Булат Ширибазаров
Великий чабан
Повесть

   У-у-у, у-у-у, — словно волк, воет степной ветер шурган. Воет нудно, протяжно. Степи холодно и тоскливо, и с этой тоской она вторит, подвывает степному бродяге. Шурган — ветер особенный. Он не спешит и всюду успевает. Он не холодный, но пронизывает насквозь, до самых костей; но страшен он даже не этим, а тем, что воет. Словно невидимый волк крадется к своей жертве, и нет ей спасения.
   Хочча никогда не любила шурган, потому что всегда чувствовала в нем что-то волчье, а волков она ненавидела, как любой волкодав.
   Хочча — высокая светло-серая монгольская овчарка — переживала свою восьмую зиму и именно в эту зиму, впервые за последние три года, принесла четверых щенят. Трое из них родились мертвыми, а четвертый, словно вобрав в себя всю силу и энергию своих погибших братьев, был очень крупным и сразу нашел теплые материнские соски. Погибших щенят так никто и не увидел (природа забрала обратно то, что лишено жизни), а уцелевший, вдоволь насосавшись материнского молока, сладко уснул, уютно прижавшись к матери. Хочча облизывала малыша и с тревогой вглядывалась в темноту, туда, где протяжно и нудно выл шурган, словно подкрадываясь к ее миру, и невольно верхняя губа ее дергалась, обнажая белые, острые клыки.
   А щенок спокойно спал, прижавшись к матери. Судьба кинула ему жребий родиться степной овчаркой, выбросив его в мир тревог и постоянной готовности защищать то, что ему доверят. Природа наградила его врожденной силой и отвагой, и самым ценным, что она может дать, тем, что ставит его значительно выше заклятого соперника — волка, — преданностью. Но щенок ничего этого пока не понимал и сладко спал, прижавшись к теплой и нежной матери.
* * *
   Не прошло и месяца, как щенок, прозванный хозяином Ату, решился не только покинуть теплую и уютную будку, но и выйти за ограду чабанской стоянки, где он родился.
   Холодный степной ветер с примесью терпкого запаха полыни и ковыля набросился на его неокрепшее тельце, опьянил, пронизал, будоража, и он впервые почувствовал Свободу, — то, без чего нельзя стать истинным защитником. Ветер трепал его нежную шерстку, резал холодом щенячьи глазки, но Ату не замечал ветра, его холода. Ветер будил в нем истинную суть — суть борца и защитника, и чем сильнее дул ветер, тем крепче становился дух Ату. Он уверенно встал на крепкий утренний наст и, грозно рыча, с вызовом взглянул в степь, и в его сиреневых глазках уже горел дух степного волкодава.
   Старый хромой чабан Бадма — хозяин Хоччи — очень плохо разбирался в людях, потому что всю жизнь им безгранично верил и отказывался признавать обман. Но его единственный полупьяный глаз сразу же заметил тот самый дух в мохнатой рукавичке. Кряхтя и улыбаясь, он наклонился и взял на руки юного наглеца, и, потрепывая по мягкому загривку, занес его обратно в ограду.
   — Рано тебе степи дерзить, — ласково пробубнил Бадма, закидывая Ату в будку, — она не прощает обид.
   В эту минуту дверь дома резко распахнулась, и на улицу выбежал взъерошенный мальчик лет семи, с большими темно-карими глазами.
   — Деда! — прокричал он, задыхаясь от волнения, — Бороо жеребится, Жалсан-ахай из кошары рукой машет, — и, застегивая на бегу пальтишко, побежал к кошаре. Бадма заковылял следом.
   Весь месяц Жалсан жил на стоянке у Бадмы, ухаживая за Бороо. Кобыла плохо ела и тяжело носила плод, и Бадма попросил своего племянника пожить у него, ибо Жалсан считался лучшим ветеринаром совхоза и редко в чем ему отказывал.
   Последние месяцы единственный глаз Бадмы был уже не так пьян. После долгих лишений и неудач он наконец-то воспрял духом. Он верил, что все начнется заново и все будет хорошо.
