Шейкин Аскольд. Тайна всех тайн

   Саблина говорила совершенно спокойно:
   - Для контроля был подсчитан баланс энергии сопутствующего поля. Но важно другое: за время, пока шли вычисления, вектор Пойнтинга уменьшился в семьсот тысяч раз. Сейчас он, вероятно, уже почти равен нулю...
   - Насколько я понимаю, - сказал Кастромов, - опасность теперь именно в том, что мы с вами провели противорадиационное облучение?
   Саблина скупо кивнула.
   "Умница, - вдруг подумал Кастромов. - Другая уже билась бы в истерике. Да вообще лучше, чем с ней, я ни с кем никогда не работал. Но всетаки сколько в ней скованности! Ни о чем не спросит, ничему не удивится. Исполнительность, доведенная почти до полного забвения себя, почти до безумия! И какая ирония: именно потому-то мне так и легко работать с ней".
   - Итак, вы полагаете, - сказал он, - что никакой встречи с потоком излучения не произойдет?
   Саблина молча кивнула.
   - Но почему? - После облучения и отдыха Кастромов чувствовал себя небывало сильным, ему хотелось смеяться, говорить громко, двигаться резко. - Куда он мог подеваться? Что за чудеса в решете!
   Он говорил это бодро и каким-то звонким, отчетливым голосом, а сам думал уже: "Выхода нет. Ну, я старый дурак. Я пожил. Но она же девчонка. Ей бы еще жить и жить. И понимает ли она, что нам грозит?"
   Саблина прервала его жестом.
   - Что? - спросил Кастромов.
   - При опытах на полигоне у нас даже комбинезоны взрывались, как порох. Один раз взорвалась оболочка реактора. Сейчас в нас с вами все сжато, как пружина, чтобы нейтрализовать лучевой удар...
   - Та-ак, - выдавил из себя Кастромов.
   Выход нашелся. Если в "момент икс" все реакторы "Севера" вывести в критический режим и затем мгновенно убрать переборки, отделяющие реакторный отсек от операторской, Кастромов и Саблина смогут получить дозу радиации, достаточную, чтобы свести почти к нулю изменения, вызванные в них обоих профилактическим облучением. Присланные с "Востока" формулы (если только они не содержали ошибок), позволяли выполнить это с достаточной быстротой. Строить по примеру Венты специальный прибор, чтобы мысленно отдавать приказы, Кастромов, конечно, не собирался. Хуже получалось с характером излучения. Потому что полного эффекта нейтрализации достигнуть было невозможно, и это грозило довольно серьезными последствиями.
   Саблина получила результат на полторы минуты раньше Кастромова. Этого времени ей хватило, чтобы добежать из вычислительного поста в операторскую. Протянув Кастромову ленту с рядами цифр, она остановилась, тяжело дыша. На щеках ее блестели дорожки от слез, но лицо было спокойно.
   - Я все уже знаю, - сказал он.
   - У вас получился тоже такой результат? Это же замечательно!
   "Да она просто не досмотрела ленту до конца", - подумал Кастромов.
   - Мы с вами отделаемся только потерей памяти, - оживленно продолжала Саблина.
   "Но это же отчаянно много! - чуть не закричал он. - Что еще отличает человека от дерева, от травы?"
   Саблина несмело улыбалась:
   - В институте психологии такие случаи специально исследовали. Получалось, в сознании образуются словно провалы. И никогда нельзя предугадать: кто все детство забудет, даже начальную грамоту, а кто одни только последние годы... Ужасно! Близкий тебе человек подойдет, а ты его и в самом деле просто не знаешь. Вычеркнуто из памяти...
   Кастромов повернулся к приборам и резко, пулеметной дробью - так вслепую печатают на машинке, - начал набирать заключительные команды: на полностью, автоматическое управление "Севером", на автоматическую связь со всеми другими кораблями экспедиции, с Центром информации Звездного совета, с Энергоцентром. Последней была команда на преобразование ограждений реакторного отсека по присланным с "Востока" формулам Венты.
