Ширванзаде Александр. Хаос

   – Кажется, господин Алимян слишком поглощен своей визави, – заметила она смеясь.
   Визави оказалась одной из хористок, на которую Смбат до этого ни разу не взглянул.
   «Будущий Барнай» порядком уже подвыпил и со слезами посвящал сидевшего рядом офицера в душевные муки служителей искусства. Напились также Мелкон и Мовсес. Папаша, улучив удобный момент, взял стул и подсел к певице. Поднялся общий хохот.
   – Тронулся Папаша! Папаша теряет над собой власть! – раздалось отовсюду.
   Певица, уже слышавшая о богатстве бывшего повара, одарила его очаровательной улыбкой.
   Гриша что-то шепнул примадонне, подливая ей шампанского.
   – Господа! – воскликнула певица, поднимая бокал. – Там, где веселье, нет места раздорам.
   – Внимание, внимание! Сама богиня вещает, – раздался голос Гриши.
   – Я пью за здоровье Микаэла Марковича и Мелкона Амбарцумовича и прошу их поцеловаться в знак примирения.
   – Целоваться, обязательно целоваться, ура! – слышались дружные возгласы.
   Часть гостей окружила Микаэла, другая – Мелкона; подталкивая друг к другу, их заставили поцеловаться. Примирение воодушевило всех. Теперь уже можно было продолжать пиршество без всякого стеснения. Смбат возмущенно наблюдал сцену примирения. Значит, в этом кругу слово не имеет цены. Неужели чувство чести незнакомо этим людям до того, что они способны обниматься через час после нанесенных друг другу тяжких оскорблений?
   Микаэл также терял самообладание – актриса обворожила его своими недвусмысленными улыбками и обольстительным голосом. Время от времени он осторожно пожимал локоть соседки, не встречая заметного сопротивления.
   – Когда ваш бенефис? – спросил он, наконец.
   – В ближайшее воскресенье.
   – Могу я надеяться, что в этот день вы пообедаете со мной?
   – С удовольствием.
   – И поужинаете?
   – Этого обещать не могу. Все зависит от публики. Быть может, меня пригласят со всей труппой.
   – Вы разрешите мне теперь же исполнить один приятный долг?
   – Что вы хотите этим сказать?
   – Вот что! – ответил Микаэл и, сняв брильянтовое кольцо, попросил у певицы разрешения надеть его на палец.
   Красотка взглянула на искрящийся брильянт и прикинулась смущенной.
   Нет, нет, подношения она обычно принимает в храме искусства. Но, ах, какой чудесный камень, какая отделка! О нет, она не примет! Что скажет Смбат Маркович?
   – Посмотрите, как он глядит на нас…
   Самолюбие Микаэла было задето. Ведь он человек самостоятельный, и брат не имеет никакой власти над ним. Он нарочно, в кругу товарищей, подносит ей кольцо, чтобы доказать свою полную независимость. Друзьям он уже сообщил о контрзавещании. Было решено завтра же в последний раз предложить Смбату добровольно признать законность этого завещания, иначе дело поступит в суд.
   – Помогите мне, Гриша, – обратился Микаэл к товарищу.
   – Простите, Елена Анастасьевна, – сказал Гриша, пытаясь надеть кольцо на указательный пальчик певицы. – Мы – грубые кавказцы. Когда слово не действует, прибегаем к силе…
   – Скажите лучше: рыцари без страха и упрека. Можно ли обижаться на вас? – ответила певица, протягивая палец. – Какие у вас изящные руки – прелесть! – прошептала она, лаская пальцы Микаэла.
   Этой легкой лаской дива наградила Микаэла за ценный подарок.
   – О чем вы там шепчетесь? – раздалось со всех сторон.
   – Да ничего, – засмеялась певица, – я слегка порезала палец, и Микаэл Маркович перевязал его.
   И, подняв руку, она как бы нечаянно похвастала подарком. Ей хотелось вызвать зависть у других, но не удалось. Кое-кто усмехнулся легкомыслию Микаэла: стоило ли до бенефиса делать такой богатый подарок? Это мещанское тщеславие.
