Страница:
Именно потому желтый кружок света от фонаря долго ползал между чадырами, а голос Али Алескера под вой, лай, визг хезарейских собак все спрашивал: "Где ваш староста?"
Запуганный событиями дня, староста Мерданхалу не откликался в надежде, что поищут-поищут и - бог снизойдет - надоест искать и перестанут. Но Али Алескер все бродил по Гельгоузу, спотыкался об ослиные седла и продолжал звать:
"Эй, староста! Тьфу тебе на голову!"
Собаки разбудили все кочевье. Мерданхалу взвесил на весах предусмотрительности хорошее и плохое, что сулил разговор с этим бурдюком жира, разъезжающим на "пыхпыхающей" блестящей арбе, и наконец решил найтись.
Страшно суетясь, беспрестанно бормоча "а"! "ох"!, "боже, храни нас от бед!", Мерданхалу объявился в чадыре, мимо которого Али Алескер проковылял в своих шлепанцах уже раз двадцать.
- Что угодно вашей милости, горбан? Мету своей бородой следы вашей милости! Извините, осмелился заснуть, горбан!
Али Алескер заставил старосту пригласить его к себе в шатер и зажечь керосиновую лампу. Помещик и виду не показал, что заметил в шатре постороннего. Кутаясь от свежести степной ночи в верблюжий халат, у потухающего очага восседал Алаярбек Даниарбек и прутиком ворошил красные угольки.
"Они тут беседовали. Они советовались, - мелькнуло в голове помещика. - Что этому большевику здесь надо?"
Но самое удивительное - только теперь Али Алескер разглядел, что в глубине шатра сидят пять-шесть хезарейцев. Пряча свои лица в лохмотья, они молчали. "В степи ложатся спать с заходом солнца. Что же они тут делают? Опиум курят, что ли?" Но Али Алескер не счел разумным высказывать свои догадки и приступил прямо к делу. Но ему снова подтвердили, что, кроме хлева для ягнят, никаких закрытых строений в становище Гельгоуз нет.
- Безобразие!.. Вам давно надо строить дома... Эх, тьфу-тьфу! А теперь, - приказал Али Алескер, обращаясь к старосте, - пусть твои люди возьмут дубины и ножи. Пусть они стоят у овечьего загона и стерегут, пока не взойдет солнце. И если хоть волосок упадет с головы моего друга и брата Зуфара, берегитесь! Никого не пускать, никого не выпускать из загона.
- Повинуемся, горбан, - хором ответили хезарейцы, но ни один из них не двинулся с места.
- Каждый, кто пойдет, получит от меня один кран... серебром.
- А кого посадили в загон? - спросил Алаярбек Даниарбек. - И почему его связали?
- Он мой друг и брат. Кто сказал, что он связан? А почему мы поместили его в безопасное место?.. У него есть враги, - медленно ответил Али Алескер. Он мог не отвечать на вопрос. Алаярбек Даниарбек - советский подданный, и нечего ему лезть в дела, которые касаются только персидской администрации. Но не слишком добрые глаза хезарейцев, ночь, тревожный лай собак не располагали к спорам. - Так берите дубины и идите! Вот!
Он бросил на палас пригоршню серебра и поднялся. Никто не шевельнулся.
- Ваша милость, позвольте один вопрос? - заговорил староста Мерданхалу. - У нашего племени отобрали коней, отобрали ружья. Нас прогнали с зеленых пастбищ наших гор и заставили жить здесь, в мертвой пустыне. Здесь нет воды, нет травы. Хезарейцы терпеливы. Терпеливый выжимает мед из лепестков розы и ткет шелк из листьев. Но терпению хезарейцев пришел конец. У нас умерло шесть детей с голоду. А нам приказывают лепить здесь, в Соляной пустыне, из глины мазанки. Жандарм сказал: не слепите мазанки - отберем чадыры. Кто дал право отбирать наши чадыры, шкуры для которых выдубили еще наши отцы и деды? В этих чадырах наши хезарейцы рождаются и умирают...
- Есть указ шахиншаха... Кочевникам надлежит осесть... Культурные формы жизни... Жить надо в домах, возделывать землю. Стройте дома, и будет хорошо и вам и вашим детям, ах, тьфу-тьфу!
Плюнул Али Алескер нечаянно. Он отлично понимал, что плеваться при хезарейцах не годится. Но что поделать? Привычка...
- Жить здесь... в Соляной проклятой богом пустыне! - горестно воскликнул староста. Даже он, вечно гнувший спину перед разными-всякими начальниками, решился повысить голос.
- Там, где скажут! Закон есть закон!
- Закон! - вдруг заговорил голос из темноты. - Что вы тратите слова на разговор с этим человеком. Посмотрите на его брюхо. Эй ты, толстопузик! Дневного расхода твоей кухни хватит всему нашему племени на год.
Али Алескер судорожно облизнул свои гранатовые губы. Его совсем не устраивал скандал. При нем всего-навсего шофер Шейхвали и два курда, а в становище - полтысячи одичавших от голода и ярости хезарейцев. Проклятие отцу этого Ибн-Салмана! Понесло его в такую дыру, где ни жандармов, ни солдат. Да еще заболеть угораздило.
- Покажи свое лицо, друг, - сказал Али Алескер спокойно, даже весело. - Приезжай ко мне в Баге Багу и будь моим гостем. Сейчас ночь. Поздно. А я спешу по делам. Приезжай, поговорим...
- Нашел простофилю... Я уже попробовал гостеприимство капитана жандармов... Спина все еще чешется... Ты лучше попостись один день.
Широким жестом Али Алескер поднял за уголки свой большой из рубчатого бархата кошель. С веселым звоном на жалкий пропыленный палас посыпались монеты, с шуршанием запорхали кредитки.
- От чистого сердца нате, берите... Все, что есть сейчас при мне. А вас... всех... все племя... приглашаю к себе в Баге Багу... мужчин, женщин, ребятишек... Приезжайте! Будьте гостями! Неделю живите... две...
Он стоял перед ними - само добродушие, сама ласковость - и улыбался самой лучезарной улыбкой. И все его широкое лицо, и хищный нос, и круглые щеки, и гранатовые губы улыбались и источали ласку.
Тот же голос из темноты прокричал:
- Не берите его денег! Деньги его - милостыня. Гордые хезарейцы, не принимайте подачки из рук врага.
- Покажись, умник, открой свое лицо, умник! - ласково сказал Али Алескер.
Но человек предпочел не показываться. Он все уговаривал гордых хезарейцев не брать милостыню.
- Деньги ваши, - заговорил Али Алескер. - Деньги даю не тебе, крикун, не тебе и не тебе. Тьфу! Ты, староста, возьми деньги. С деньгами поезжай на базар в Кешефруд... Поезжай! Купи риса, купи муки, кунжутного масла. Накорми детей племени хезара! Да не умрут хезара! Пусть живут!
Он удалился, беспечно играя бедрами. И по тому, что он играл бедрами, все поняли: этот толстый великодушный, милостивый благодетель боится.
Молчание нарушил истерический хохот со вздохами, хлюпаньем, спазмами.