   Наконец все было сделано. Кастромов откинулся в кресле. И тут в его сознание опять вошел голос Саблиной:
   - Знаете, как он меня полюбил? Встретил на улице и влюбился. Я еще и слова ему сказать не успела. Он голоса моего до самой свадьбы, можно сказать, не услышал...
   - О ком вы, Рада? - спросил он с досадой.
   - Лешик мой... Он меня потом всему снова научит. Мы с ним хоть три часа можем молча ходить - нам скучно не будет. Он мою каждую привычку помнит, каждую черточку.
   Кастромов поморщился:
   - Ходить и молчать?
   - А что они выражают, слова? Кто им верит? Я никогда не верю. Любовь не словами доказывают...
   Кастромов молчал, нахмурясь. Итак, если они в чем-либо ошиблись, если формулы Венты недоработаны, - гибель. Если нет - утратится память о прошлом. Пусть не нацело. Но разве есть воспоминания, важные в большей и меньшей степени? То, что сегодня думаешь, делаешь, говоришь, ежечасно и ежеминутно питается всем опытом твоей предыдущей жизни. Всем! Хочешь ты этого или не хочешь. А опыт - это и есть не утраченные воспоминания. Фундамент личности. И значит, нельзя отдать и малой толики памяти о прошлом без того, чтобы не перемениться. И каким же ты станешь теперь, если хоть что-то утратится?
   Детство на Дальнем Востоке, в семье строителя, кочевавшего со стройки на стройку. Жизнь в палатках, бараках, срубах изб из толстенных бревен. Первая школа - тоже в бараке, брезентовыми полотнищами разгороженном на классы; первая любовь, безответная и невысказанная, к девчонке по имени Кама; первая самостоятельная дальняя дорога - в большой город, учиться в институте.
   Потом - война. Фронт - ранение - фронт - ранение - фронт. Запоздалое студенчество, трудное из-за неважного здоровья, из-за того, что лишь через 3 года после демобилизации он наконец понял, что его призвание - математика, одна только математика, и вернулся в тот институт, где учился до июня сорок первого года, но уже на специальность не прикладную, а теоретическую и, значит, снова начал с первого курса.
   И что же из этого можно отбросить? С чем расстаться, ничего в себе не утратив?
   Или, может, новое время - новые песни? Но ведь поиски истины смолоду - вечное. На них-то и уходит жизнь. За душевную ясность платишь ценою многих прозрений, ни одно из которых нельзя исключить.
   Однако разве порой не хотелось избавиться от тех или иных воспоминаний? Мечта сбылась - получай! Твоя память станет что белый лист.
   Но теперь-то ты знаешь, во цмя чего живешь. На что истратил полвека. Почему порою шел не более легким, а более трудным путем. И вот будешь ли знать это и в том, новом, своем состоянии?
   Впрочем, что значит "более трудным путем"? То есть жил так, что тебя касался не только круг одних лишь физико-математических истин?
   Но как раз это и есть та область сознания, которая всего больше зависит от каждой, даже самой малой частицы прошлого опыта жизни.
   Если так, утрата чего же будет вдруг самой большой из потерь?
   - Рада, - сказал он, - у нас еще двадцать минут. Вы, пожалуйста, подумайте, вспомните все самое важное для вас, зафиксируйте в Информаторе.
   Он посмотрел на часы: до "момента икс" 19 минут. Что можно успеть? "Да, жить так, чтобы ничто, кроме физико-математических истин, тебя не касалось, - капитуляция. Ведь это возможно, лишь если перестать задумываться над судьбой открытий, над судьбой результатов твоего же собственного труда, если сделать для себя главным не то, что происходит вокруг, а то, что творится в твоем сознании. Если вообще отгородиться от людей. Все это в целом - отступничество от своего прямого человеческого долга. Извинить такое отступничество нельзя ничем и никак".
