Шмитт Эрик-Эмманюэль. Мсье Ибрагим и цветы Корана

   — Придется мне снова искать работу. В другом месте. Придется затянуть потуже пояс, малыш.
   Он пошел спать. Очевидно, его не интересовало, что я обо всем этом думаю.
   Я спустился проведать мсье Ибрагима; тот улыбался, жуя арахис.
   — Мсье Ибрагим, как вы умудряетесь быть счастливым?
   — Я знаю то, что написано в моем Коране.
   — Наверное, мне придется как-нибудь стянуть у вас этот ваш Коран. Даже если евреям и не положено так поступать.
   — Момо, а что это означает для тебя — быть евреем?
   — Уф-ф, понятия не имею. Для отца это значит ходить весь день подавленным. А для меня… это просто какая-то хрень, которая мешает мне быть другим.
   Мсье Ибрагим протянул мне орешки:
   — Момо, что-то мне не нравится твоя обувка. Завтра пойдем покупать тебе ботинки.
   — Да, но…
   — Человек проводит свою жизнь только в двух местах: либо в кровати, либо в ботинках.
   — Да ведь у меня нет на это денег, мсье Ибрагим.
   — Я куплю их для тебя, Момо. Это мой подарок. У тебя одна-единственная пара ног, нужно же о них заботиться. Если ботинки жмут, ты их меняешь. Потому что ноги не заменишь!
   На следующий день, вернувшись из лицея, на полу в полутемной прихожей я обнаружил записку. Не знаю почему, но при виде отцовского почерка сердце бешено заколотилось.
 
   Моисей,
   прости меня, я уезжаю. Хорошего отца из меня так и не вышло. Попо…
 
   Тут слово было зачеркнуто. Несомненно, он собирался бросить мне еще одну фразу о Пополе. Типа «с Пополем мне бы это удалось, но не с тобой» или «в отличие от тебя, Пополь — тот давал мне силы и энергию выполнять отцовский долг», — короче, гадость, которую он постыдился написать. Ну, в общем, намерение я понял, и на том спасибо.
 
   Возможно, мы еще свидимся когда-нибудь, когда ты повзрослеешь. Когда мне будет не так стыдно и ты меня простишь.
   Прощай.
   Ну да, прощай!
   P. S. На столе все деньги, что у меня остались. Вот список людей, которых следует известить о моем отъезде. Они о тебе позаботятся.
 
   Следовал список из четырех совершенно незнакомых мне имен.
   И тут я принял решение. Придется притворяться.
   Признать, что меня бросили, я не мог — тут и обсуждать нечего. Бросили дважды: первый раз — когда я родился, меня бросила моя мать; второй раз — теперь, мой отец. Если об этом пронюхают, со мной больше никто не захочет иметь дела. Что же во мне такого ужасного? Есть ли во мне что-то, из-за чего меня нельзя полюбить? Решение мое было бесповоротным: нужно симулировать присутствие отца. Заставлю всех поверить, что он здесь живет, ест здесь, что он все еще коротает со мной долгие скучные вечера.
   Кстати, я не стал с этим тянуть: я спустился в бакалею.
   — Мсье Ибрагим, у отца неважно с желудком. Что мне ему дать?
   — Немного «Фернет Бранка». Держи, Момо, у меня есть бутылочка.
   — Спасибо, пойду отнесу это, чтобы он поскорее принял.
   С деньгами, которые оставил отец, я мог продержаться месяц. Я научился за него расписываться, чтобы заполнять необходимые бумаги, отвечать на письма из лицея. Я продолжал готовить на двоих, каждый вечер я ставил вторую тарелку напротив своей; просто в конце ужина я выбрасывал его порцию.
   Несколько вечеров в неделю специально для соседей из дома напротив я, надев отцовский свитер, ботинки, припудрив волосы мукой, усаживался в его кресло и пытался читать Коран: мсье Ибрагим, уступив моим просьбам, подарил мне красивый новенький экземпляр.