Смеялся в темноте тот, который не показывал лица.
Все слушали хохот молча, и всем сделалось как-то не по себе.
- Эй ты, Гариб, ты долго еще собираешься смеяться? - спросил сердито Алаярбек Даниарбек.
Давясь и задыхаясь, Гариб пробормотал:
- И посмеяться уже нельзя?
- А чего ты нашел в толстопузом, чтобы смеяться... Он не смешной... У него взгляд змеи, - продолжал маленький самаркандец.
- Я посмотрел на него, и смех вышел у меня из живота.
- Я не знал, что смех сидит в животе.
- Да, в животе...
- И что же извлекло смех из твоего живота? У тебя в животе, наверное, всегда пусто. Какой же смех в пустом желудке?
- На то воля всевышнего.
- И бог извлек твой смех из пустого желудка? Смотреть на тебя противно. Когда смеется тощий, голодный, которому есть нечего, противно. Рабский смех. Раб смеется, чтобы хлеба дали...
- Когда я смотрю на ференга, я вспоминаю одну сказку и... смеюсь.
- Какого ференга?
- Али Алескера... помещика.
- Он не ференг, он перс.
- Он сволочь, а раз сволочь, значит, ференг.
- Вот тебе и соловей!
- Какой соловей? Он ференг - свинья.
- О соловье такая присказка. Мы, узбеки, так говорим, когда услышим что-нибудь удивительное. Чего ты смеешься? Плакать надо. Как бы плакать тебе не пришлось.
- Попробуй сам. Взгляни на ференга... и засмеешься.
- А когда ты видишь моего доктора, у тебя тоже желудок смеется?
- Зачем?
- Он же ференг.
- Он?.. Он русский. Он не ференг. Хочешь, я расскажу тебе кое-что о ференгах?
- Ну ладно. Ночью только сказки и слушать.
Алаярбек Даниарбек со вздохом, похожим на рычанье не то льва, не то верблюда, потянулся на колючем паласе. Глаза щипало от дыма, заполнявшего чадыр. У входа в него разожгли костер из навоза, чтобы отгонять москитов и комаров.
Маленький самаркандец вспомнил мягкие одеяла в своем домике и наваристую с янтарными кружочками сала домашнюю похлебку. Вспомнил, возможно, потому, что перед ним на грязной тряпице стояло лишь кислое молоко, сухой овечий сыр - курт, вареная кукуруза. Хлеба Мерданхалу не подал. Хлеба у хезарейцев давно уже не водилось. С тех пор как шахиншахское правительство переселило их сюда, в долину Гельгоуз, даже самым высокопоставленным гостям подавали кислое молоко, курт, кукурузу с каменными зернами: в хезарейских чадырах больше ничего не было. Такой почетный гость, как Алаярбек Даниарбек, заслужил роскошное угощение. Он же помощник великого доктора, излечивающего от смертельных болезней.
Алаярбек Даниарбек тщетно пытался отколупнуть своими избалованными зубами от початка хоть одно кукурузное зернышко и недоумевал. Тощее угощение, грязная тряпица, пыль, детишки-скелетики с просящими глазами все не склоняло к веселью. Смех хезарейца Гариба возмутил Алаярбека Даниарбека. На сухих каменистых тропах Даке Дулинар-хор лежали тела погибших от голода. В хафских селениях не утихал вопль плакальщиц. Стоны голодающих слышали проходившие по степи караванщики. Петр Иванович не раз уже гонял хезарейцев Гельгоуза на большую дорогу подбирать умирающих. Начальник жандармов Хафа возмутился было таким неслыханным вмешательством во внутренние дела государства, но, поразмыслив, пожал плечами. Начальник смотрел на голодных брезгливо. Голодающие так отвратительны, отталкивающе грязны, жалки, вшивы. У голодного в глазах нет ничего человеческого, только волчье. Голодающие и воют как волки. Хочет русский доктор кормить голодных, дело его. Русский доктор не иначе тихо помешанный: тратит деньги на голодных бездельников... Благотворительность доктора вызывала у почтенных горожан Хафа злые улыбки. Горожане побогаче придерживали хлеб в закромах и набивали цены. Богачи, сговорились и выжидали, когда барыши потекут в их карманы. А голодающие? Что ж, трупы их подберут и закопают. Народу в Персии много.
Хезарейцы припрятали кукурузу в ямах. Хезарейцы отощали, у хезарейских матерей пропало в грудях молоко, но на кладбище несли покойников не слишком много. Кукуруза выручала. Жесткая, каменная...
Алаярбек Даниарбек мечтал о самаркандской желто-янтарной похлебке. Слюнки текли при одной мысли о такой похлебке. И совсем он не понимал, как можно смеяться, имея на дастархане такую кукурузу. Он вдохнул горячего воздуха, вползавшего вместе с дымом в чадыр из степи, и проговорил лениво, безрадостно:
- Над кем же я должен смеяться? Над Али Алескером? Хорошо, что он ушел, а то вряд ли ты, хезареец, над ним смеялся бы, будь он даже трижды ференг. Но Али Алескер перс...
- Он ференг.
- Ладно... В такую духоту спорить нельзя. У меня испарина. Ференг ли он, перс ли он, сам сатана ли - рассказывай!
Гариб возразил. Он высказал здравую мысль: почему это ференги-инглизы так любят кичиться порядком в своем собственном государстве, а на Востоке обязательно затевают грабеж и войну. Просто инглизы - бандиты и разбойники, а если кто из них и не разбойник, то обязательно мелкий вор с тегеранского базара. Обжуливает всех, кого не лень.
Гариб вспомнил наконец, с чего он начал разговор, и, похрустев на зубах кукурузными зернами, приступил к рассказу.
Но то, что он рассказывал, как будто никакого отношения ни к персам, ни к ференгам не имело.
Алаярбек Даниарбек лениво слушал хезарейца, ковыряя кукурузный початок.
Сухая колючка сухо звенела и цеплялась за вытянутые ноги Алаярбека Даниарбека. У хезарейцев не хватало ни сил, ни терпения расчищать землю между шатрами. Высохший в камень такыр начинался прямо от шатров и упирался далеко-далеко в черные горбы холмов. Пустые, голые склоны их блестели в свете взошедшей луны. На холмах ничего не росло. Растения не могли жить там. На юге мерцала голубым светом галечниковая россыпь, усеянная невесть откуда взявшимися черными обломками скал. Печальна была долина Гельгоуз. Гиблое место! Как в ней хезарейцам жить? Удастся ли им сохранить жизнь своих детей?.. Смогут ли мужчины племени добывать молоко, сыр-курт, жесткие зерна кукурузы, чтобы не помереть с голоду? Князь Орбелиани видел вчера утром, как в Хафе, у дверей телеграфной конторы, побили камнями трех женщин. Казнить их повелели духовные чины Хафа. Женщины сварили и съели пятилетнего мальчика. Женщины оправдывались: мальчик умер с голоду, они не убивали его, а... сварили его уже мертвого и съели. Судьи проявили непреклонность. Ребенок, съеденный женщинами, был мужского пола... Женщин побили камнями.