   - Мы с Лешей меньше года женаты, - между тем продолжала Саблина, как будто не услышав его. - У нас столько еще впереди! Мы когда встретимся после работы, друг на друга насмотреться не можем. Спать жалко: жалко это время сну отдавать... Лешик никогда не бросит меня.
   "Леша тебя не бросит, но ты останешься ли собою? И ясно ли тебе, что самое страшное - это потом оказаться таким, какого бы ты сейчас презирал?.."
   Он вновь перевел глаза на электрические часы в центре Главного пульта: до "момента икс" оставалось 12 минут. В это время каждый думал о своем.
   Саблина: "Лешик мой ни за что не бросит меня. Я ему напишу. Он потом меня всему снова научит. Важно только, чтобы у меня характер такой же остался: легкий, радостный. А слова мы друг другу и не говорили... Пускай только Лешик любит меня!.."
   Кастромов: "Надо возвыситься над всем ничтожным, случайным. Выбрать единственно лучшее. Навеки определить в себе самое ценное. Сделать, чтобы мимо меня потом не прошло в жизни наиболее важное... Но что же это - наиболее важное?.."
   Они обнаружили вдруг, что не отрывают глаз от диска часов. До "момента икс" оставалось 9 минут.
   Саблина спросила шепотом:
   - Что ж будет, Антар Моисеевич?
   Кастромов сказал:
   - Не бойтесь. Одно несомненно: мы с вами воскреснем еще.
   - Воскреснем? Но значит, до этого мы умрем?
   Саблина смотрела на него с вызовом и протестом. Кастромов продолжал:
   - Я неправильно выразился. Мы не умрем и не будем воскресать. Мы продолжим жизнь. Но... Но только произойдет это лишь в одном случае: если то, к чему каждый из нас пришел за всю свою жизнь как к итогу ее, сами потом не станем оплевывать... В мире, Рада, пока еще нередки горе, печаль. А ведь на самом деле для каждого человека норма - счастье. Счастье с первого и до последнего дня своей жизни, и не в одиночку, а вместе со всеми людьми на свете. В этом смысл бытия. А что же еще?.. И каждое истинное дитя человеческое обязано помнить об этом и не щадить себя в малых и больших битвах с теми, кто жаждет счастья лишь для себя, для какой-то одной своей нации или расы, кто обкрадывает других - обогащается за их счет, грабит их души... И вот что важно поэтому: когда в нас опять пробудится сознание и наша память снова начнет насыщаться, какие слова и какие идеи мы узнаем в первую очередь, во многом будет зависеть от того, рядом с кем и против кого мы с вами. Рада, будем идти. - Кастромов взял световое перо - восьмигранный металлический стержень, соединенный гибким шнуром с пультом Информатора. - Путь только один, Рада...
   Концом светового пера Кастромов начал писать по поверхности экрананакопителя Информатора, оставляя на ней светящиеся слова - копию записи, которая сохранится на магнитных лентах и, даже если "Север" огненным метеоритом врежется в Землю, не утратится, будет прочитана.
   Он писал: "Мой приказ самому себе. Путь, каким ты должен идти, - щедро жить для людей, Антар, быть, как был, коммунистом. И запомни: предать это мое решение - предать себя. Не предай же себя, Антар!"
   - Отчет об опыте Венты вы послали Кириллу Петровичу? спросила Саблина, из-за плеча Кастромова глядя на экран: надпись медленно уплывала под верхний обрез.
   - Нет, - ответил Кастромов.
   - А вдруг это срочное?
   - Возможно. Но теперь уже некогда. Автоматы пошлют.
   - А рецензия?
   - Этого будет достаточно. Мы испробуем формулы Венты на самих себе.
   Держась за спинку кресла, Саблина обошла его и, кивнув в сторону экрана, виновато посмотрела в глаза Кастромову.
