Шишков Вячеслав Яковлевич. Краля

Шишков Вячеслав
Краля

   Вячеслав Яковлевич ШИШКОВ
   КРАЛЯ
   Рассказ
   I
   Стоял октябрь. Погода направилась свежая, тихая.
   Солнце так же ярко светило, но уже не было в лучах его прежней ласки. Бодрящим, трезвым оком созерцало оно слегка застывшую землю. Поседели травы. Подернулись лужи и болота тонким стеклом молодого ледка. Опал лист на кустах и деревьях. Рассветы стали туманны, задумчивы утра, тревожно-чутки дни, угрюмы ночи.
   А вверху, по поднебесью, лишь выглянет солнце, тянулись к югу длинными колеблющимися углами запоздавшие журавли, торопясь от грядущих бурь и непогод в теплые страны, туда, где солнце еще не состарилось, где сверкают тихие реки да зеленеют мягкие бархатистые луга. Летят, курлыкают тоскующими голосами... Скорей, скорей...
   Грустят ли, покидая север, радуются ли, стремясь в неведомые страны, - как угадать?
   Лишь человек, прикованный неволей к земле, провожает их благословляющим взором; только щемящая тоска вдруг схватит его за сердце, а глаза нет-нет да и заволокутся слезой.
   И загрустит человек, что нет у него крыльев.
   Темным вечером, по шершавой, с глубокими застывшими колеями дороге ехали купец Аршинин да еще доктор Шер.
   Торопились скорей добраться до города, опасаясь, как бы не вспыхнуло вновь в небе солнце и не растопило подстывшую грязь.
   Сибирские дороги длинные - едешь сутки, едешь другие, третьи, а конца пути все не видать.
   Купец был тучный, рассудительный, видавший виды, с большебородым ликом и веселыми, чуть-чуть наглыми глазами. Доктор - худощавый, подвижной и нервный, с растерянным взглядом больших черных глаз, безбородый.
   - Скоро? - рявкнул купец.
   Ямщик пощупал глазами тьму и хрипло ответил:
   - Кажись, надо быть скоро... Быдто недалече...
   И, быстро вскинув вверх руку, он браво зыкнул:
   - Дела-а-й!..
   Лошаденки боязливо покосились на кнут, проворней засеменили, и тарантас заскакал по замерзшим комьям грязи.
   Темень висела кругом; но вот мигнул и опять погас огонек, а за ним мигнул другой, мигнул третий...
   - Деревня?
   - Она самая...
   Всем вдруг стало весело.
   Доктор закурил папиросу, а купец сказал:
   - Жарь на земскую...
   Когда лошади поплелись тише, ямщик обернулся к седокам:
   - Ох, там и краля есть... Солдаточка...
   Доктор торопливо затянулся папироской, улыбнулся самому себе и переспросил:
   - Краля?
   - И-и-и... прямо мед...
   Купец икнул на ухабе и сказал чуть-чуть насмешливо, обратясь к доктору:
   - Вот бы вам, Федор Федорыч, в экономочки кралю-то подсортовать. А?.. Хе-хе-хе... Вы вот все ищете подходящего резону, да на путную натакаться не можете.
   Доктор не ответил.
   - Ведь жениться на барышне не думаешь? - спросил купец, переходя вдруг на "ты": с ним случалось это часто. - Ну вот. Да оно и лучше. Возьми-ка, брат, крестьяночку. На подходящую натакаешься - как собака привяжется. Чего тебе - кровь здоровая, щеки румяные... Хе-хе-хе... Слышите? - И деловито добавил: - Только надо поприглядеться - как бы не тово... не этово...
   Опять не ответил доктор.
   - А звать ее Авдокея Ивановна, - сказал ямщик, видимо, прислушиваясь одним ухом к разговору, и, ошпарив тройку, вновь гикнул не своим голосом: - Де-е-лай!..