   Смбату стало стыдно за брата, но он сдержался.
   Все уже были пьяны, кроме грека и евреев. Поляк незаметно скрылся. От табачного дыма и чада трудно было дышать.
   – Как жарко! – заметила певица, готовясь встать.
   Дело в том, что румяна на ее лице таяли, а пудра осыпалась, и ей приходилось то и дело пудриться.
   – Да, жарко, – повторил Мовсес, собираясь скинуть пиджак, но ему помешали.
   – Дайте спичек, – крикнул Мелкон, не сумевший побороть зависть к Микаэлу. – Небольшой фейерверк в честь богини искусства…
   Он сплел из нескольких кредиток подобие венка, намочил их бенедиктином и положил на тарелку; в середине венка он поместил фотографию певицы. Спичка вспыхнула, и кредитки загорелись, освещая портрет дивы радужным пламенем. Эффект был полный. Раздались рукоплескания, грянула музыка. Под фотографией уцелели несколько сторублевок. Мелкон поднес этот венок «Богине искусства».
   – Дико, но оригинально! – восхитилась певица, громко смеясь и пряча кредитки в ридикюль.
   Хористки жадно следили за этим зрелищем, завидуя примадонне. Вдруг они пискливо затянули какой-то дуэт.
   Папаша бросил им в бокалы по паре золотых и украдкой поцеловал в шею одну из девушек.
   – Браво, Папаша! Брависсимо! – воскликнула певица, от зоркого ока которой ничто не ускользало.
   Сутолока все больше и больше нарастала.
   Гришу бесило, что певица больше занята Микаэлом; он со злости дважды выплеснул на сазандаров шампанское. Мовсес подшучивал над хористками, время от времени ржал, как ретивый жеребец, и кусал девушкам плечи, вызывая ревность в стареющем Папаше. Мелкон то и дело целовался с соседями, как пьяный провинциальный репортер. Кязим-бек все чаще подходил к примадонне и прикладывался к «эфирной ручке», все еще не решаясь подняться выше. Князь Ниасамидзе вывел на балкон расклеившегося тенора и опрокинул ему на голову ведро холодной воды. Белобрысый лезгин с толстой шеей мысленно сравнивал хористок, не зная, кому отдать предпочтение… Исполняющий обязанности мирового судьи, произнеся заключительную речь, воодушевился до того, что хлопнул бокалом о бутылку и разбил его вдребезги.
   Смбат думал о том, что уже поздно, время покинуть бесшабашную компанию, но какая-то невидимая сила приковала его к месту. Он не испытывал удовольствия, но и не скучал. Все. что здесь творилось, противоречило его нравственным убеждениям, претило его вкусам, но в то же время таило в себе какую-то демоническую силу, парализовавшую его волю.
   Офицер с бутылкой шампанского подошел к певице. Он расстегнул китель, заложил руку в карман синих рейтуз и громко попросил внимания. Никто его не слушал. Тогда, хлопнув по плечу тамады, он крикнул:
   – Слушай, дружок! Слушайте, господа! – И, на минуту
   овладев вниманием, продолжал: – Господа, я видел в Москве, как чтут искусство наши именитые богачи. Вам этого не понять, вы – азиаты… Слушайте, слушайте! Края хрустального бокала слишком грубы, чтобы воздать почести искусству, понимаете, черт побери!
   Певица не могла догадаться, к чему клонит пьяный офицер, и не на шутку испугалась его налитых кровью глаз. Эти офицеры вообще падки до скандалов.
   – Господа, было время, когда и я купался в шампанском. Увы, отцовские капиталы! Позвольте же, черт вас побери, хоть раз тряхнуть стариной…
   Он, нагнувшись, ухватил певицу за ножку.
   – Это принято всюду, где умеют, черт побери, прожигать жизнь!
   Певица уже поняла, в чем дело, сняла туфлю и передала офицеру.