   В лицее я сказал себе, что нельзя терять ни секунды: мне следует влюбиться. Выбора в общем-то не было, поскольку в школе учились только мальчики; все были влюблены в дочь швейцара Мириам, которая, несмотря на свои тринадцать лет, скоренько сообразила, как царствовать над тремя сотнями жаждущих подростков. Я принялся за ней ухаживать с отчаянием утопающего.
   Бац: улыбка!
   Я должен был доказать себе, что кто-то может меня полюбить, я должен был поведать об этом всему миру, прежде чем кто-нибудь обнаружит, что даже мои родители — единственные, кто обязан терпеть меня во что бы то ни стало, — предпочли смыться.
   Я рассказывал мсье Ибрагиму о ходе завоевания Мириам. Он слушал меня с усмешкой человека, знающего, чем все закончится, но я делал вид, что не замечаю этого.
   — А как поживает твой отец? Что-то его больше не видно по утрам…
   — У него много работы. С этой новой работой ему теперь приходится рано выходить из дому…
   — Вот как? И он не сердится на то, что ты читаешь Коран?
   — Вообще-то я читаю украдкой… А потом, я здесь не слишком много уразумел.
   — Если хочешь узнать о чем-нибудь, то книги тут не помогут. Надо с кем-нибудь поговорить. Я не верю в книги.
   — Но, мсье Ибрагим, вы же сами мне всегда говорили, что знаете то…
   — Да, я знаю то, что написано в моем Коране… Момо, мне захотелось увидеть море. Что если нам съездить в Нормандию? Хочешь со мной?
   — Да вы что, правда?
   — Конечно, если твой отец согласен.
   — Да он точно согласится.
   — Ты уверен?
   — Говорю вам, согласится!
   Когда мы очутились в холле «Гранд-отеля» в Кабуре, я вдруг расплакался: не смог сдержаться. Я плакал два или три часа, задыхаясь в рыданиях.
   Мсье Ибрагим смотрел, как я плачу. Он терпеливо ждал, когда я смогу заговорить. Наконец я смог выдохнуть:
   — Мсье Ибрагим, здесь слишком красиво, здесь правда слишком красиво. Это не для таких, как я. Я этого не заслуживаю.
   Мсье Ибрагим улыбнулся:
   — Красота, Момо, — она повсюду. Везде, куда ни глянь. Так написано в Коране.
   Потом мы пошли побродить по берегу моря.
   — Знаешь, Момо, человеку, которому Бог сам не открыл жизнь, книга ничего не откроет.
   Я рассказывал ему о Мириам и говорил о ней тем больше, чем больше хотел умолчать об отце. Едва допустив меня в круг соискателей, Мириам тут же отвергла меня как недостойного кандидата.
   — Это ничего, — промолвил мсье Ибрагим. — Твоя любовь принадлежит тебе. Пусть даже она ее не примет, она не в силах ничего изменить. Просто ей не достанется этой любви, вот и все. То, что ты отдал, Момо, твое навеки; а то, что оставил себе, — навсегда потеряно!
   — А вы женаты?
   — Да.
   — А почему вы здесь не с женой? Он указал на море:
   — Здесь и вправду английское море, зеленовато-серое, а не обычного для воды цвета; как будто оно приобрело акцент!
   — Мсье Ибрагим, вы мне не ответили про вашу жену! Где она?
   — Момо, отсутствие ответа — это и есть ответ. Каждое утро мсье Ибрагим просыпался первым.
   Он подходил к окну, вдыхал свет и медленно проделывал свои гимнастические упражнения — как каждое утро, всю жизнь. Он был невероятно гибким. Лежа в постели, я сквозь прищуренные веки видел силуэт все еще молодого, долговязого, нескладного мужчины, каким он, наверное, и был когда-то, только очень давно.
   К огромному удивлению, как-то в ванной я заметил, что и мсье Ибрагим тоже подвергся обрезанию.
   — Вы тоже, мсье Ибрагим?
   — У мусульман, как и у евреев, Момо. Это Авраамова жертва: он протягивает своего сына Богу, говоря, что тот может его забрать. Маленький кусочек кожи, которого нам недостает, — это след Авраама. При обрезании отец должен держать сына: отец дарует собственную боль как воспоминание о жертве Авраама.