   Лошади птицами взлетели на пригорок, спустились, опять взлетели и, врезавшись в улицу села, понеслись по гладкой, словно выстланной дороге. У церкви сиротливо мерцал одинокий фонарь да еще здание школы светилось огнями. Было часов восемь вечера.
   - А вот и земская...
   К подъехавшей тройке подбежал дежурный десятский с фонарем и, сняв шапку, спросил:
   - Лошадок прикажете али как?..
   Фонарь бросал дрожащие снопы света на перекосившееся крыльцо земской, на курившихся паром лошадей. Подошли два-три мужика да собачонка.
   - Вноси в избу всю стремлюндию, - сказал купец. - Куда в этаку пору ехать?..
   - Куды тут, - радостно, все враз, заговорили мужики, - ишь кака темень... Ха!.. Ты ушутил?..
   И весело засуетились возле тройки.
   II
   В земской тепло, пахло кислой капустой, печеным хлебом и сыростью от не домытого еще пола. Пламя сального огарка, стоявшего на лавке, всколыхнулось, когда Аршинин хлопнул дверью, и заиграло мутным колеблющимся светом по оголенным до колен ногам ползавших на четвереньках двух женщин, по их розовым рубахам и мокрым юбкам, по сваленным в кучу половикам, столам, стульям и стоявшим на полу цветам герани.
   Женщины поднялись с полу, бросили мочалки и одернули торопливо подолы.
   Купец размашисто перекрестился на образа.
   - Ну, здравствуйте-ка...
   - Здрасте, здрасте... - враз ответили обе.
   А та, что постатней да попроворней, приветливо метнула карими глазами и молвила певучим, серебристым голосом, от звука которого чуть дрогнуло сердце доктора, а пламя свечи насмешливо ухмыльнулось.
   - Вот пожалуйте в ту половину, там прибрано.
   И стояла молча, играя глазами.
   Купец пошел как-то боком, на цыпочках, неся в руках чемодан, а доктор стоял столбом и мерил с ног до головы женщину.
   - Вы не Евдокия Ивановна? - спросил он.
   - Да... Она самая. А вы откуль знаете?
   Купец высунул из двери бороду:
   - Тебя-то? Авдокею-то Ивановну не знать?.. Да про тебя в Москве в лапти звонят... Ха-х ты, милая моя...
   - Милая, да не твоя...
   - Ну, ладно. Давай-ка, Дунюшка, самоварчик. Сваргань, брат, душеньку чайком ополоснуть...
   - Чичас.
   И пошла, ступая твердо и игриво, к двери.
   Босая, с еле прикрытою грудью, с двумя большими черными косами, смуглая и зардевшаяся, - вся она, свежая и радостная, казалось, опьяняла избу тревожным желанием, зажигала кровь и дурманила сердца.
   Купец посмотрел ей вслед плотоядными, маслеными глазами.
   - Ох, наваждение! Ишь толстопятая, вся ходуном ходит...
   И пошел к чемодану, бубня себе в бороду:
   - Ох, и я-а-ад баба... Яд!
   Доктора бросило в жар.
   Толстая, вся заплывшая жиром баба летала проворно по избе, расставляя столы и стулья.
   - Подь в ту комнату, я половики раскину.
   Доктор очнулся и пошел на улицу вслед за Дуней, а тетка полезла на печку.
   Купец, утратив на время благочестивый облик, подполз к ней сзади и, ради первого знакомства, хлопнул по широкой спине ладонью.
   Зарделась баба, улыбнулась и, погрозив кулаком, сказала, скаля белые, как сахар, зубы:
   - А ты проворен, бог с тобой... Ерзок на руку-то.
   Купец хихикнул, тряхнул бородой и, почесав за ухом, сокрушенно ответил:
   - Есть тот грех, кума... Есть!
   Он крадучись щипнул ее за ногу и, прищелкнув языком, прошептал:
   - Кума, эй, кума... Слышь-ка.