   – Да здравствует Мельпомена, обладающая столь очаровательной ножкой! – воскликнул офицер и, налив в туфлю шипучий напиток, поднял ее над головой. – Во имя искусства! Во имя любви к искусству!
   – Ура! Ура! – гремело со всех сторон.
   И все выпили по туфле шампанского, все, кроме Смбата Алимяна, слыхавшего ранее о подобных выходках, но первый раз наблюдавшего их теперь воочию.
   Певица хохотала до слез при виде необычной чести, которой удостоилась ее туфля.
   – Это не ново. Мы видали номера и почище, – обратился Гриша к офицеру и, достав из кармана пару новеньких атласных туфель, нагнулся и надел на ножки певице.
   Неглупая и практичная примадонна сообразила, что дело заходит далеко и бог весть чем может кончиться. Быстро поднявшись, она прижала руку ко лбу, другую – к сердцу, и потупилась.
   Микаэл в замешательстве обнял ее за талию.
   – Что такое? Что случилось? – раздались голоса.
   Певице сделалось дурно. Закрывая глаза, она прикусила губу:
   – Сердце, сердце…
   Разумеется, все мгновенно окружили ее.
   – Дохтура, гм… дохтура… – заволновался Папаша.
   Принесли одеколон, натерли диве виски. Кязим-бек бросился вызывать по телефону врача. Певица продолжала стонать, повторяя:
   – Отвезите меня домой! Домой хочу…
   Многие порывались проводить ее, в особенности Микаэл и Гриша, однако она неожиданно склонилась к плечу тенора, обняв рукой одну из хористок. Ничего другого не оставалось, как вывести ее и посадить в экипаж Кязим-бека.
   Ах, она просит извинить ее, она очень и очень признательна, но сожалеет, что не справилась с нервами и захворала некстати. О, она никогда не забудет оказанной ей чести. Она горячо любит всех и уверена, что не забудут о ее бенефисе…
   – О-о-о, не могу, сердце!.. Живей, кучер, гони! Скорее домой, дядюшка, и ты, бесподобная подруга!
   Когда экипаж скрылся в ночной темноте, певица внезапно преобразилась, хлопнула тенора по плечу и, громко смеясь, воскликнула:
   – Видал?.. Ну, скажи, кому из нас лучше даются драматические роли?.. Дураки, поверили…
   – Бесподобно было, моя богиня, изумительно! Подари мне одну сотняжку, завтра надо за номер платить.
   Певица дала ему кредитку, заметив:
   – Завтра, наверное, один из этих эфиопов навестит меня, придется немного всплакнуть, а там…
   Гости, хмурые, вернулись в столовую. Микаэл приуныл. Он напоминал ребенка, у которого упорхнула птичка, похитившая золотое кольцо.
   Кутеж совсем разладился, не стоило продолжать.
   – А я? А я? Кто меня проводит? – бросалась то к одному, то к другому потрепанная худощавая черноглазая хористка.
   – Папаша, Папаша, – раздалось отовсюду.
   – И думать нечего, – воспротивился Кязим-бек, – никого не выпущу! Настоящий кутеж только теперь и начинается.
   – Господа, – объявил Гриша, – я отказываюсь от обязанностей тамады.
   – Да здравствует республика! – рявкнул кто-то.
   – Молчать! – заорал офицер.
   Снова зашипело шампанское и заиграли сазандары. Пиршество превратилось в оргию, какой Смбат и представить не мог.
   Папаша скинул сюртук, швырнул его на головы сазандарам и принялся откалывать «карабахскую». За ним – Мовсес и Мелкон. Князь Ниасамидзе гаркнул: «Лекури!» – и, подобрав полы черкески, пустился в пляс, развевая широкую бороду. Поднялась невероятная суматоха, так что ничего нельзя было разобрать, – каждый самого себя только и слышал.
