Жанна. Ах! Если, если, если!.. Если бы да кабы да во рту росли грибы! (Порывисто встает.) А я тебе скажу, Дюнуа, что все твое военное искусство тут не поможет, потому что ваши рыцари не умеют драться по-настоящему. Война для них - это игра, вроде лапты или еще какой-нибудь из тех игр, которые они так любят; вот они и выдумывают правила: так, мол, драться честно, а этак - нечестно; и навешивают на себя все больше лат - и на себя и на своих несчастных коней, - потолще да потяжелей, чтоб как-нибудь стрелой не пробило: так что если рыцарь упадет с коня, то уже и встать не может - лежит дожидается, пока не придут оруженосцы и его не поднимут, а тогда уж начинает торговаться о выкупе с тем человеком, который его выковырнул из седла. Неужели вам не понятно, что теперь все это ни к чему? Куда годятся ваши латы против пороха? А если бы и годились, так разве тот, кто сражается за Бога и Францию, станет среди боя торговаться о выкупе, как ваши рыцари, которых большинство только этим и живут? Нет, такой будет биться, чтобы победить, а свою жизнь предаст в руки Господа Бога своего, как делаю я, когда выхожу на бой. Простые люди это понимают. У них нет денег на латы, и выкуп им не из чего платить, но они, полуголые, идут за мной в ров, на осадную лестницу, на стены! Они так рассуждают: тебе конец или мне конец, - а Бог поможет тому, кто прав! Можешь качать головой, Джек, сколько тебе угодно. И Синяя Борода пусть себе задирает нос и крутит свою козлиную бородку. Но вспомните, что было в Орлеане, когда ваши рыцари и капитаны отказались напасть на англичан и даже заперли ворота, чтобы я не могла выйти. А горожане и простые люди пошли за мной, и выломали ворота, и показали вам, как надо драться!
Синяя Борода (обиженно). Жанне мало быть папой, она хочет еще быть Цезарем и Александром Македонским.
Архиепископ. Гордыня ведет к падению, Жанна.
Жанна. Ну, гордыня там или не гордыня, а вы скажите, правда это или нет? Есть тут здравый смысл?
Ла Гир. Это правда. Половина из нас боится, как бы им хорошенький носик не повредили, а другая половина только о том и думает, как уплатить по закладным. Дюнуа! Не мешай ей делать по-своему. Она многого не знает, но глаз у нее зоркий. Воевать теперь нужно не так, как раньше. И случается иной раз, что кто меньше знает, у того лучше выходит.
Дюнуа. Мне все это известно. Я и сам воюю не по-старому. Французы получили хороший урок под Азенкуром, под Креси и Пуатье. И я вытвердил этот урок. Я могу точно рассчитать, во сколько человеческих жизней обойдется мне тот или другой ход; и если я считаю, что стоит того, я делаю этот ход и оплачиваю расходы. Но Жанна никогда не считает расходов: она бросается в атаку и ждет, что Бог ее выручит; она думает - Бог у нее в кармане! До сих пор численное превосходство было на ее стороне - и она побеждала. Но я знаю Жанну: когда-нибудь она бросится в бой с десятком солдат, а нужна будет сотня, - и тогда она обнаружит, что Бог на стороне больших батальонов. Ее возьмут в плен. И тот счастливец, которому она попадется, получит шестнадцать тысяч фунтов от графа Уорика.
Жанна (польщена). Шестнадцать тысяч фунтов! Неужто они столько за меня назначили? Да таких деньжищ на всем свете нету!
Дюнуа. В Англии есть. А теперь ответьте-ка мне: кто из вас хоть пальцем пошевельнет, чтобы спасти Жанну, если ее захватят? Я скажу первый, от имени армии: с того дня, когда какой-нибудь годдэм или бургундец стащит ее с седла и его не поразит гром небесный; с того дня, когда ее запрут в темницу и святой Петр не пошлет ангела раскрошить в щепы решетку и запоры; с того дня, когда враг убедится в том, что ее можно ранить, как и меня, и что непобедимости в ней не больше, чем во мне, - с этого дня она будет стоить для нас меньше, чем любой солдат. И я ни одним солдатом не пожертвую для нее, хотя от всего сердца люблю ее как товарища по оружию.
Жанна. Я не виню тебя, Джек. Ты прав. Если Бог попустит, чтобы меня разбили, я буду стоить меньше любого солдата. Но, может быть, Франция захочет все-таки заплатить за меня выкуп - из благодарности за то, что Бог сделал для нее моими руками?
Карл. Я тебе сто раз говорил: у меня нет денег. А с этой коронацией, которую ты сама затеяла, пришлось опять влезть в долги, и это тоже все вылетело, до последнего грошика.
Жанна. Церковь богаче тебя. Я уповаю на Церковь.
Архиепископ. Женщина! Тебя повлекут по улицам и сожгут на костре, как ведьму.
Жанна (кидается к нему). О монсеньор, что вы говорите? Как это может быть? Я - ведьма?
Архиепископ. Пьер Кошон знает свое дело. Парижский университет недавно сжег женщину. А знаешь, в чем была ее вина? Она говорила, что все, что ты сделала, правильно и угодно Богу.
Жанна (ошеломлена). Но почему?.. Какой в этом смысл?.. Конечно, то, что я сделала, угодно Богу. Не могли же они сжечь эту бедняжку только за то, что она говорила правду?..
Архиепископ. А вот сожгли!
Жанна. Но вы-то знаете, что она говорила правду. Вы не позволите им сжечь меня?..
Архиепископ. А как я этому помешаю?
Жанна. Обратитесь к ним от имени Церкви. Ведь вы же один из князей Церкви. Я ничего не боюсь, если вы осените меня своим благословением.
Архиепископ. У меня нет благословения для тебя, пока ты пребываешь во грехе гордыни и непослушания.
Жанна. Ну как вы можете это говорить?! Я совсем не горда, и непослушания во мне никакого нету. Я бедная простая девушка, ничего не знаю, даже читать не умею. Откуда у меня взяться гордыне? И как можно сказать, что я непослушна, когда я во всем слушаюсь моих голосов, потому что они от Бога?
Архиепископ. Голос Бога на земле один - это голос воинствующей Церкви. А все твои голоса - это только отзвуки собственного твоего своеволия.
Жанна. Неправда!
Архиепископ (покраснев от гнева). Ты говоришь архиепископу у него же в соборе, что он лжет, - и еще утверждаешь, что неповинна в гордыне и непослушании!