   - Ну, что надо? - сбрасывая половики, задорно спросила баба.
   - Слышь-ка, что шепну тебе.
   Она неуклюже повернулась к нему, свесив голову. Он обнял ее за шею и шепнул.
   Вырвалась, плюнула, захохотала.
   - Чтоб тебе борода отсохла!.. Тьфу!
   - Вот те и борода... Стой-ка ужо...
   Вошел доктор, весь радостный. Купец отскочил быстро прочь, степенно прошелся по комнате, взглянул украдкой на иконы и тяжело вздохнул. Лицо опять сделалось постным, набожным.
   А баба слезла с печи и пошла, почесывая за пазухой, к двери, брюзжа на ходу притворно строгим голосом:
   - Ишь долгобородый, оха-а-льник какой... право.
   Доктор быстро взад-вперед бегал по комнате, улыбался, выхватывал из жилета часы, открывал крышку, бесцельно скользил по ним взглядом, совал в карман, чтобы через минуту вытащить вновь. И никак не мог сообразить, который теперь час.
   Купец, сидя под образами, в углу, наблюдал доктора, а потом плутовато подмигнул ему и, раскатившись чуть слышным смешком, долго грозил скрюченным пальцем.
   - Доктор, а доктор, знаешь что?
   - Ну?
   Купец еще плутоватей подмигнул.
   - А ведь у тебя на лике-то... хе-хе... выражение...
   - Вот это мне нравится... Ну, а дальше?
   И опять забегал, то и дело выхватывая из жилета часы и улыбаясь тайным сладостным мечтам.
   III
   Когда на столе появился большой самовар, миска меду и шаньги, купец с доктором уселись пить чай. Оба они частенько прикладывались к бутылке с коньяком.
   Отворилась дверь, и легкой поступью, поскрипывая новыми полусапожками, вошла Дуня.
   - Дунюшка-а-а... родименькая-а-а... иди-ка, выпей чайку с лимончиком, - обрадовался купец.
   - Кушайте. Куды нам с лимоном: мы и морщиться-то путем не умеем.
   И прошла в маленькую комнатку, где лежали вещи проезжающих.
   В комнатке был полумрак. Дуня что-то передвигала там с места на место, лазила в шкаф, бренчала посудой.
   Купец шепнул, хлопая доктора по плечу:
   - Иди-ка, иди. Потолкуй.
   И опять подмигнул смеющимся глазом.
   Тот улыбнулся и пошел в комнату, где Дуня звякнула замком сундука.
   Купец пил рюмку за рюмкой, заедая шаньгами и солеными огурцами. До слуха его долетали обрывки фраз.
   - Евдокия Ивановна... - говорил доктор, и голос его дрожал. - Вы не цените красоту свою. Ваши глаза... брови...
   - А какой толк в них?
   - Вы любите мужа, солдата?
   - А где он? Нет, не шибко люблю. Не скучаю.
   А потом раздался тихий вздох, за ним другой и тихий-тихий шепот...
   - Пусти... так нехорошо... не на-а-до, не надо...
   - Дуня, милая...
   Купец выразительно крякнул и прохрипел пьяным голосом:
   - Хи-хи... Легче на поворотах!
   Доктор вышел, весь встревоженный, опустился возле купца и сидел молча, закрыв лицо руками.
   - Вот что, господа проезжающие, - сказала вдруг появившаяся Дуня и, поправляя волосы, добавила:
   - Вы, тово... лучше бы выбрались из той горницы вот сюда. Кажись, ноне урядник должен прибыть со старшиной.
   - Урядник? Ха-ха... Эка невидаль! Урядник. Подумаешь... - брюзжал купец и, подавая рюмку, сказал: - Ну-ка, красавица, выпей. Окати сердечушко. Садись-ка вот так. Вот чайку пожалуйте...