Алаярбек Даниарбек вздрогнул. Он не отдавал себе отчета, чего больше испытывал он: отвращения или ужаса. В Самарканде тоже в старое время голодали, страшно голодали, но людоедством не занимались.
Не испытывает ли отвращение и ужас хезареец Гариб? Не потому ли в его словах столько горя и грусти? Где уж тут смеяться?
В своем рассказе хезареец ушел уже далеко, когда Алаярбеку Даниарбеку наконец удалось ухватиться за нить мысли и понять, о чем идет речь.
Свинцовое от света луны небо опустилось над степью, а душная степь подняла свое истощенное лицо к небу. Хезареец рассказывал:
- Что осталось от хезарейцев! Тела хезарейцев стали пылью, лица хезарейцев истлели, прах наших дедов затоптан в землю, могилы осквернены, дома в развалинах. Наши жены стонут от сладострастия в объятиях недругов. Осиротевшие дети изгнаны из хижин. Локоны дочерей растрепаны ветром, тюльпаны щек завяли, изогнутые брови выпали, нарциссы глаз вытекли со слезами, жемчуг зубов искрошился, соловей языка попал в силки, а стройные члены тела разъела соль... И вот в могиле кучка пыли...
Львами были в старину хезарейцы. Шатры хезарейцев стояли и на реках Индии, и на вершинах Кавказа, и на берегах Аравийскго моря. Город хезарейцев, окруженный стенами, высился на горе Кухи Ходжа, в Сеистане. Царствовал в городе царь. Имени его никто не помнил, а народ его звал Арбузом за спесивость и самодурство. Совал свой палец царь Арбуз в любую щель, забывая про змею и жало скорпиона. Был он осел, не слушался советов мудрецов и вверг народ во всякие беды. Узнал царь Арбуз, что в пустыне Дешт-и-Лут завелся потешный зверь: хвост там, где голова, ноги на спине, а спины совсем нет. Умора, да и только! Не зверь - чудовище.
Загорелся царь Арбуз. Все цари держат чудных животных. Царь Индии белых слонов, цари Рима - птицу Рух, цари Китая - драконов. Захотел царь Арбуз зверя. Как говорится: "Куют коня, а лягушка тоже лапу поднимает". Хезарейцы напугались. Зачем в городе чудовище? Еще детей перекусает. Послали в Грецию за философом Платоном, чтобы дал совет царю Арбузу. Платон ждать не заставил. Собрался и приехал. Но не послушался Арбуз самого царя философов Платона. Послал охотников и ловцов в пустыню Дешт-и-Лут. Сколько пропало на облаве хезарейских воинов, и сказать трудно, но зверя поймали и привезли во дворец. Увы, камень всегда падает на голову сироты. Отвернулось счастье от хезарейцев. У кого длинная борода и маленькая голова, тот дурак. У Арбуза была маленькая голова и длинная борода. Для забавы царь прогуливал своего зверя на золотой цепи по улицам и площадям. Всякий, кто хоть раз взглядывал на чудище, смеялся. Такой нелепый зверь: хвост там, где голова, ноги на спине, а спины совсем нет... Но кто начинал смеяться, уже не мог остановиться и смеялся, пока не помирал... А Арбузу нравилось: вот какой у него зверь! Людям смерть, а царю веселье. Не знали хезарейцы, что и делать. Говорят, один глупец бросит камень в колодец, а сто умников не могут его достать. Думали хезарейцы, думали, а пока думали, надвинулась на их город новая беда, еще худшая: пришла с восхода вражья орда и осадила город, так что и мышонок не мог найти лазейку. Иголкой скалу не проломаешь. Посоветовал тогда философ Платон: "Выведите царского зверя на стену и бейте в барабаны". Так и поступили. Едва враги увидели зверя, как начали смеяться. И смеялись до тех пор, пока все не поумирали. Но лучше хезарейцам не стало. Зверь сорвался с золотой цепи и давай бродить по улицам и площадям. Много народу поумирало от смеха. И снова пошли мудрецы к философу Платону за советом. Он сказал: "Найдите большое зеркало и поставьте на площади на видном месте". Откуда у хезарейцев быть зеркалу? Им бы свои ребра прикрыть тряпкой. Только во дворце Арбуза имелось большое зеркало, да не одно, а сотня. Но царь не захотел дать ни одного зеркала из ста своих зеркал. Когда человек проглотит много змей, сам делается змеей. Народ рассердился, убил Арбуза и отнес зеркало на самую большую площадь. Никто не знал, что получится от совета философа Платона, но сказано: курицу оценишь только на блюде. Забрел зверь на площадь, посмотрелся в зеркало и засмеялся. Долго он смеялся. И хвост его, что был вместо головы, смеялся, и спина, которой не было, смеялась, и ноги, что росли на спине, которой не было, смеялись. Хохотал зверь так, что штукатурка со стен сыпалась. Нахохотался вдоволь и подох.
Алаярбек Даниарбек встрепенулся:
- Ну и что?
- А тебе нужно "что"? - заметил Гариб. Его удивила непонятливость Алаярбека Даниарбека. Не понимает человек самых простых иносказаний.
- Да, сказку я твою слушал, а при чем тут ференги-инглизы?
- А при том, что рассказ мой об инглизах.
- Эвва!
- А разве инглиз не похож на зверя царя Арбуза? Разве у инглиза вместо головы не хвост и хвост не вместо головы? И разве у инглиза не все наоборот? И разве ноги у инглиза не растут на спине, которой нет? И разве от одного вида инглиза не погибают в судорогах смеха восточные люди?
- М-да, - протянул неопределенно Алаярбек Даниарбек. - А чего же смеяться? Плакать надо.
- А кто знает, где кончается смех и где начинаются слезы? - сказал Гариб. - Пустил шах в персидское государство зверя, и вот теперь смотри на него и смейся... или плачь!
Староста Мерданхалу вздохнул и сказал:
- Смейся! Стони! Подыхай!.. Жди, когда ференг-инглиз заглянет в зеркало и... Только помни, дорогой гость, никто тебе не говорил у нас, что шаха звали Арбуз, не говорил, что шах спесивый осел. Не подумай чего-то там! Сказка про зверя без спины и с хвостом вместо головы только сказка... А шах у нас хороший, мудрый, добрый. Под мудрым правлением нашего шахиншаха народ процветает и веселится.
И Мерданхалу словно невзначай обвел рукой горькую серебрившуюся в свете луны солью долину, черные шатры, красные искры сиротливых очагов.
Али Алескер не слушал рассказ Гариба. Помещик поспешил уйти подальше от острых, мерцающих в темноте глаз хезарейцев.
Даже в душе Али Алескер не хотел признаваться, что он боится. Но ему очень хотелось уехать из проклятого становища Гельгуоза. Сейчас! Немедленно! Он не понимал, зачем ему здесь сидеть и испытывать страх перед грязными, вшивыми кочевниками. Он совсем было решил уехать.