   - Мне тоже надо так? Но я ведь плохая. Я с вами честно: я только о Леше думаю. Мне надо веселой, красивой остаться...
   Она не успела договорить. Словно пушечным залпом встряхнуло воздух. Это открылся путь в операторскую излучению реакторов "Севера".
   Рывком смяв панели Главного пульта, распоролась феррилитовая стена. Операторская стала частью гигантского - пределы его терялись во мраке - отсека реакторов. Их серебристые коконы, окруженные холодным зеленоватым свечением, нависли над Саблиной и Кастромовым. Но Кастромов понимал все это лишь несколько первых мгновений.
   И тогда же было мгновение, в которое он видел Саблину, торопливо водившую световым пером по экрану-накопителю Информатора. "Ей тоже ведь трудно", - подумал он и вдруг удивился бессмысленности этих слов: он уже не помнил, в чем, как и кому было трудно...
   Глава четвертая
   СТОЯТЬ ДО КОНЦА
   Операторская на корабле "Юг" (так же, впрочем, как и на всех других кораблях) состояла из двух зон: зоны работы и зоны отдыха. В зоне работы верхнюю часть передней стены и почти весь потолок занимал экран кругового обзора. Он был как бы широко распахнутым окном в космос. На нем мерцали звезды, матово светился раскаленный шар Солнца, восходили и закатывались пепельно-голубые диски Земли, Марса, Венеры... Всю нижнюю поверхность передней и боковых стен устилали приборные панели. Десятки шкал, сигнальных огней, светящихся надписей, переключателей, кнопок, овальных, круглых и квадратных экранов выстроились здесь в несколько ярусов. Все это вместе (включая сюда еще и два массивных командирских кресла из голубовато-золотистого феррилита) и было Главным пультом корабля.
   Там, где кончались приборные панели, начиналась зона отдыха. Сидя в командирском кресле, ее нельзя было видеть. Взор человека не мог проникнуть сквозь пелену сиреневого марева, а за нею-то и располагалось пространство, которое на каждом корабле оказывалось своим особенным миром. На "Юге" здесь стояли широкий письменный стол на драконьих дубовых лапах, два мягких кожаных кресла, здесь был еще застекленный шкаф, золотящийся корешками книг, настольная лампа с зеленым абажуром, на стенах висели картины: пейзажи Армении, море в штормовую погоду. Тут царили тишина и покой.
   Чтобы перейти из зоны работы в зону отдыха, почти не требовалось усилий. Всего лишь обычный шаг - и человек переносился в совсем другую обстановку.
   Иногда бывало, что зона отдыха состояла из двух или даже трех отдельных "пространств" - по числу членов экипажа, но здесь, на "Юге", вкусы Кирилла Петровича и Пуримова сошлись целиком. Вернее, Новомир Пуримов безоговорочно присоединился к тому, что попросил создать для себя перед отлетом в космос Кирилл Петрович.
   И вот теперь Кирилл Петрович сидел у этого стола с драконьими лапами и, словно карты в пасьянсе, рядами раскладывал сообщения автоматических станций.
   Третья станция: "Волноводная зона стабильна".
   Восьмая: "Волноводная зона стабильна".
   Восемнадцатая...
   Нет, нет, это сообщение потом. Оно выпадает из общего ряда.
   Двадцать четвертая: "Волноводная зона стабильна".
   Семьдесят пятая: "Волноводная зона стабилизована".
   Стабилизована? Скажите пожалуйста! "Стабилизована" и "стабильна" - одно и то же, в общем. Потому и поразительна эта инициатива автоинформатора станции: ведь он только машина.
   Кирилл Петрович покосился на индикатор ОЦУТа. Чтобы всегда быть к услугам, он находился на браслете рядом с кнопкой радиоключа. Глазок индикатора тускло желтел. Это значило: с настоящим отдыхом можно еще подождать, но сделать небольшой перерыв обязательно. Где ж эти сообщения от рабочих групп? Вот они!
