугом, а нитки у нее наматываются на банковые билеты.
Томас. Здорово, ей-богу! Чего доброго и тысячи нипочем? Ну, а как она с
капитаном-то? Узду очень натягивает?
Фэг. Они, что голубки, воркуют.
Томас. Можно узнать, кто такая?
Фэг. Мисс Лидия Лэнгвиш. Но тут примешалась старая упрямая тетка.
Впрочем, она еще в глаза не видела моего хозяина, потому что мы
познакомились с девицей, когда гостили в Глостершире.
Томас. Ну что же, от души желаю им попасть в одну упряжку! Но расскажи
мне, мистер Фэг, что за местечко такое этот Бат? Я о нем много слыхал.
Говорят, тут тьма всяких развлечений, а?
Фэг. Не мало, не мало, Томас! Есть где пошататься. С утра мы
отправляемся в галлерею, хотя ни хозяин, ни я вод не пьем. После завтрака -
прогулка по эспланаде или партия на бильярде, по вечерам танцы. Но в общем -
нудное место! Надоело оно мне... Я прямо отупел от этой правильной жизни.
После одиннадцати - ни музыки, ни карт... Правда, мы с камердинером мистера
Фокленда иногда частным образом устраиваем вечеринки... Вот я тебя
познакомлю, Томас, он тебе очень понравится.
Томас. Да я давно знаком с мистером Дюпень: ведь его хозяин - жених
мисс Джулии.
Фэг. Ах, я и позабыл совсем! Ну, Томас, придется тебе немножко
отполироваться здесь. Смотри, пожалуйста, парик! Какого черта ты парик
носишь? В Лондоне ни один уважающий себя кучер уже не наденет парика.
Томас. Тем хуже, тем хуже! Когда я услыхал, что доктора и адвокаты
перестали носить парики, я сразу понял, что все за ними потянутся. Нелегкая
их возьми! Раз в суде пошла такая мода, так уж непременно и на козлы
перекинется. Но на что это будет похоже! Нет, Фэг, как хочешь, а я своего
парика не отдам - пусть доктора и адвокаты делают, что им угодно.
Фэг. Ладно, Томас, не будем из-за этого спорить.
Томас. Да и не все профессии в этом согласны: у нас в деревне,
например, хоть Джек Годж, податной сборщик, выставляет напоказ свои рыжие
патлы, зато коротышка Дик, коновал, поклялся, что не снимет своего
тупейчика, хотя бы весь университет начал щеголять в собственных волосах.
Фэг. Вот как! Молодчина Дик! Но стой! Замечай, замечай, Томас!
Томас. А-а-а... Сам капитан налицо. Так это она и есть с ним?
Фэг. Не-ет, нет. Это мадам Люси, камеристка его дамы сердца. Они
остановились в этом доме. Но мне надо поспешить - скорей рассказать ему все
новости.
Томас. Э! Да он ей деньги дает! Ну, мистер Фэг...
Фэг. Прощай пока, Томас. Нынче вечером мы условились встретиться у
Гэйд-порча. Приходи туда к восьми: соберемся тесной компанией.
Расходятся.
Будуар миссис Малапроп. Лидия Лэнгвиш лежит на кушетке с книгой в
руках. Люси только что вошла с улицы.
Люси. Право, сударыня, я весь город обегала, искавши эти книжки:
кажется, ни одной библиотеки в Бате не пропустила.
Лидия. И так и не достала "Награды за постоянство"?
Люси. Нет, сударыня.
Лидия. И "Роковой связи" не могла найти?
Люси. Нет, сударыня.
Лидия. Неужели и "Ошибок сердца" нет?
Люси. С "Ошибками сердца" не повезло. Мистер Булль сказал, что их
только что взяла мисс Сюзанна Сантер.
Лидия. Ах, какая досада! А ты не спрашивала "Чувствительного отчаяния"?
Люси. Или "Записок леди Вудфорд"? Везде спрашивала, сударыня, и они
были у мистера Фредерика, но их только что вернула леди Слаттерн в таком
виде... перепачканные... с загнутыми уголками. - в руки взять противно.
Лидия. Ах, какая досада! Я всегда узнаю, когда книга раньше побывала у
леди Слаттерн. Она оставляет на страницах следы пальцев и, должно быть,
нарочно отпускает ногти, чтобы делать отметки на полях. Но что же ты мне
принесла, друг мой?
Люси. А вот, сударыня! (Вынимает из-под плаща и из карманов книги.) Вот
"Гордиев узел", а вот это - "Перигрин Пикль". Вот еще - "Слезы
чувствительности" и "Хэмфри Клинкер". Тут - "Мемуары знатной дамы,
написанные ею самой" и потом еще второй том "Сентиментального путешествия".
Лидия. Ах, какая досада! А это что за книги там, у зеркала?
Люси. Это "Нравственный долг человека". Я в него кружева кладу, чтобы
разгладить.
Лидия. Ну хорошо. Дай мне sel volatil.
Люси. Это которая в синем переплете?
Лидия. О дурочка, дай мне мой флакон с нюхательной солью!
Люси. Ах, пузырек! Извольте, сударыня.
Лидия. Стой! Кто-то идет. Поди посмотри, кто там!
Как будто голос кузины Джулии?
Входит Люси.