Жанна. Я не говорила, что вы лжете. Это вы все равно что сказали про мои голоса, будто они лгут. А в чем они до сих пор солгали? Ну, пусть вы в них не верите, пусть даже это только отзвуки моего собственного здравого смысла, - но разве неверно, что они всегда правы, а ваши земные советники всегда неправы?
Архиепископ (возмущенно). Я вижу, ты глуха ко всем увещаниям.
Карл. Да это же старая история: она одна права, а все остальные ошибаются!
Архиепископ. Так слушай, что я скажу, и пусть это послужит тебе последним предостережением. Если ты будешь погибать оттого, что собственное разумение поставила выше руководства духовных своих пастырей, Церковь отречется от тебя и предоставит тебя той участи, какую ты навлекла на себя своим самомнением. Дюнуа уже сказал тебе, что если ты вверишься воинскому своему тщеславию и пренебрежешь советами своих начальников...
Дюнуа (перебивает). Точнее говоря, если ты вздумаешь освобождать компьенский гарнизон, не имея превосходства сил, какое у тебя было в Орлеане...
Архиепископ. То армия отречется от тебя и не окажет тебе помощи. А его величество король уже сказал, что у него нет средств платить за тебя выкуп.
Карл. Ни одного сантима.
Архиепископ. Ты останешься одна - одна как перст! - со своим тщеславием, своим невежеством, своей самонадеянностью, своей кощунственной дерзостью, коя побуждает тебя все эти грехи называть упованием на Бога. Когда ты выйдешь через эту дверь на солнечный свет, толпа станет приветствовать тебя. Они принесут тебе маленьких детей, они приведут больных, чтобы ты их исцелила, они будут целовать тебе руки и ноги и сделают все - больные неразумные души! - чтобы вскружить тебе голову и воздвигнуть в тебе то безрассудное самомнение, которое приведет тебя к погибели. Но и в этот час ты будешь одна, ибо они не спасут тебя. Мы - и только мы - можем стать между тобой и позорным столбом, у которого враги наши сожгли ту несчастную женщину в Париже.
Жанна (подняв глаза к небу). У меня есть лучшие друзья и лучшие советники, чем вы.
Архиепископ. Вижу, что я напрасно трачу слова в надежде смягчить закоснелое сердце. Ты отвергаешь наше покровительство, ты делаешь все, чтобы восстановить нас против себя. Хорошо, пусть так. Отныне ты будешь защищать себя сама; и если потерпишь неудачу - да смилуется Господь над твоей душой!
Дюнуа. Это все правда, Жанна. Прими это в расчет.
Жанна. Где сейчас были бы вы все, если бы я принимала в расчет этакую правду? Какой помощи можно ждать от вас, какого совета? Да, я одна на земле. Я всегда была одна. Мой отец велел моим братьям утопить меня, если я не буду сидеть дома и сторожить его овец, пока Франция истекает кровью. Пусть погибнет Франция, лишь бы его ягнята были целы! Я думала, у Франции есть друзья при дворе французского короля, но нахожу лишь волков, которые грызутся над клочьями ее истерзанного тела. Я думала, у Господа Бога повсюду есть друзья, ибо Господь - друг каждому. И в простоте своей я верила, что вы, ныне отвергающие меня, будете мне крепостью и защитой и не допустите, чтобы кто-нибудь причинил мне зло. Но я теперь поумнела. И очень хорошо: немножко ума еще никому не вредило. Не думайте, что вы очень меня напугали тем, что я одна. Франция тоже одна. И Бог - один. Что мое одиночество перед одиночеством моей родины и моего Господа? Я понимаю теперь, что одиночество Бога - это его сила, - ибо что сталось бы с ним, если бы он слушался всех ваших ничтожных, завистливых советов? Ну что ж, мое одиночество тоже станет моей силой. Лучше мне быть одной с Богом: его дружба мне не изменит, его советы меня не обманут, его любовь меня не предаст. В его силе я почерпну дерзновение и буду дерзать, дерзать - до последнего моего вздоха! А теперь я пойду к простым людям, и любовь, которую я увижу в их глазах, утешит меня, после той ненависти, что я видела в ваших. Вы бы рады были, чтобы меня сожгли. Но знайте: если я пройду через огонь - я войду в сердце народа и поселюсь там на веки вечные. Итак, да будет Господь со мной! (Уходит.)
Несколько мгновений все смотрят ей вслед в угрюмом молчании. Затем Жиль де Рэ принимается крутить свою бородку.
Жиль де Рэ. Невозможная женщина! Право, я вовсе не питаю к ней неприязни. Но что делать с таким характером?
Дюнуа. Бог мне свидетель, упади она в Луару, я бы, не задумываясь, кинулся ее вытаскивать - прыгнул бы в воду в полном вооружении! Но если она наделает глупостей под Компьеном и попадет в плен, я вынужден буду сложа руки смотреть, как она гибнет.
Ла Гир. Так вы уж лучше сразу закуйте меня в цепи, потому что, когда она вот так воспламеняется духом, я готов идти за ней хоть в самый ад.
Архиепископ. Да, она и меня несколько вывела из равновесия. В минуты таких вспышек она приобретает опасную власть над людьми. Но пропасть уже разверзлась у ее ног. И к добру или к худу, но мы бессильны отвести ее от края.
Карл. И что ей неймется? Сидела бы смирно; а еще лучше - уезжала бы к себе домой!
Выходят подавленные.
КАРТИНА ШЕСТАЯ
Руан, 30 мая 1431 года. Длинный каменный зал в замке, подготовленный для судебного заседания; но это будет не суд с присяжными, а суд епископа с участием Инквизиции, поэтому на возвышении стоят рядом два кресла - для епископа и для Инквизитора. От них под тупым углом расходятся два ряда стульев - для каноников, докторов теологии и юриспруденции и доминиканских монахов, выступающих в роли асессоров. Внутри угла - стол и табуреты для писцов; там же грубый деревянный табурет для подсудимого. Все это находится в ближнем конце зала. Дальний конец несколькими арками открывается прямо во двор, от которого отделен ширмами и занавесами. Если стать во внутреннем конце зала лицом к выходу во двор, то судейские кресла и стол для писцов будут справа, табурет для подсудимого - слева. В правой и левой стене сводчатые двери. Ясное майское утро; светит солнце.
В сводчатую дверь, что позади судейских кресел, входит Уорик; за ним паж.
Паж (развязно). А вы знаете, ваше сиятельство, что нам здесь быть не полагается? Это церковный суд, а мы всего-навсего светская власть.
Уорик. Да, мне это небезызвестно. Не соблаговолите ли вы, ваше высоконахальство, отыскать епископа города Бовэ и намекнуть ему, что если он хочет поговорить со мною до начала суда, то меня можно найти в этом зале.
