Шестаков Павел. Страх высоты

   - Скажешь, "любовь"! Дружим с тобой.
   Но, по правде говоря, я его любила, конечно. Незаметно это произошло. Только чувствую, что не могу уже без него. Не придет один вечер - места себе не нахожу. А придет - так хорошо и спокойно становится.
   Поженились мы на третьем курсе. Нам свадьбу устроили. Весело было очень. Понадарили всего - и нужного и ненужного. До самого утра гуляли. А когда ушли все и остались мы с ним вдвоем, он обнял меня и говорит:
   - Не страшно тебе?
   - Что ты?
   - Жить не страшно?
   - Не пойму я тебя.
   - Нам ведь теперь столько пройти нужно, столько преодолеть.
   - Да что преодолевать?
   - Все. Может быть, войну, может, болезни, несчастья, а может, самих себя.
   - Ну и нашел ты время философствовать.
   - Не боишься, значит?
   И засмеялся.
   Не поняла я его, а он себя лучше знал и боялся. Хотя и хотел, чтобы все хорошо было. Жизнь нашу будущую мы тогда одинаково представляли. Собирались ехать по назначению - и все. В аспирантуру нам не предлагали. Я научной работой не занималась, а он хоть и мог бы, но не хотел. Не нравилось ему, что генетика в загоне. Часто говорил мне:
   - Ты даже не представляешь, сколько эта наука может.
   Но вообще-то о науке он мало мечтал в то время. Я скоро Володьку ждать начала. Антон боялся за меня очень. Помогал во всем, бегал подрабатывать, чтобы яблок купить килограммчик или пару мандаринов. Принесет, бывало, и радостный такой, прямо из рук меня кормит:
   - Сыну витамины! - кричит.
   - Да откуда ты знаешь, что сын, а не дочка?
   - Дочку не хочу, дочки все в отцов. Значит, глупая будет. А сын в маму - умница.
   Шутил все, потому что еебя-то он глупым никогда не считал. Но угадал. Мальчишка родился.
   Это уже перед самым распределением было. Насчет работы мы не спорили. Я в деревне выросла и жить здесь не боюсь. Конечно, асфальта нет, театра нет, а телевизор уже есть, да и живется вольнее, воздуху больше, а заработки не хуже, чем в городе. Хотя и трудно бывает. Ну, да я-то все это знала хорошо, что здесь почем.
   А Антон в деревне мальчишкой жил только, во время войны. Говорил мне, что тянет его в деревню, что поедет с удовольствием, в поле работать будет, город ругал: там, говорил, чиновники одни. Что на кафедрах, что в конторах. А настоящая наука на земле делается.
   Ирина вздохнула:
   - Сам себя он не знал. Говорил-то все от души, но жизнь нашу представлял по-детски, больше природу, а не работу. Думал удивить всех знаниями своими. Да удивляться здесь некогда, успевай только поворачиваться.
   Встретили нас хорошо. Помогли во всем. Его агрономом назначили, а я в школу пошла. Не хотела, правда, а теперь привыкла вот. В школе тоже интересного много и полезного.
   Антон загорелся сначала. С поля не вылазил. Почвы изучил, климат за все года проштудировал, со стариками толковал. Короче, представил председателю целый проект, где что сеять нужно, чтобы урожаи наибольшие собрать и доход удвоить.
   Так он мне и говорил:
   - В наших силах, если хозяйство поведем правильно, через два-три года озолотить колхоз.
   Отнес он свой план председателю. Довольный был такой, радостный... Ждал - одобрят его сразу. Но время идет, а председатель все занят да занят. "Некогда, - говорит, - подожди".
   Антон нервничать стал, хоть и виду не подает. Но что поделаешь, ждем.
   Вдруг как-то вечером машина под окном загудела. Стучат. Открываю я председатель сам пожаловал. А за ним Тихон Хохряков, шофер его, что-то тяжелое тащит.
   - Здоров, Антон Дмитриевич, - председатель говорит. - Вот решил посмотреть тебя в твоей хате. Как ты тут у нас обживаешься. Примешь гостя?
   Ну Антон, конечно:
   - Заходите, пожалуйста!
