Шишков Вячеслав Яковлевич. Краля

   Перо скрипело в руках урядника. Вот оторвался он от стола, сжал кулаки, потянулся всем жирным телом, зевнул и по-медвежьи рявкнул.
   Белое видение исчезло, словно испугавшаяся выстрела птица.
   - Тьфу! - и доктор перевернулся на бок.
   Было тихо. Только слышалось, как, капля по капле, падала в лоханку вода из медного рукомойника.
   "Буль... буль... буль..."
   Раздались удары в колокол. Плыли они тихо, разделенные большими промежутками времени, и, казалось, засыпали по дороге тихим сном.
   Просчитав пять ударов, доктор забылся, ему пригрезилось, не то во сне, не то наяву, как урядник вскочил со стула, подполз на четвереньках к полотенцу, зацепил им за ввинченный в потолок крюк, сделал на полотенце петлю и повесился. Но вбежавшая, во всем красном, Дуня ахнула и быстро перестригла петлю. Урядник всей тушей упал на доктора. Тот вздрогнул и открыл глаза. Сон. Колокол еще раза три ударил и замолк. На докторе тяжелая, отекшая рука купца. Он сбросил с себя каменную руку и отодвинулся на край постельника.
   Купец завозился, перевернулся на другой бок и что-то забормотал, а потом отчетливо произнес:
   - Яд-баба... Яд!
   Запел петух где-то близко, в сенцах, за ним другой, третий.
   "Вот приду... Ох, желанный мой", - сквозь сон слышит доктор.
   Притаился, слушает, незаметно засыпая.
   "Ох, сладко поцелую... Обожгу тебя... О-о-о-х..."
   Он слушает, улыбается и засыпает все крепче.
   VII
   Долго ль проспал доктор, неизвестно, но встрепенулся, когда кто-то хватил его, словно шилом в бок. Вздрогнул, протер глаза.
   Дверь в комнату урядника почти закрыта, оставалась лишь неширокая, в ладонь, щель.
   Доктор взглянул и обмер. Протер глаза, смотрит. Опять протер, приподнялся. Глядит и не верит тому, что видит.
   - Неужто?!
   Он ползет к двери, прячется в тень, как вор, и широко открытыми глазами впивается в жирную копну урядника и сидящую у него на коленях, в одной рубашке Дуню.
   - Вот это шту-у-ука!.. - тянет доктор; он слышит, как бьется его сердце, да капля за каплей, падая в лохань, булькают и насмешливо рассыпаются в обманной подлой тишине.
   Дуня обвила оголенной рукой толстую шею урядника, гладит его волосы, что-то шепчет и улыбается лукаво и ласково.
   Урядник хохочет неслышно, и его живот, подпрыгивая, колышется в такт смеху, а вместе с ним колышется Дуня, стройная, свежая, в розовой рубашке.
   - Два с полтиной, два с полтиной!.. Нет, врешь, - бредит скороговоркой купец и, застонав, добавляет убежденно:
   - Еще успеешь угореть-то.
   Доктор испугался, пополз было назад, но раздумал.
   Дуня встала, заслонив собою свет лампы, и через рубаху соблазнительно сквозило ее красивое тело. Закинув руки за голову, она потянулась лениво и страстно, привстав на носки, а чудище облапил ее левой рукой, притянул к себе и зашептал хриплым голосом:
   - Чего он тебе толковал-то?
   - А ну их к чертям! - почти крикнула она.
   - Тсс... услышит.
   - Спят... нажрались оба.
   Доктор таращит глаза, дивится. Не во сне ли, думает. А они, проклятые, шипят гусями:
   - Люблю тебя, Павлуша.
   - Любишь? Ты чего-то юлишь, по роже вижу, что юлишь... А дьячок-то?
   - Не вспоминай. Ведь каялась... Чего же тебе надо? Прости!
   Замолчали оба. Он красного вина подносит, сам пьет, ее плечо лапой гладит, тискает.
   - Ночевать не будешь?
   - Нет, ехать надо.
   - Подари колечко. Может, не увидимся... Уйду.
   - Что-о?
   Таящимся, но злобным смехом всколыхнулась Дуня, задорно запрокинула с двумя черными косами голову, взметнула вверх руки, хрустнула пальцами и, покачиваясь гибким станом, протянула:
   - Испужа-а-лся?.. А ежели уйду? Кто удержит?