Паж (направляясь к двери). Слушаю, милорд.
Уорик. И смотри, веди себя прилично. Не вздумай Пьера Кошона называть преподобный Петрушка.
Паж. Не беспокойтесь, милорд. Я буду с ним очень, очень нежен. Потому что, когда сюда приведут Деву, она преподобному Петрушке подсыплет перцу в ушки.
Из той же двери входит Пьер Кошон в сопровождении доминиканского монаха и каноника; у последнего в руках пачка бумаг.
Его преподобие монсеньер епископ города Бовэ. И еще два преподобных джентльмена.
Уорик. Проваливай! И последи, чтобы нам не мешали.
Паж. Слушаю, милорд! (Сделав пируэт, исчезает.)
Кошон. С добрым утром, ваше сиятельство!
Уорик. С добрым утром, ваше преосвященство! А ваших друзей я, кажется, еще здесь не встречал.
Кошон (представляя монаха, стоящего по его правую руку). Разрешите вас познакомить. Милорд - брат Жан Леметр из ордена святого Доминика, заместитель генерального инквизитора по делам ереси во Франции. Брат Жан граф Уорик.
Уорик. Добро пожаловать, ваше преподобие. У нас в Англии, к сожалению, нет инквизиции, хотя она нам до крайности необходима. Особенно в таких случаях, как вот этот.
Инквизитор кланяется с усталой улыбкой. Это пожилой человек, кроткий по виду, однако чувствуется, что при случае он может быть властным и твердым.
Кошон (представляя каноника, стоящего по его левую руку). Каноник Жан д'Эстиве из капитула города Байе. Здесь он выступает как продвигатель.
Уорик. Продвигатель?
Кошон. Это соответствует обвинителю в светском суде.
Уорик. Ага! Обвинитель. Так, так. Понятно. Очень рад с вами познакомиться, каноник д'Эстиве.
Д'Эстиве кланяется. Это человек лет сорока или несколько моложе, с лощеными манерами, но что-то хищное проглядывает сквозь внешний лоск.
Разрешите узнать, в каком положении сейчас это дело? Больше девяти месяцев прошло с тех пор, как бургундцы взяли Деву в плен под Компьеном. Полных четыре месяца с тех пор, как я выкупил ее у бургундцев за весьма солидную сумму, исключительно для того, чтобы ее можно было привлечь к суду. И уже почти три месяца с того дня, когда я передал ее вам, монсеньор епископ, как лицо, подозреваемое в ереси. Не кажется ли вам, что вы очень уж долго размышляете над весьма простым делом? Кончится когда-нибудь этот суд или нет?
Инквизитор (улыбаясь). Он еще и не начинался, милорд.
Уорик. Не начинался? А что же вы, собственно говоря, делали без малого три месяца?
Кошон. Мы не теряли времени зря, милорд. Мы провели пятнадцать допросов Девы: шесть открытых и девять тайных.
Инквизитор (все с той же усталой улыбкой). Видите ли, милорд, я присутствовал только на двух последних допросах. До сих пор этим делом ведал епископский суд, а не суд Святого Трибунала. И только совсем недавно я пришел к мысли, что и мне - то есть Святой Инквизиции - надлежит принять в нем участие. Вначале я вообще не предполагал тут наличия ереси. Мне казалось, что это дело чисто политическое и что Деву должно рассматривать как военнопленного. Но после того как я присутствовал при двух допросах, я вынужден признать, что это один из наиболее тяжких случаев ереси, с какими мне когда-либо приходилось сталкиваться. Так что теперь все в порядке, и мы можем сегодня же приступить к суду. (Направляется к судейскому креслу.)
Кошон. Хоть сию минуту, если это удобно вашему сиятельству.
Уорик (любезно). Весьма утешительно это слышать, господа. Ибо не скрою от вас, что наше терпение начинало уже истощаться.
Кошон. Я так и понял из слов ваших солдат. Они грозились утопить тех из нас, кто вздумает мирволить Деве.
Уорик. Ай, ай, ай! Ну, к вам, монсеньор, это, во всяком случае, не относится.
Кошон (строго). Не знаю. Ибо я сделаю все возможное для того, чтобы эту женщину судили беспристрастно. Суд Церкви это не игрушки, милорд.
Инквизитор (возвращаясь). Следствие велось с величайшим беспристрастием, милорд. Деве не нужны защитники: ее будут судить лучшие ее друзья, одушевленные единственным желанием - спасти ее душу от вечной гибели.
Д'Эстиве. Милорд, я обвинитель в этом процессе. Моя печальная обязанность - изложить перед судом все преступления этой девушки. Но я сегодня же отказался бы от обвинения и поспешил на ее защиту, если бы не знал, что другие, много превосходящие меня по учености, набожности, красноречию и умению убеждать, были уже посланы к ней, чтобы вразумить ее и объяснить, какой опасности она подвергается и с какой легкостью может ее избегнуть. (Увлекшись, впадает в топ судейской риторики, к неудовольствию Кошона и инквизитора, которые до сих пор слушали его со снисходительным одобрением.) Нашлись дерзкие, утверждавшие, что мы действуем из побуждений ненависти. Но Господь Бог нам свидетель, что это ложь! Разве мы подвергали ее пытке? Нет! Разве мы перестали хоть на минуту увещевать ее? Не призывали ее вернуться в лоно Церкви, как заблудшее, но любимое дитя? Разве мы...
Кошон (сухо прерывает его). Берегитесь, каноник. Это все правильно, что вы говорите, - но если его сиятельство вам поверит, я не отвечаю за вашу жизнь, да и за свою тоже.
Уорик (укоризненно, но не опровергая его слов). О монсеньор, вы обижаете нас, бедных англичан. Но это верно: мы не разделяем вашего благочестивого желания спасти Деву. Скажу вам напрямик: ее смерть - это политическая необходимость, о которой я сожалею, но изменить тут ничего не могу. И если Церковь ее отпустит...
Кошон (с угрозой, властно и надменно). Если Церковь ее отпустит, горе тому, кто тронет ее пальцем, будь он хоть сам император! Церковь не подчинена политической необходимости, милорд.
Инквизитор (вмешивается, стараясь их умиротворить). Не беспокойтесь о приговоре, милорд. У вас есть могучий союзник, который еще с большей настойчивостью, чем вы, толкает ее прямо на костер.
Уорик. И кто же этот столь любезный помощник, смею спросить?
Инквизитор. Сама Дева. Чтобы ее спасти, надо заткнуть ей рот, - ибо всякий раз, как она его открывает, она произносит себе смертный приговор.