   Жеманясь, выпила она вино и утерла губы краем голубой свободной кофточки, из-под которой блеснула свежая рубаха. А потом села и заиграла глазами.
   Доктор, овладев собою, тихо спросил:
   - Так поедешь, Дуня?
   У нее чуть дрогнула тонкая левая бровь.
   - Пустое вы все толкуете. Разве вы можете нас, мужичек, полюбить?
   Она сложила малиновые губы в насмешливую гримасу и молчала.
   - Овдотья, эй, Овдотья! Иди, слышь, в баню, што ль, - проскрипел из сеней старушечий голос.
   - Иду, бабушка, иду, - торопливо ответила Дуня.
   И, обратясь к доктору, сказала тихо, словно песню запела:
   - И поехала бы к тебе, и полюбила бы, да боюсь, бросишь.
   Купец ответил за доктора:
   - Мы не из таких, чтобы... Наше слово - слово... Обману нет.
   - И верной бы была тебе по гроб, да вижу - смеешься ты.
   Доктор потянулся к Дуне с лаской:
   - Милая ты моя, чистая...
   - Не трог... не твоя еще, - вскочила Дуня, сверкнув задором своих лучистых карих глаз.
   Купец уставился удивленно в чуть насмешливое лицо ее, силясь понять, что у нее в сердце.
   Дуня пошла легкой поступью к двери, а доктор - видимо, хмель в голове заходил - нахмурил вдруг брови и тяжело оперся о край стола:
   - Постой!.. Слушай, Дуня! А любовник есть? Любишь кого?
   Та вздрогнула, гневно повернулась:
   - А тебе какое дело! Ты кто мне - муж?
   И вышла, хлопнув дверью. Через мгновенье чуть приоткрыла дверь и. голосом мягким, с оттенком грусти, сказала:
   - Кабы был кто у меня, неужели стала бы языком трепать? Ни сном ни духом не виновата.
   IV
   Когда купец был совершенно пьян, а доктор в полугаре, в комнату быстро вкатилась толстая баба.
   - Урядник! - Она влетела в соседнюю каморку и стала выносить вещи путников. - Уж вы здесь, уж здесь, господа проезжающие. Я вот тут постелю. Уж извините...
   Купец, ничего не понимая, молчал, а доктор рассеянно поглядывал на носившуюся из комнаты в комнату как угорелую бабу.
   Распахнулись сени, сначала вбежал без шапки рыжий мужичонка с испуганным лицом и бляхой на сером зипуне, за ним ввалилось какое-то чудовище необъятных размеров, с пьяным, одутловатым, лохматым лицом, с мутными, косыми, навыкате, глазами.
   Впереди суетился десятский:
   - Ваше благородие, вот сюда...
   За ним осанистый чернобородый крестьянин со строгим, хмурым лицом.
   - Ннда... нда-а-а... Ха-ха! Тоже птицы, ничего себе... Урядник... заплетающимся языком бормотал купец. - Эй, ты, доктор, понимаешь? Урядник... можешь ты своей башкой понять? А?
   Урядник, услыхав купца, появился в дверях своей комнаты и, держась за косяки, обиженно сказал:
   - У меня, господа, дело, примите к сведению: убийство в волости, надо допрос снимать... так... что... маленькую комнату мне. Покорнейше прошу...
   У купца, когда он выпивал лишнее, голос становился пискливым, а временами срывался на низкие ноты. Исподлобья посматривая на урядника и теребя свою бороду, он задирчиво сказал:
   - Бери-бери-бери!.. Получай на здоровье... свою комнату с периной... с двуспальной... Хе-хе! Нн-да-а! Ты человек козырный. А мы что? Мы людишки маленькие, тварь проезжающая разная. Докторишка какой-то да купчишка паршивый, соборный староста, например, с позволения сказать. Хе-хе... Эка невидаль!
   - Что-с?
   - Я тебе дам - что-с! - стукнул купец кулаком в стол и, грузно шевельнувшись, как куль шлепнулся на пол.