   - Сма-а-три, Дуня!
   Урядник поднял над головой револьвер, потряс им в воздухе:
   - Со дна моря достану, из могилы выкопаю, воскрешу и перерву глотку... Знай!
   Она прижала локтями грудь, съежилась, вздрогнула зябко:
   - Заколела я чего-то... Поцелуй.
   Потемнело у доктора в глазах: сон или не сон? В ушах шумит, во рту пересохло, и, как в наковальню молотом, бьет в груди сердце.
   Быстро поднялся с полу - нет, не сон, - быстро подошел к постельнику и, нагнувшись, стал шарить спички.
   У урядника погас огонь и захлопнулась плотно дверь. Оттуда слышалась не то ругань, не то смех.
   Доктор зажег лампу. Руки его дрожали. Взгляд стал диким, растерянным, а мускул над глазом запрыгал. Он налил в чайный стакан коньяку и жадно, залпом, выпил.
   "Нет, не сон..."
   Была глухая ночь. Хмель нахрапом вползал в его голову. Заскакали мысли, перепутались, как испуганное стадо баранов, и бросились врассыпную. Чувствовал он, как уползает из-под ног почва, как все горит и стонет у него в душе. Тяжко сделалось.
   Время шло. Лампа давно погасла, копоть от тлеющего фитиля висела над столом черным угаром, а сквозь окна глядела луна.
   - Эй, ты, господин торгующий... купец! - говорил доктор пьяным голосом. - Тарантас этакий, а? Слышишь? Храпишь? Ну, черт с тобой, спи. Н-нда-а... Болотина-то, грязь-то какая. Ай-яй-яй-яй-яй... Ай-яй-яй-яй-яй... Бррр! Где тут гармония, красота? Вдруг урядник... и Дуня. Ходячее пузо какое-то... и алый полевой цветок. А? Нет, ты посуди, Аршин Иваныч, прав я или не прав? Дурак я, слюнтяй, интеллигент, мечтатель, кисель паршивый! Вот кто я...
   Доктор приподнялся с лавки, взъерошил волосы, вытаращил глаза и закричал:
   - Эй, вы, красивые... двое! Заперлись?
   В комнате урядника примолкли, притаились, умерли.
   - За что ж ты мне в душу-то харкнула? А? Ведь ты кто? Знаешь, ты кто? Змея!.. - стал кричать, топая ногами, доктор.
   Во тьме что-то зачавкало, всхлипнуло, зашипело, и раздался голос купца:
   - Вы с кем это рассуждение имеете?
   Доктор удивился звуку голоса, но встал, побрел, еле держась на ногах, к купцу и упал возле него на колени. Целовал его, плакал горько пьяными слезами, жаловался:
   - Где же правда, где? Вдруг Дуня - и на коленях у борова. А?.. Зачем обещать тогда? А ведь так клялась...
   - Да-а-а, вон оно что. Хе-хе-хе. Так-так-так. На то и щука в море. Вот те и чистая! Ха-ха! Ловко. Вот те и краля!
   Доктор, покачиваясь, стоял на коленях и грозно тряс кулаком:
   - У-ух ты мне! Куроцап! Убью!!
   - Смотри, отскочите... - иронически заметил купец и продолжал зевая: - А ты вот лучше высморкайся да ложись спать с богом. Ишь ночь...
   Он еще раз зевнул, перекрестил рот и, перевернувшись, добавил:
   - Она даром что Авдокея Ивановна, а умная, стерьва: где пообедает, туда и ужинать идет.
   Сказал и через минуту захрапел.
   Слышно было, как во дворе раздавались деловитые голоса, бубенцы побрякивали, тяжелые сапоги топали по сенцам и ступеням крыльца, отворялась и затворялась наружная дверь.
   Заскрипели ворота, рванули кони, колеса затараторили.
   - С бого-о-ом!
   Тявкнула спросонок собака, опять заскрипели и хлопнули ворота, побродил кто-то по двору, и все стихло.
   Час прошел, томительный и длинный, наполненный вздохами, бессвязным бормотанием, затаенным ночным шорохом: должно быть, черти бродили по избе.
   Луна еще не ушла с неба, но конец ночи близок.
   - Барин, а барин, - еле слышно позвала нежданно Дуня.