Д'Эстиве. Это сущая правда, милорд. У меня волосы встают дыбом, когда я слышу, как столь юное существо изрыгает столь ужасные богохульства!
Уорик. А! Ну в таком случае, конечно, сделайте для нее все возможное, раз вы уверены, что толку от этого все равно не будет. (Пристально глядя на Кошона.) Мне бы очень не хотелось действовать без благословения Церкви.
Кошон (отвечает ему взглядом, в котором циническое восхищение смешано с презрением). А еще говорят про англичан, что они лицемеры! Вы готовы стоять за своих, милорд, даже с риском для собственной бессмертной души. Восхищаюсь такой преданностью, но сам я на нее не способен. Я боюсь вечного проклятия.
Уорик. Если бы мы чего-нибудь боялись, монсеньор, мы не могли бы управлять Англией. Прислать сюда ваших заседателей?
Кошон. Да. Мы будем очень благодарны вам, милорд, если вы удалитесь и позволите нам начать заседание.
Уорик поворачивается на каблуках и уходит во двор. Кошон занимает одно из судейских кресел; Д'Эстиве садится за стол для писцов и принимается просматривать принесенные с собой бумаги.
Кошон (небрежным тоном, усаживаясь поудобнее). Какие негодяи эти английские лорды!
Инквизитор (усаживаясь в другое кресло, слева от Кошона). Светская власть всегда делает человека негодяем. Они не проходят особой подготовки, и у них нет апостолической преемственности. Наша знать тоже не лучше.
В зал гурьбой входят асессоры; впереди всех капеллан де Стогэмбер и каноник де Курсель, молодой священник лет тридцати. Писцы усаживаются за стол, оставляя незанятым один стул - напротив д'Эстиве. Некоторые асессоры садятся на свои места, другие стоят и болтают между собой, дожидаясь, пока заседание будет официально открыто. Де Стогэмбер упорно стоит, всем своим видом выражая возмущение; каноник де Курсель тоже стоит, справа от него.
Кошон. Доброе утро, мессир де Стогэмбер. (Инквизитору.) Капеллан кардинала Английского.
Капеллан (поправляя его). Винчестерского, монсеньор. Ваше преосвященство! Я желаю заявить протест.
Кошон. Вы уже столько их заявляли.
Капеллан. В данном случае я не одинок, монсеньор. Вот этот каноник, сир де Курсель, из Парижского капитула, присоединяется к моему протесту.
Кошон. Ну, что там у вас такое?
Капеллан (обиженно). Говорите лучше вы, мессир де Курсель. Я, как видно, не пользуюсь доверием его преосвященства. (Надувшись, садится на стул справа от Кошона.)
Курсель. Мы составили обвинительный акт против Девы - всего шестьдесят четыре пункта. Это стоило нам немалых трудов. А теперь мы узнаем, что его сократили, даже не посоветовавшись с нами.
Инквизитор. Это я виноват, мессир де Курсель. Я восхищаюсь вашим усердием, плодом которого явились эти шестьдесят четыре пункта. Но в обвинении, как и во всех прочих вещах, что сверх надобности - то лишнее. Вспомните также, что не все члены суда способны к столь тонкому и глубокому мышлению, и многим из них ваша великая ученость может показаться великой бессмыслицей. Поэтому я почел за благо из ваших шестидесяти четырех пунктов оставить двенадцать...
Курсель (ошеломлен). Двенадцать!
Инквизитор. Поверьте мне, для наших целей и двенадцати совершенно достаточно.
Капеллан. Но некоторые из самых важных обвинений сведены почти что на нет. Например, Дева положительно утверждает, что святая Маргарита, и святая Екатерина, и даже архангел Михаил говорили с ней по-французски. Это весьма важный пункт.
Инквизитор. Вы, очевидно, полагаете, что они должны были говорить по-латыни?
Кошон. Нет. Он думает, что они должны были говорить по-английски.
Капеллан. Разумеется, монсеньор.
Инквизитор. Гм! Видите ли, мы как будто все согласны в том, что голоса, которые слышала Дева, были голосами злых духов, старавшихся ее соблазнить и увлечь к вечной погибели. Так не будет ли несколько неучтиво по отношению к вам, мессир де Стогэмбер, и к королю Англии, если мы признаем, что английский язык есть родной язык дьявола? Лучше, пожалуй, на этом не настаивать. К тому же этот вопрос отчасти затронут в оставшихся двенадцати пунктах. Попрошу вас, господа, занять места. И приступим к делу.
Все садятся.
Капеллан. Все равно я протестую. А там - как хотите.
Курсель. Очень обидно, что все ваши труды пропали даром. Это еще лишний пример того дьявольского влияния, которое Дева оказывает на суд. (Садится на стул справа от капеллана.)
Кошон. Вы что, намекаете, что я нахожусь под влиянием дьявола?
Курсель. Я ни на что не намекаю, монсеньор. Но я вижу, что тут есть тайный сговор... Почему-то все стараются замолчать то обстоятельство, что Дева украла лошадь у епископа Сенлисского.
Кошон (с трудом сдерживаясь). Это же не полицейский участок! Неужели мы должны тратить время на такую чепуху?
Курсель (вскакивает, возмущенный). Монсеньор! По-вашему, лошадь епископа - это чепуха?
Инквизитор (мягко). Мессир де Курсель, Дева утверждает, что заплатила полную стоимость за лошадь, и если деньги не дошли до епископа, то это не ее вина. И так как нет доказательств, что она не заплатила, то по этому пункту Деву можно считать оправданной.
Курсель. Да будь это обыкновенная лошадь. Но лошадь епископа! Какие тут могут быть оправдания!.. (Снова садится, растерянный и удрученный.)
Инквизитор. Разрешите вам заметить, при всем моем уважении к вам, что если мы станем предъявлять Деве всякие пустяковые обвинения, в которых она без труда сможет оправдаться, то как бы она не ускользнула от нас по главному пункту - по обвинению в ереси, которое до сих пор она сама неуклонно подтверждала. Поэтому попрошу вас, когда Дева предстанет перед нами, ни словом не упоминать о всех этих кражах лошадей, и плясках с деревенскими детьми вокруг волшебных деревьев, и молениях у заколдованных источников, и обо всех прочих пустяках, которые вы столь прилежно исследовали до моего прибытия. Во Франции не найдется ни одной деревенской девушки, которую нельзя было бы в этом обвинить: все они водят хороводы вокруг волшебных деревьев и молятся у заколдованных источников, а иные из них не задумались бы украсть лошадь у самого папы, если бы представился случай. Ересь, господа, ересь - вот то преступление, за которое мы должны ее судить. Мое дело - розыск и искоренение ереси. Я Инквизитор, а не обыкновенный судья. Направьте все свое внимание на ересь. А остальное пусть вас не заботит.
