Ширванзаде Александр. Хаос

   Сумма была значительная. Можно было устроить хорошую пирушку. Заргарян так и сделал.
   – Как хотите, – сказал Микаэл, – но, по-моему, не стоит незначительное явление раздувать в целое событие.
   – Незначительное? – удивился Заргарян. – Мне кажется, что для рабочих переселение в такие хоромы – не маловажно. Посмотрели бы, в каких свинарниках ютятся рабочие у других нефтепромышленников.
   Новые казармы состояли из трех корпусов – по корпусу на каждую группу промыслов. Давид решил устроить угощение в самом вместительном корпусе, недалеко от конторы. Это было продолговатое одноэтажное здание, защищенное от сырости и газов подвалом, с высокими потолками, широкими окнами и стенами, выкрашенными масляной краской. Каждому рабочему полагались кровать и табурет. Дом был опоясан широким летним балконом. Вокруг простирался обширный чистый двор, обнесенный каменной стеной. В одном конце двора было выстроено просторное помещение, приспособленное для школьных занятий и для театральных представлений. В другом конце – баня – новшество для промысловых рабочих.
   – Один этот дом обошелся в пятьдесят тысяч, – говорил Заргарян.
   С раннего утра стали складывать на балконе черные от сажи мешки, корзины и узлы с провизией. Во дворе плотники наскоро сколотили длинные столы. День выдался теплый, и рабочие захотели обедать под открытым небом.
   Сутулая спина Заргаряна сегодня будто выпрямилась; на лице появилась довольная улыбка; худощавые ноги его как бы готовились пуститься в пляс. Он перекидывался шутками с рабочими и предупреждал быть осторожнее с огнем.
   В одиннадцать часов завыли гудки, что означало конец работы. Полчаса спустя двор заполнился черными привидениями. На перепачканных сажею лицах светилась непривычная радость; в бледных овалах лихорадочно блестели зрачки. Торжество это многим напомнило деревенские престольные праздники; рабочие вздыхали, вспоминая родные места, и вместе с тем шутили, смеялись, благословляя Алимянов.
   Это была не толпа людей, а само воплощение тяжкого труда, протекающего среди тысячи жизненных забот и горестей. Все они пришли стряхнуть с души тоску и хоть ненадолго забыть грязь, копоть, свои лохмотья. Однако куда ни ступала их нога, всюду веяло мраком и унынием. Меркли даже яркие солнечные лучи, падающие на это темное людское море. Но не беда – темное море сегодня довольствовалось очень немногим: теплой погодой, ясным небом и особенно крохами со стола миллионера.
   Микаэл бледный, молча бродил, как лунатик, из комнаты в комнату, по двору, по улице – в поисках милого лица, неодолимо завладевшего всем его существом. А милый образ уже десять дней как не показывался ни на веранде, ни у окна. Микаэл стыдился признаться себе, что не противился сегодняшнему торжеству лишь потому, что надеялся встретиться с девушкой.
   Из города приехали Срафион Гаспарыч с главным бухгалтером, Аршак и Сулян, а немного позднее – Антонина Ивановна о братом.
   Давид распорядился сервировать для них особый стол у себя. Он поспешил позвать Шушаник, чтоб она заняла Антонину Ивановну. Несколько минут спустя толпа почтительно расступилась, давая дорогу девушке. Все знали ее: одним она писала и читала письма, другим шила и чинила одежду, иным перевязывала раны. Фуражки и папахи полетели вверх, лица озарялись улыбками: так может улыбаться только нефтяное море под лунным светом.
   – Добрая, славная барышня, – услышала Антонина Ивановна слова признательных русских рабочих.
   Ей показалось, что даже солнце может позавидовать впечатлению, произведенному на толпу появлением этой скромной девушки.