Но Али Алескер не уехал. Он приказал Шейхвали вынуть из автомобиля кожаные подушки сидений и неплохо устроился около палатки Красного Креста прямо под звездным небом. Даже за сто тысяч рупий Али Алескер не лег бы спать в чадыре. Блохи, клещи, паразиты, запахи пота и прелого войлока его с ума сводили. Вообще лучше лечь спать на открытом месте. С автомобильных подушек можно легко разглядеть любого, кто вздумает подобраться поближе.
Но и ночью Али Алескер на нашел покоя своему усталому, грузному телу. Едва он закрыл глаза, как шум разбудил становище Гельгоуз. Али Алескер вскочил и схватился за оружие.
Оказывается, приехал доктор Петр Иванович, и по этому поводу все кочевье кричало, вопило от радости, смеялось. Собаки устроили дикий концерт. Ослы и мулы орали. Детишки попросыпались и с визгом бегали между разожженных из сухой колючки костров, радуясь конфетам, которые Петр Иванович купил для них на базаре в Мешхеде. Мерданхалу обязательно хотел приготовить угощение, и куры, предназначенные в котел, своим кудахтаньем только увеличивали суматоху.
Однако Петр Иванович сердито попросил потушить костры и предложил всем немедленно лечь спать, а сам пошел в палатку к больному. Стараясь ничем не проявлять раздражения, он осмотрел его.
- Тысячу раз я просил вас, Алаярбек Даниарбек, не лечить без меня. Не хочу, чтобы вы отправляли "ad patres"* моих пациентов. Чем вы изволили пичкать больного?
_______________
* К праотцам.
Петр Иванович сделал арабу укол от сердечной слабости.
- Ваш друг, - сказал он, отведя Али Алескера подальше, - здоровый для своего возраста субъект, но сердце серьезно пошаливает.
- Сделайте все, что нужно! - испугался помещик. - Не могу представить последствий, если... Извините, но вы не знаете, что он представляет собой на Востоке...
- Мне абсолютно безразлично, - рассердился Петр Иванович, - большой человек болен или маленький.
Он не нашел нужным больше разговаривать с бормотавшим извинения помещиком и ушел в сильнейшем раздражении к себе в палатку.
Раздражение у Петра Ивановича вызвал не господин коммерсант своим нетактичным заявлением. На такие вещи доктор давно уже в Персии не обращал внимания. Собака лает - ветер носит. Разозлил Петра Ивановича не кто иной, как Алаярбек Даниарбек.
- Не ввязывайтесь... Вы что же? Тогда в Гиссаре вы принялись перевоспитывать Ибрагим-бека. В Бахардене впутались в поножовщину из-за каких-то похищенных красавиц в Шахрисябзе... Где вы, Алаярбек Даниарбек, там обязательно история, а расхлебываю я. Совсем не желаю, чтобы экспедицию выпроводили из Персии. Тогда не увидите Золотого Купола имама Резы как ушей своих...
- Петр Иванович, - жалобно шептал маленький самаркандец, - я же говорю: он наш, узбек... Советский узбек... Из Хивы...
- Откуда ему здесь взяться? Не верю...
Удивительно! Вопреки обыкновению, Алаярбек Даниарбек не спорил. Он только долго что-то тихо, очень тихо объяснял доктору...
Кочевье угомонилось далеко за полночь. Али Алескер зевал, кряхтел, ворочался на своих автомобильных подушках. Сон не шел к нему. Он часто привставал и вглядывался в темноту. Прислушивался до боли в барабанных перепонках. Он ничего не видел, но ему казалось, что в Гельгоузе не спят. Что что-то движется среди чадыров. Где-то, кажется в овечьем загоне, краснел отсвет костра. Чудились голоса, странный ритмичный треск. Не то шумело в ушах, не то действительно разговаривали и смеялись сразу несколько человек. Странно, почему становище не спит? Али Алескер встал и сунул ноги в туфли. Вытащил из автомобильной подушки маузер...
Да, но если что-нибудь неладно в овечьем загоне, почему охранники-курды не дают знать, не подымают тревоги? И собаки не лают, а они лают по поводу и без повода. Окликнуть, что ли, Шейхвали-шофера? Нет, не стоит. Али Алескер прилег.
...Ранний солнечный луч разбудил Али Алескера. Оказывается, ему удалось заснуть. Он все еще сжимал рукоятку револьвера. Он так и спал с маузером в руке. Он очень гордился своей осторожностью. Он любил вспоминать слова эмира Абдуррахмана: "Я солдат, всегда готов сражаться. У меня всегда при себе револьвер, у меня в мошне хлеба на два дня. Рядом с постелью - ружья и меч, у входа заседланный конь, а в седле золотые монеты". В Баге Багу монеты были запрятаны повсюду: в постелях, в нишах и потайных местах садовых беседок.
Первое, что увидел Али Алескер, - это осунувшееся, желтое, с лихорадочно блестевшими глазами лицо Джаббара ибн-Салмана. Медленно шевеля бескровными губами, араб говорил:
- Он исчез...
- Что-о-о?
Сна как не бывало. Али Алескер сел и суетливо шарил ногами по земле, пытаясь пальцами подцепить свои туфли.
- Исчез ваш комиссар, - снова заговорил Джаббар. - Сбежал. Теперь я убедился, что он комиссар. Я осмотрел загон. Остались ремни... куски ремней, которыми его вчера связали. Как он мог сам разрезать ремни? Исчез, никаких следов. Курды ваши клянутся, что не спали... Непонятно...
С живостью, совершенно неправдоподобной для человека такой толщины, Али Алескер прибежал в овечий загон.
Но ничего нового он не выяснил. На своих охранников-курдов он мог, безусловно, положиться. Платил им он министерское жалованье. Мрачные, неразговорчивые, они отличались дикой, слепой преданностью. Али Алескер был уверен, что они не спали.
Выяснилось, что всю вторую половину ночи при свете полной луны они играли в нарды с Алаярбеком Даниарбеком на пороге хлева для ягнят. Вход в хижину по совету того же Алаярбека Даниарбека они заложили толстой доской, к которой привалили многопудовый валун. На валуне восседал маленький самаркандец и без конца партию за партией проигрывал несловоохотливым, но бешеным в азарте курдам. С десяток вооруженных дубинами хезарейцев, пригнанных по приказу Али Алескера к овечьему загону, сидели тут же и страстными возгласами поддерживали каждый бросок игральных костей. Нет, даже и мышь не могла выскользнуть из хлева незамеченной. И наконец, собаки, о которых думал ночью Али Алескер и на которых он возлагал столько надежд! Куда же подевались собаки: черные, рыжие, пятнистые, серые, все до единой покалеченные и запаршивевшие... но свирепые. Нет, собаки, как выяснилось, сидели тут же целой сворой около игроков и не спускали с них голодных глаз.
Снова и снова с тщательностью профессионала-сыщика на глазах все растущей толпы любопытных осматривал Али Алескер овечий загон. Пришлось, несмотря на объемы живота, залезть в хижину для ягнят. Он ползал в сухом овечьем навозе, обжигая пальцы спичками, плевался, ковырял ногтями глину стенок хижины, щупал руками камни ограды. Пленник таинственно растаял, испарился. Или он способен проникать через стены...