   Расстроенный Кязим-бек сердито кусал усы, надула, сукина дочь, ничего у нее не болело, удрала, чтобы никому не достаться на ночь. Завтра потребуем объяснения – если притворялась, мы ее проучим. А уж проучить Кязим-бек сумеет на славу. В день бенефиса он скупит билеты первого ряда и раздаст уличной голи. Как только певица появится на сцене, вся эта орава начнет свистать, шикать, выть, швырять в нее гнилыми огурцами, апельсинными корками, тухлой рыбой, дохлыми крысами…Вот тогда она и поймет, что с кавказцами шутки плохи. А пока надо придумать для гостей какое-нибудь исключительное развлечение.
   Для начала Кязим-бек заставил хористку подбежать к Папаше и вскочить ему на спину. Шутка удалась. Все захохотали, хватаясь за животы. Потом он приказал слугам: – Ванну сюда!
   – О-о-о! – воскликнули все в один голос, угадывая пикантную затею.
   Исчезновение примадонны разом отрезвило всех, и теперь, в предрассветный час, каждый осознавал свои поступки. Один Смбат был как в тумане и не столько от вина, сколько от непривычной обстановки. Он смотрел, но видел неясно и озирался то на того, то на другого. У всех на лицах читалось ожидание чего-то небывалого, необычайного, и это.ощущение возбуждало с новой силой, тормошило уснувшие страсти. Все знали, что когда Кязим-бек в ударе, его причудам нет удержу и границ.
   Папаша ухарски покручивал усы. Кровь этого пожилого кряжистого мужлана обладала свойством старого вина – не пенилась, а обжигала.
   В дверях послышался грохот. Слуги-лезгины, кряхтя и задыхаясь, притащили большую мраморную ванну, и вслед за тем появились корзины с шампанским. Жирные лица музыкантов засияли от удовольствия – не впервые им приходилось быть свидетелями невообразимых проказ Кязим-бека.
   Ванну поставили посреди комнаты.
   – Кябули! – крикнул хозяин музыкантам, вскочил в ванну и, выхватив кинжал, стал плясать.
   Он кружился, изгибался, выпрямлялся, подпрыгивал, подносил к глазам лезвие кинжала и проворно засовывал его под согнутое колено, вызывая общее изумление. Отплясав, Кязим-бек выскочил из ванны, вложил кинжал в ножны, подошел к хористке и облапил ее своими мощными руками.
   Уже светало. Однако люстры еще продолжали гореть. Папаша приспустил занавески на окнах и велел слугам удалиться. Присутствие слуг оскорбляло «порядочность» Папаши.
   Только теперь сообразил Смбат, свидетелем какого зрелища придется ему быть. Хотелось уйти, но неведомая, непреодолимая сила по-прежнему удерживала его.
   – Караул! Помогите, караул! – вопила хористка.
   Но Кязим-бек уже не помнил себя. Кое-то из гостей пытался отговорить хозяина от беспутной затеи, хотя в то же время всех тянуло посмотреть на это пикантное зрелище.
   – Кто в бога верует, спасите! – кричала хористка дребезжащим, неприятным голосом.
   Офицер, стоя поодаль, крутил усы:
   – Вот это я понимаю, вот это значит кутить помосковски…
   Не легко было вырвать хористку из цепких объятий Кязим-бека. Он уже раздевал несчастную, крича, чтобы остальные лили шампанское в ванну.
   Поруганная женская честь и безобразное зрелище принудили Смбата вмешаться. Он попросил Гришу заступиться за девушку. Года два назад Гриша первый подал подобный пример, выкупав проститутку в пиве; потом она заболела и чуть не умерла от воспаления легких.
   – Разве тебе не хочется посмотреть?: – спросил Гриша с удивлением.
   – Нет, это дико, подло, возмутительно!
   – Да ведь Кязим-бек для тебя же и старается.
   – Я не желаю, меня тошнит! – воскликнул Смбат возмущенно. – А если ты боишься Кязим-бека, рассчитывай на меня.
   Самолюбие Гриши было задето. Чтобы он боялся кого-нибудь? Да ведь эта чертовка, поди, рада искупаться в шампанском, только ломается, чтобы набить себе цену.