   - Вот так раз... Хы... Сверзился... - бормотал он, барахтаясь меж столом и лавкой. - Господин доктор, врач! Эй, где ты? Подсоби-ка... А на Дуньку плюнь. Плюнь, не подходяще. Чи-и-стая... Солдатка-то, Дунька-то? Она те оплетет, как пить даст. Дур-рак!
   Урядник крякнул, свирепо взглянул на доктора и с треском захлопнул дверь.
   Купец дополз до брошенного в угол постельника, а доктор забегал руки в карман - по комнате и, остановившись возле пластом лежащего купца, шипел:
   - Я вам не дурак! Вы пьяны! О Дуне же прошу так не выражаться. Слышите? - и опять забегал.
   А купец, приоткрыв один глаз, засыпая, мямлил:
   - Дур-рак! Семь разов дурак.
   V
   Купец спал, задрав вверх бороду и посвистывая носом.
   В переднем углу, на полке, стоял большой медный крест, два медных старинных складня и медная, в виде кадила, посуда для ладана. На гвоздике висели ременные лестовки-четки.
   "Народ набожный, - подумал, рассматривая, доктор, и ему было приятно, что Дуня живет в такой строгой, религиозной семье. - Должно быть, кержаки".
   По комнате то и дело проходили к уряднику и обратно какие-то фигуры не то мужиков, не то баб, - доктор не обращал внимания, - а из полуоткрытых дверей доносилось:
   - Он к-э-эк его тарарахнет. Да кэк наддаст...
   - Трезвый?
   - Како тверезый! Кабы тверезый был, нешто саданул бы ножом в бок.
   Затем слышался старческий кашель и глубокий вздох:
   - Ох, грех-грех...
   Доктор взглянул в зеркало и не узнал себя: лицо красное, возбужденное, а мускул над правым глазом подергивался, что бывало каждый раз, когда доктор волновался.
   - Ты у меня не финти, сукин сын! - вдруг за дверями заревел урядник.
   - Ваше благородие, господи! Да неужто ж я смел бы?.. Что ты, что ты... Пожалей старика... Ба-а-тю-юшка-а...
   - Я тебя пожалею. Вот я тебя пожалею!
   Шел суд и расправа, а купец храпел на всю избу и охал, да тоскливо попискивал самовар.
   Доктор надел пальто и вышел на улицу. В висках его стучало. На душе ползало что-то, похожее на тревогу, и кралась к сердцу грусть.
   Вот он тут сядет и подождет Дуню. Он скажет ей много хороших слов, ласковых и сердечных. Может, поймет его, может, даст ему счастье, надежду на хорошую, радостную жизнь.
   Он сел на приступках покосившегося крыльца и, обхватив колени, вглядывался в тьму звездной ночи.
   Ночь была тихая, ядреная.
   На горе, за селом, колыхалось пожарище. Видно было, как клубились космы изжелта-серого дыма, а искры вились и уносились к темным небесам.
   Где-то далеко-далеко заревели коровы да прогрохотала по мерзлой дороге телега. И опять тишина.
   За воротами слышался чей-то разговор.
   Доктор вышел на улицу. Три мужика.
   - Что, пожар?
   - Да, - ответили все вдруг, - рига у крестьянина горит.
   - Не опасно?
   - Нет... далече... так что за селом. А окромя того, тихо.
   Еще что-то говорили, спрашивали его. Он отвечал и сам как будто спрашивал. Но все это - и разговоры, и зарево пожара - плыло мимо его сознания.
   Он пошел во двор и снова опустился на приступки крыльца. Тоскливо стало.
   - А что, Евдокия Ивановна не вернулась из бани?
   - Поди, нет еще. А тебе пошто?
   Доктор не знал, что ответить старухе.
   - Да я так, собственно... хотел самоварчик попросить.
   - Ну-к, я чичас.