Люси. Ах, господи, сударыня, это мисс Мельвиль.
Лидия. Возможно ли?
Люси уходит. Входит Джулия.
Джулия, дорогая моя, как я рада!
Целуются.
Вот неожиданное счастье!
Джулия. Да, Лидия, и тем оно приятнее. Но почему меня сразу к тебе не
пустили?
Лидия. Ах, Джулия, у меня столько накопилось рассказать тебе... Но
сначала ты скажи, каким чудом ты очутилась в Бате? И сэр Энтони тоже здесь?
Джулия. Да. Мы только что приехали. Он, наверно, как только
переоденется с дороги, приедет засвидетельствовать почтение миссис Малапроп.
Лидия. Так, пока нам не помешали, дай мне поделиться с тобой моим
горем. Я знаю, твое доброе сердце ответит мне сочувствием, хотя, может быть,
твое благоразумие и осудит меня. Я тебе писала о моем романе с Беверлеем.
Так вот, всему конец, Джулия! Моя тетка все узнала. Она перехватила записку
и с тех пор держит меня в заточении... А сама - можешь себе вообразить! -
без памяти влюблена в длиннющего ирландского баронета, которого как-то
встретила на рауте у леди Мак-Шэффл.
Джулия. Ты шутишь, Лидия?
Лидия. Какие уж тут шутки! Она даже переписывается с ним под
вымышленным именем, и, пока не откроется ему, она не то Делия, не то
Селия... уверяю тебя.
Джулия. Тогда она должна быть более снисходительной к своей племяннице!
Лидия. В том-то и дело, что нет. С тех пор как она обнаружила свою
собственную слабость, она стала гораздо нетерпимее к моей. А потом еще
несчастье: этот противный Акр сегодня приезжает в Бат; так что, клянусь
тебе, вдвоем они меня совсем замучают.
Джулия. Полно, полно, Лидия, не надо приходить в отчаяние, сэр Энтони
уж постарается повлиять на миссис Малапроп.
Лидия. Но ты еще не знаешь самого ужасного. К несчастью, я поссорилась
с моим бедным Беверлеем как раз перед тем, как тетка все узнала! Я так и не
видела его с тех пор и не могла с ним помириться.
Джулия. Чем же он провинился?
Лидия. Ничем решительно. Я сама не знаю, как это вышло. Сколько раз мы
ни встречались - ни разу не поссорились, и я уже начала бояться, что он так
никогда и не подаст мне повода к ссоре. И вот в прошлый четверг я сама себе
написала письмо, где сообщала, что Беверлей ухаживает за другой, Я
подписалась: "Ваш неизвестный доброжелатель", показала письмо Беверлею,
обвинила его в измене, разыграла страшный гнев и поклялась, что больше
никогда не пущу его к себе на глаза!
Джулия. С этим вы и расстались? И с тех пор ни разу не виделись?
Лидия. Как раз на другой день тетка все узнала. Я хотела только
помучить его денька три - и вот потеряла навек!
Джулия. Если он благородный и любящий человек, каким ты мне его
описала, он никогда так не расстанется с тобой. Однако, Лидия, подумай: ты
говоришь, что он простой прапорщик, а у тебя тридцать тысяч фунтов.
Лидия. Но ведь ты знаешь, что я лишаюсь почти всего состояния, если
выйду замуж до своего совершеннолетия без согласия тетки; а я именно так и
решила сделать, лишь только узнала об этом условии. Я не могла бы полюбить
человека, который хоть на минуту задумался бы, как в таком случае поступить.
Джулия. Ну это уж каприз!
Лидия. Как! Джулия меня упрекает за капризы? Я думала, что твой
возлюбленный Фокленд приучил тебя к капризам!
Джулия. Они мне и в нем не нравятся.
Лидия. Кстати, ты уже послала за ним?
Джулия. Нет еще, вообрази! Он и понятия не имеет, что мы в Бате. Сэр
Энтони так неожиданно собрался сюда, что я не успела сообщить Фокленду.
Лидия. Ну вот, Джулия, ты сама себе госпожа - хоть и под крылом сэра
Энтони, - и все-таки весь этот год ты была добровольной рабой капризов,
причуд, ревности твоего неблагодарного Фокленда. Он все откладывает свадьбу
и, следственно, не имеет прав мужа, а уже всецело распоряжается тобой.
Джулия. Ошибаешься. Мы были помолвлены как раз перед смертью моего
отца. Это и явилось Причиной, что мы откладываем свадьбу, несмотря на
горячее желание моего Фокленда. Он слишком благороден, чтобы легкомысленно
относиться к таким вещам. Что до его характера, ты тоже несправедлива к
Нему. Нет, Лидия, он слишком горд, слишком великодушен, чтобы быть ревнивым.
Может быть, он обидчив, требователен, зато не притворяется... Может быть,
капризен, зато не груб. Он чужд показной любви и пренебрегает чисто внешними
знаками внимания, какие в ходу у влюбленных. Зато жар его чувств не
растрачен, он любит пылко и искренне и, будучи всей душой предан любимой,
ждет и от нее, чтобы каждая ее мысль, каждое ее чувство бились в лад с его.
Но, хотя гордость Фокленда требует полной взаимности, его скромность
недооценивает своих собственных прав на эту взаимность; и вот, не чувствуя