   Шушаник подошла к Антонине Ивановне и почтительно поздоровалась. Ей не хотелось сегодня выходить, но она все-таки вышла; не хотелось встречаться с Смбатом, однако ее тянуло к нему. Девушка вздрогнула, когда Антонина Ивановна искренне и сердечно пожала ей руку. Невольный стыд в ней смешался с укором совести: ведь провинилась же она перед этой женщиной своими незаконными чувствами. Она вздрогнула еще сильнее, когда Антонина Ивановна, дружески взяв ее под руку, предложила пройтись по двору.
   Антонина Ивановна сразу же заинтересовалась этой разношерстной массой. Перед нею раскинулось целое море мрачных фигур – смеси племен, религий, наречий и одежд. Впервые приходилось ей наблюдать подобную картину, и ее потянуло к этому морю, захотелось вглядеться глубже, рассмотреть, что творится там, на дне.
   – Черт возьми, да тут можно перепачкаться, – фыркнул Алексей Иванович.
   Он подобрал полы пальто и сложил на брюшке, чтобы не коснуться рабочих.
   – Да, только снаружи, – заметила Шушаник серьезно.
   – Съел? – шепнула Антонина Ивановна брату. – Надо быть поосторожней с этой девушкой.
   – Она довольно пикантна, – ответил Алексей Иванович.
   Антонина Ивановна строго посмотрела на брата и сдвинула брови. Шушаник внушала ей симпатию и уважение. Она показалась ей цветком, случайно выросшим в этом черном мире. Сегодня, пристальней всмотревшись в девушку, Антонина Ивановна в душе укоряла себя, что при первой встрече отнеслась к ней небрежно и насмешливо. Нет, она не похожа на женщин ее домашнего круга. Впервые по приезде Антонина Ивановна заметила одухотворенное женское лицо, отмеченное печатью умственного развития.
   Желая проникнуть в душевный мир Шушаник, Антонина Ивановна заговорила с нею о рабочих, об их жизни, их запросах и нуждах. Девушка бесхитростно рассказывала ей все, что знала, нисколько не сгущая красок. Антонина Ивановна искренним обращением привлекала ее и, сама того не сознавая, подчинила девушку обаянию своего умственного превосходства. Она представлялась Шушаник редким существом, по капризу судьбы занесенным в грубый практический денежный мир и уступавшим только одному Смбату. Шушаник не ошибалась: по образованию, воспитанию, положению в семье Антонина Ивановна во всем городе была исключением. Потому-то, быть может, и стала жертвой пересудов у всего городского общества.
   По знаку Заргаряна рабочие разместились за столами, образовав несколько темных квадратов. Антонина Ивановна, под руку с Шушаник, обходила столы, прислушиваясь к разговорам, иногда просила девушку перевести какое-нибудь слово. Присутствие «господ» не стесняло рабочих. Они, устраиваясь поудобнее, неустанно шутили, балагурили, смеялись. Всем хотелось потешиться вволю, а этому лучше всего помогало вино.
   Давид подходил к столам и то и дело повторял:
   – Ребята, пейте сколько хотите, – вина и водки вдоволь. Только, смотрите, не напиваться!..
   Рабочие осушали бутылку за бутылкой и острили по поводу выпивки на жаргоне, понятном одному лишь населению нефтяных промыслов.
   – Братцы, – говорил один, показывая на горло, – труба моя засорилась, а ну-ка расширитель сюда!
   – Отверни-ка кран, дай наполнить чан! – подхватывал другой.
   – Ребята, хорошенько нагревайте котлы, такой топки больше нам не видать…
   – Полегче, как бы паром не обдало головы!..
   – Поверни-ка барабан!..
   Среди рабочих армян был почтенный старик по имени Гаспар. Когда-то сельский староста, богатый крестьянин, он знал, как обращаться с «благородными». Он по очереди предлагал тосты за «господ» и кричал «ура». Толпа подхватывала его возгласы, подымая полные стаканы. Когда был предложен тост за инженера Суляна, воцарилось неловкое молчание. Рабочие лицемерить не могли. Некоторые едва пригубили, а многие и вовсе не стали пить.