   - А это тебе, чтоб вы с молодой женой не скучали. Ставь его, Тиша, да поезжай, отдыхай. Я отсюда домой своим ходом отправлюсь.
   Смотрим, Тихон на стол приемник ставит.
   - Это мы тебе решили наш из правления завезти. Все одно там его слушать часу нет. А тебе, глядишь, веселее с ним будет.
   Снимает полушубок, оттуда две бутылки достает.
   - Ну, что вы, Иван Матвеевич!
   - А что? Я ж к вам как бы на новоселье приехал, хоть и с опозданием. Стыд и позор. Живешь ты у нас полгода, а я у тебя в дому не побывал... Не поджаришь нам с агрономом яишенки? - у меня спрашивает.
   А сам из кармана пиджака Антонов план вынимает:
   - Да и потолковать об делах нужно.
   Вижу, Антон заволновался, но сам ничего не спрашивает, а председатель тоже не торопится. Пока я на стол накрывала, они все о разном переговаривались, а как сели и Иван Матвеич первую пропустил (а он мужик здоровенный, литр выпьет - покраснеет только), тогда и заговорил:
   - Прочитал я твой проект внимательно и вижу, если не сбежишь от нас, то колхозу с таким агрономом повезло. Человек ты, прямо скажу, башковитый. А раз так - то должен правильно понять то, что я тебе скажу сейчас. На план свой, парень, ты особенно не рассчитывай!
   У Антона рюмка в руке дрогнула.
   - Ты, конечно, спросишь - почему? Я, может, все и объяснить не смогу, но по-простому скажу так: мысли наши - дело одно, а жизнь идет своим путем. Это в общем плане. А в частности: никто нам самоуправства не разрешит, потому что в районе свой план есть, в области - свой, а еще есть государственная политика, и она сейчас направлена на кукурузу.
   - Значит, и мы должны лучшие земли отдать под кукурузу?
   - Значит так.
   - Но мы никогда не получим на них высоких урожаев.
   - Это кто тебе сказал? Американцы ж получают! В Айове своей.
   - Да в Айове климат совсем другой. Влаги там - залейся. А у нас...
   - Как у нас, я лучше тебя знаю. Это мне и дед Евсей толковал. Знаешь деда Евсея, что на Крутой балке живет?
   - Знаю.
   - Ну вот. Он мне рассказывал, что еще когда земля наша помещику Кузнецову принадлежала, тот тоже кукурузу пробовал.
   - Ну и что?
   - Не вышло. Засуха подвела, а там мороз ранний... Но то ж у помещика, а теперь Советская власть - техника, гибриды разные, химия опять. Короче, как говорится, нет таких крепостей, чтоб не взяли большевики.
   - Да зачем нам эту крепость брать, когда у нас золотое дно под ногами? Пшеницу отличную соберем, по-над речкой овощи возьмем, луга у нас прекрасные - двинем животноводство, - вот вам и культурное передовое многоотраслевое хозяйство безо всякой кукурузы. И хлеб, и мясо, и овощи! Знаете, в городе ранние овощи почем? А кукуруза со всей химией во сколько обойдется?
   Вздохнул председатель:
   - Думаешь ты узковато, Антон, по-кулацки вроде. Выгоду свою видишь, а масштаб государственный не замечаешь.
   - В чем же этот масштаб?
   - А в кукурузе. Она должна нам все хозяйство изменить, если мы ее освоим.
   - В том-то и дело, если освоим.
   - А почему и нет? Вот нам в области на совещании случай из истории приводили. Когда Петр Первый начал картошку внедрять, так многие тоже возражали, говорили, что расти она не будет. А сейчас, глянь! Пропали б мы без картошки. Так и кукуруза.
   - Значит, проект мой в печку?
   Председатель выпил еще стопку, закусил с удовольствием:
   - Зачем в печку? В стол его положи, в ящик. Пока в дальний, куда заглядываешь редко. Пусть полежит Жизнь, она ж на кукурузе не кончится.
   - Утешили! А если я его все же вынесу на правление или на общее собрание?
   - Честно сказать?
   - Чего ж хитрить?