   Он курил папиросу за папиросой, думал:
   "Черт знает. Как это так сразу? Стра-а-нно. Это водка... все водка наделала. Пьян!"
   "Водка? - прозвучало в ушах. - Водка ли?"
   Вдруг выплыли из тьмы чьи-то родные, ласковые глаза, поманили, усмехнулись, прильнули вплотную, смотрят.
   "Что, любишь?"
   Отмахнулся рукой. Замолкло, спряталось, притаилось.
   Волна за волной шли мысли, то робкие и расплывчатые, то дерзкие и неотразимо влекущие.
   Вот возьмет Дуню - красавицу, каких нет в городе. Привяжет ее к себе лаской, умом. Привьет ей любовь к знанию и заживет тихой-тихой, здоровой жизнью. Может быть, уйдет в деревню. Что ж, разве таких оказий не бывает?
   - Да, да, в деревню, - думал он вслух... - Понесу туда свет, знание, помощь... А если... А вдруг?
   Он не кончил, не хотел кончать: боялся.
   Пожар на горе затихал.
   - Дуня, дорогая моя...
   Вот скатилась с неба звезда и, вспыхнув, исчезла в синем мраке неба.
   - Сорвалась звездочка... А я пьян. И не идет Дуня... Краля? Ты говоришь - краля? Допустим... - бормотал, потягиваясь доктор.
   Подошла собака, поласкалась, лизнула в лицо, ушла.
   Выплывали откуда-то звуки гармошки и песня. Прислушался доктор.
   - Должно быть, рекруты...
   Голос выводил, а ему, разрывая визг гармошки, подгавкивали другие:
   Как во нашем во бору,
   Там горит лампадка.
   Не полюбит ли меня
   Здешняя солдатка.
   Залаяли собаки, набрасываясь с остервенением. Хлопнули ворота. Раздались ругань, крик. А затем большой камень, очевидно пущенный в собаку, ударил в заплот. И опять ругань. И опять пьяная песня да лай собак.
   - Что пригорюнился? Спать пора...
   - Дуня!.. - Доктор вздрогнул и жадно обнял ее теплую, пахнувшую свежим веником.
   - Сядь, посидим.
   - Да некогда... право... Пусти...
   - Сядь, поговорим.
   - Нет, пусти... Некогда.
   Однако села, склонив голову к его плечу, и заглянула в глаза.
   - Вот я хотел сказать тебе, - начал доктор, чувствуя, как дрожь овладела им и как стучат от волнения зубы. - Хотел сказать, что полюбил тебя горячо...
   - Горячо-о-о? Не обожги смотри.
   Она засмеялась тихим, хитроватым смехом.
   - Хочешь ли, я возьму тебя с собою? Ты будешь моей подругой. Я покажу тебе хорошую жизнь... Хочешь?
   - Ох, мутишь ты меня, барин. И зачем тебя нелегкая принесла сюда?
   - Я тебя люблю... Приворожила, что ль, ты меня?
   - В куфарки зовешь али как? Поди, жена али зазноба есть?
   - Нету, Дуня, нету. Никогда, никто...
   - Ах, бедный ты мой, бедный! Дай пожалею. - Она высвободила руку из-под накинутой на плечи шубы и стала нежно гладить его волосы, лицо.
   - Один, как сыч. Столько лет без любви, без ласки. Ах, как тяжело...
   А Дуня ласково, нараспев, говорила, обнимая доктора:
   - Милый ты мо-о-й... ребеночек мо-о-й. Да-кась поцелую тебя.
   Вот скрипнула в сенцах дверь: кто-то поставил на пол ведра и стал шарить по стене.
   Дуня шмыгнула на улицу и притаилась, припав к стене крыльца.
   Доктор сидел молча, не двигаясь, словно боясь спугнуть сладостный сон.