   – Низкий человек, – шептали они друг другу на ухо, – честности в нем нету.
   Улыбающийся Сулян, подбоченясь одной рукой, другой крутя ус, подобострастно неотступно следовал за Микаэлом. Инженер собирался просить Смбата через Микаэла, чтобы фирма Алимянов выделила ему акции организуемого нефтяного общества.
   У ворот остановился экипаж Смбата. Черное море заволновалось. Все поднялись. Явился человек, который с того дня, как ступил на промысла, старался улучшить жизнь рабочих. Ах, до чего изменился хозяин за последнее время! Лицо покраснело, даже отекло, глаза опухли, налились кровью. Как быстро отразились на нем бессонные ночи и крепкие напитки!
   – Ур-ра-а!.. – закричала толпа по знаку Распара.
   Смбат подал рукой знак, чтобы продолжали обед, но в душе был рад этим проявлениям признательности и уважения. Он подошел к Микаэлу и спросил, доволен ли тот его распоряжением.
   – Нет! – отрезал Микаэл.
   – Почему?
   – Я не люблю фальши.
   – Фальши? – удивился Смбат.
   – Да, все это я считаю фальшью. На их же деньги устраиваете пиршество и воображаете, что оказали великое благодеяние.
   – Я вовсе так не думаю.
   – Нет, думаешь! Все вы, «демократы», скроены по одному шаблону. А я – буржуа, я не люблю таких вещей.
   Он отошел. Смбат, удивленный, посмотрел ему вслед и пожал плечами.
   Антонина Ивановна все время наблюдала за толпой. Преждевременно увядшие лица, согбенные спины, впалые груди вызывали у нее сострадание. Ее осаждали непривычные мысли и чувства. Под мрачной внешностью она видела еще более мрачный душевный мир, жаждавший искорки света. И думалось ей: почему бы не помочь этим несчастным? Для чего же люди получают образование, если не могут или не хотят внести хоть слабый луч света в это темное царство?
   Она впервые упрекнула себя за то, что до сих пор придавала такое значение различию племен и религий. Ей стало стыдно при мысли о том, что она говорила Смбату в минуты раздражения. А наговорила обидных слов она немало. Но разве она упрекала его без причины? Нет, почему винить только себя – Смбат ведь оскорбил ее!
   Ее обычно хмурое лицо постепенно прояснялось, голубые глаза светились непривычным блеском. В мыслях ее возникали героини любимых романов, прочитанных в юности, которыми она когда-то увлекалась. Вот тот самый мир, идею помощи которому вынашивали лучшие люди ее народа.
   Сердце Антонины Ивановны забилось от этих высоких гуманных чувств. Теперь она способна была простить свекрови, золовке и всем родственникам, таким чуждым ей. Она видела смесь людей разных племен и языков, страдающих одной и той же болью и горестью. Черная пелена сажи и нефти одинаково покрывала их всех, создавая грустное единообразие. Только ничтожная душа может под этой мрачной гладью находить какие-то различия: одних любить, других ненавидеть, помогать одним, отворачиваться от других.
   – Много бывает несчастных случаев на промыслах? – обратилась Антонина Ивановна к Шушаник.
   – Много.
   – Большей частью, конечно, от пожаров?
   Шушаник объяснила, что помимо пожаров, вообще жизнь на промыслах подвержена многим случайностям. Например, вчера одному оторвало палец, позавчера приводным ремнем задушило неопытного рабочего. А уж нечего говорить про обычные заболевания, дающие чудовищный процент смертности.
   – Я слышала, вы оказываете большую помощь рабочим, а они обожают вас как доброго гения, – проговорила Антонина Ивановна полуиронически, полусерьезно.
   Шушаник в невольном смущении отвернулась. Никогда не думала она придавать значение тем незначительным услугам, которые ей приходилось иногда оказывать рабочим.
   – А знаете, – продолжала Антонина Ивановна, глядя ей в глаза, – мне кажется, вы бы могли при желании многое сделать для рабочих. Например, вы можете убедить Микаэла Марковича в необходимости открыть больницу.