   Старушка Алтын-Бороо выходила зиму, выдержала, несмотря на то, что уже под старость носила в себе плод от ярого, громадного скакуна Халзана, того самого, который дважды обошел легендарного старика Урагана и затмил самого Сударя, лучшего племенного жеребца в табуне. Сама Бороо, гордость Бадмы, была полукровкой и много лет держала первенство среди беговых кобыл. Зависть погубила ее славу, но не опоганила ее кровь. Бадма знал, кто перебил ей копыто, но мстить не стал, потому что не умел этого делать, и, вопреки всем бедам, выходил кобылу, не отдал под нож.
   Втиснувшись вслед за внуком в узкую дверь кошары, Бадма заковылял к хлеву, где последние дни закрывали Бороо. Лошадь уже стояла на ногах и, тяжело всхрапывая, то и дело наклонялась к маленькому съежившемуся тельцу. Жеребенок сразу же попытался встать, смешно взбрыкивая своими длинными, тонкими ножками. Рядом с засученными рукавами стоял Жалсан.
   — Чуть не потеряли, слабая очень, — произнес он, вытирая руки сеном, — годы все-таки немалые для лошади, зато кобылешка какая, полоска на лбу, как у отца… — Бадма лишь молча смотрел на жеребенка, словно на чудо. Плевать на потерянные годы, все начинается заново!
* * *
   Пришла весна. После холодной сухой и ветреной зимы наконец-то наступила оттепель. Спал снег. Степь оживала. После тяжелого окота и голодных зимних месяцев овцы набирали вес на первых, пробившихся сквозь мерзлую толщу подснежниках. Весну Ату полюбил. Теплое солнце впервые непривычно и очень нежно грело его еще неуклюжее, но значительно окрепшее тело. Ату радовался первой в своей жизни весне. Целыми днями он носился по степи, жадно вдыхая свежий весенний воздух, который наполнял его тело тем, что снова и снова влекло его в степь, в ее бесконечность. Ату рос быстро и очень рано стал самостоятельным, и так же быстро угас материнский инстинкт Хоччи. Природа защитника сурова, порою жестока, но именно эта природа воспитывает настоящий дух защитника. Хочча не понимала законов природы, но чувствовала их… Однажды Ату, торопливо опустошив миску с едой, сунулся к миске Хоччи, которая всегда при этом отходила в сторону. Но в этот раз не отошла. Одним неуловимым движением она раз и навсегда отучила Ату от щенячьей привычки. И это было только начало. Словно чужака, Хочча кусала Ату все чаще и больнее.
   Природа собак и волков проста и безжалостна: выживает сильнейший. И право на жизнь они отстаивают с самого рождения. Ату взрослел, и вот наступил момент, когда природа бросила ему вызов на поединок, награда за победу в котором — право на достойное существование. Большой опыт Хоччи всегда требовал выкладки, и несчастный щенок-сын постепенно стал щенком-жертвой. Стоило Ату появиться у миски с едой или в сеннике, где он любил ночевать, как неожиданно, словно из под земли, появлялась Хочча. Поначалу он бросался в бегство, но тяжелые неуклюжие лапы не спасали его от легкой стремительной Хоччи, а ее острые клыки все больнее били его по самым слабым местам. Яростно клацая клыками, Ату пытался обороняться и всякий раз падал на землю, сбитый широкой грудью матери.
   Но с каждым месяцем Ату становился тяжелее, сильнее и проворнее. Все реже он попадался на уловки Хоччи, бесшумно обходя стороной сенник и терпеливо наблюдая, как нехотя, лениво, не спеша опустошает его миску мать.
   Уже к лету Ату твердо знал, что в схватке самые слабые места — шея и корешок хвоста.
   Спасаясь от взбесившейся матери, он целыми днями пропадал в степи, рядом с пасущимся стадом овец.
