Страница:
К тому времени, когда машина подъехала к его дому, Бретон практически ослеп на правый глаз, словно застланный красивым многоцветным покрывалом из геометрических трепещущих радужных фигур, и ему трудно было соизмерять расстояния. Он убедил Хетти не выходить из машины, помахал ей, когда она покатила по свежевыпавшему снегу, и ощупью отпер и открыл входную дверь. Заперев ее за собой, он быстро вошел в гостиную и сел в глубокое кресло. Мерцание достигло максимума и, следовательно, могло исчезнуть в любой момент, а тогда — переход только Богу известно куда. Он ждал. Правый глаз видел уже почти нормально. Он напрягся, и комната начала отступать, искривляться, обретать странную перспективу. Неуклюже, беспомощно срываемся мы в пропасть…
Кэт пошла по тротуару мимо сверкающих витрин. В серебряной накидке, туго стянутой поверх легкого платья, в туфлях на шпильках, отчего ее стройные ноги выглядели еще длиннее и стройнее, она выглядела, как идеализированный киновариант любовницы гангстера. Сияние витрин проецировало Кэт в его сознание с поразительной четкостью… И тут он заметил — с ощущением какого-то огромного перекоса — позади нее в центре улицы три дерева, растущие прямо из мостовой, где никаких деревьев никогда не было. Три вяза, совсем облетевшие, и что-то в конфигурации их обнаженных ветвей вызвало в нем омерзение. Их стволы, вдруг он понял, были нематериальными — лучи автомобильных фар свободно проходили сквозь них. Конфигурация трех деревьев все еще была ему омерзительной, но в то же время его влекло к ним.
А Кэт уходила все дальше, и внутренний голос твердил ему, что нельзя позволить, чтобы она шла ночью по городу одетая так. Он вновь вступил все в тот же бой со своей гордостью, а потом зашагал в противоположном направлении, изнывая от отвращения к себе, злобно ругаясь…
Ощущение томительной беспредельности, смещение перспектив и параллакса, немыслимые переходы, в которых искривления пространства-времени извиваются между отрицательностью и положительностью, а в центре зияет бесконечность — божественная, иллюзорная, горькая…
Бретон вцепился в ручки кресла и не разжимал пальцев, пока звук его тяжелого дыхания не слился с тишиной комнаты. Он встал, отошел к камину и завел старинные часы в дубовом футляре. Тяжелый ключ холодил ему пальцы — холодный и такой реальный! За окнами снова падал снег — мелкими сухими кристалликами, и за стволами деревьев недавним призрачным прошлым вспыхивали фары машин. Дом заполняли терпеливые бурые тени.
Он пошел на кухню и занялся кофе, пока его сознание медленно освобождалось от паралича, вызванного переходом. Потеря нервной энергии была еще одним привычным следствием возвращений в прошлое, но на этот раз они превосходило все прежние. Дожидаясь, пока закипит вода, Бретон с запозданием сообразил, что этот переход был необычен и в других отношениях
— в частности, из-за вторжения фантастического элемента. Вязы, растущие посредине 14-ой улицы, удивили его, но ощущение шока объяснилось не просто их неуместностью там. Они были полупрозрачны, словно изображения, проецируемые на более плотный фон, но ведь эта мохнатая арка была реальной. Он где-то ее видел, она что-то означала… но что?
Когда кофе сварился, Бретон открыл холодильник, но там не оказалось ни сливок, ни молока. При мысли о черном кофе его желудок запротестовал, но дальнейшие поиски в оскудевшей кухне показали, что из жидкостей там имеются только остатки рассола в банке из-под маринованных огурцов. Бретон налил в чашку черное варево, над поверхностью которого пар завивался серыми спиралями, и вернулся с ней в гостиную. Он сел, отхлебнул кофе и попытался обдумать, как снова взяться за дела, но комнату окутывал сумрак, и на него вновь навалилась усталость. Недели лечения и отдыха было мало, чтобы устранить все последствия его долгого запоя.
Несколько часов спустя Бретон проснулся почти в полной темноте. В комнату просачивался тусклый лиловатый свет уличного фонаря, и на внутренней стене тревожно подрагивали тени деревьев. Сдерживая дрожь и прилив жалости к себе, Бретон выпрямился в кресле и подумал, что надо пойти куда-нибудь поужинать. Поднимаясь на ноги, он заметил колышущиеся тени веток на мертвом сером экране телевизора — и вспомнил, где видел эти три вяза.
В программе местных новостей была показана фотография места, где нашли Кэт — рядом с тремя вязами.