   – Я не имею права вмешиваться в его дела.
   – Это, конечно, так. Но неужели для того, чтобы сделать доброе дело, надо ссылаться на право? Я тоже не имею права, однако буду вмешиваться… И от вашего имени тоже. Нет уж, пожалуйста, пожалуйста… Мне кажется, что он вашу просьбу удовлетворит скорее, чем мою. Да, да, я буду просить и от своего и от вашего имени, если бы даже вы мне и не разрешили. Ага, вы покраснели, – значит, я права.
   Давид подозвал Шушаник: надо было готовить стол для гостей, прибывших из города.
   Четверть часа спустя гости были приглашены в отдельную комнату. Срафион Гаспарыч предложил тост за процветание фирмы Алимянов.
   – Дай бог, чтобы эта фирма процветала, ширилась и кормила тысячи людей, – заключил он свое слово.
   – Наша фирма никого не кормит и не кормила, – вставил Микаэл с непонятным озлоблением.
   – Ну, уж об этом позволь мне судить, – возразил Срафион Гаспарыч загадочным тоном.
   – Нет, дядя, ты не знаешь… Да и сегодняшний обед, на мой взгляд, не что иное, как комедия…
   Все с удивлением посмотрели на Микаэла. Смбат не знал, чем объяснить его странную выходку.
   – Да, именно комедия! – повторил Микаэл с большим раздражением. – Я тут не вижу искренности.
   – Микаэл, – сказал Срафион Гаспарыч, – ты еще молод. Слушай, что я тебе расскажу. Когда я был уездным начальником, его превосходительство, Виссарион Прокофьевич Афанасьев, царство ему небесное… однажды…
   Единодушные крики рабочих прервали оратора. Давид передал им слова Срафиона Гаспарыча, и они ответили дружным «ура».
   – Ну и радуйтесь! – вскочил Микаэл и, выбежав из комнаты, крикнул: – Замолчи, глупая чернь!..
   Завтрак длился недолго. Ели стоя. Странное поведение Микаэла отбило у всех аппетит. Антонина Ивановна вышла на балкон, взяла под руку Микаэла и начала с ним беседовать.
   – Ну, ребята, вставайте! – крикнул Давид. – А теперь посмотрим, кто из вас может стать на работу.
   Рабочие двинулись за ним и вышли на улицу.
   – Дядя Гаспар, – обратился Давид к бывшему старосте, – ты старый пастух, отдели-ка козлов от овец.
   – Слушаюсь. Ребята, дайте мне пару длинных досок.
   На улице стояла неглубокая, но широкая нефтяная лужа, окруженная насыпью. Гаспар велел перекинуть через нее длинные толстые доски, вкопать концы их в землю и завалить камнями. Получился мостик. Гаспар предложил рабочим пройтись по нему. Кто свалится – пьян.
   Шутка очень понравилась рабочим, поднявшим невероятный шум.
   – Ну, раз, два, три! – крикнул Гаспар тоном командира и прошел первым.
   Смех, галдеж, толкотня, крики, шум. Рабочие один за другим осторожно перебирались, балансируя, пытаясь сохранить равновесие. Их черные фигуры, подобно туманным теням, отражались на неподвижной поверхности лужи. Порою какой-нибудь пьяный, потеряв равновесие, качался, как канатный плясун, и падал, обдавая брызгами черной жидкости стоявших вокруг. Все смеялись, а больше всех те, кто падал. Иногда какой-нибудь шутник принимался плясать в луже, прихлопывая в ладоши.
   – Оттащите его, он слишком мокрый, – командовал Гаспар.
   Вдруг толпа закричала:
   – Чупров! Чупров!