Запуганный событиями дня, староста Мерданхалу не откликался в надежде, что поищут-поищут и - бог снизойдет - надоест искать и перестанут. Но Али Алескер все бродил по Гельгоузу, спотыкался об ослиные седла и продолжал звать:
"Эй, староста! Тьфу тебе на голову!"
Собаки разбудили все кочевье. Мерданхалу взвесил на весах предусмотрительности хорошее и плохое, что сулил разговор с этим бурдюком жира, разъезжающим на "пыхпыхающей" блестящей арбе, и наконец решил найтись.
Страшно суетясь, беспрестанно бормоча "а"! "ох"!, "боже, храни нас от бед!", Мерданхалу объявился в чадыре, мимо которого Али Алескер проковылял в своих шлепанцах уже раз двадцать.
- Что угодно вашей милости, горбан? Мету своей бородой следы вашей милости! Извините, осмелился заснуть, горбан!
Али Алескер заставил старосту пригласить его к себе в шатер и зажечь керосиновую лампу. Помещик и виду не показал, что заметил в шатре постороннего. Кутаясь от свежести степной ночи в верблюжий халат, у потухающего очага восседал Алаярбек Даниарбек и прутиком ворошил красные угольки.
"Они тут беседовали. Они советовались, - мелькнуло в голове помещика. - Что этому большевику здесь надо?"
Но самое удивительное - только теперь Али Алескер разглядел, что в глубине шатра сидят пять-шесть хезарейцев. Пряча свои лица в лохмотья, они молчали. "В степи ложатся спать с заходом солнца. Что же они тут делают? Опиум курят, что ли?" Но Али Алескер не счел разумным высказывать свои догадки и приступил прямо к делу. Но ему снова подтвердили, что, кроме хлева для ягнят, никаких закрытых строений в становище Гельгоуз нет.
- Безобразие!.. Вам давно надо строить дома... Эх, тьфу-тьфу! А теперь, - приказал Али Алескер, обращаясь к старосте, - пусть твои люди возьмут дубины и ножи. Пусть они стоят у овечьего загона и стерегут, пока не взойдет солнце. И если хоть волосок упадет с головы моего друга и брата Зуфара, берегитесь! Никого не пускать, никого не выпускать из загона.
- Повинуемся, горбан, - хором ответили хезарейцы, но ни один из них не двинулся с места.
- Каждый, кто пойдет, получит от меня один кран... серебром.
- А кого посадили в загон? - спросил Алаярбек Даниарбек. - И почему его связали?
- Он мой друг и брат. Кто сказал, что он связан? А почему мы поместили его в безопасное место?.. У него есть враги, - медленно ответил Али Алескер. Он мог не отвечать на вопрос. Алаярбек Даниарбек - советский подданный, и нечего ему лезть в дела, которые касаются только персидской администрации. Но не слишком добрые глаза хезарейцев, ночь, тревожный лай собак не располагали к спорам. - Так берите дубины и идите! Вот!
Он бросил на палас пригоршню серебра и поднялся. Никто не шевельнулся.
- Ваша милость, позвольте один вопрос? - заговорил староста Мерданхалу. - У нашего племени отобрали коней, отобрали ружья. Нас прогнали с зеленых пастбищ наших гор и заставили жить здесь, в мертвой пустыне. Здесь нет воды, нет травы. Хезарейцы терпеливы. Терпеливый выжимает мед из лепестков розы и ткет шелк из листьев. Но терпению хезарейцев пришел конец. У нас умерло шесть детей с голоду. А нам приказывают лепить здесь, в Соляной пустыне, из глины мазанки. Жандарм сказал: не слепите мазанки - отберем чадыры. Кто дал право отбирать наши чадыры, шкуры для которых выдубили еще наши отцы и деды? В этих чадырах наши хезарейцы рождаются и умирают...
- Есть указ шахиншаха... Кочевникам надлежит осесть... Культурные формы жизни... Жить надо в домах, возделывать землю. Стройте дома, и будет хорошо и вам и вашим детям, ах, тьфу-тьфу!
Плюнул Али Алескер нечаянно. Он отлично понимал, что плеваться при хезарейцах не годится. Но что поделать? Привычка...
- Жить здесь... в Соляной проклятой богом пустыне! - горестно воскликнул староста. Даже он, вечно гнувший спину перед разными-всякими начальниками, решился повысить голос.
- Там, где скажут! Закон есть закон!
- Закон! - вдруг заговорил голос из темноты. - Что вы тратите слова на разговор с этим человеком. Посмотрите на его брюхо. Эй ты, толстопузик! Дневного расхода твоей кухни хватит всему нашему племени на год.
Али Алескер судорожно облизнул свои гранатовые губы. Его совсем не устраивал скандал. При нем всего-навсего шофер Шейхвали и два курда, а в становище - полтысячи одичавших от голода и ярости хезарейцев. Проклятие отцу этого Ибн-Салмана! Понесло его в такую дыру, где ни жандармов, ни солдат. Да еще заболеть угораздило.
- Покажи свое лицо, друг, - сказал Али Алескер спокойно, даже весело. - Приезжай ко мне в Баге Багу и будь моим гостем. Сейчас ночь. Поздно. А я спешу по делам. Приезжай, поговорим...
- Нашел простофилю... Я уже попробовал гостеприимство капитана жандармов... Спина все еще чешется... Ты лучше попостись один день.
Широким жестом Али Алескер поднял за уголки свой большой из рубчатого бархата кошель. С веселым звоном на жалкий пропыленный палас посыпались монеты, с шуршанием запорхали кредитки.
- От чистого сердца нате, берите... Все, что есть сейчас при мне. А вас... всех... все племя... приглашаю к себе в Баге Багу... мужчин, женщин, ребятишек... Приезжайте! Будьте гостями! Неделю живите... две...
Он стоял перед ними - само добродушие, сама ласковость - и улыбался самой лучезарной улыбкой. И все его широкое лицо, и хищный нос, и круглые щеки, и гранатовые губы улыбались и источали ласку.
Тот же голос из темноты прокричал:
- Не берите его денег! Деньги его - милостыня. Гордые хезарейцы, не принимайте подачки из рук врага.
- Покажись, умник, открой свое лицо, умник! - ласково сказал Али Алескер.
Но человек предпочел не показываться. Он все уговаривал гордых хезарейцев не брать милостыню.
- Деньги ваши, - заговорил Али Алескер. - Деньги даю не тебе, крикун, не тебе и не тебе. Тьфу! Ты, староста, возьми деньги. С деньгами поезжай на базар в Кешефруд... Поезжай! Купи риса, купи муки, кунжутного масла. Накорми детей племени хезара! Да не умрут хезара! Пусть живут!
Он удалился, беспечно играя бедрами. И по тому, что он играл бедрами, все поняли: этот толстый великодушный, милостивый благодетель боится.
Молчание нарушил истерический хохот со вздохами, хлюпаньем, спазмами.
Смеялся в темноте тот, который не показывал лица.