   Благодаря мсье Ибрагиму я стал понимать, что евреи, мусульмане и даже христиане имели кучу общих великих предков еще до того, как начали бить друг друга по морде. Лично меня это не касалось, но все же я почувствовал себя лучше.
   По возвращении из Нормандии, войдя в темную пустую квартиру, я не ощутил, что переменился, но счел, что перемениться мог бы мир. Я думал, что следовало бы открыть окна, что стены могли бы быть светлее, думал, что, наверное, не обязан хранить эту пропахшую прошлым мебель — не прекрасным прошлым, а прогорклым старьем, воняющим, как старая половая тряпка.
   У меня закончились деньги. Я стал понемногу продавать книги букинистам с набережных Сены, которых мне показал мсье Ибрагим во время наших прогулок. Каждый раз, продавая книгу, я ощущал приток свободы.
   Прошло уже три месяца с тех пор, как исчез мой отец. Я по-прежнему поддерживал свой обман, готовил на двоих, и, как ни странно, мсье Ибрагим задавал мне все меньше вопросов об отце. Мои отношения с Мириам шли ни шатко ни валко, но зато служили отличной темой для ночных разговоров с мсье Ибрагимом.
   Иногда по вечерам на сердце бывало тяжело. Это потому что я думал о Пополе. Теперь, когда отца больше не было рядом, мне хотелось бы познакомиться с Пополем. Его бы я уж точно лучше выносил, поскольку теперь меня не тыкали бы носом, противопоставляя его моей собственной ничтожности. Засыпая, я нередко думал, что где-то на свете у меня есть брат, красивый и совершенный, пока еще мне незнакомый, с которым мне, быть может, однажды удастся встретиться.
   Как-то утром в дверь постучали полицейские. Они кричали прямо как в фильмах:
   — Откройте! Полиция!
   Я подумал: ну вот, все кончено, я совсем заврался и теперь меня арестуют.
   Я накинул халат и отворил все засовы. Вид у полицейских был куда менее устрашающий, чем я себе воображал, они даже вежливо попросили разрешения войти. К тому же мне хотелось одеться, перед тем как отправиться в тюрьму.
   В гостиной инспектор взял меня за руку и ласково сказал:
   — Мальчик, у нас плохая новость. Ваш отец умер. Не знаю, что именно в тот момент поразило меня
   больше — смерть отца или то, что полицейский обратился ко мне на «вы». Во всяком случае, я рухнул в кресло.
   — Он бросился под поезд неподалеку от Марселя. Это тоже было довольно странно: тащиться для этого в Марсель! Поездов ведь везде полно. В Париже их столько же, если не больше. Решительно, мне никогда не удастся понять отца.
   — Все указывает на то, что ваш отец впал в отчаяние и решил покончить жизнь самоубийством.
   Наличие отца-самоубийцы вряд ли могло принести мне облегчение. В конечном счете мне кажется, я предпочел бы отца, который покинул меня; по крайней мере я смог бы утешиться надеждой, что его мучают угрызения совести.
   Полицейские, казалось, понимали мое молчание. Они смотрели на опустошенный книжный шкаф, оглядывали мрачную квартиру, явно испытывая облегчение при мысли, что через несколько минут ее покинут.
   — Скажи, кого необходимо поставить в известность?
   Тут наконец я среагировал верно. Я потянулся за списком из четырех фамилий, который отец оставил мне перед отъездом. Инспектор положил его в карман.
   — Мы доверим это службе социальной помощи.
   Затем он подошел ко мне, глядя как побитая собака, и тут я понял, что он собирается спросить что-нибудь эдакое.
   — У меня к вам есть деликатная просьба: нужно, чтобы вы опознали тело.
   Это сработало как сигнал тревоги. Я завопил, словно кто-то включил сигнализацию. Полицейские суетились вокруг меня, словно отыскивая выключатель. Вот только, к несчастью, выключателем был я, и я никак не мог остановиться.