Кошон. Могу добавить, что мы уже посылали к ней на родину наводить справки. Ничего важного за ней не замечено.
Капеллан и Курсель (вскакивают и восклицают одновременно). Ничего важного, монсеньор? Как! Волшебные деревья - это не...
Кошон (теряя терпение). Замолчите, господа! Или говорите по одному.
Курсель, оробев, опускается на стул.
Капеллан (садится с недовольным видом). То же самое нам сказала Дева в прошлую пятницу.
Кошон. Очень жаль, что вы не последовали ее совету. Когда я говорю: ничего важного, - я хочу сказать; ничего такого, что сочли бы важным люди с достаточно широким умом, способные разобраться в том деле, которым мы сейчас занимаемся. Я согласен с моим коллегой Инквизитором. Нас должно интересовать только обвинение в ереси.
Синяя Борода (обиженно). Жанне мало быть папой, она хочет еще быть Цезарем и Александром Македонским.
Архиепископ. Гордыня ведет к падению, Жанна.
Жанна. Ну, гордыня там или не гордыня, а вы скажите, правда это или нет? Есть тут здравый смысл?
Ла Гир. Это правда. Половина из нас боится, как бы им хорошенький носик не повредили, а другая половина только о том и думает, как уплатить по закладным. Дюнуа! Не мешай ей делать по-своему. Она многого не знает, но глаз у нее зоркий. Воевать теперь нужно не так, как раньше. И случается иной раз, что кто меньше знает, у того лучше выходит.
Дюнуа. Мне все это известно. Я и сам воюю не по-старому. Французы получили хороший урок под Азенкуром, под Креси и Пуатье. И я вытвердил этот урок. Я могу точно рассчитать, во сколько человеческих жизней обойдется мне тот или другой ход; и если я считаю, что стоит того, я делаю этот ход и оплачиваю расходы. Но Жанна никогда не считает расходов: она бросается в атаку и ждет, что Бог ее выручит; она думает - Бог у нее в кармане! До сих пор численное превосходство было на ее стороне - и она побеждала. Но я знаю Жанну: когда-нибудь она бросится в бой с десятком солдат, а нужна будет сотня, - и тогда она обнаружит, что Бог на стороне больших батальонов. Ее возьмут в плен. И тот счастливец, которому она попадется, получит шестнадцать тысяч фунтов от графа Уорика.
Жанна (польщена). Шестнадцать тысяч фунтов! Неужто они столько за меня назначили? Да таких деньжищ на всем свете нету!
Дюнуа. В Англии есть. А теперь ответьте-ка мне: кто из вас хоть пальцем пошевельнет, чтобы спасти Жанну, если ее захватят? Я скажу первый, от имени армии: с того дня, когда какой-нибудь годдэм или бургундец стащит ее с седла и его не поразит гром небесный; с того дня, когда ее запрут в темницу и святой Петр не пошлет ангела раскрошить в щепы решетку и запоры; с того дня, когда враг убедится в том, что ее можно ранить, как и меня, и что непобедимости в ней не больше, чем во мне, - с этого дня она будет стоить для нас меньше, чем любой солдат. И я ни одним солдатом не пожертвую для нее, хотя от всего сердца люблю ее как товарища по оружию.
Жанна. Я не виню тебя, Джек. Ты прав. Если Бог попустит, чтобы меня разбили, я буду стоить меньше любого солдата. Но, может быть, Франция захочет все-таки заплатить за меня выкуп - из благодарности за то, что Бог сделал для нее моими руками?
Карл. Я тебе сто раз говорил: у меня нет денег. А с этой коронацией, которую ты сама затеяла, пришлось опять влезть в долги, и это тоже все вылетело, до последнего грошика.
Жанна. Церковь богаче тебя. Я уповаю на Церковь.
Архиепископ. Женщина! Тебя повлекут по улицам и сожгут на костре, как ведьму.
Жанна (кидается к нему). О монсеньор, что вы говорите? Как это может быть? Я - ведьма?
Архиепископ. Пьер Кошон знает свое дело. Парижский университет недавно сжег женщину. А знаешь, в чем была ее вина? Она говорила, что все, что ты сделала, правильно и угодно Богу.
Жанна (ошеломлена). Но почему?.. Какой в этом смысл?.. Конечно, то, что я сделала, угодно Богу. Не могли же они сжечь эту бедняжку только за то, что она говорила правду?..
Архиепископ. А вот сожгли!
Жанна. Но вы-то знаете, что она говорила правду. Вы не позволите им сжечь меня?..
Архиепископ. А как я этому помешаю?
Жанна. Обратитесь к ним от имени Церкви. Ведь вы же один из князей Церкви. Я ничего не боюсь, если вы осените меня своим благословением.
Архиепископ. У меня нет благословения для тебя, пока ты пребываешь во грехе гордыни и непослушания.
Жанна. Ну как вы можете это говорить?! Я совсем не горда, и непослушания во мне никакого нету. Я бедная простая девушка, ничего не знаю, даже читать не умею. Откуда у меня взяться гордыне? И как можно сказать, что я непослушна, когда я во всем слушаюсь моих голосов, потому что они от Бога?
Архиепископ. Голос Бога на земле один - это голос воинствующей Церкви. А все твои голоса - это только отзвуки собственного твоего своеволия.
Жанна. Неправда!
Архиепископ (покраснев от гнева). Ты говоришь архиепископу у него же в соборе, что он лжет, - и еще утверждаешь, что неповинна в гордыне и непослушании!
Жанна. Я не говорила, что вы лжете. Это вы все равно что сказали про мои голоса, будто они лгут. А в чем они до сих пор солгали? Ну, пусть вы в них не верите, пусть даже это только отзвуки моего собственного здравого смысла, - но разве неверно, что они всегда правы, а ваши земные советники всегда неправы?
Архиепископ (возмущенно). Я вижу, ты глуха ко всем увещаниям.
Карл. Да это же старая история: она одна права, а все остальные ошибаются!
Архиепископ. Так слушай, что я скажу, и пусть это послужит тебе последним предостережением. Если ты будешь погибать оттого, что собственное разумение поставила выше руководства духовных своих пастырей, Церковь отречется от тебя и предоставит тебя той участи, какую ты навлекла на себя своим самомнением. Дюнуа уже сказал тебе, что если ты вверишься воинскому своему тщеславию и пренебрежешь советами своих начальников...
Дюнуа (перебивает). Точнее говоря, если ты вздумаешь освобождать компьенский гарнизон, не имея превосходства сил, какое у тебя было в Орлеане...