   – Не допускай, прошу тебя, – настаивал Смбат.
   – Ладно.
   Гриша подошел к хозяину и положил ему руку на плечо.
   – Кязим, оставь эту женщину, хватит.
   – А ты кто такой будешь? – огрызнулся Кязим-бек, сверкнув глазами.
   – Я Гриша.
   – Проваливай!
   – Прошу тебя…
   – Отвяжись…
   Теперь уже всеобщее внимание было устремлено на Гришу. Он был единственный человек, которого Кязим-бек побаивался. Было заметно, что Гриша уже теряет хладнокровие.
   – Прошу тебя, Адилбеков, – снова попытался он уломать хозяина.
   – Заткни глотку, – заревел Кязим-бек, – что захочу, то и сделаю.
   Гриша сильной рукой оттолкнул его и, заслонив собой хористку, бросил на Кязим-бека гневный взгляд.
   – Ты забыл, что я – Гриша? – процедил он сквозь зубы, выхватывая револьвер.
   Кязим-бек очнулся – не от страха, а от стыда: разве пристало хозяину вздорить с гостем из-за какой-то потаскушки?
   – Ну, да ладно, я пошутил. – И он крикнул слугам: – Убрать ванну!
   Хористка, вырвавшись из железных рук Кязим-бека, полураздетая, задыхаясь, бросилась на тахту.
   «Сеанс» был сорван, но никто не посмел выказать неудовольствие. Кязим-бек позволил хористке уехать, сунув ей две сотенных и приказав слугам положить в экипаж полдюжины шампанского.
   – Дома сама примешь ванну.
   Хористка засмеялась, сразу позабыв о происшедшем. Она даже поцеловала Кязим-бека и выпорхнула, вне себя от радости.
   – Микаэл, не пора ли? – обратился Смбат к брату.
   – Остается финал.
   Было уже совсем светло, хотя солнце еще не взошло.
   Гости в сопровождении музыкантов выбрались на улицу. Теперь компанией верховодил Мовсес. Удивительная была у него натура: чем больше другие пьянели, теряя рассудок от винных паров, тем крепче он себя чувствовал. Теперь он был неузнаваем: говорил больше всех, пел, шутил, прыгал.
   Стояла тихая, теплая погода. В зеркальной морской глади отражался темно-синий купол неба. Направо, в стороне так называемых Черного и Белого городов, поблескивали тысячи электрических огней, постепенно исчезавших при свете набегающего утра. Дым, подымаясь столбами из несчетных заводских труб, заволакивал небо черным туманом. Справа виднелся Баиловский мыс с его морскими казармами и красивой церковкой, луковки куполов которой темнели на чистом небосклоне и как будто безмолвно перекликались с творцом. А там, еще дальше, за горой, щетинились стрельчатые нефтяные вышки.
   По улицам уже двигались рабочие и мастеровые – одни грустно и понурясь, другие – бодро, иногда с песнями. Долетали отголоски заводских гудков, то глухие, точно рыканье льва, то пронзительные, как змеиное шипенье. Алебастрового оттенка пар, на мгновенье сверкнув в воздухе, незаметно разлетался. Вдали на горизонте вставало пламя – должно быть, горел завод: яркие вспышки огня прорезывали черные клубы дыма.
   Но вот, наконец, из-за Апшеронского полуострова поднялось багряное солнце, похожее на гигантский кубок литой бронзы, медленно, гордо, уверенно, как властелин вселенной, купаясь в своем сиянии, как в огненном море. Гряды высоких облаков загорались подобно труту, озаряя небосвод. Лучи этого пламенного океана рассеивались на небе, прогоняя последние остатки ночной темноты. Золотились мачты, паруса, фасады домов, оконные стекла, нагие песчаные холмы, кладбище с гробницами, кустами и огромная башня – памятник трагической гибели легендарной девушки.