   Группа "Север": "В районе Восемнадцатой автоматической станции волноводными зонами создано недопустимо плотное затеняющее поле. Образовалось пространство с особым космическим климатом. Со временем его влияние на атмосферу Земли примет такие размеры..."
   Нет. Читать дальше не стоит. Знакомая песня Кастромова: "Природа консервативна. Подтачивать этот фундамент нельзя". Демагогическая чепуха! Истина конкретна. Ученый не имеет права мыслить такими расплывчатыми категориями.
   Группа "Восток": "Все - норма. Ближайший этап - посещение Сорок девятой. Цель - рабочий режим. Осуществлен эксперимент - преобразование внутрикорабельного поля. Отчет направлен "Северу". Цель - рецензирование".
   Это, конечно, Вента. Его стиль. Сжато, насыщено информацией, но, в общем-то, фразы нарублены, словно дрова: главное, чтобы ни в одной не оказалось больше пяти слов. Или это несовместимо - предельная краткость и нормальный стиль языка?
   Группа "Запад": "Автоматической стабилизации волноводных зон, расположенных в непосредственной близости к Солнцу, достичь не удается. Частная причина: сбои в работе Восемнадцатой станции. Общая: безусловная необходимость цикличного существования волноводов. Расчеты ведутся. Гордич, Острогорский, Тебелева".
   Кирилл Петрович снова покосился на глазок ОЦУТа: по-прежнему желт, тускл. Эти минуты совершенно ничего не дали, хотя, раскладывая карточки сообщений, он, в сущности, лишь развлекался и даже ушел с ними в зону отдыха.
   Кирилл Петрович нахмурился. Прежде только к машинам присоединяли индикаторы. Дошла очередь и до людей.
   Но конечно, пора отдыхать. Не стоит ссориться с автоматикой безопасности.
   Кирилл Петрович встал с кресла, собрал в стопку пластиковые прямоугольники сообщений, которые только что раскладывал на столе, сунул их в нагрудный карман комбинезона и вышел в зону работы. Как и обычно в свободное время, Пуримов стоял там у пульта изготовителя приборного оборудования. В руках он вертел толстую гайку с ушками. Извлекать из люка изготовителя то одну, то другую деталь, обозначенную в каталоге, осматривать ее, затем отправлять в утилизатор было любимым занятием Пуримова. Он мог это делать часами. Обезьянье любопытство на уровне самой высокой техники.
   - Послушайте, Новомир, - сказал Кирилл Петрович. - Я сейчас уйду к себе, а вы тем временем просмотрите документацию по Восемнадцатой станции. Пожалуйста, всю, начиная с самых азов. В вашем распоряжении полтора часа.
   Продолжая ощупывать гайку, Пуримов повернул к нему голову:
   - То есть?
   - Какие-то несообразности.
   - А именно?
   - Судите сами! Автономным пультом станции вдруг почему-то изъяты все дублирующие системы. Это косвенный вывод. Сообщения самой станции - абракадабра.
   Пуримов по-прежнему продолжал ощупывать гайку, и на лице его выражался интерес лишь к тому, что делали руки.
   - Причем заметьте: системы изъяты, но поле, которое формирует их, осталось. Из данных, поступивших от станции, это следует со всей несомненностью. Однако почему ж тогда системы не восстанавливаются?
   - Общее дежурство вы мне тоже передаете? - спросил Пуримов.
   - Стоит ли? Это вас только свяжет. Сейчас все спокойно, автоматика справится.
   - Хорошо, - сказал Пуримов.
   Пуримов начал с заводской документации. На экране корабельного Информатора перед ним проплывали вереницы формул. Автоматические станции строились из металлических ферм и затем (уже в космосе) заполнялись феррилитом.
   Уравнения магнитных полей олицетворяли собой детали их конструкции, системы приборов, отдельные механизмы и то, как все они между собой должны взаимодействовать.