Архиепископ. То армия отречется от тебя и не окажет тебе помощи. А его величество король уже сказал, что у него нет средств платить за тебя выкуп.
Карл. Ни одного сантима.
Архиепископ. Ты останешься одна - одна как перст! - со своим тщеславием, своим невежеством, своей самонадеянностью, своей кощунственной дерзостью, коя побуждает тебя все эти грехи называть упованием на Бога. Когда ты выйдешь через эту дверь на солнечный свет, толпа станет приветствовать тебя. Они принесут тебе маленьких детей, они приведут больных, чтобы ты их исцелила, они будут целовать тебе руки и ноги и сделают все - больные неразумные души! - чтобы вскружить тебе голову и воздвигнуть в тебе то безрассудное самомнение, которое приведет тебя к погибели. Но и в этот час ты будешь одна, ибо они не спасут тебя. Мы - и только мы - можем стать между тобой и позорным столбом, у которого враги наши сожгли ту несчастную женщину в Париже.
Жанна (подняв глаза к небу). У меня есть лучшие друзья и лучшие советники, чем вы.
Архиепископ. Вижу, что я напрасно трачу слова в надежде смягчить закоснелое сердце. Ты отвергаешь наше покровительство, ты делаешь все, чтобы восстановить нас против себя. Хорошо, пусть так. Отныне ты будешь защищать себя сама; и если потерпишь неудачу - да смилуется Господь над твоей душой!
Дюнуа. Это все правда, Жанна. Прими это в расчет.
Жанна. Где сейчас были бы вы все, если бы я принимала в расчет этакую правду? Какой помощи можно ждать от вас, какого совета? Да, я одна на земле. Я всегда была одна. Мой отец велел моим братьям утопить меня, если я не буду сидеть дома и сторожить его овец, пока Франция истекает кровью. Пусть погибнет Франция, лишь бы его ягнята были целы! Я думала, у Франции есть друзья при дворе французского короля, но нахожу лишь волков, которые грызутся над клочьями ее истерзанного тела. Я думала, у Господа Бога повсюду есть друзья, ибо Господь - друг каждому. И в простоте своей я верила, что вы, ныне отвергающие меня, будете мне крепостью и защитой и не допустите, чтобы кто-нибудь причинил мне зло. Но я теперь поумнела. И очень хорошо: немножко ума еще никому не вредило. Не думайте, что вы очень меня напугали тем, что я одна. Франция тоже одна. И Бог - один. Что мое одиночество перед одиночеством моей родины и моего Господа? Я понимаю теперь, что одиночество Бога - это его сила, - ибо что сталось бы с ним, если бы он слушался всех ваших ничтожных, завистливых советов? Ну что ж, мое одиночество тоже станет моей силой. Лучше мне быть одной с Богом: его дружба мне не изменит, его советы меня не обманут, его любовь меня не предаст. В его силе я почерпну дерзновение и буду дерзать, дерзать - до последнего моего вздоха! А теперь я пойду к простым людям, и любовь, которую я увижу в их глазах, утешит меня, после той ненависти, что я видела в ваших. Вы бы рады были, чтобы меня сожгли. Но знайте: если я пройду через огонь - я войду в сердце народа и поселюсь там на веки вечные. Итак, да будет Господь со мной! (Уходит.)
Несколько мгновений все смотрят ей вслед в угрюмом молчании. Затем Жиль де Рэ принимается крутить свою бородку.
Жиль де Рэ. Невозможная женщина! Право, я вовсе не питаю к ней неприязни. Но что делать с таким характером?
Дюнуа. Бог мне свидетель, упади она в Луару, я бы, не задумываясь, кинулся ее вытаскивать - прыгнул бы в воду в полном вооружении! Но если она наделает глупостей под Компьеном и попадет в плен, я вынужден буду сложа руки смотреть, как она гибнет.
Ла Гир. Так вы уж лучше сразу закуйте меня в цепи, потому что, когда она вот так воспламеняется духом, я готов идти за ней хоть в самый ад.
Архиепископ. Да, она и меня несколько вывела из равновесия. В минуты таких вспышек она приобретает опасную власть над людьми. Но пропасть уже разверзлась у ее ног. И к добру или к худу, но мы бессильны отвести ее от края.
Карл. И что ей неймется? Сидела бы смирно; а еще лучше - уезжала бы к себе домой!
Выходят подавленные.
КАРТИНА ШЕСТАЯ
Руан, 30 мая 1431 года. Длинный каменный зал в замке, подготовленный для судебного заседания; но это будет не суд с присяжными, а суд епископа с участием Инквизиции, поэтому на возвышении стоят рядом два кресла - для епископа и для Инквизитора. От них под тупым углом расходятся два ряда стульев - для каноников, докторов теологии и юриспруденции и доминиканских монахов, выступающих в роли асессоров. Внутри угла - стол и табуреты для писцов; там же грубый деревянный табурет для подсудимого. Все это находится в ближнем конце зала. Дальний конец несколькими арками открывается прямо во двор, от которого отделен ширмами и занавесами. Если стать во внутреннем конце зала лицом к выходу во двор, то судейские кресла и стол для писцов будут справа, табурет для подсудимого - слева. В правой и левой стене сводчатые двери. Ясное майское утро; светит солнце.
В сводчатую дверь, что позади судейских кресел, входит Уорик; за ним паж.
Паж (развязно). А вы знаете, ваше сиятельство, что нам здесь быть не полагается? Это церковный суд, а мы всего-навсего светская власть.
Уорик. Да, мне это небезызвестно. Не соблаговолите ли вы, ваше высоконахальство, отыскать епископа города Бовэ и намекнуть ему, что если он хочет поговорить со мною до начала суда, то меня можно найти в этом зале.
Паж (направляясь к двери). Слушаю, милорд.
Уорик. И смотри, веди себя прилично. Не вздумай Пьера Кошона называть преподобный Петрушка.
Паж. Не беспокойтесь, милорд. Я буду с ним очень, очень нежен. Потому что, когда сюда приведут Деву, она преподобному Петрушке подсыплет перцу в ушки.
Из той же двери входит Пьер Кошон в сопровождении доминиканского монаха и каноника; у последнего в руках пачка бумаг.
Его преподобие монсеньер епископ города Бовэ. И еще два преподобных джентльмена.
Уорик. Проваливай! И последи, чтобы нам не мешали.
Паж. Слушаю, милорд! (Сделав пируэт, исчезает.)
Кошон. С добрым утром, ваше сиятельство!
Уорик. С добрым утром, ваше преосвященство! А ваших друзей я, кажется, еще здесь не встречал.