   Мсье Ибрагим был бесподобен. Заслышав мои крики, он поднялся в квартиру, в одно мгновение оценил ситуацию и сказал, что сам отправится в Марсель, чтобы опознать тело. Сначала полицейские сомневались: уж слишком он был похож на араба, но тут я снова завопил, и они согласились на его предложение.
   После похорон я спросил у мсье Ибрагима:
   — Когда вам все стало ясно про моего отца?
   — С тех пор, как мы съездили в Кабур. Но знаешь, Момо, ты не должен сердиться на отца
   — Вот как? Почему же? Отец отравляет мне жизнь, затем бросает меня на произвол судьбы и кончает с собой, — вот он, священный капитал доверия на всю жизнь. А плюс ко всему я еще и не должен на него сердиться?
   — У твоего отца не было перед глазами никакого примера. Он очень рано потерял родителей, потому что их увезли нацисты и они погибли в концлагере. Твой отец был поражен тем, что ему удалось избежать подобной участи. Может, он винил себя в том, что остался жив. Он ведь не просто так бросился под поезд.
   — Да ну? И почему же?
   — Поезд увез его родителей навстречу смерти. Возможно, и он всю жизнь искал свой поезд… Если у него и не было сил жить, то это не из-за тебя, Момо, а из-за всего того, что было или не было давно, еще до твоего рождения.
   Затем мсье Ибрагим сунул мне в карман несколько банкнот:
   — На, отправляйся на Райскую улицу. Девицы, должно быть, недоумевают, отчего ты забросил свою книгу…
 
   Я решил все изменить в квартире на Голубой улице. Мсье Ибрагим снабдил меня краской и кистями. Он также давал мне советы, как сбить с толку инспекторшу из социальной службы, чтобы выиграть время.
   Как-то днем — я как раз распахнул все окна, чтобы выветрить запах акриловой краски, — в квартиру зашла женщина. Не знаю как, но по ее смущению, замешательству, по тому, как она не решалась пройти под стремянкой, как переступала через пятна краски на полу, я сразу понял, кто она.
   Я притворился, будто полностью поглощен малярными работами.
   Наконец она робко откашлялась.
   Я напустил на себя удивленный вид:
   — Вы кого-то ищете?
   — Мне нужен Моисей, — произнесла моя мать.
   Странно, ей с трудом удалось выговорить это имя, оно словно застревало в ее горле.
   Я позволил себе немного поиздеваться над ней:
   — А вы кто?
   — Я его мать.
   Бедная женщина, мне ее жаль. Она в ужасном состоянии. Она, должно быть, с трудом пересилила себя, чтобы решиться приехать сюда. Она напряженно меня разглядывает, пытаясь что-то разгадать в чертах моего лица. Ей страшно, очень страшно.
   — А ты кто?
   — Я?
   Мне хочется позабавиться. Понятия не имею, как следует вести себя в подобных обстоятельствах, тем более что мы тринадцать лет как расстались.
   — Меня зовут Момо.
   Ее лицо словно покрывается трещинками. А я с ухмылкой добавляю:
   — Это уменьшительное от Мохаммеда.
   Она становится бледнее моих белил.
   — Вот как? Ты не Моисей?
   — Нет-нет, не путайте, мадам. Я — Мохаммед.
   Она судорожно сглотнула. В глубине души она не так уж недовольна.
   — Но разве не здесь живет мальчик по имени Моисей?
   Мне хочется ответить: «Не знаю, ведь это вы его мать, кому, как не вам, это должно быть известно». Но в последнюю секунду я сдерживаюсь, потому что несчастная женщина явно с трудом держится на ногах. Вместо этого я придумываю славную отмазку:
   — А Моисей уехал, мадам. Ему надоело торчать здесь. У него об этом месте не лучшие воспоминания.
   — Вот как?
   Надо же, я не знаю, верит ли мне она. По всей видимости, мне не удалось до конца убедить ее. В конце концов, может она не так глупа.
   — А когда он вернется?
   — Не знаю. Уезжая, он сказал мне, что хочет разыскать своего брата.
   — Брата?
   — Ага, у Моисея же есть брат.
   — Вот как?