   На мостике появился русский рабочий – рослый, широкоплечий. На правое плечо он посадил рабочего армянина, на левое – лезгина. Оба были пьяны и сидели обнявшись. Чупров выхватил у кого-то гармошку и, подыгрывая, зашагал по доске, устремив голубые веселые глаза на другой конец мостика. Рукава его были засучены, грудь открыта, кумачовая рубашка вздувалась от легкого ветерка. Хотя он порядком нагрузился, однако сохранял равновесие. Было ясно, что мостик не выдержит такой тяжести, Чупров спрыгнул в лужу и, пройдя по ней несколько шагов, поднялся со своей ношей на другой берег.
   Толпа опять заголосила:
   – Расул! Расул!
   Стройный лезгин, дойдя до середины мостика, выхватил кинжал из ножен и начал плясать под гармошку Чупрова. Кинжал сверкал вокруг него: то под коленами, то над головой, то у самых щек. Утомившись, он остановился, покачнулся, чуть не упал. Но в это время чья-то могучая рука схватила его за ноги, другая – за спину, и он был вынесен на берег.
   – Молодец, Карапет! – крикнул Чупров.
   Трое рабочих разных национальностей, говорящих на разных языках, крепко дружили. Их прославленное бесстрашие вызывало всеобщее уважение и зависть. Шли на работу вместе, возвращались вместе, жили в одной комнате, спали на одних нарах. На пожарах их видели впереди всех и в самых опасных местах. Их появление на месте бедствия вызывало общее воодушевление и умножало мужество. Когда одному из них грозила беда, остальные, рискуя жизнью, старались выручить товарища. Один веселился – веселились и остальные, и наоборот. Они постоянно балагурили, подшучивали друг над другом. Но не дай бог, если кого-нибудь из них обидит посторонний: тотчас же сверкал кинжал Расула, сжимались кулаки Чупрова и Карапета. Однажды они сцепились с рабочими соседнего промысла и втроем оттеснили два десятка.
   Все это рассказывал Давид Заргарян Антонине Ивановне, причем рассказывал не без тайного умысла. Она слушала с любопытством и – задумалась…
   Толпа разошлась. На следующее утро рабочие должны были переселиться в новые казармы.
   Давид предложил гостям осмотреть и другие постройки. Во дворе их ждало несколько экипажей. Предложение было принято, и вскоре двор и балкон опустели.
   Целый час Микаэл пытался встретиться с Шушаник наедине. Воспользовавшись уходом гостей, он прошел в комнату, где девушка с помощью одного из рабочих убирала со стола.
   Вошел он, сильно нервничая, сделал знак рабочему удалиться и запер двери.
   Шушаник вздрогнула. «Господи боже, чего он опять хочет от меня?» – мелькнуло у нее. От испуга или от стыда девушка выронила и разбила стакан. Бежать ей или оставаться? Но двери заперты. Будь что будет! Ей нечего бояться, она сумеет защитить себя.
   Микаэл подошел и остановился против нее с другой стороны стола.
   – Скажите, пожалуйста, – начал он с дрожью в голосе, – кто вы такая, что вмешиваетесь в наши дела? На каком основании вы обращаетесь ко мне через Антонину Ивановну с просьбой сделать то или другое для рабочих? Не думаете ли вы, что я вроде излюбленных вами филантропов или демократов! Нет, я всей душой ненавижу благотворителей, я ничего, ничего не желаю делать для рабочих и не сделаю. Я своенравный человек – поступаю, как мне взбредет в голову. Хотите – завтра же прикажу снести дома, построенные Смбатом, и оставлю рабочих под открытым небом? Хотите – прикажу сломать и ваш дом, подожгу все промысла? Людское мнение для меня ломаного гроша не стоит. По какому праву вы даете мне советы?..
   – Погодите, господин Алимян, я никогда…
   – Не притворяйтесь, ради бога! Вы говорили с Антониной Ивановной. Может быть, вы еще скажете, что не избегаете меня или что не любите Смбата? Что, стыдно стало?.. А вот мне все нипочем, я выскажу все… Так слушайте: вы хотели, чтобы я унизился, – и я унизился. Хотели, чтобы я добился презрения друзей, – добился; чтобы я избегал общества, – и это ваше желание исполнено. А теперь вам угодно, чтобы я стал вашим приказчиком? Извините, не могу!..