Кошон (представляя монаха, стоящего по его правую руку). Разрешите вас познакомить. Милорд - брат Жан Леметр из ордена святого Доминика, заместитель генерального инквизитора по делам ереси во Франции. Брат Жан граф Уорик.
Уорик. Добро пожаловать, ваше преподобие. У нас в Англии, к сожалению, нет инквизиции, хотя она нам до крайности необходима. Особенно в таких случаях, как вот этот.
Инквизитор кланяется с усталой улыбкой. Это пожилой человек, кроткий по виду, однако чувствуется, что при случае он может быть властным и твердым.
Кошон (представляя каноника, стоящего по его левую руку). Каноник Жан д'Эстиве из капитула города Байе. Здесь он выступает как продвигатель.
Уорик. Продвигатель?
Кошон. Это соответствует обвинителю в светском суде.
Уорик. Ага! Обвинитель. Так, так. Понятно. Очень рад с вами познакомиться, каноник д'Эстиве.
Д'Эстиве кланяется. Это человек лет сорока или несколько моложе, с лощеными манерами, но что-то хищное проглядывает сквозь внешний лоск.
Разрешите узнать, в каком положении сейчас это дело? Больше девяти месяцев прошло с тех пор, как бургундцы взяли Деву в плен под Компьеном. Полных четыре месяца с тех пор, как я выкупил ее у бургундцев за весьма солидную сумму, исключительно для того, чтобы ее можно было привлечь к суду. И уже почти три месяца с того дня, когда я передал ее вам, монсеньор епископ, как лицо, подозреваемое в ереси. Не кажется ли вам, что вы очень уж долго размышляете над весьма простым делом? Кончится когда-нибудь этот суд или нет?
Инквизитор (улыбаясь). Он еще и не начинался, милорд.
Уорик. Не начинался? А что же вы, собственно говоря, делали без малого три месяца?
Кошон. Мы не теряли времени зря, милорд. Мы провели пятнадцать допросов Девы: шесть открытых и девять тайных.
Инквизитор (все с той же усталой улыбкой). Видите ли, милорд, я присутствовал только на двух последних допросах. До сих пор этим делом ведал епископский суд, а не суд Святого Трибунала. И только совсем недавно я пришел к мысли, что и мне - то есть Святой Инквизиции - надлежит принять в нем участие. Вначале я вообще не предполагал тут наличия ереси. Мне казалось, что это дело чисто политическое и что Деву должно рассматривать как военнопленного. Но после того как я присутствовал при двух допросах, я вынужден признать, что это один из наиболее тяжких случаев ереси, с какими мне когда-либо приходилось сталкиваться. Так что теперь все в порядке, и мы можем сегодня же приступить к суду. (Направляется к судейскому креслу.)
Кошон. Хоть сию минуту, если это удобно вашему сиятельству.
Уорик (любезно). Весьма утешительно это слышать, господа. Ибо не скрою от вас, что наше терпение начинало уже истощаться.
Кошон. Я так и понял из слов ваших солдат. Они грозились утопить тех из нас, кто вздумает мирволить Деве.
Уорик. Ай, ай, ай! Ну, к вам, монсеньор, это, во всяком случае, не относится.
Кошон (строго). Не знаю. Ибо я сделаю все возможное для того, чтобы эту женщину судили беспристрастно. Суд Церкви это не игрушки, милорд.
Инквизитор (возвращаясь). Следствие велось с величайшим беспристрастием, милорд. Деве не нужны защитники: ее будут судить лучшие ее друзья, одушевленные единственным желанием - спасти ее душу от вечной гибели.
Д'Эстиве. Милорд, я обвинитель в этом процессе. Моя печальная обязанность - изложить перед судом все преступления этой девушки. Но я сегодня же отказался бы от обвинения и поспешил на ее защиту, если бы не знал, что другие, много превосходящие меня по учености, набожности, красноречию и умению убеждать, были уже посланы к ней, чтобы вразумить ее и объяснить, какой опасности она подвергается и с какой легкостью может ее избегнуть. (Увлекшись, впадает в топ судейской риторики, к неудовольствию Кошона и инквизитора, которые до сих пор слушали его со снисходительным одобрением.) Нашлись дерзкие, утверждавшие, что мы действуем из побуждений ненависти. Но Господь Бог нам свидетель, что это ложь! Разве мы подвергали ее пытке? Нет! Разве мы перестали хоть на минуту увещевать ее? Не призывали ее вернуться в лоно Церкви, как заблудшее, но любимое дитя? Разве мы...
Кошон (сухо прерывает его). Берегитесь, каноник. Это все правильно, что вы говорите, - но если его сиятельство вам поверит, я не отвечаю за вашу жизнь, да и за свою тоже.
Уорик (укоризненно, но не опровергая его слов). О монсеньор, вы обижаете нас, бедных англичан. Но это верно: мы не разделяем вашего благочестивого желания спасти Деву. Скажу вам напрямик: ее смерть - это политическая необходимость, о которой я сожалею, но изменить тут ничего не могу. И если Церковь ее отпустит...
Кошон (с угрозой, властно и надменно). Если Церковь ее отпустит, горе тому, кто тронет ее пальцем, будь он хоть сам император! Церковь не подчинена политической необходимости, милорд.
Инквизитор (вмешивается, стараясь их умиротворить). Не беспокойтесь о приговоре, милорд. У вас есть могучий союзник, который еще с большей настойчивостью, чем вы, толкает ее прямо на костер.
Уорик. И кто же этот столь любезный помощник, смею спросить?
Инквизитор. Сама Дева. Чтобы ее спасти, надо заткнуть ей рот, - ибо всякий раз, как она его открывает, она произносит себе смертный приговор.
Д'Эстиве. Это сущая правда, милорд. У меня волосы встают дыбом, когда я слышу, как столь юное существо изрыгает столь ужасные богохульства!
Уорик. А! Ну в таком случае, конечно, сделайте для нее все возможное, раз вы уверены, что толку от этого все равно не будет. (Пристально глядя на Кошона.) Мне бы очень не хотелось действовать без благословения Церкви.
Кошон (отвечает ему взглядом, в котором циническое восхищение смешано с презрением). А еще говорят про англичан, что они лицемеры! Вы готовы стоять за своих, милорд, даже с риском для собственной бессмертной души. Восхищаюсь такой преданностью, но сам я на нее не способен. Я боюсь вечного проклятия.
Уорик. Если бы мы чего-нибудь боялись, монсеньор, мы не могли бы управлять Англией. Прислать сюда ваших заседателей?
Кошон. Да. Мы будем очень благодарны вам, милорд, если вы удалитесь и позволите нам начать заседание.