   - И не буду хитрить. Первый против тебя выступлю.
   - Сами-то вы хоть понимаете, что в моем плане рациональное зерно есть?
   - Как не понять! Но на отдачу-то рассчитываешь через два-три года. А начинать с чего?
   - Да на кукурузу ж больше понадобится!
   - На кукурузу дадут. Все дадут: и семена, и удобрения, и машинами, и людьми помогут особенно на уборке. Потому что это государственный план, а не Антона Тихомирова. И потом, прямо скажу тебе, парень, если мы сейчас с твоей бумагой вылезем - это знаешь, как расценят?
   Тут Антон и пыхнул:
   - Боитесь?
   Я перепугалась, чуть сковородку не уронила. Председатель-то у нас крутой. Что приемник привез - ни о чем не говорит. Думаю, трахнет кулаком по столу, как с ним на правлении случалось. А кулачища у него - по полпуда каждый!
   Но не трахнул. Корочку понюхал только, усмехнулся:
   - Значит, хлеб-соль ешь, а правду режь? Ладно, скажу правду. Не хочу я с этого колхоза уходить. Жизнь моя в нем оставлена. Понял? Тебе что? Снялся и пошел. Вся страна твоя. От Владивостока до Белостока, как нам перед войной в танковом училище говорили, а моя страна - вот она, в окошко почти всю видать. Я ее на этой вот шее после войны пахал. Поту тут моего больше, чем гербициду. Куда ж я отсюда пойду, а?
   Сдался Антон:
   - Ладно, ваша взяла. Давайте лучше выпьем.
   - Ну давай. Обижаться тут нечего. Вот испытаем кукурузу, тогда и скажем.
   Посидели они еще, допили водку, попрощались хорошо. А когда ушел председатель, Антон взял свою бумагу, зажег спичку и запалил.
   - Зачем ты? - спрашиваю. - Пусть полежит.
   - В дальнем ящике?
   А сам смотрит на нее, не замечает, как она ему пальцы жжет.
   - Умный, - говорит, - человек у нас председатель, все понимает, только видит не дальше, чем из окошка, это он правильно сказал.
   - Значит, не сошлись они с председателем? - спросил Мазин.
   - Нет, наоборот, очень даже подружились, - ответила Ирина неожиданно. - Сначала ругал Антон его, приспособленцем называл, трусом. Правда, хоть честный трус, говорил, и то хорошо.
   Но тут весна подошла, обижаться некогда, с прля не вылазил от зари до зари. И все на кукурузе. Я его не понимала:
   - Антон, ты же был самый ярый противник кукурузы, а теперь, кроме нее, ничего в колхозе не видишь.
   Он посмеивался:
   - С такими людьми нужно бороться фактами. Я хочу доказать, что при самых лучших условиях кукуруза у нас не пойдет. Все будет создано, чтобы никто не мог упрекнуть меня ни в чем, обвинить, что недоработали. Пусть сами увидят.
   И увидели. Да совсем не то. Год выдался редкий. Раз в десять лет такой бывает. Весна теплая, ровная, лето влажное, жаркое, а осень и того лучше - солнечная, сухая. Короче, не кукуруза у нас выросла, а лес зеленый - в рост человеческий. Початки - прямо слитки золотые.
   Антон растерялся. А председатель помалкивает. Ни хорошо, ни плохо ему не говорит. Но сам задумал свой план. Приехал из области корреспондент, он ему и выдал: истинный организатор победы - наш молодой агроном Антон Тихомиров. Антон не знал ничего. Вдруг заезжает к нам Иван Матвеевич.
   - Читал? - спрашивает и газетой помахивает свежей.
   Антон не видел ее еще. Взял, развернул, посмотрел.
   - Вы организовали? - спрашивает.
   - Я. Здорово получилось, а?
   - Плохо.
   - Это почему?
   - Неправда.
   - Ну, знаешь, парень! Другой бы плясал от радости, а ты... Ты мне скажи, что здесь неправда? Урожай правильно указан? Ну?
   - Правильно.
   - То-то! Без брехни. Не слезал ты с этой кукурузы все лето. Это правильно?
   - Правильно. Да...