   Она стояла среди комнаты, трепетно-белая, охваченная снопом лунных лучей.
   - Желанный...
   Доктор застонал, открыл глаза и зло перевернулся лицом вниз.
   Дуня стоит над ним, что-то причитает и вся дрожит, как в непогоду дерево.
   - Слушай-ка... Не серчай... - льется нежный, молящий голос. - Ты разбери только по косточкам жизнь-то мою, разбери, выведай. Не серчай, ради господа.
   - Тебе что надо? - повернув к ней голову, крикнул доктор. - Тебе, собственно, что от меня требуется? - и опять уткнулся в подушку.
   Прошла длительная жуткая минута. Дуня несмело опустилась возле него на колени.
   - Ах, милый, рассуди: ведь смерть, прямо смерть от него, от лиходея, от урядника-то... Муж бил, вот как бил, житья не было; забрали на войну, обрадовалась - хошь отдохну. Тот черт-то привязался, урядник-то... запугал, загрозился: "убью!" - кричит, а защитить некому - одна. Ну и взял... А все ждала, сколько свечей богородице переставила; вот, думала, найдется человек, вот пожалеет. Пришел ты, приласкал, такой хороший... аж сердце запрыгало во мне, одурела с радости. А с ним, с аспидом, развязалась, отвела глаза, успокоила, - убил бы. Понял? Вот, бери теперича... Возьмешь?
   Затаив дыхание она робко ожидала...
   - Возьму... Эх, ты...
   Пала рядом с ним; отталкивал, гнал, корил обидными словами, а сумела остаться возле, впилась дрожащими теплыми губами в его лицо, замутила голову, всколыхнула хмельную кровь.
   - Ах, желанный мой! Люблю! - восторгом, неподдельной радостью звучала ее речь: ждала, насторожившись, - вот скажет, вот обрадует.
   - Убирайся ко всем чертям! - после минутного раздумья презрительно и желчно бросил доктор. - Марш отсюда!
   - Только-то?
   - Марш!!
   - Стой, кто тут? - прохрипел купец. - Ты, Дуняха? - Он быстро приподнялся, зашарил-замахал в полутьме руками, сидя на полу, шутливым голосом покрикивал: - Давай-ка, давай ее сюда! Хе!..
   И слышно было, как Дуня, поспешно удаляясь, ступала босыми ногами, скрипнула дверью и там, за стеной, не то захохотала, не то заплакала в голос, как над покойником бабы.
   - А ты, доктор, дурак! - сказал, опять повалившись, купец.
   Но доктор лежал, свернувшись клубком, с головой закрывшись одеялом, и, как смертельно раненный, мучительно стонал.
   На рассвете для доктора стали запрягать лошадей.
   Заложив за спину руки, он торопливо ходил по двору, хмурый и сосредоточенный, в сером, перехваченном кушаком, бешмете и высокой папахе.
   А кругом суетились, закручивали лошадям хвосты, подбрасывали в задок сено, укрепляли веревками вещи.
   Доктор проворно вскочил в тарантас, забился в угол и закрыл глаза.
   - Трогай со Христом! - приказал чей-то стариковский голос.
   Четко ступая по бревенчатому настилу, шагом пошли к воротам кони.
   Когда на улице проезжали мимо окон земской, ямщик-подросток, вздохнув, сказал:
   - Эк, Дунька-то как воет... Чу! - и враждебно взглянул на седока.
   Доктор вздрогнул, открыл глаза. Больно, мучительно больно... Мерзко... Он высунул было голову, но ямщик гикнул, лошади рванули, понесли.
   - Точка, - растерянно прошептал доктор, вновь забился в угол и крепко сомкнул усталые, полные грусти, глаза.
   Тихо снег падал, первый осенний снег - гость небесный. Еще дремал воздух, дремотно падали снежинки, все дремало, и бубенцы с колокольцами тихо звякали, зябко вздрагивая на холодке.
   На доктора валился сон. Засыпая, он грезил о том, как зима придет с метелями и морозом, и все уснет в природе под белой теплой шубой. Но пролетит на легких крыльях время, и вновь наступит молодая, нарядная весна с ковром цветов, ликующим хороводом птиц. И опять длинными колеблющимися треугольниками полетят с юга, но с новыми вольными песнями, радостно перекликаясь, журавли.
   1913