   Опять скрипнула дверь: закряхтел кто-то, икнул, завозился, и вдруг из темноты сеней раздался старушечий шепелявый окрик:
   - Ай! Кто тут? Ты штой-то хваташь?!
   - Да это я... Саквояж ищу. Чемодан...
   Дуня прыснула, узнав голос купца, и плотней запахнулась в шубу.
   - Чиквая-а-н? Я те такой чикваян покажу. Язви те! Ишь облапал...
   - Это ты, бабушка? - хрипел купец.
   - А тебе ково? Грехо-во-о-дник...
   Дуня давилась от смеха. Купец пошел к выходу, а старуха все еще шепелявила ему вдогонку:
   - Чиквадан... Ишь ты, чего захотел. Какой-такой тут чиквадан про тебя доспелся... Тьфу!
   Купец наткнулся на доктора:
   - Ах, это ты? Мечтаниям предаетесь? Ну, ладно, мечтай, мечтай... О чистой... хе-хе.
   И он полез по ступенькам, держась за поручни.
   Дуня скользнула в сени, но доктор настиг ее, распахнул ей шубу и жарко целовал шею, губы, грудь.
   - Пусти, - молила его, - пусти!
   - Не могу...
   - Пусти... ну, пусти.
   А уходя, бросила:
   - Я приду к тебе.
   - Дуня-я-я!
   - Родной мой... желанный.
   VI
   Самовар опять попыхивал на столе, и поставленный на конфорку чайник задорно стучал крышкой.
   Было часов десять вечера. Допрос все еще продолжался:
   - Попервоначалу он его в зубы съездил, а опосля того взашей, значит... в лен.
   - В лен?
   - В лен, в лен.
   - Та-а-к...
   Купец, лежа на полу, что-то бредил, стонал, ругался.
   По избе ходила толстая баба, вся красная, лазила на печь, заглядывала в шкаф.
   Купец вдруг быстро-быстро заработал во сне ногами, точно стараясь от кого убежать, потом подпрыгнул на постельнике всем телом, открыл глаза и гаркнул:
   - Караул! Ксы!
   Баба кинулась к нему и, припав на колени, прошипела:
   - Тшшш... Чтоб тебя притка задавила. Это кот. Брысь!
   - Тоись как кот?
   - А я почем знаю как. Кот, да и кот... Спи-ка знай.
   - Боднул кто-то...
   Купец сейчас же захрапел, обхватив руками голову.
   Доктор, опьяненный вином и Дуней, целый час бродил по деревне. Наконец ему захотелось спать, и глаза его, утомленные, стали слипаться. Придя в земскую, он сел к столу и налил черного, как деготь, чаю. Вскоре явилась и Дуня.
   Она несмело подошла к полуотворенной двери и спросила:
   - Вам, господин урядник, чайку не прикажете?
   - Убирайся! Некогда! - послышался злой, грубый окрик.
   Дуня с омерзением взглянула на жирный, ползущий на воротник загривок, торчащие из одутловатых щек усы и оттопыренные уши.
   - Леший... каторжник, - сдвинув брови, обиженно прошипела она - и к выходу.
   - Евдокия Ивановна! - ласково позвал доктор.
   - Ну, что?
   Он придвинул табуретку.
   - Сядь.
   Дуня улыбнулась, смахнула слезы, выпрямилась вся и, не подходя к столу, издали переговаривалась тихо с доктором.
   Он раз и другой пытался подойти к Дуне, но она испуганно грозила ему пальцем, кивая глазами в сторону урядника.
   - Почему, Дуня? - удивленно шепчет доктор.
   - Ох, боюсь я его, окаянного, - ее лицо скорбно опечалилось, а меж крутых бровей легла морщина. - Зверь! Прямо зверь.
   - Но почему? - еще удивленней шепчет доктор.
   Дуня мнется, хрустит пальцами рук, взглядывает смущенно на доктора и говорит, волнуясь и проглатывая слова:
   - Ох, не спрашивай ты меня, Христа ради. Услышит - убьет...