   Вид у нее совершенно ошеломленный.
   — Ну как же, его брат — Пополь.
   — Пополь?
   — Да, мадам, Пополь, его старший брат!
   Уж не кажусь ли я ей каким-то придурком? Или она и вправду верит, что я Мохаммед?
   — Но Моисей мой первый ребенок. У меня не было никакого Пополя.
   Тут уж и мне поплохело.
   Заметив это, она пошатнулась и опустилась в кресло. Я сделал то же самое.
   Мы молча глядим друг на друга, задыхаясь от едкого акрилового запаха. Она внимательно изучает меня, ловя каждый взмах ресниц.
   — Скажи, Момо…
   — Мохаммед.
   — Скажи, Мохаммед, ты ведь еще увидишь Моисея?
   — Может быть.
   Я произнес это таким непринужденным тоном, что даже сам удивился, как это мне удалось. Она пристально смотрит мне в глаза Что ж, может сколько угодно меня разглядывать, ей не удастся выжать из меня ни слова, я в себе уверен.
   — Если ты увидишь Моисея, передай ему, что я была очень молода, когда вышла замуж за его отца, что я вышла за него, только чтобы сбежать от родителей. Я никогда не любила отца Моисея, но была готова полюбить самого Моисея. Только вот я познакомилась с другим мужчиной. Твой отец…
   — Простите?
   — Я хотела сказать… отец Моисея. Он тогда сказал мне: «Уезжай и оставь мне Моисея, иначе…» И я уехала. Я предпочла начать жизнь заново, жизнь, где есть место счастью.
   — Так, конечно, лучше, это точно.
   Она опускает глаза.
   Подходит ко мне. Я чувствую, что она хочет поцеловать меня. Притворяюсь, что не понимаю. А она умоляющим голосом спрашивает:
   — Ты передашь это Моисею?
   — Это можно.
   В тот же вечер, зайдя к мсье Ибрагиму, я в шутку спросил:
   — Итак, когда же вы меня усыновите, мсье Ибрагим?
   А он ответил, тоже в шутку:
   — Да хоть завтра, если хочешь, малыш Момо!
 
   Нам пришлось выдержать сражение. Официальный мир, мир печатей, разрешений, злобных — стоит их потревожить — чиновников, никто нас и слушать не хотел. Но мсье Ибрагим не терял мужества.
   — Момо, их отказ у нас уже в кармане. Осталось получить разрешение.
   Моя мать благодаря уговорам социальной инспекторши в конце концов смирилась с намерением мсье Ибрагима.
   — А ваша жена, мсье Ибрагим? Что если она будет против?
   — Моя жена уже давно вернулась на родину. Я могу делать все, что пожелаю. Но если хочешь, летом можем навестить ее.
   В тот день, когда мы наконец получили пресловутую бумагу, удостоверявшую, что отныне я сын того, кого выбрал сам, мсье Ибрагим решил, что нам необходимо купить машину, чтобы это отпраздновать.
   — Момо, мы будем путешествовать. А этим летом мы вместе поедем на Босфор, я покажу тебе море, то самое, откуда я родом.
   — Может, лучше полететь туда на ковре-самолете?
   — Открой каталог и выбери машину.
   — Хорошо, папа.
   Произнося одни и те же слова, можно испытывать такие разные чувства, с ума сойти. Когда я говорил мсье Ибрагиму «папа», на сердце было радостно, я просто раздувался от счастья, будущее казалось лучезарным.
   Мы направились в автосалон.
   — Я хочу купить вот эту модель. Ее выбрал мой сын.
   У мсье Ибрагима словарный запас был победнее моего. В любую фразу он норовил вставить «мой сын», как будто только что лично изобрел отцовство.
   Продавец начал расписывать нам характеристики автомобиля.
   — Не надо мне нахваливать товар. Говорю вам: я хочу его купить.
   — У вас есть водительские права, мсье?
   — Разумеется.
   Тут мсье Ибрагим достал из своего кожаного бумажника документ, выданный, самое позднее, во времена первых фараонов. Продавец с ужасом взирал на этот папирус, во-первых, потому, что буквы почти стерлись, во-вторых, потому, что он был написан на незнакомом ему языке.