   С холодным сердцем смотрел Пуримов на эти цепочки математических индексов. В глубине души скука и неприязнь владели им.
   Вообще, для Пуримова существовало лишь то, что было предметом, механизмом, очевидным физическим явлением. Все хоть сколько-нибудь отвлеченное казалось ему напрасно придуманным усложнением, а на самом деле просто находилось за пределами его восприятия. "Глухота" на абстрактные представления свойственна многим. В крайнем своем выражении это такая же яркая особенность мышления, как и абстрактное видение свойство видеть в окружающем мире как бы скелетные линии предметов и образов. Но человечески Пуримов был зауряден. Признаться, будто он отрицает такое, что все "здравомыслящие" люди находят нормой, он не мог ни Кириллу Петровичу, ни самому себе. Это значило бы, что он идет против сотрудников лаборатории, среди которых как раз умение мыслить отвлеченно было не только нормой, но и ценилось превыше всего. Вот почему и теперь работа шла точно так, как и много раз прежде, когда Пуримов получал подобные задания. Несмотря на всю неприязнь и скуку, владевшие им в глубине души, привычно подчинив себя приказу и создавая вполне убедительный образ активного действия, он с лихорадочной торопливостью заменял на экране Информатора одно уравнение другим, световым пером подчеркивал те или иные формулы, ставил возле них вопросительные и восклицательные знаки.
   - Как дела, Новомир? - спросил вдруг Кирилл Петрович, появляясь на экране видеотелефона. - Что-нибудь привлекло ваше внимание?
   - Да, - вздрогнув (хотя он и ожидал все время этого момента), ответил Пуримов и спохватился: - То есть нет! Я не закончил еще. Осталось проследить эволюцию орбиты станции за последние десять суток.
   - Что-о? - Брови Кирилла Петровича взлетели вверх. - Зачем же? И почему тогда только за последние десять суток?
   Пуримов молчал.
   - Через пять минут я приду, мы во всем разберемся. А эти орбиты... - Кирилл Петрович махнул рукой. - Бог с ними, Новомир! Что в них копаться.
   Экран погас.
   "А я все равно прослежу", - подумал Пуримов.
   Не дожидаясь Кирилла Петровича, он ушел в нижнюю дирекционную. Там, на экране гравимагнитного накопителя, вокруг желтого диска Солнца вилась кружевная вязь всех орбит станций, астероидов, траекторий полетов космических кораблей, метеоритных потоков. Космос навечно запечатлевал здесь свою историю.
   Поворотом верньера Пуримов сделал орбиты Восемнадцатой станции самыми яркими, потом деформировал их, совмещая по наибольшему диаметру, вгляделся, многозначительно поджав губы, и вдруг отшатнулся от накопителя: получалось, что Восемнадцатая движется теперь не по эллипсу, а по спирали, неудержимо приближается к Солнцу, падает на него! Вот вам и не надо копаться.
   Какая-то мысль заставила его застыть с озадаченным видом. Мысль была очень важная. Она касалась нсой его жизни. Но какая - он так и не смог понять.
   Пуримов вернулся в операторскую. Кирилл Петрович, выслушав его, не проронил ни слова. Скорее всего он ничему не поверил. Но в нижнюю дирекционную пошел. Возвратясь же, схватил Пуримова за руку.
   - Вы гений, Новомир. Кто бы еще, кроме вас, надумал сейчас заняться орбитами? Разве только через десятки лет для изучения фигуры Солнца!
   Пуримов пожал плечами: "Гений так гений..."
   - И как истинный гений, Новомир, вы сразу же задаете вопросы. Итак, главный вопрос: почему лишь одна Восемнадцатая повела себя так необычно? Законы всемирного тяготения не отменены. Наша планета на орбите миллиарды лет. - Кирилл Петрович умолк, вдруг подумав: "Но ведь это и есть кастромовский консерватизм!"
   - Не знаю, - ответил Пуримов.