   Доктор порывисто выпил водки. А Дуня шептала:
   - Прямо Ирод, а не человек. Всех заездил... Всех слопал... Жену, варнак, в гроб вогнал, робят из дому выгнал. Охти-мнешеньки... Змеей подколодной к мужикам присосался, кровушку-то из нас всю, как пиявица, выпил. А куда пойдешь, кому скажешь - неизвестно... Ох, беда-беда!
   Доктор подозрительно смотрит на Дуню, хмурится.
   Но та, как солнце из-за облака, вдруг засияла улыбкой, сверкнула радостно глазами, подбоченилась и, тряхнув бусами, гордо откинула голову:
   - Вот бери, коли люба! Не гляди, что криво повязана: полюблю - в глазах потемнеет!..
   Счастливый, взволнованный доктор все забыл; манит к себе Дуню, говорит:
   - Вот завтра, любочка моя... вот уедем завтра...
   - А не погубишь? - Она стоит улыбается, того гляди смехом радостным прыснет. - Ну, смотри, барин! - задорно погрозила она пальцем, а в карих глазах лукавые забегали огоньки.
   Незаметно уходило время, а Дуня все еще говорила с доктором. Давно погас самовар, кончился допрос, затихла деревня вместе с собаками, песней, пожарищем, только тут двое любовно беседовали да строчил протоколы урядник...
   - Подожди денечек... Ну, подожди, - вся в счастье, в радости просит Дуня.
   - Что ж ждать-то?
   - Надо, соколик мой, надо. Потерпи! Навеки твоя буду, - влагая в слова певучую нежность, шепчет она. И вдруг, с тревогой:
   - Ты крепко спишь?
   - А что?
   Лицо ее сделалось серьезным, в глазах мелькнул страх, но через мгновенье все прошло.
   Еще нежнее и радостнее, издали целуя его, едва слышно сказала:
   - Приду... на зорьке... милый.
   - Что? - как камень в воду, бухнул внезапно появившийся урядник.
   - Что?!
   Дуня побелела.
   Он посмотрел тупым, раскосым взглядом сначала на Дуню, потом на доктора.
   - Вы огурчиков приказывали? - растерянно спросила Дуня доктора. Чичас, - и скрылась.
   Доктор язвительно поглядел ей вслед: таким обычным и земным показался ему голос чародейки Дуни.
   Урядник круто повернулся и пошел на свое место, оставив открытой дверь.
   Доктор, посидев немного, стал укладываться спать возле купца. Сразу, как погасил лампу, комнату окутала тьма, но вскоре заголубело все в лунном свете. Хмельной угар все еще ходил в голове доктора, и, в предчувствии чего-то неизведанного, замирало сердце. Когда ложился, хотелось спать, а лег - ушел сон, и на смену ему явились думы.
   Он лежит, вспоминает, улыбается. И все как-то путано в голове, туманно. Радостно ему, что Дуня стала его подругой, что за солдата выдали ее силой, что никогда не любила и не любит она никого, кроме него: так сказала ему Дуня. Лежит, удивляется: скоро, как в сказке. И это очень хорошо: такие вопросы надо решать сердцем. Вот завтра утром встанут, напьются чаю и уедут с ней в город. А потом доктор выпишет из деревни свою старуху мать, такую же крестьянку, работящую, простую, как и его Дуня. И тогда все трое заживут вместе. Эх, хорошо! Он лежит с открытыми глазами, спать не хочется, голова идет кругом.
   Из комнаты урядника выступила желтая полоса света; в ее мутно-сонных лучах вдруг стало оживать висевшее на стене полотенце. Откуда-то взялись руки, грудь, голова с черными глазами, все это дрогнуло, зашевелилось.
   - Да ведь это Дуня, - удивился доктор и с досадой взглянул на полуоткрытую к уряднику дверь.