Все слушали хохот молча, и всем сделалось как-то не по себе.
- Эй ты, Гариб, ты долго еще собираешься смеяться? - спросил сердито Алаярбек Даниарбек.
Давясь и задыхаясь, Гариб пробормотал:
- И посмеяться уже нельзя?
- А чего ты нашел в толстопузом, чтобы смеяться... Он не смешной... У него взгляд змеи, - продолжал маленький самаркандец.
- Я посмотрел на него, и смех вышел у меня из живота.
- Я не знал, что смех сидит в животе.
- Да, в животе...
- И что же извлекло смех из твоего живота? У тебя в животе, наверное, всегда пусто. Какой же смех в пустом желудке?
- На то воля всевышнего.
- И бог извлек твой смех из пустого желудка? Смотреть на тебя противно. Когда смеется тощий, голодный, которому есть нечего, противно. Рабский смех. Раб смеется, чтобы хлеба дали...
- Когда я смотрю на ференга, я вспоминаю одну сказку и... смеюсь.
- Какого ференга?
- Али Алескера... помещика.
- Он не ференг, он перс.
- Он сволочь, а раз сволочь, значит, ференг.
- Вот тебе и соловей!
- Какой соловей? Он ференг - свинья.
- О соловье такая присказка. Мы, узбеки, так говорим, когда услышим что-нибудь удивительное. Чего ты смеешься? Плакать надо. Как бы плакать тебе не пришлось.
- Попробуй сам. Взгляни на ференга... и засмеешься.
- А когда ты видишь моего доктора, у тебя тоже желудок смеется?
- Зачем?
- Он же ференг.
- Он?.. Он русский. Он не ференг. Хочешь, я расскажу тебе кое-что о ференгах?
- Ну ладно. Ночью только сказки и слушать.
Алаярбек Даниарбек со вздохом, похожим на рычанье не то льва, не то верблюда, потянулся на колючем паласе. Глаза щипало от дыма, заполнявшего чадыр. У входа в него разожгли костер из навоза, чтобы отгонять москитов и комаров.
Маленький самаркандец вспомнил мягкие одеяла в своем домике и наваристую с янтарными кружочками сала домашнюю похлебку. Вспомнил, возможно, потому, что перед ним на грязной тряпице стояло лишь кислое молоко, сухой овечий сыр - курт, вареная кукуруза. Хлеба Мерданхалу не подал. Хлеба у хезарейцев давно уже не водилось. С тех пор как шахиншахское правительство переселило их сюда, в долину Гельгоуз, даже самым высокопоставленным гостям подавали кислое молоко, курт, кукурузу с каменными зернами: в хезарейских чадырах больше ничего не было. Такой почетный гость, как Алаярбек Даниарбек, заслужил роскошное угощение. Он же помощник великого доктора, излечивающего от смертельных болезней.
Алаярбек Даниарбек тщетно пытался отколупнуть своими избалованными зубами от початка хоть одно кукурузное зернышко и недоумевал. Тощее угощение, грязная тряпица, пыль, детишки-скелетики с просящими глазами все не склоняло к веселью. Смех хезарейца Гариба возмутил Алаярбека Даниарбека. На сухих каменистых тропах Даке Дулинар-хор лежали тела погибших от голода. В хафских селениях не утихал вопль плакальщиц. Стоны голодающих слышали проходившие по степи караванщики. Петр Иванович не раз уже гонял хезарейцев Гельгоуза на большую дорогу подбирать умирающих. Начальник жандармов Хафа возмутился было таким неслыханным вмешательством во внутренние дела государства, но, поразмыслив, пожал плечами. Начальник смотрел на голодных брезгливо. Голодающие так отвратительны, отталкивающе грязны, жалки, вшивы. У голодного в глазах нет ничего человеческого, только волчье. Голодающие и воют как волки. Хочет русский доктор кормить голодных, дело его. Русский доктор не иначе тихо помешанный: тратит деньги на голодных бездельников... Благотворительность доктора вызывала у почтенных горожан Хафа злые улыбки. Горожане побогаче придерживали хлеб в закромах и набивали цены. Богачи, сговорились и выжидали, когда барыши потекут в их карманы. А голодающие? Что ж, трупы их подберут и закопают. Народу в Персии много.
Хезарейцы припрятали кукурузу в ямах. Хезарейцы отощали, у хезарейских матерей пропало в грудях молоко, но на кладбище несли покойников не слишком много. Кукуруза выручала. Жесткая, каменная...
Алаярбек Даниарбек мечтал о самаркандской желто-янтарной похлебке. Слюнки текли при одной мысли о такой похлебке. И совсем он не понимал, как можно смеяться, имея на дастархане такую кукурузу. Он вдохнул горячего воздуха, вползавшего вместе с дымом в чадыр из степи, и проговорил лениво, безрадостно:
- Над кем же я должен смеяться? Над Али Алескером? Хорошо, что он ушел, а то вряд ли ты, хезареец, над ним смеялся бы, будь он даже трижды ференг. Но Али Алескер перс...
- Он ференг.
- Ладно... В такую духоту спорить нельзя. У меня испарина. Ференг ли он, перс ли он, сам сатана ли - рассказывай!
Гариб возразил. Он высказал здравую мысль: почему это ференги-инглизы так любят кичиться порядком в своем собственном государстве, а на Востоке обязательно затевают грабеж и войну. Просто инглизы - бандиты и разбойники, а если кто из них и не разбойник, то обязательно мелкий вор с тегеранского базара. Обжуливает всех, кого не лень.
Гариб вспомнил наконец, с чего он начал разговор, и, похрустев на зубах кукурузными зернами, приступил к рассказу.
Но то, что он рассказывал, как будто никакого отношения ни к персам, ни к ференгам не имело.
Алаярбек Даниарбек лениво слушал хезарейца, ковыряя кукурузный початок.
Сухая колючка сухо звенела и цеплялась за вытянутые ноги Алаярбека Даниарбека. У хезарейцев не хватало ни сил, ни терпения расчищать землю между шатрами. Высохший в камень такыр начинался прямо от шатров и упирался далеко-далеко в черные горбы холмов. Пустые, голые склоны их блестели в свете взошедшей луны. На холмах ничего не росло. Растения не могли жить там. На юге мерцала голубым светом галечниковая россыпь, усеянная невесть откуда взявшимися черными обломками скал. Печальна была долина Гельгоуз. Гиблое место! Как в ней хезарейцам жить? Удастся ли им сохранить жизнь своих детей?.. Смогут ли мужчины племени добывать молоко, сыр-курт, жесткие зерна кукурузы, чтобы не помереть с голоду? Князь Орбелиани видел вчера утром, как в Хафе, у дверей телеграфной конторы, побили камнями трех женщин. Казнить их повелели духовные чины Хафа. Женщины сварили и съели пятилетнего мальчика. Женщины оправдывались: мальчик умер с голоду, они не убивали его, а... сварили его уже мертвого и съели. Судьи проявили непреклонность. Ребенок, съеденный женщинами, был мужского пола... Женщин побили камнями.