   Шушаник не знала, что ответить на эту бессвязную речь; попыталась заговорить, но взволнованный Микаэл не давал ей раскрыть рта.
   – Кто вы такая? Кто ваш дядя? Что значит ваша семья и даже все общество для меня? Ничто! То же, что ветер, газ из скважин моих промыслов… Что мне людские толки? Я – Микаэл Алимян, богатый, своенравный господин. Захочу – помогу. Не захочу – разнесу, растопчу. Я презираю всех женщин… Ха-ха-ха! «Какая разница между вами и вашим братом!» Между мною и Смбатом? Да, есть, Он – умен, я – глуп, он – образован, я – неуч, он – человек нравственный, я – беспутный. Дальше? Что вы хотите этим сказать? Но… но все-таки я презираю вас… Ха-ха-ха! Дочь прогоревшего купца, современная барышня, красавица, скромница, кроткая, как ангел, интеллигентка, мечтающая об идеалах,.. Ха-ха-ха!..
   Смех его казался неестественным и даже внушал опасение. Микаэл бредил, не сознавая своих слов, он задыхался; то садился, то вскакивал, ударяя по столу, и продолжал все ту же бессвязную и возбужденную речь.
   О-о, ему известно, о чем сейчас думает Шушаник. Пусть не считает она Микаэла Алимяна наивным дурачком. Кому только не известно, что неопытные девушки любят мужчин «загадочных», несчастных или прикидывающихся умными? Но все мужчины, если присмотреться, одинаковы. Сам Микаэл Алимян может быть и дурным, и хорошим, добрым и злым, трусом и храбрым. Все зависит от обстоятельств. Он – человек минуты, часто думает об одном, а делает другое.
   – Вот в тот день, помните? В тот день я был именно таким. Ну да, конечно, вы мне этого не забудете. Но я… я сейчас же забываю обиду. Знаете, я испорченный, падший, омерзительный, – что угодно, но вот тут, в этой груди, живет чувство, понимаете ли вы? Я в один час вас и унижу и возвышу, и сокрушу и брошусь вам в ноги. Поймите вы это, поймите же вы меня наконец! Отец считал меня безумцем, но вы же видели, сколько оскорблений сыпалось на меня и как я выносил их. Что ж, я непорядочный человек, – ну и пусть! Но погодите, когда-нибудь и для меня… Хотите пари, что вы не одолеете меня… Вы, безупречно нравственная, меня безнравственного?..
   – Состязаться с вами у меня нет ни сил, ни желания.
   – Вы не скрываете отвращения ко мне.
   – Мое отвращение ничего не значит для вас: вы богаты, я бедна.
   – Прошу вас не говорить о богатстве и бедности…
   – Как не говорить, когда вы сами только что хвастались, что вы богаты и вам все позволено? Откройте дверь!
   – Я вам это.говорил?.. Неужели!.. Я ничего такого не говорил, но, может быть… кто его знает… Я так возбужден, что сам не знаю, что говорю…
   – Оно и видно. Откройте же! Дома меня ждет прогоревший купец, мой паралитик-отец.
   Последние слова обезоружили Микаэла.
   – Я не думал, что невпопад сказанное слово может оскорбить вас, – проговорил он, как бы негодуя на себя. – Простите, я не умею подыскивать подходящие слова, это выскочило у меня… А уж если хотите знать правду, так слушайте: богатство многих портит… Думаю, теперь поверите…
   – Неужели? – сказала Шушаник насмешливо. – Отчего же иных оно не портит?
   – Понимаю, вы намекаете на брата. Но пока судить рано, неизвестно, что еще может быть… Он только еще начинает входить во вкус денег… А мне они уже осточертели.