   — Это водительское удостоверение?…
   — А что, не видно?
   — Хорошо. Мы предлагаем вам оплату в рассрочку. Например, в течение трех лет. Вы должны будете…
   — Когда я вам говорю, что хочу купить машину, значит, я могу ее купить. Я плачу наличными.
   Мсье Ибрагим был явно задет. Решительно, продавец совершал один ляп за другим.
   — Тогда выпишите чек на…
   — Да хватит же! Говорю вам, я плачу наличными. Деньгами. Настоящими деньгами. — И он бухнул на стол пачки денег — толстые пачки потрепанных банкнот, завернутые в полиэтиленовый пакет.
   Продавец задыхался.
   — Но… но… никто не платит наличными… — это… это невозможно.
   — Это что, не деньги? Я же принял их в свою кассу, почему бы и вам их не взять? Момо, как тебе кажется, это серьезная фирма?
   — Хорошо. Сделаем так. Мы предоставим ее в ваше распоряжение через две недели.
   — Две недели? Да это невозможно: мало ли, вдруг я через две недели помру!
   Машину доставили через два дня прямо к бакалейной лавочке… Да, мсье Ибрагим был силен.
   Сев в машину, он стал осторожно дотрагиваться до всех рычагов длинными тонкими пальцами; затем отер пот со лба, лицо у него аж позеленело.
   — Я не помню, Момо.
   — Но вы же вроде учились?
   — Да, давным-давно, с моим другом Абдуллой. Но…
   — Но?
   — Но машины были совсем другие. Мсье Ибрагиму было явно не по себе.
   — Скажите, мсье Ибрагим, машины, которые вы учились водить, их что, тянули лошади?
   — Нет, малыш Момо, то были ослы. Ослы.
   — А ваше водительское удостоверение? Что это было?
   — Мм… старое письмо моего друга Абдуллы, который писал мне о том, как собрали урожай.
   — Похоже, мы вляпались!
   — Ты сам это сказал, Момо.
   — А ваш Коран — нет ли там, как всегда, какой-нибудь подсказки, которая натолкнула бы нас на решение?
   — Да ты что, Момо! Коран — это же не учебник по механике! Это полезно для духовных вещей, а не для груды металлолома. К тому же в Коране все путешествуют на верблюдах!
   — Не нервничайте, мсье Ибрагим.
   В конце концов мсье Ибрагим решил, что мы вместе будем брать уроки вождения. Поскольку мне по возрасту это еще не полагалось, официально водить учился он, а я сидел на заднем сиденье, стараясь не упустить ни слова из того, что говорил инструктор. По окончании урока мы выводили свою машину, и я садился за руль. Чтобы избежать оживленного движения, мы катались по ночному Парижу.
   У меня получалось все лучше и лучше.
   Наконец настало лето, и мы отправились в путь.
   Тысячи километров. Мы пересекали Европу в южном направлении. С открытыми окнами. Мы ехали на Восток. Было здорово обнаружить, каким интересным становится мир, когда путешествуешь с мсье Ибрагимом. Поскольку я, вцепившись в руль, был сосредоточен на дороге, он описывал мне пейзажи, небо, облака, деревни, людей. Болтовня мсье Ибрагима, его слабый, словно папиросная бумага, голос с перчинкой акцента, эти картины, возгласы, удивленные вопросы, сменявшиеся самыми дьявольскими хитростями, — такой запомнилась мне дорога, ведущая из Парижа в Стамбул. Я не видел Европы, я ее слышал.
   — Ух ты, Момо, да мы попали к богачам: смотри, здесь есть урны.
   — Ну и что, что урны?
   — Когда нужно узнать, где ты оказался — в богатом или бедном районе, смотри на урны. Где нет ни мусора, ни урн, там живут супербогачи. Где видишь урны, а мусора нет, там просто богачи. Если мусор валяется возле урн, значит, ни то ни се, просто полно туристов. А если кругом мусор, а урн нет, то место это бедное. Ну а если среди мусора живут люди, то очень-очень бедное. А здесь богато.