   Наступившее лето наполнило природу чем-то новым для Ату. Очень тонкий нюх молодого пса терялся в невидимом танце степных ароматов, и, словно пьянея, мчался он сам не зная куда, оглашая степь громким лаем. В бешеном восторге он ловил на лету саранчу, гонялся за мышами, выслеживал сусликов и куропаток и просто кувыркался в высокой траве. Инстинкт охотника неумолимо просыпался в его теле. Несколько раз он пытался преследовать старого лиса-корсака, жившего неподалеку от стоянки Бадмы. Загнав его в нору, он часами терпеливо рыл землю лапами, в то время как сзади него корсак злорадно скалил клыки, выбравшись из запасного выхода. В конце концов хитрый лис нашел себе другую нору, подальше от дотошного пса.
   Однажды Ату уловил новый запах, не похожий на запах корсака.
   Неподалеку от территории лиса зрело пшеничное поле. Ату бросился к этому полю и на самом краю его наткнулся на непонятного зверя, совсем не похожего на корсака. Им оказался детеныш барсука. Увидев пса, барсучонок бросился наутек, громко вопя при этом, но Ату в три прыжка нагнал его. Выгибаясь и подпрыгивая вверх, Ату игриво вертелся вокруг ощерившегося барсучонка, пытаясь придавить его лапой, но тот ловко выгибался, громко шипя, чем вызывал еще больший интерес Ату.
   Увлекшись своей жертвой, молодой пес не заметил, как сзади к нему подкрался другой барсук, более крупный, весь в рубцах, — матерый отец семейства. Неожиданно острая боль заставила Ату громко взвизгнуть, и не успел он испугаться, как барсук снова бросился на него. Обезумев от боли и ярости, Ату заметался между барсуками, тщетно пытаясь дать отпор. Матерый хитро изворачивался и больно кусал в ответ. Молодой барсук, почувствовав поддержку, постоянно отвлекал Ату, что позволяло матерому кусать его безнаказанно, и не выдержавший такого напора Ату, поджав хвост, бросился в бегство.
   Визжа от страха и стыда поражения, он долго бежал, пока не появилась спасительная стоянка. С трудом отдышавшись, Ату забрался в будку и принялся зализывать раны.
   Но неприятности его на этом не закончились. В круглом проеме будки показалась лобастая морда Хоччи.
   Ехидно оскалившись, она вытянула Ату из будки за крепкий ошейник. В следующий миг он уже лежал на земле, а Хочча прыгала вокруг, игриво, но больно покусывая Ату, не позволяя ему встать. С трудом вскочив, он снова попытался бежать, но Хочча тут же поймала его за хвост, уже покусанный барсуками.
   Страх неожиданно перерос в ярость, и Хочча едва успела увернуться от клыков, клацнувших у самого уха. Опешив, она несколько секунд отступала от отчаянно нападавшего Ату, но, опомнившись, с силой толкнула его передними лапами и, снова повалив на землю, крепко схватила за загривок.
   Жалсан, помогавший Бадме смазывать телегу, с интересом наблюдал за возней собак.
   — Что-то часто она его лупит, вам не кажется, Бадма-ахай? — заметил он, но Бадма, продолжая наводить деготь, равнодушно пробубнил:
   — Ничего, то ли еще будет! Хочча знает, что делает.
* * *
   Бадма нашел Хоччу в степи. Она была единственной из всех щенков, кто не замерз в ту зимнюю ночь.
   Ее мать, белая монгольская овчарка, по зову крови предпочла своим собратьям-псам матерого волка-одиночку, некогда грозного вожака, изгнанного из стаи и ставшего проклятием всей округи из-за огромного опыта и хитрости.
   На волка постоянно устраивали облавы, но он всякий раз каким-то чудом уходил, оставляя в недоумении охотников и собак. Разве могли подумать пастухи, что звери тоже могут любить?!
   Охотники много раз утверждали, что волк уходит именно с той цепи, где шла по следу белая овчарка. Но хозяин ее не верил подобным слухам, ибо не раз охотился с ней на волков и весьма успешно. В конце концов суеверные пастухи-монголы сошлись на том, что волк-одиночка — никто иной, как нечистая сила — боохлдэ(оборотень), и усердно принялись читать молитвы и заклинания, в то время как тайный союз овчарки и матерого становился все крепче.