Алаярбек Даниарбек вздрогнул. Он не отдавал себе отчета, чего больше испытывал он: отвращения или ужаса. В Самарканде тоже в старое время голодали, страшно голодали, но людоедством не занимались.
Не испытывает ли отвращение и ужас хезареец Гариб? Не потому ли в его словах столько горя и грусти? Где уж тут смеяться?
В своем рассказе хезареец ушел уже далеко, когда Алаярбеку Даниарбеку наконец удалось ухватиться за нить мысли и понять, о чем идет речь.
Свинцовое от света луны небо опустилось над степью, а душная степь подняла свое истощенное лицо к небу. Хезареец рассказывал:
- Что осталось от хезарейцев! Тела хезарейцев стали пылью, лица хезарейцев истлели, прах наших дедов затоптан в землю, могилы осквернены, дома в развалинах. Наши жены стонут от сладострастия в объятиях недругов. Осиротевшие дети изгнаны из хижин. Локоны дочерей растрепаны ветром, тюльпаны щек завяли, изогнутые брови выпали, нарциссы глаз вытекли со слезами, жемчуг зубов искрошился, соловей языка попал в силки, а стройные члены тела разъела соль... И вот в могиле кучка пыли...
Львами были в старину хезарейцы. Шатры хезарейцев стояли и на реках Индии, и на вершинах Кавказа, и на берегах Аравийскго моря. Город хезарейцев, окруженный стенами, высился на горе Кухи Ходжа, в Сеистане. Царствовал в городе царь. Имени его никто не помнил, а народ его звал Арбузом за спесивость и самодурство. Совал свой палец царь Арбуз в любую щель, забывая про змею и жало скорпиона. Был он осел, не слушался советов мудрецов и вверг народ во всякие беды. Узнал царь Арбуз, что в пустыне Дешт-и-Лут завелся потешный зверь: хвост там, где голова, ноги на спине, а спины совсем нет. Умора, да и только! Не зверь - чудовище.
Загорелся царь Арбуз. Все цари держат чудных животных. Царь Индии белых слонов, цари Рима - птицу Рух, цари Китая - драконов. Захотел царь Арбуз зверя. Как говорится: "Куют коня, а лягушка тоже лапу поднимает". Хезарейцы напугались. Зачем в городе чудовище? Еще детей перекусает. Послали в Грецию за философом Платоном, чтобы дал совет царю Арбузу. Платон ждать не заставил. Собрался и приехал. Но не послушался Арбуз самого царя философов Платона. Послал охотников и ловцов в пустыню Дешт-и-Лут. Сколько пропало на облаве хезарейских воинов, и сказать трудно, но зверя поймали и привезли во дворец. Увы, камень всегда падает на голову сироты. Отвернулось счастье от хезарейцев. У кого длинная борода и маленькая голова, тот дурак. У Арбуза была маленькая голова и длинная борода. Для забавы царь прогуливал своего зверя на золотой цепи по улицам и площадям. Всякий, кто хоть раз взглядывал на чудище, смеялся. Такой нелепый зверь: хвост там, где голова, ноги на спине, а спины совсем нет... Но кто начинал смеяться, уже не мог остановиться и смеялся, пока не помирал... А Арбузу нравилось: вот какой у него зверь! Людям смерть, а царю веселье. Не знали хезарейцы, что и делать. Говорят, один глупец бросит камень в колодец, а сто умников не могут его достать. Думали хезарейцы, думали, а пока думали, надвинулась на их город новая беда, еще худшая: пришла с восхода вражья орда и осадила город, так что и мышонок не мог найти лазейку. Иголкой скалу не проломаешь. Посоветовал тогда философ Платон: "Выведите царского зверя на стену и бейте в барабаны". Так и поступили. Едва враги увидели зверя, как начали смеяться. И смеялись до тех пор, пока все не поумирали. Но лучше хезарейцам не стало. Зверь сорвался с золотой цепи и давай бродить по улицам и площадям. Много народу поумирало от смеха. И снова пошли мудрецы к философу Платону за советом. Он сказал: "Найдите большое зеркало и поставьте на площади на видном месте". Откуда у хезарейцев быть зеркалу? Им бы свои ребра прикрыть тряпкой. Только во дворце Арбуза имелось большое зеркало, да не одно, а сотня. Но царь не захотел дать ни одного зеркала из ста своих зеркал. Когда человек проглотит много змей, сам делается змеей. Народ рассердился, убил Арбуза и отнес зеркало на самую большую площадь. Никто не знал, что получится от совета философа Платона, но сказано: курицу оценишь только на блюде. Забрел зверь на площадь, посмотрелся в зеркало и засмеялся. Долго он смеялся. И хвост его, что был вместо головы, смеялся, и спина, которой не было, смеялась, и ноги, что росли на спине, которой не было, смеялись. Хохотал зверь так, что штукатурка со стен сыпалась. Нахохотался вдоволь и подох.
Алаярбек Даниарбек встрепенулся:
- Ну и что?
- А тебе нужно "что"? - заметил Гариб. Его удивила непонятливость Алаярбека Даниарбека. Не понимает человек самых простых иносказаний.
- Да, сказку я твою слушал, а при чем тут ференги-инглизы?
- А при том, что рассказ мой об инглизах.
- Эвва!
- А разве инглиз не похож на зверя царя Арбуза? Разве у инглиза вместо головы не хвост и хвост не вместо головы? И разве у инглиза не все наоборот? И разве ноги у инглиза не растут на спине, которой нет? И разве от одного вида инглиза не погибают в судорогах смеха восточные люди?
- М-да, - протянул неопределенно Алаярбек Даниарбек. - А чего же смеяться? Плакать надо.
- А кто знает, где кончается смех и где начинаются слезы? - сказал Гариб. - Пустил шах в персидское государство зверя, и вот теперь смотри на него и смейся... или плачь!
Староста Мерданхалу вздохнул и сказал:
- Смейся! Стони! Подыхай!.. Жди, когда ференг-инглиз заглянет в зеркало и... Только помни, дорогой гость, никто тебе не говорил у нас, что шаха звали Арбуз, не говорил, что шах спесивый осел. Не подумай чего-то там! Сказка про зверя без спины и с хвостом вместо головы только сказка... А шах у нас хороший, мудрый, добрый. Под мудрым правлением нашего шахиншаха народ процветает и веселится.
И Мерданхалу словно невзначай обвел рукой горькую серебрившуюся в свете луны солью долину, черные шатры, красные искры сиротливых очагов.
Али Алескер не слушал рассказ Гариба. Помещик поспешил уйти подальше от острых, мерцающих в темноте глаз хезарейцев.
Даже в душе Али Алескер не хотел признаваться, что он боится. Но ему очень хотелось уехать из проклятого становища Гельгуоза. Сейчас! Немедленно! Он не понимал, зачем ему здесь сидеть и испытывать страх перед грязными, вшивыми кочевниками. Он совсем было решил уехать.