   - Что "да"?
   - Если б с погодой не повезло...
   - Вот это ты брось! Погода что, у нас одних была такая? У соседей разве климат другой? А урожай - вдвое от нашего! Вот тебе и погода. В людях дело. Нет таких крепостей...
   - Знаю.
   - То-то! Так что никакой тут брехни нету. Все заслуженно. На зональное совещание поедешь. Расскажешь про золотые початки наши.
   - Точно, что золотые. Каждый по рублю.
   - А ты те рубли не считай. Они в большую политику вложены и доход свой дадут. И статья эта тоже даст.
   - Статья-то?
   - Статья. Тебе даст!
   - Что даст? Славу фальшивую?
   Тут он ко мне повернулся:
   - Ну и муж у тебя, Ирина, умный да несмышленый! - И Антону: - Тебе что сейчас нужно? Голова у тебя есть, знания тоже. А чего не хватает? Авторитету! Вот будет авторитет, тогда совсем хорошо будет. Тогда и с твоими планами считаться будут. Уразумел вопрос?
   Сел в машину и уехал.
   Проводил его Антон взглядом, сел за стол, перечитал статью.
   - Может, и прав хитрец старый. Чтобы воевать за свое дело, нужно иметь авторитет, известность. А к этому не всегда прямым путем дойдешь.
   Но все-таки перед зональным совещанием решил он по-другому. Ночью вижу: не спит.
   - Что ты, Антон?
   - Думаю, Ира. Понимаешь, я провел все подсчеты, все до копейки высчитал и теперь знаю совершенно точно, что даже при таком богатом урожае кукуруза у нас - культура невыгодная. Слишком велика себестоимость. В убыток королева идет. Как ты думаешь, что будет, если я на совещании об этом скажу?
   - С ума сошел!
   - Почему? Может, там никто над этой стороной не задумывался.
   Всю ночь не спали.
   На другой день уехал.
   Ждала я его, ни минуты покоя не было.
   Приехал мрачный. Сказал прямо с порога:
   - Струсил.
   Разделся. Поднял Володьку над головой:
   - Видишь, отец-то твой жидкий оказался.
   И посадил его на кровать.
   Сел обедать, рассказал:
   - Не повернулся язык. Выбрали меня в президиум, начался барабанный бой. Матвеич в зале сидит, в первых рядах, на меня смотрит, улыбается, как именинник. Какие-то руководящие со мной знакомились, в докладе в пример ставили. Короче, когда слово дали, понесло меня куда-то, сам не знаю. Как того инженера из "Двенадцати стульев", что на открытии трамвая выступал. Не хотел о международной обстановке говорить, а как начал, так и попер про Чемберлена. Вот и я. Начал: ну, думаю, сейчас все скажу, а прислушался к себе - и голоса своего не узнаю. Чужой такой, бодренький: наши достижения, товарищи, наглядно доказывают, что кукуруза одержала полную победу и может считаться в условиях области высокопродуктивной, необходимой каждому хозяйству культурой. Так и брякнул. Или что-то другое в том же роде. В общем, умылся.
   Впечатление от поездки отвратительнейшее. Одно приятно. Подошел ко мне профессор Рождественский в перерыве. Хвалил, конечно. Но не в этом дело. Он говорит, что обстановка у них изменилась и группа научных работников поставила вопрос о творческой реабилитации Кротова. Вспомнил, что я кротовскими работами увлекался. Между прочим, спрашивал, не собираюсь ли я в аспирантуру. Говорит, если надумаешь, обращайся прямо ко мне. Нам, говорит, нужны сейчас такие люди, передовые, энергичные, которые могут совмещать теоретическую работу с практикой.
   С этого времени и стал он думать об аспирантуре.
   Ну, а совместная наша жизнь пошла все хуже и хуже. Кого винить - не знаю. Он меня винил, я - его, но это прошло все...
   Авторитет Антона действительно в колхозе поднялся, да не только в колхозе. Стали к нему за опытом приезжать, приглашать на конференции разные. Он ездил, сначала посмеивался, потом привык. Председатель тоже доволен был, и колхозу слава шла. Но я-то видела, что Антон хоть и привык, а это не то, что ему нужно.