   Но однажды хозяин понял, в чем дело. Его скот матерый не трогал, что вызывало много слухов и подозрений у соседей, а когда овчарка принесла шестерых волчат, ему стало все понятно. Подкараулив в одну из ночей, хозяин убил матерого, а щенят от него раскидал по степи, вверив их воле степных духов. Быть может, по их воле пьяный Бадма во время очередного тайного путешествия в Монголию к знакомому приятелю на чашку архи, уже возвращаясь, наткнулся на замерзавшего, почти не скулившего волчонка. За год до этого случая Бадма выменял у монголов щенка на старое седло. Бургуту был уже год, когда Бадма привез домой полумертвую Хоччу. Целый месяц он отпаивал ее теплым молоком, держал у печи в картонной коробке. Щенок был на редкость непокладистым, хмурым и очень больно кусался.
   “Бузур”, — ругался Бадма, обрабатывая покусанные руки йодом, но в душе ликовал. Найти такую собаку было действительно счастье, ибо при хорошем воспитании она обещала стать хорошей овчаркой и надежным защитником.
   Об этой истории никто не знал, кроме Жалсана и Лхамы, которая не очень жаловала Хоччу за крутой нрав. Росла Хочча быстро и в год уже не уступала в росте бурому красавцу Бургуту. Знакомство их было долгим. Хочча никого не подпускала к себе, кроме хозяев, но Бургут, со всем присущим ему упорством, был невероятно терпелив и настойчив. Целый год притирались Бургут и Хочча. К тому времени все остальные собаки Бадмы спешно разбежались по другим стоянкам, опасаясь невероятной резкости Хоччи и жуткой ревности Бургута.
   Окончательно сдружил их случай. Поздней осенью по просьбе Бадмы соседний чабан Солбон привез ему молодого, связанного волка, которого он поймал на капкан. Бургут и Хочча выросли в высоких, красивых и очень крепких овчарок, и наступал момент, когда им предстояло доказать, что они настоящие защитники. Первым на серого пустили Бургута, который тут же без страха бросился на волка, но тот, несмотря на повреждённую лапу, ловко извернулся и клацнул пса за бок, оставив глубокую рану. Но боль лишь разозлила Бургута, и в прыжке он снова попытался схватить волка за загривок. Серый, присев на задние лапы, уворачивался и бил в ответ клыками-кинжалами. Более тяжелый Бургут был менее ловким, и его густая длинная шерсть быстро покрылась кровавыми пятнами.
   Бадма знал, что собака должна понять: волк дерется не силой, а хитростью и умом, и поэтому сознательно не останавливал бой, который поворачивался не в пользу Бургута. На миг пес остановился и пригнулся в выжидательной стойке, но разъяренный волк теперь уже сам бросился в атаку. Едва отразив нападение передними лапами, Бургут наконец схватил волка за загривок, и в ту же секунду Бадма спустил Хоччу. Ни ее хозяин, ни Солбон не заметили, как острые клыки коснулись шеи волка, горячая струя крови брызнула в лобастую морду Хоччи, и вскоре волк бился в конвульсиях. Наблюдавший за всем Солбон лишь одобрительно кивал головой.
   — А сука-то по-волчьи берёт, — заметил он, — хорошая псина! У-уря, первый щенок мой, договорились?
   — Конечно, сосед — охотно согласился Бадма, — самого лучшего тебе отдам.
   Он был счастлив. Время и силы не были потрачены напрасно: собаки стали хорошими волкодавами и отличной парой. Вскоре Хочча и Бургут прославили его на всю округу как лучшего волчатника.
   Наступившая зима была очень холодной и снежной. Много волков пришли с Монголии и начали нападать на домашний скот. Чабаны собирались и устраивали облавы, и ни одна из них не проходила без участия Бургута и Хоччи.
   Охотились в основном на одиночек. Именно они резали скот из-за неспособности охотиться в степи. Одиночество заставляет волка постоянно хитрить, поэтому охота на него утомительна. Но Хочча каким-то особым чутьем всегда угадывала очередную уловку бродяги, и серому редко удавалось скрыться.