   Кирилл Петрович внимательно посмотрел на него. За все годы их знакомства Пуримов впервые так непринужденно признавался, что чего-то не знает. Уличать других - это он мог. Но признаваться в незнании... О нет! Прежде ему это было вовсе не свойственно.
   Основных загадок было три.
   За счет какой энергии изменилась орбита Восемнадцатой? Каким способом осуществлялось это воздействие? Продолжается ли оно?
   И прежде всего требовалось установить, нет ли в окрес+ностях Солнца пылевого, радиационного или магнитного пояса, еще не обнаруженного учеными. Самым естественным было предположить, что он-то и замедлил движение станции.
   Занимаясь сопоставлением данных, собранных забортными датчиками Восемнадцатой за время ее существования, Кирилл Петрович настолько был захвачен работой, что до его сознания далеко не сразу дошел смысл очередного предложения Пуримова: срочно посетить эту станцию.
   Кирилл Петрович указал рукой на одну из панелей Главного пульта:
   - Зачем? Там перед нами будут эти же самые приборы - их абсолютная копия. Дубликат! И показывать они будут то же самое!
   - Мы выйдем - посмотрим.
   - Дорогой Новомир, - ответил Кирилл Петрович. - Эпоха, когда "исследовать" значило "осмотреть", давно в прошлом. Ее завершил еще Леверье, на кончике пера, как вам известно, открыв планету Нептун!
   - Вы, может, боитесь вместе со станцией упасть на Солнце? Но мы успеем благополучно уйти.
   - Все движется и, значит, куда-нибудь падает. Даже когда мы стоим на месте, то все равно падаем, - сказал Кирилл Петрович и взглянул на глазок ОЦУТа: цвет его был совсем уже темно-желтый.
   "Да врут все эти ОЦУТы, - проговорил он про себя. - Я только что отдыхал. Я давно не чувствовал себя так хорошо".
   - Конечно, иной прибор в сотни раз больше любого осмотра говорит, - сказал Пуримов. - Прибор прибору рознь...
   "Волга впадает в Каспийское море... Лошади едят овес и сено, - думал Кирилл Петрович. - Вот оно где - рутина. И понятно, откуда она: от незнания, от бесконечного откладывания "на потом" всякого самовоспитания, требующего повседневных усилий: завтра начну как следует все изучать, с понедельника, с четверга, с пятницы перестану попусту терять время... Лишь бы не сегодня, а завтра!.. На Восемнадцатую мы полетим, но только для того, чтобы выдать Звездному совету формулировку: "Осмотром на месте установлено". А ответ держать там придется, и надо, чтобы разбор перипетий не затягивался, иначе я просто физически не успею довести проект до конца".
   И он с раздражением покосился на глазок ОЦУТа.
   Кирилл Петрович был прав.
   Когда "Юг" достиг Восемнадцатой автоматической станции и вдвинулся в ангарное отверстие у ее северного полюса; когда сработали поля автоматики безопасности и корабль и станция намертво слились, так что Кирилл Петрович и Пуримов могли выйти в отсеки станции, не надевая скафандров, в показаниях приборов операторской ничто не изменилось.
   Но они вышли из корабля. Выход открылся прямо в полуторакилометровый коридор приборного отсека станции. Стены, пол и потолок его были из феррилитовых управляющих блоков. Только белые разграничительные линии да цифры монтажной маркировки оживляли однообразные серо-стальные поверхности.
   Пуримов принялся деловито шагать взад-вперед по коридору, останавливаясь у разграничительных линий и пристально вглядываясь в них.
   Смотреть на это Кириллу Петровичу было в высшей степени тягостно.
   Не сказав ни слова, он вернулся в операторскую "Юга", передал функции общего дежурного Автономному пульту и вновь занялся анализом данных о полях и скоплениях частиц, которые встречались на пути Восемнадцатой за весь ее длинный путь от места сборки в околоземном космосе.