Но Али Алескер не уехал. Он приказал Шейхвали вынуть из автомобиля кожаные подушки сидений и неплохо устроился около палатки Красного Креста прямо под звездным небом. Даже за сто тысяч рупий Али Алескер не лег бы спать в чадыре. Блохи, клещи, паразиты, запахи пота и прелого войлока его с ума сводили. Вообще лучше лечь спать на открытом месте. С автомобильных подушек можно легко разглядеть любого, кто вздумает подобраться поближе.
Но и ночью Али Алескер на нашел покоя своему усталому, грузному телу. Едва он закрыл глаза, как шум разбудил становище Гельгоуз. Али Алескер вскочил и схватился за оружие.
Оказывается, приехал доктор Петр Иванович, и по этому поводу все кочевье кричало, вопило от радости, смеялось. Собаки устроили дикий концерт. Ослы и мулы орали. Детишки попросыпались и с визгом бегали между разожженных из сухой колючки костров, радуясь конфетам, которые Петр Иванович купил для них на базаре в Мешхеде. Мерданхалу обязательно хотел приготовить угощение, и куры, предназначенные в котел, своим кудахтаньем только увеличивали суматоху.
Однако Петр Иванович сердито попросил потушить костры и предложил всем немедленно лечь спать, а сам пошел в палатку к больному. Стараясь ничем не проявлять раздражения, он осмотрел его.
- Тысячу раз я просил вас, Алаярбек Даниарбек, не лечить без меня. Не хочу, чтобы вы отправляли "ad patres"* моих пациентов. Чем вы изволили пичкать больного?
_______________
* К праотцам.
Петр Иванович сделал арабу укол от сердечной слабости.
- Ваш друг, - сказал он, отведя Али Алескера подальше, - здоровый для своего возраста субъект, но сердце серьезно пошаливает.
- Сделайте все, что нужно! - испугался помещик. - Не могу представить последствий, если... Извините, но вы не знаете, что он представляет собой на Востоке...
- Мне абсолютно безразлично, - рассердился Петр Иванович, - большой человек болен или маленький.
Он не нашел нужным больше разговаривать с бормотавшим извинения помещиком и ушел в сильнейшем раздражении к себе в палатку.
Раздражение у Петра Ивановича вызвал не господин коммерсант своим нетактичным заявлением. На такие вещи доктор давно уже в Персии не обращал внимания. Собака лает - ветер носит. Разозлил Петра Ивановича не кто иной, как Алаярбек Даниарбек.
- Не ввязывайтесь... Вы что же? Тогда в Гиссаре вы принялись перевоспитывать Ибрагим-бека. В Бахардене впутались в поножовщину из-за каких-то похищенных красавиц в Шахрисябзе... Где вы, Алаярбек Даниарбек, там обязательно история, а расхлебываю я. Совсем не желаю, чтобы экспедицию выпроводили из Персии. Тогда не увидите Золотого Купола имама Резы как ушей своих...
- Петр Иванович, - жалобно шептал маленький самаркандец, - я же говорю: он наш, узбек... Советский узбек... Из Хивы...
- Откуда ему здесь взяться? Не верю...
Удивительно! Вопреки обыкновению, Алаярбек Даниарбек не спорил. Он только долго что-то тихо, очень тихо объяснял доктору...
Кочевье угомонилось далеко за полночь. Али Алескер зевал, кряхтел, ворочался на своих автомобильных подушках. Сон не шел к нему. Он часто привставал и вглядывался в темноту. Прислушивался до боли в барабанных перепонках. Он ничего не видел, но ему казалось, что в Гельгоузе не спят. Что что-то движется среди чадыров. Где-то, кажется в овечьем загоне, краснел отсвет костра. Чудились голоса, странный ритмичный треск. Не то шумело в ушах, не то действительно разговаривали и смеялись сразу несколько человек. Странно, почему становище не спит? Али Алескер встал и сунул ноги в туфли. Вытащил из автомобильной подушки маузер...
Да, но если что-нибудь неладно в овечьем загоне, почему охранники-курды не дают знать, не подымают тревоги? И собаки не лают, а они лают по поводу и без повода. Окликнуть, что ли, Шейхвали-шофера? Нет, не стоит. Али Алескер прилег.
...Ранний солнечный луч разбудил Али Алескера. Оказывается, ему удалось заснуть. Он все еще сжимал рукоятку револьвера. Он так и спал с маузером в руке. Он очень гордился своей осторожностью. Он любил вспоминать слова эмира Абдуррахмана: "Я солдат, всегда готов сражаться. У меня всегда при себе револьвер, у меня в мошне хлеба на два дня. Рядом с постелью - ружья и меч, у входа заседланный конь, а в седле золотые монеты". В Баге Багу монеты были запрятаны повсюду: в постелях, в нишах и потайных местах садовых беседок.
Первое, что увидел Али Алескер, - это осунувшееся, желтое, с лихорадочно блестевшими глазами лицо Джаббара ибн-Салмана. Медленно шевеля бескровными губами, араб говорил:
- Он исчез...
- Что-о-о?
Сна как не бывало. Али Алескер сел и суетливо шарил ногами по земле, пытаясь пальцами подцепить свои туфли.
- Исчез ваш комиссар, - снова заговорил Джаббар. - Сбежал. Теперь я убедился, что он комиссар. Я осмотрел загон. Остались ремни... куски ремней, которыми его вчера связали. Как он мог сам разрезать ремни? Исчез, никаких следов. Курды ваши клянутся, что не спали... Непонятно...
С живостью, совершенно неправдоподобной для человека такой толщины, Али Алескер прибежал в овечий загон.
Но ничего нового он не выяснил. На своих охранников-курдов он мог, безусловно, положиться. Платил им он министерское жалованье. Мрачные, неразговорчивые, они отличались дикой, слепой преданностью. Али Алескер был уверен, что они не спали.
Выяснилось, что всю вторую половину ночи при свете полной луны они играли в нарды с Алаярбеком Даниарбеком на пороге хлева для ягнят. Вход в хижину по совету того же Алаярбека Даниарбека они заложили толстой доской, к которой привалили многопудовый валун. На валуне восседал маленький самаркандец и без конца партию за партией проигрывал несловоохотливым, но бешеным в азарте курдам. С десяток вооруженных дубинами хезарейцев, пригнанных по приказу Али Алескера к овечьему загону, сидели тут же и страстными возгласами поддерживали каждый бросок игральных костей. Нет, даже и мышь не могла выскользнуть из хлева незамеченной. И наконец, собаки, о которых думал ночью Али Алескер и на которых он возлагал столько надежд! Куда же подевались собаки: черные, рыжие, пятнистые, серые, все до единой покалеченные и запаршивевшие... но свирепые. Нет, собаки, как выяснилось, сидели тут же целой сворой около игроков и не спускали с них голодных глаз.
Снова и снова с тщательностью профессионала-сыщика на глазах все растущей толпы любопытных осматривал Али Алескер овечий загон. Пришлось, несмотря на объемы живота, залезть в хижину для ягнят. Он ползал в сухом овечьем навозе, обжигая пальцы спичками, плевался, ковырял ногтями глину стенок хижины, щупал руками камни ограды. Пленник таинственно растаял, испарился. Или он способен проникать через стены...