   Бадма процветал: его собаки были лучшими, скот без потерь переносил зиму, а знаменитая Алтын-Бороо каждое лето неизменно держала первенство в сезонных забегах на любых дистанциях. Имя Бадмы всегда было на устах у всех охотников, пастухов и табунщиков. Его уважали, ему завидовали и даже боялись. Не раз Жалсан предупреждал Бадму, чтобы тот был осторожней и внимательнее прислушивался к тому, что о нем говорят.
   Многие считали, что Бадма заговорил своих лошадей и собак у монгольских шаманов, ибо ни для кого не было тайной, что в Монголию одноглазый наведывается часто.
   — Зависть и страх — это злые духи, которые вселяются в человека, — философствовал Бадма по пьяной лавочке, — они вроде бы разные, но все происходит от зла. Злой человек всегда завистлив и труслив. Трудно перебороть в себе зло, но интересно. Зло тоже происходит от зависти и страха. Человек боится быть хорошим, потому что именно хорошие люди много страдают, и как только он начинает бояться этого, так тут же в нем пробуждается зависть, отсюда все беды… Человек просто перестает быть человеком, начинает зависеть от мнения других, и, как странно, — говорил Бадма, — плохие люди сбиваются в стаи и боятся друг друга. Человек отличается от зверей тем, что думает, а эти даже думать перестают, вроде как овцы… Но те хотя бы друг другу не мешают, а эти… Чтобы остаться человеком, нужны силы, но чтобы быть сильным, нужно терпение, ибо сила, как вода, — утекает. Если нет терпения, зло высосет силу и тогда всё, словно на цепь себя сажаешь, и попробуй, сорвись.
   Бадма нашел в себе силы и терпение остаться человеком, быть может, поэтому ему так везло, но зло, словно отыгрываясь, било по тому, что было для него особенно дорого.
   Однажды Бадма не нашел в стойле своих лошадей. Оба мерина паслись неподалеку, но Бороо с ними не было. Она пришла через день, вернее, приковыляла. Вся спина ее была исполосована до кровавых рубцов. Но беда была даже не в этом. Бороо не могла наступить на переднее правое копыто. Кто-то сильно ударил по нему железом, и лошадь была испорчена навсегда. А через день она выкинула то, чего так ждали и Бадма, и его внук Гэсэр, и Жалсан. На грязном свалявшемся сене лежал недоношенный плод, и Бороо, словно взбесившись, никого не подпускала близко. Бадма, упав на колени, долго выл, заливаясь злыми слезами и мешая седые волосы с грязной травой.
   — Это я виноват, — хрипел он позже в пьяном бреду, — не уберег. Загордился, позволил завидовать… — Но пить долго ему не пришлось. Уводя Бороо, недоброжелатели разбросали куски заразного мяса (когда-то уже пытались подбросить отраву, но Хочча, чувствуя ее запах, не брала отравленное мясо и не позволяла этого сделать Бургуту). Хотя мясо съел один лишь Бургут, заболели обе собаки, и снова Жалсан жил у Бадмы, и вместе они выхаживали животных. Хочча и Бургут поправились быстро, но лошадь лечили почти год, и после она уже не подпускала к себе жеребцов. Вредителям удалось сделать главное — погасить в скакуне голос крови.
   — Это инстинкт, — успокаивал Бадму Жалсан. — Должно пройти. Природа свое возьмет!
   Словно почуяв опасность, Хочча уже никого не пускала на стоянку, кроме Жалсана. Однажды табунщик Седельников проезжал мимо. По тонкому ветру Хочча учуяла ненавистный запах, знакомый еще по отравленному мясу. Незаметно она скрылась в темноте, а к полуночи Бадма проснулся оттого, что кто-то тихо стучал в дверь. Открыв ее, он увидел распростертое тело табунщика.
   — Волк напал, — прохрипел тот, вползая, — молча напал, а я ружье дома забыл. Помоги, Бадма-ахай, — жалобно скулил Седельников.