   Спрашиваю:
   - А как же твой план?
   Махнул рукой:
   - Видишь, и без моего плана люди живут, а некоторые даже довольны. План - это так, мечта юности. Теперь я понял многое, нужно за настоящий план бороться. Свое место в жизни искать.
   Из записной книжки Тихомирова:
   "Обычно говорят о приспособляемости организма к среде (в отношении человека это иногда звучит как приспособленчество). Но так ли это? Может быть, сущность процесса глубже, и организм приспосабливается к самому себе, к своим возможностям, открывает их и использует в наиболее благоприятных условиях, на оптимальных режимах? Сам я всегда старался прежде всего одолеть себя. Но понять свои потребности и возможности крайне нелегко. Особенно мешают общепринятые стандарты. Они вырабатываются в расчете на среднего человека и облегчают ему существование, но причиняют много вреда тому, кто не укладывается в эталон. Например, формула "из вуза - на периферию" правильна в своей сущности, то есть на девяносто пять процентов. Не могут же все остаться в аспирантуре! Но для пяти процентов она вредна. Я, например, принял ее за истину и оказался в сложном положении. Должен ли я был приспособиться к условиям и вопреки себе оставаться на месте? Я попробовал и убедился, что это невозможно. Я должен приспособиться к самому себе, то есть создать оптимальные условия для раскрытия собственного "я". Мне пришлось делать это, преодолевая инерцию внутреннюю и внешнюю. С точки зрения многих, я - антиобществен.
   Может быть, попытка приспособиться к себе и есть приспособленчество? Нет, сила не в том, чтобы идти от указателя к указателю. Мир открыли те, кто прокладывал путь по звездам, а не по радиомаяку".
   - Искать себя он, конечно, в городе собирался. Я ему не перечила, но пугало меня все это. Себя-то я здесь на месте чувствовала, а как в городе будем, представить не могла. Трещины между нами и пошли.
   - Ты человек без мечты. Что делаешь - тем и довольна, - это он мне часто говорил. Но видела я, что не только в этом дело, что в той новой жизни, что он себе запланировал, мне делать нечего. И он это понимал и злился, потому что нас с Вовкой любил, но с характером своим справиться не мог. Такой уж он был человек. Новая в нем пружина стала раскручиваться, а старое кончилось. И не кукуруза тут виновата. Не мог Антон другим стать. Всю жизнь стремился куда-то, а куда - никогда я понять не могла.
   - А крупным ученым мог бы он стать, как вы думаете? - спросил Мазин.
   - Не знаю. Способный он был - точно. Но для ученого мало этого, по-моему. Вот он Кротова любил вспоминать. Так тот же совсем другой человек. Ничего, кроме своей науки, не видел. А Антон всегда от противного шел. Не потому, что нравится, а потому, что не нравится. Не нравилось в городе - в деревню уехал, разочаровался в нашей жизни - пошел в науку. Так и шло у него все. Но про последние-то его годы я ничего не знаю.
   - Вы не виделись после развода?
   - Нет.
   - И у вас не возникало желания повидать его?
   - У меня своя гордость есть, - ответила Ирина, и Мазин поверил ей, хотя ответ этот и не приблизил его к цели, к которой шел он длинным и негладким путем.
   - Тихомиров помогал вам?
   - Я отказалась от его помощи.
   - У вас же ребенок.
   - Мой ребенок имеет все необходимое.
   - Я понимаю, что ваш ребенок не голодает, однако отцовский долг...
   - Какой долг? Две десятки в месяц перевести? Подачка это, а не долг. Мы с Володькой в милостыне не нуждаемся. А долг свой он перечеркнул, когда сына бросил. Настоящий отец должен сына воспитывать, а не на конфеты ему присылать. Раз уж ушел, значит, сыну не судьба отца иметь.
   Теперь примирения со случившимся уже не звучало в тоне Ирины, несмотря ни на что, ее тяготила старая обида.
   - Значит, не виделись больше?
   - Нет, себя измучивать не хотела, а сыну не нужно это. Вырастет расскажу, пусть сам нас судит, а без конфет проживем.