   — Ну да, это же Швейцария!
   — О нет, не надо на автостраду, Момо, не надо. Автострады словно говорят тебе: проезжайте, здесь смотреть не на что. Это для придурков, которые хотят поскорее добраться из одной точки в другую. А у нас здесь не геометрия, а путешествие. Укажи-ка мне симпатичные проселки, откуда видно все, что тут только есть.
   — Сразу видно, что не вам вести машину.
   — Слушай, Момо, если не хочешь ни на что смотреть, то сядь на самолет, как все люди.
   — А здесь бедно, мсье Ибрагим?
   — Да, это Албания.
   — А там?
   — Останови машину. Чуешь? Здесь пахнет счастьем, это Греция. Люди неподвижны, они неторопливо смотрят, как мы проезжаем мимо них, они дышат. Видишь ли, Момо, я всю свою жизнь работал много, но работал неторопливо, спокойно распоряжаясь собственным временем, я не хотел повысить торговый оборот или чтобы ко мне покупатели выстраивались в очередь. Неспешность, — вот в чем секрет счастья. Чем бы ты хотел заняться, когда вырастешь?
   — Не знаю, мсье Ибрагим. Хотя вот чем: экспорт-импорт.
   — Экспорт-импорт?
   Тут я выиграл очко, нашел волшебное слово. «Импорт-экспорт» не сходил у мсье Ибрагима с языка. Это было одновременно серьезное и авантюрное слово, оно напоминало о путешествиях, о кораблях, о ящиках, об огромном товарообороте, это слово весило столько же, сколько перекатывающиеся в нем слоги, «экспорт-импорт»!
   — Позвольте представить вам моего сына, он намерен заниматься экспортом-импортом.
   У нас было полно развлечений. Он вводил меня с завязанными глазами в различные храмы, чтобы я по запаху отгадывал, к какой они относятся конфессии.
   — Здесь пахнет восковыми свечками, это католическая церковь.
   — Да, это церковь Святого Антония.
   — Здесь пахнет ладаном, значит, православная.
   — Правильно, это собор Святой Софии.
   — А здесь пахнет ногами, стало быть, мусульманский храм. Нет, правда, тут сильно воняет…
   — Что?! Да это же Голубая мечеть! Неужто место, где пахнет телом, для тебя недостаточно хорошо? У тебя что, никогда от ног не пахнет? Молитвенное место, пахнущее человеком, созданное для человека, где внутри люди, вызывает у тебя отвращение? Что за парижские понятия! А меня этот запах носков успокаивает. Мне кажется, что я ничем не лучше своего соседа. Я чувствую себя, чувствую других и от этого чувствую себя лучше!
   После Стамбула мсье Ибрагим стал молчаливее. Он был взволнован.
   — Скоро мы доберемся до моря, откуда я родом.
   С каждым днем ему хотелось, чтобы мы ехали все медленнее. Он хотел наслаждаться. И в то же время ему было страшно.
   — А где оно, море, о котором вы говорите? Покажите мне его на карте.
   — Ах, отстань от меня со своими картами, Момо, мы же не в школе!
   Мы остановились в горной деревушке.
   — Момо, я счастлив. Ты здесь, и я знаю то, что написано в Коране. Теперь я хочу отвести тебя на танцы.
   — На танцы?
   — Так нужно. Это необходимо. «Сердце человека словно птица, заключенная в клетке его тела». Когда ты танцуешь, оно поет, как птица, стремящаяся раствориться в Боге. Давай пошли в текке.
   — Куда-куда?
 
   — Странный танцпол! — сказал я, переступив порог.
   — Текке — это не танцпол, а монастырь. Момо, сними ботинки.
   И тут впервые в жизни я увидел вращающихся людей. На дервишах были большие светлые балахоны из тяжелой, мягкой ткани. Послышалась барабанная дробь. И тогда каждый из монахов превратился в волчок.
   — Видишь, Момо! Они вращаются вокруг собственной оси, вокруг своих сердец, в которых пребывает Бог. Это как молитва.