   Звезды незаметно теряли свой блеск, электрические огни гасли, шум и грохот усиливались… Парусники и пароходы, дремавшие на якорях после летних рейсов, сиротливо покачивались на глади моря, словно гигантские лебеди. Молодые рыбаки приводили в порядок свои снасти, собираясь добывать хлеб насущный. Матросы, распевая, мыли палубы, и в их песне чувствовалась необъятная сила водной стихии. На длинных деревянных пристанях, заваленных грудами тюков и бочек, работали, разгружая и нагружая пароходы, тысячи грузчиков, вечно согбенных, вечно потупленных, как бессловесные животные.
   Сказочной музыкой мерно зазвенели бубенчики. Это верблюды длинной вереницей поднимались песчаной горой по узкой тропе, ведущей далеко-далеко, куда еще не успели проникнуть пар и электричество. Эти караваны мысленно переносили человека в библейские времена. А там, налево, бесчисленные пароходы и заводы надменно возвещали о мощи современной цивилизации. С одной стороны – Азия, с другой – Европа. Совершеннейший хаос контрастов, где новое насмерть борется со старым.
   Смбат наблюдал это бесподобное зрелище и умилялся. Но восторг его отравляла капля горького яда. Чарующее пробуждение природы напоминало о раннем увядании его собственной жизни, и он забыл обо всем: о Микаэле с его компанией, об отцовских делах, о подложном и подлинном завещаниях, о становящихся со дня на день все назойливее угрозах брата, – он помнил только о своих детях! О, он был бы бесконечно счастлив, живя полунагим, полуголодным, но свободным от семейных пут…
   Усталый, присел Смбат на скамейку у берега моря, – усталый, но не от вина и бессонной ночи, а от душевных мук. Куда ни глядел он, везде перед ним возникали две пары детских глаз, немым укором терзавшие его. Нет, нет, Смбат никогда не бросит их на произвол судьбы, никогда не расстанется с ними: ни родительское проклятие, ни мать, ни религиозные предрассудки – ничто не сломит его воли.
   Кругом хлопотливо щебетали воробьи в поисках пищи.
   Птички и те озабочены, а эта пьяная ватага людей тащится по набережной, с виду беспечная и беззаботная, на деле же пресыщенная жизнью. Для них день только кончается и начинается ночь; день, отравленный излишествами и пьяным угаром, ночь – изнуряющая, подтачивающая здоровье.
   Впереди играли и распевали сазандары, а за ними тянулась вереница порожних извозчиков в надежде развезти кутил по домам и получить щедрую мзду. Проходившие рабочие и мастеровые не удостаивали кутил даже взглядом. На бледных, худых лицах этих эксплуатируемых и угнетенных людей выражалось презрение честных тружеников к дармоедам. Никого из них не интересовало это зрелище – заводские гудки властно звали их к труду, им нельзя опоздать ни на минуту.
   Вдруг три носильщика, бегом протискавшись сквозь толпу, очутились впереди. Поднялся хохот. Иные стали рукоплескать, а кое-кто швырять в них камнями. Азиатские музыканты заиграли европейский марш.
   На спинах грузчиков сидели Гриша, Мовсес и Микаэл. Размахивая шляпами и дико завывая, они нещадно колотили ногами в живот и бока грузчиков, превращенных в животных. Да отчего и не потешиться, ведь они заплатили им по рублю – двухдневный заработок поденщика. Пусть себе тешатся господа, господам все разрешается…
   Смбат молча всматривался вдаль, где в легком утреннем тумане четко вырисовывался небольшой островок. На днях из-за этого островка покажется пароход, который привезет его детей и жену – его радость и горе.
   На минуту отвернувшись, Смбат заметил юношей, с пением и криком спешивших к одной из морских купален. Кто-то отделился от компании и стал быстро удаляться. То был Аршак, младший брат Смбата, – ученик реального училища, в штатском платье. Смбат бросился за юношей и нагнал его.
   – Что ты тут делаешь в такую рань?
   – А ты-то сам что делаешь? – дерзко ответил юноша, вырывая локоть из рук брата.
   – Значит, и ты начал?