   "Почему все-таки? - думал Мазин. - Почему она так посуровела, когда я спросил о встречах? Или любит до еих пор? Неужели? Потому и рассказывала так? Снова переживала? "Без конфет проживем..."
   - Теперь придется прожить.
   - Да, - изменилась она вдруг в лице, будто вспомнив, что Антона уже нет.
   - Вы узнали о его смерти из моего письма?
   - Нет, мне раньше написала подруга. Мы в одной группе учились.
   - Что ж она вам сообщила?
   - Что несчастный случай произошел. А вот, оказывается, вы сомневаетесь.
   - Почему вы так думаете?
   - Да зачем же тогда ездить, расспрашивать? Я же написала вам все в письме, а вы приехали.
   Не мог же он сказать ей, что написал и попросил ответить на самые общие, известные ему, собственно, вопросы только затем, чтобы увидеть ее почерк. Конечно, она могла напечатать ответ на машинке, или продиктовать кому-нибудь письмо, или наконец изменить почерк, попытаться его изменить хотя бы. Но она не сделала ни того, ни другого, ни третьего. Она ответила точно и обстоятельно. Написала все своей рукой.
   И тут уж ошибиться было невозможно - письмо и записку Тихомирову писал один и тот же человек!
   - Вы сообщили мне много интересного.
   - Я знаю только о прошлом.
   - Я понимаю. Вы не виделись больше. Но хоть это и не относится непосредственно к делу, вы ошиблись, когда решили разорвать всякие отношения между ребенком и его отцом.
   - Так уж решила.
   Мазин посмотрел на ее тарелку, где лежала остывшая и нетронутая яичница, и, взяв со стола бутылку, сам наполнил граненые стопки.
   - Расстроил я вас. Давайте-ка выпьем лучше по стопочке. Может, сердцу станет веселей.
   - Навряд ли.
   Но стопку свою подняла и выпила одним махом, по-мужски.
   - А сам Тихомиров, разве он не протестовал против такого решения?
   - Сначала, понятно, а потом, как все мужики... отвык.
   - Вы думаете, что отвык. А он, может быть, переживал, мучился.
   - Некогда ему переживать было. Науку делал. Да и бабы скучать не давали.
   Она знала, конечно, немало о жизни Антона. Возможно, надеялась, что вернется. Нет, вряд ли. Но почему не хочет она говорить о том, последнем дне?
   Мазин налил себе еще стопку:
   - Ваш воздух вызывает зверский аппетит.
   - Ешьте на здоровье.
   - Спасибо. Ем по-деревенски.
   И он положил на тарелку колбасы.
   - Вы часто бываете в городе?
   - В каникулы, на совещаниях. Особенно меня не тянет.
   - Этим летом тоже были?
   - Была.
   - В августе?
   - Нет, в июле. Хотя и август прихватила немного. Числа пятого уехала.
   - До смерти Антона?
   - До. Он недели через две разбился.
   - А где вы были в это время?
   - Здесь.
   - И это могут подтвердить свидетели?
   - Свидетели? Скажите же в конце концов, зачем вы приехали?
   Мазин положил на стол записку:
   - Это писали вы?
   Ирина едва взглянула на записку и сразу ответила:
   - Я писала.
   Мазин положил вилку:
   - Расскажите.
   - Заболел Володька. Операцию пришлось делать. Испугалась. Вот и не выдержала. Думала, он с врачами поможет там, в городе. Стыдно было, но пошла к нему все-таки, о ребенке ведь речь.
   - И что произошло между вами?
   - Ничего. Я написала записку, а вечером у Володьки кризис был. Всю ночь в палате просидела. Ну, а потом уже не пошла к Антону. А он не поинтересовался даже. Он же знал, что я у Маши всегда останавливаюсь.
   - Наверно, Тихомиров не мог поинтересоваться, раз его не было в живых, - сказал Мазин с раздражением.
   - Как не было?
   - Он погиб в тот же день, двадцать третьего августа.
   - Я писала не двадцать третьего.
   - А когда же?
   - Второго! Разве такой день забудешь!
   - Посмотрите записку. Там стоит дата.