   Чем дальше, тем непонятнее говорил Микаэл: то вдруг впадал в ярость и повышал голос, то, неожиданно теряясь, путал слова. И Шушаник не знала, чему верить и что считать бредом. Вместе с тем девушка невольно заинтересовалась этой его противоречивостью. Неужели все, что он говорит, притворство, комедия? Что заставляло Микаэла говорить так бессвязно? Без серьезной причины испорченный человек не может дойти до такого возбуждения. Что бы это значило? Оскорбленное самолюбие, любовь, страсть, ненависть или раскаяние? Как будто все свилось в один клубок. Даже выражение лица Микаэла стало каким-то непонятным: то безобразным, отталкивающим, то привлекательным. А шрам на лбу – это неизгладимое клеймо позора, – казалось, не производил уже отвратительного впечатления.
   Что с ним? Человек, исходивший яростью, вдруг стал неузнаваем. Обессиленный, разбитый, опустился он на стул, блуждающим взором взглянул на Шушаник, положил голову на стол и зарыдал. Да, он рыдал, как ребенок. Это уже не комедия, можно ли так притворяться. Но слезы и Микаэл Алимян – какой контраст!
   Облокотившись на спинку стула, Шушаник удивленно смотрела. И то, что она видела, казалось ей сном, до того все это было неестественно.
   Микаэл вскочил, вытер слезы и открыл дверь со словами:
   – Идите, отныне я вас оставляю в покое, идите… Но забудьте мои слова… На меня нашла дурь, это от бессонницы, я болен…
   И, снова подойдя к столу, он опустился на стул.
   – Боже мой, сегодня вы положительно больны, – встретила Антонина Ивановна Шушаник, выходя из экипажа. – Идемте к вам, я хочу познакомиться с вашими родными. Дайте вашу руку.
   – Не касайтесь моей руки, она недостойна вас, – проговорила девушка, судорожно вырывая руку.
   Антонина Ивановна удивленно посмотрела на Шушаник и, закусив губу, озадаченно покачала головой.
   Она совершенно превратно истолковала душевное состояние девушки. – превратно и оскорбительно.
 

2

 
   Прошло две-три недели. Жизнь в городе текла по-прежнему. Марта Марутханян почти ежедневно навещала мать и настраивала ее против невестки. Нелады Воскехат с Антониной Ивановной еще более участились. Причин было немало, но постоянным поводом являлись дети. Мать старалась держать их подальше от мужниной родни, а бабушка стремилась завладеть ими. На этой почве происходили нескончаемые семейные бури, против которых Смбат чувствовал себя бессильным. Он укорял то мать, то жену, и обе стороны ревниво отстаивали свои права.
   – Она всех нас ненавидит, свысока, заносчиво держится с нами, – жаловалась вдова, – визитов не делает, детей прячет, ни к кому не пускает.. Придут ко мне родственницы – она к ним не выйдет, стакана чаю не предложит. Родня смеется надо мною. Не стало житья, сынок, ни мне, ни тебе, – порви ты с нею!
   Антонина Ивановна рассуждала иначе – никого она не презирает, никем не пренебрегает, готова жить в мире со всеми, только пусть от нее не требуют невозможного. У нее есть свои взгляды, вкусы, самолюбие. Не может же она часами просиживать с той или иной невежественной родственницей Алимянов, слушать их сплетни и сплетничать. Она не умеет с ними обращаться и до сих пор еще не знает, о чем ей с этими женщинами разговаривать. Ей не хочется с ними откровенничать, а они норовят залезть ей в душу, хотят знать, когда она ложится, когда встает, о чем думает, кого любит, кого презирает. От нее требуют присутствия на скучнейших пышных семейных вечеринках и обедах, хотят, чтобы она одевалась, как другие, любила те же кушанья, которые любит алимяновская родня, бранила их врагов, потакала друзьям и даже играла с ними в карты…
   – Переделать себя я не могу, если бы даже желала. Между мною и этими женщинами лежит пропасть, которую я не могу и не хочу заполнять лицемерием. Не может ее заполнить и ваша мать. Зачем же тогда обманывать друг друга?..