   – Так же, как и ты. Только я начал вовремя, а ты опоздал.
   Дерзкий ответ брата не столько возмутил, сколько смутил Смбата.
   – Пошел домой! – крикнул он.
   – А тебе какое дело? Ты думаешь, я от тебя убегал. Кто ты такой, какие у тебя права надо мной! Мой старший – Микаэл, я от него убегал.
   У Смбата руки ослабели, он выпустил юношу. «Вот оно что! Значит, Марутханян и его сбил с пути, восстановил против меня!..»
   Аршак убежал, присоединился к товарищам и вошел в купальню. Ночь напролет он кутил, опьянел, раскис и теперь собирался освежить себя купаньем.
   Компания Микаэла решила прокатиться по морю. Взяли две причудливо раскрашенных лодки и расселись вместе с музыкантами. Как ни упрашивали Смбата, он остался на берегу – свинцовая тяжесть давила ему сердце. А не лучше ли было бы и для него провести юность и молодость подобно этим людям? Тогда он, наверное, избежал бы непоправимой ошибки. У них нет нравственного критерия, но они еще могут исправиться – еще довольно времени и возможностей у них стать на истинный путь. А он? Ах, какое было бы счастье остаться под крылом родителей, пусть даже невеждой, но избежать на чужбине встречи с той, которую он как будто бы любил и вызывал ответную любовь, теперь перешедшую во взаимную ненависть.
   Уж не телеграфировать ли ей, чтобы не выезжала? Но как быть тогда с детьми, этими милыми и невинными существами?
 

8

 
   Никогда еще в доме Алимянов не бывало такого множества незваных гостей, как на сороковинах по Маркосу Алимяну.
   Прежде всего не замедлил пожаловать глава епархии и снова повел разговор о нуждах церкви. Необходимо в одном из сел построить церковь, не то погибнет сельский приход. Уже проникли в это село лютеранские миссионеры и таскают поодиночке невинных агнцев из Христова стада.
   Вдова Воскехат вручила владыке кругленькую сумму. Три дня спустя в одной из газет появилось благодарственное письмо «в назидание всей пастве», за подписью его преосвященства.
   Явились один за другим отец Ашот и отец Симон. Первый вытащил из своего широкого рукава подписной лист и положил перед Смбатом. Надо пожертвовать некоторую сумму «на издание бессмертных творении выдающегося публициста»; не явись этот замечательный публицист на свет божий – наверняка погиб бы армянский народ. Второй в мрачных красках обрисовал материальное положение одного редактора, без стойкой помощи которого неминуемо рухнула бы армянская церковь.
   Чтобы отвязаться от них, Смбат дал и тому и другому. Несколько дней спустя об этом появились сообщения в печати. В одной из газет хвалили отца Ашота и поносили отца Симона как «обскуранта»; в другой – восхвалялся отец Симон и поносился отец Ашот как «ярый либерал».
   Явился какой-то юноша с известием, что профессора нашли у него бесподобный тенор и что ему необходимо ехать в Италию, а средств нет. Другой принес какую-то мазню и объявил, что все советуют ему поехать в столицу для дальнейшего развития таланта. Приходили дьячки, священники-беженцы, неимущие учащиеся, и все просили помощи. Дошло до того, что Смбат приказал больше никого не допускать к нему. Тогда все эти неудачники принялись обивать порог конторы. Заргарян беспощадно гнал их. Попрошайки пустились ловить Смбата на улицах, в клубе, в магазинах, словом – везде и всюду.
   Очередь дошла до корреспондента газеты Марзпетуни. После долгой слежки он, наконец, улучил момент и застал Алимяна в конторе. На его счастье, здесь не оказалось бухгалтера Заргаряна.
   Марзпетуни начал издалека. Некогда армяне полагали, что нацию охраняет религия. Но, после того, как «яркие лучи европейской культуры проникли к нам», выяснилось, что нации необходимы, конечно, не только церковные книги и духовные гимны, необходимы также наука, искусство и в особенности литература.