   Ирина взяла наконец в руки этот клочок бумаги и приблизила к глазам. Мазин видел, как она побледнела.
   - Я писала второго. И в больнице известно, когда был кризис.
   - Но в больнице не известно, когда вы писали.
   - Я писала второго, - повторила она.
   Инна
   - Я знала, что нам придется встретиться, но не думала, что вы придете сюда.
   Мазин сидел за большим канцелярским столом. Стол был пуст, если не считать придавленных толстым стеклом репродукций с рисунков Эйзенштейна и портрета Анны Ахматовой работы Петрова-Водкина. Он сдвинул свои перчатки с портрета.
   - Вы могли меня вызвать.
   Инна Кротова положила на стол указку.
   Он пришел к ней в музей. Был конец дня, за окном почти стемнело, и в комнате, где он дожидался Инну, в этой маленькой но сравнению с громоздким столом комнатушке, с надписью на двери "Научные работники", никого, кроме них, уже не было.
   - Я хотел поговорить с вами неофициально.
   Она достала из сумочки пачку сигарет, взяла спячку, по-женски держа ее от себя, и несколько раз провела по коробку, пока не вспыхнул огонек. Дымок был приятным.
   - У вас хорошие сигареты.
   - Американские. Подарил один иностранец, которому я показывала музей. - И пошутила: - Думаю, что он не шпион.
   Мазин вежливо улыбнулся. Что поделаешь, если многие склонны судить о шпионах по приключенческим книжкам.
   Инна затянулась и медленно выпустила дым. У нее был большой рот, неярко разрезавший худощавое нервное лицо.
   - Вы хотите говорить здесь?
   - Нет, здесь не стоит. Я не представлялся на входе. Зачем возбуждать липшие пересуды. Или в музее нет сплетников?
   - Вы очень любезны и правы. В музее работают почти исключительно женщины. А у нас есть свои слабости. Да и время, чтобы перемыть косточки ближнему.
   - Может быть, я провожу вас домой? Погода, кажется, вполне приличная.
   - Пойдемте. Я живу недалеко.
   Он подал ей плащ.
   - Спасибо.
   Из записной книжки Тихомирова:
   "Подходя строго, человек - машина, пусть сложнейшая, но машина, хотя мы и не разобрались до конца в работе многих узлов. Но все они подчиняются сначала нормальным законам химии, физики, биологии, а потом уже Христовым заповедям или уголовному кодексу. Конечно, унизительно сознавать, что ты не чудо природы, а всего лишь усложненный механизм. Однако факты есть факты, даже такие грустные, как увеличение смертности в результате вспышек на солнце. Зло берет: кто-то поворачивает без твоего разрешения рубильник - и у тебя рвется что-то совершенно необходимое в сердце или в мозгу.
   Машиной быть не хочется. Особенно, когда я с Инной. Она вся антимашина. Мне известно не только каждое ее слово, но и интонации, и все-таки она постоянно поражает меня своей нестандартностью. Я восхищаюсь ею. Восхищаюсь, хотя и не способен, как она, поверить во всеобщую "человечность", потому что знаю, что мы живем в суровом мире, которым управляют законы природы, а не наши чувства. Я завидую ей. Но я и боюсь. Ничто не порождает столько иллюзий, сколько любовь. Сегодня они помогают мне жить, а завтра? Сохраню ли я их? Хочу сохранить, даже зная, что это иллюзии".
   В залах музея было пусто. Они прошла через галерею живописи восемнадцатого века, главным образом - портретов мужчин и женщин в пудреных париках, в кружевах, со звездами, в потемневших мундирах и тяжелых бархатных платьях.
   - Почему они все некрасивые? - спросил Мазин.
   - Тогда было принято писать похоже. Даже царей.
   - Да, я помню портреты Павла и Петра Третьего. Но это тоже не честно. Люди и на фотографии выходят разными.
   - Говорят, что подлинную сущность выявляет только смерть. Тогда человеку уже не удается казаться другим. И он становится самим собой. Я помню отца. Ой стал спокойным и мудрым. Таким, каким был. А казался суетливым и застенчивым. Смерть подводит итог.