   Бадма знал, кто именно виноват в событиях той страшной ночи, но сейчас об этом даже и не вспомнил. Жалсан, на счастье табунщика ночевавший у Бадмы, обработал ему раны и, перевязав бинтами, повез его в совхозный медпункт на своем стареньком “Урале”. По дороге Седельников обещал ему лучшего жеребенка из табуна и на чем свет костерил тех, кто недавно так насолил Бадме. Жалсан лишь сильнее давил на газ, крепко сжав зубы: “Словно на цепь себя сажаешь”, — вспомнились ему слова Бадмы. “…и тупеешь”, — подумал Жалсан.
   — Ну и тварь же ты, — бросил он в сердцах табунщику, но Седельников из-за сильного степного ветра, дувшего навстречу, не услышал Жалсана. А может, сделал вид, что не услышал.
   Как только затих рокот удаляющегося мотоцикла, мучимый худшими предчувствиями, Бадма вышел во двор и громко окликнул собак. Подбежал к нему лишь Бургут и тоскливо отозвался Сокол, запертый в сарае. Хоччи не было.
   Бадма заковылял в сенник, прихватив с собой фонарь. Хочча лежала на своем любимом месте. Увидев хозяина, она не вскочила, как обычно, и не пошла навстречу.
   — Ну что, старуха. — Бадма нежно погладил ее по холке, но та неожиданно глухо зарычала.
   — А ну-ка. — Он направил на нее фонарь. На правом боку Хоччи зияла глубокая рана от охотничьего ножа, который хитрый табунщик всегда носил за голенищем сапога. Взяв на руки тяжелую, огрызавшуюся собаку, Бадма понес ее в дом.
   Почти до утра, под причитания и бытовую матерщину Лхамы, он зашивал рану собаке, которая то и дело огрызалась и мешала лечить себя.
   — Я же говорила, что это дьявол, а не собака, ничего хорошего не будет от этой зверюги… — выла Лхама, но Бадма молча повернулся к ней и взглянул единственным, как-то странно блестевшим глазом. Она тут же замолчала, а Бадма лишь устало произнес:
   — Ты еще поблагодаришь Бурхана за то, что он дал нам ее.
* * *
   Шла седьмая зима в жизни Хоччи, и всю эту зиму с Монголии дул нудный, пронизывающий шурган. Несмотря на то, что наступал февраль, степь была бесснежна.
   “Сухой весна будет”, — предчувствовал Бадма. И весна наступила и была действительно сухой. А вслед за сухой весной наступило засушливое лето. Знойное солнце выжгло лучшие покосы, задушило посевы и высушило озера и родники. Началась засуха.
   Все лето Бадма гонял стада овец и коров за много километров по степи на водопой к единственному уцелевшему озеру. Но вода в озере была соленая и мало спасала от жары. Вслед за летом пришли неурожайная осень и голодная зима. Стадо Бадмы поредело наполовину, и наступившая зима также не предвещала ничего хорошего.
   Голод и мор не обошли и волков, и все чаще стали беспокоить хитрые хищники Бадму и его соседей. В райцентре приняли меры: за каждую голову хищника была объявлена солидная премия, но даже это не спасало положения. Волки бродили всюду и не боялись выстрелов. Каждую ночь Бадма выходил из дома, сжимая заряженное картечью ружье. Каждую ночь возбужденно, с подвыванием, лаял Бургут, бросаясь в темноту, и даже молчаливая Хочча вторила ему своим тихим, тонким лаем. И каждое утро Бадма подсчитывал потери.
   Чабаны — народ особенный. Каждый живет в своем мире, своем маленьком государстве и мало интересуется тем, что происходит вне его территории. В редких, исключительных случаях они собираются вместе. На этот раз таким исключением были волки.
   Однажды утром на стоянку Бадмы приехал сосед Солбон — чабан скупой, хваткий, но честный, за что Бадма его очень уважал. А еще за то, что Солбон был опытным волчатником и лучшим стрелком в округе, за то, что в войну Солбон был снайпером, и, наконец, просто за то, что тот был хорошим человеком.