Уорик поворачивается на каблуках и уходит во двор. Кошон занимает одно из судейских кресел; Д'Эстиве садится за стол для писцов и принимается просматривать принесенные с собой бумаги.
Кошон (небрежным тоном, усаживаясь поудобнее). Какие негодяи эти английские лорды!
Инквизитор (усаживаясь в другое кресло, слева от Кошона). Светская власть всегда делает человека негодяем. Они не проходят особой подготовки, и у них нет апостолической преемственности. Наша знать тоже не лучше.
В зал гурьбой входят асессоры; впереди всех капеллан де Стогэмбер и каноник де Курсель, молодой священник лет тридцати. Писцы усаживаются за стол, оставляя незанятым один стул - напротив д'Эстиве. Некоторые асессоры садятся на свои места, другие стоят и болтают между собой, дожидаясь, пока заседание будет официально открыто. Де Стогэмбер упорно стоит, всем своим видом выражая возмущение; каноник де Курсель тоже стоит, справа от него.
Кошон. Доброе утро, мессир де Стогэмбер. (Инквизитору.) Капеллан кардинала Английского.
Капеллан (поправляя его). Винчестерского, монсеньор. Ваше преосвященство! Я желаю заявить протест.
Кошон. Вы уже столько их заявляли.
Капеллан. В данном случае я не одинок, монсеньор. Вот этот каноник, сир де Курсель, из Парижского капитула, присоединяется к моему протесту.
Кошон. Ну, что там у вас такое?
Капеллан (обиженно). Говорите лучше вы, мессир де Курсель. Я, как видно, не пользуюсь доверием его преосвященства. (Надувшись, садится на стул справа от Кошона.)
Курсель. Мы составили обвинительный акт против Девы - всего шестьдесят четыре пункта. Это стоило нам немалых трудов. А теперь мы узнаем, что его сократили, даже не посоветовавшись с нами.
Инквизитор. Это я виноват, мессир де Курсель. Я восхищаюсь вашим усердием, плодом которого явились эти шестьдесят четыре пункта. Но в обвинении, как и во всех прочих вещах, что сверх надобности - то лишнее. Вспомните также, что не все члены суда способны к столь тонкому и глубокому мышлению, и многим из них ваша великая ученость может показаться великой бессмыслицей. Поэтому я почел за благо из ваших шестидесяти четырех пунктов оставить двенадцать...
Курсель (ошеломлен). Двенадцать!
Инквизитор. Поверьте мне, для наших целей и двенадцати совершенно достаточно.
Капеллан. Но некоторые из самых важных обвинений сведены почти что на нет. Например, Дева положительно утверждает, что святая Маргарита, и святая Екатерина, и даже архангел Михаил говорили с ней по-французски. Это весьма важный пункт.
Инквизитор. Вы, очевидно, полагаете, что они должны были говорить по-латыни?
Кошон. Нет. Он думает, что они должны были говорить по-английски.
Капеллан. Разумеется, монсеньор.
Инквизитор. Гм! Видите ли, мы как будто все согласны в том, что голоса, которые слышала Дева, были голосами злых духов, старавшихся ее соблазнить и увлечь к вечной погибели. Так не будет ли несколько неучтиво по отношению к вам, мессир де Стогэмбер, и к королю Англии, если мы признаем, что английский язык есть родной язык дьявола? Лучше, пожалуй, на этом не настаивать. К тому же этот вопрос отчасти затронут в оставшихся двенадцати пунктах. Попрошу вас, господа, занять места. И приступим к делу.
Все садятся.
Капеллан. Все равно я протестую. А там - как хотите.
Курсель. Очень обидно, что все ваши труды пропали даром. Это еще лишний пример того дьявольского влияния, которое Дева оказывает на суд. (Садится на стул справа от капеллана.)
Кошон. Вы что, намекаете, что я нахожусь под влиянием дьявола?
Курсель. Я ни на что не намекаю, монсеньор. Но я вижу, что тут есть тайный сговор... Почему-то все стараются замолчать то обстоятельство, что Дева украла лошадь у епископа Сенлисского.
Кошон (с трудом сдерживаясь). Это же не полицейский участок! Неужели мы должны тратить время на такую чепуху?
Курсель (вскакивает, возмущенный). Монсеньор! По-вашему, лошадь епископа - это чепуха?
Инквизитор (мягко). Мессир де Курсель, Дева утверждает, что заплатила полную стоимость за лошадь, и если деньги не дошли до епископа, то это не ее вина. И так как нет доказательств, что она не заплатила, то по этому пункту Деву можно считать оправданной.
Курсель. Да будь это обыкновенная лошадь. Но лошадь епископа! Какие тут могут быть оправдания!.. (Снова садится, растерянный и удрученный.)
Инквизитор. Разрешите вам заметить, при всем моем уважении к вам, что если мы станем предъявлять Деве всякие пустяковые обвинения, в которых она без труда сможет оправдаться, то как бы она не ускользнула от нас по главному пункту - по обвинению в ереси, которое до сих пор она сама неуклонно подтверждала. Поэтому попрошу вас, когда Дева предстанет перед нами, ни словом не упоминать о всех этих кражах лошадей, и плясках с деревенскими детьми вокруг волшебных деревьев, и молениях у заколдованных источников, и обо всех прочих пустяках, которые вы столь прилежно исследовали до моего прибытия. Во Франции не найдется ни одной деревенской девушки, которую нельзя было бы в этом обвинить: все они водят хороводы вокруг волшебных деревьев и молятся у заколдованных источников, а иные из них не задумались бы украсть лошадь у самого папы, если бы представился случай. Ересь, господа, ересь - вот то преступление, за которое мы должны ее судить. Мое дело - розыск и искоренение ереси. Я Инквизитор, а не обыкновенный судья. Направьте все свое внимание на ересь. А остальное пусть вас не заботит.
Кошон. Могу добавить, что мы уже посылали к ней на родину наводить справки. Ничего важного за ней не замечено.
Капеллан и Курсель (вскакивают и восклицают одновременно). Ничего важного, монсеньор? Как! Волшебные деревья - это не...
Кошон (теряя терпение). Замолчите, господа! Или говорите по одному.
Курсель, оробев, опускается на стул.
Капеллан (садится с недовольным видом). То же самое нам сказала Дева в прошлую пятницу.
Кошон. Очень жаль, что вы не последовали ее совету. Когда я говорю: ничего важного, - я хочу сказать; ничего такого, что сочли бы важным люди с достаточно широким умом, способные разобраться в том деле, которым мы сейчас занимаемся. Я согласен с моим коллегой Инквизитором. Нас должно интересовать только обвинение в ереси.