   На плече его висел старенький, но тщательно пристрелянный тульский дробовик. Сопровождали его собаки — четыре красивых, высоких борзых, с которыми Солбон охотился на лис, и Барда — громадный и добродушный сын Хоччи и Бургута из их первого выводка.
   Бадма сдержал обещание, данное соседу. Щенков было двое, и Солбон долго щурился, приглядываясь к ним. Черный был крупнее и почти не скулил, а когда обоих щенков подняли за холки, тихо висел, прикрыв сиреневые глазки. Рыжий громко визжал, пытаясь вырваться и укусить обидчика.
   — Хитрым рыжий будет, — сухо заметил Солбон, — а мне умная собака нужна. — И забрал черного. Рыжего Бадма оставил себе, о чем позже не раз жалел. В отличие от своего брата, Сокол вырос очень хитрым и подлым. Как-то раз уже взрослый Барда пришел вслед за Солбоном к Бадме. Воспитанный пес остался ждать хозяина у коновязи. Ни Хочча, ни Бургут не нападали на чужих собак, если те ждали хозяев у коновязи. Но Сокол нарушил этот неписаный закон, напал на Барду и, получив достойный отпор, поднял шум, который привлек Бургута. Сокол незаметно улизнул, а хозяева долго растаскивали сцепившихся псов.
   С тех пор собаки возненавидели друг друга, а Бадма невзлюбил Сокола, но избавиться от него не мог, слишком хитрым оказался пес. На всякий случай Бадма закрыл его вместе с Бургутом в сарае.
   — Сайн-байну у-уря, — пропел Солбон, привязав коня к коновязи. Собаки остались рядом с лошадью.
   — Хэнда, — ответил Бадма, приветствуя соседа.
   — Не ждал меня, одноглазый… — Солбон шутливо ткнул Бадму кулаком в грудь, и, продолжая безобидно шутить, они прошли в дом.
   Лхама молча принялась накрывать на стол, пока мужчины, сидя у печки, закручивали цигарки с табаком Солбона. Два месяца Солбон выслеживал стаю, что прижилась в их округе, и выследил. Волки были рыжие, и стая была очень большой, и правила стаей рыжая волчица.
   Два месяца Солбон ждал удобного случая. Рыжий волк слабее, но значительно хитрее и опаснее серого, и охота на него требует особой сноровки, и Солбон прекрасно это понимал.
   — Что-то рано ты сегодня, — заметил Бадма, но сам знал, зачем приехал сосед, и еще с вечера наготовил жаканов.
   — Я вот думаю, куда мои куцаны деваться стали. — Солбон шутливо, с хитрецой уставился на Бадму, щуря и без того очень узкие глаза. — Они же вонючие, волк их есть не станет. Значит, сосед одноглазый что-то здесь мудрит, а-а… — и, бросив окурок в помойное ведро, уже серьезно добавил: — Волки сегодня в Белой пади.
   — Я смотрел, — продолжал он, — матерых очень мало, в основном молодежь. Поэтому и наглые, даже моих куцанов режут для забавы.
   Лхама, услышав про волков, недовольно засопела и, нарочито громко поставив на стол большую чашу с дымящимся вареным мясом, ушла в другую комнату.
   Как только мужчины сели за стол, во дворе снова залаяли собаки. Постепенно собирались остальные чабаны, заранее предупрежденные Солбоном, все на лошадях, с ружьями и собаками.
   Немного позже приехали косой Дото и Жалсан на своих мотоциклах. Собирались недолго. Всем не терпелось скорее начать облаву во главе с Солбоном.
   Белая падь представляла из себя очень глубокую прогалину с двумя отвесными каменными стенами. Начало эта падь брала с самой вершины Лысой горы и выходила в долину. Заросшая дикой черемухой и боярышником, мелким кустарником, прекрасно защищенная от ветра, падь была идеальным местом для отдыха волков, но вместе с тем и очень опасным. Стены пади, очень высокие, были отвесными и фактически неприступными. При хорошей облаве хищники попадали в отличную ловушку, ибо выхода из этой пади было только два.