Беда была в том, что вязы, которые он видел во время перехода, не замерли в вечной неподвижности фотоснимка. Они двигались… черные ветки клонились и взметывались на ветру. Они были… — Бретон поколебался, прежде чем употребить это прилагательное — реальными. Воспользовавшись им, он показал, что его отношение к переходам изменилось, что где-то в его сознании возникла потребность верить, что сегодня днем он действительно видел Кэт. Неужели, холодно спросил себя Бретон, его одинокое, измученное виной создание отвергло все законы природы и вернулось назад сквозь время? Предположим, извечное человеческое желание сделать невозможное — вернуться в прошлое и исправить ошибки, было психической силой, скрытой за всеми его переходами? Это объяснило бы, почему воссоздаваемые сцены всегда совпадали с критическими моментами, когда ход его жизни катастрофически менялся. Неужели он — потерпевший неудачу путешественник во времени, прикованный к настоящему неопровержимой реальностью своего плотского тела, но каким-то образом высвобождающий нематериальный аспект своей личности, чтобы оглянуться на прошлое и бить кулаками по его невидимым стенам? Если так, то — Боже, избави! — он обречен вновь и вновь переживать ужасную последнюю сцену с Кэт до конца своих дней. И три вяза замаячили…
«Надо уйти отсюда! — подумал Бретон. — Найти шумный ресторанчик с проигрывателем, клетчатыми скатертями, пошлейшими огромными помидорами из пластмассы на столиках, с нормальными людьми, спорящими о том, о сем с другими нормальными людьми».
Он погасил свет во всем доме, переоделся и уже открыл входную дверь, когда в ворота свернул видавший виды «седан» и забарахтался в снегу. Распахнулась правая дверца, из нее выбралась Хетти Колдер, с откровенным отвращением оглядела снег и в отместку выстрелила в него колбаской пепла.
— Решили пройтись? Мы с Гарри заскочили проверить, не требуется ли вам что-нибудь.
— Требуется! — Бретон даже удивился радости, какую ему доставил вид ее плотной облаченной в твид фигуры. — Приглашаю вас пообедать со мной. Ваше общество доставит мне большое удовольствие.
Он залез на заднее сиденье и обменяются коротким приветствием с Гарри Колдером, лысеющим библиофилом лет пятидесяти. Хаос хозяйственных сумок, шарфов и журналов на широком сидении вокруг ободрил его, он почувствовал, что вернулся в нормальный, ничем не осложненный мир. Он внимательно всматривался в скользящие за стеклом рождественские витрины, подмечая каждую мелочь, не оставляя места для мыслей о Кэт.
— Как вы, Джек? — Хетти оглянулась на крохотное уютное королевство Бретона. — А то, когда я вас отвозила днем, вы не очень хорошо выглядели.
— Ну, тогда я и чувствовал себя не очень хорошо, но теперь все прошло.
— Но что с вами было? — не отступала Хетти.
Бретон поколебался и решил испробовать правду.
— Откровенно говоря, что-то со зрением. Словно правый глаз окутали цветные огни.
Неожиданно к нему обернулся Гарри Колдер и сочувственно поцокал языком.
— Радужные зигзаги, э? Так, значит, и вы такой?
— Какой — такой? О чем вы говорите, Гарри?
— У меня тоже так бывает, а потом начинается боль, — ответил Гарри Колдер. — Это обычный предварительный симптом мигрени.
— Мигрени? — У Бретона точно что-то всколыхнулось в подсознании. Но у меня голова никогда не болит.
— Да? В таком случае, считайте себя одним из немногих счастливцев. То, что я переношу после того, как эти прелестные огоньки перестают перемигиваться, описать невозможно. Вы просто не поверите.
— Я не знал, что между такими расстройствами зрения и мигренями существует связь, — заметил Бретон. — Видимо, вы правы, и мне следует считать себя редким счастливцем.
Его голос даже ему самому не показался убедительным Вера Бретона в возможность путешествий во времени рождалась болезненно, на протяжении многих месяцев.
Он приступил к работе, но обнаружил, что неспособен принимать разумные решения даже по самым простым административным решениям, а уж технические проблемы оставались и вовсе непреодолимыми. С помощью состоявших в штате трех инженеров, Хетти поддерживала деятельность фирмы на более или менее нормальном уровне. Первое время Бретон сидел за своим столом, бессмысленно уставившись на схемы и чертежи, не в силах думать ни о чем, кроме Кэт и роли, которую он сыграл в ее смерти. Были моменты, когда он тщится писать стихи, чтобы выкристаллизовать, а, может быть, сделать отвлеченными чувства, обуревавшие его из-за Кэт.
Глубокие снега зимней Монтаны погребли мир в белом безмолвии, и Бретон следил, как оно смыкается над рядами автомобилей на стоянке под его окном. Безмолвие словно вторгалось в его собственное тело, и он начинал слышать его слепую деятельность — непрерывное перемещение жидкостей, попеременное вторжение воздуха, вкрадчивый радиальный дождь холестерина в артериях…
И с промежутками в шесть-семь дней он совершал переходы — всегда к этой последней сцене с Кэт. Иногда вязы бывали так прозрачны, будто вовсе не существовали, а иногда они стояли черные, реальные, и у него возникало впечатление, что он сумел бы различить две фигуры, двигающиеся у их стволов, если бы не свет витрин и автомобильных фар.
Его восприятие все обострялось, и он уже яснее различал явления, предшествующие переходу. Сначала — постепенное повышение нервной активности, вызывавшее впечатление, будто он избавился от отчаяния, поскольку подъем этот завершался пьянящей радостью бытия. И тут же возникали нарушения зрения — мерцающая точка перед правым глазом, постепенно перекрывающая все вокруг. Едва мерцание исчезало, как реальность смещалась, и он оказывался в прошлом.
Бретон очень удивился, узнав, что другие тоже испытывают зрительные аберрации, так как в детстве он рассказывал о них своим приятелям, но встречал только недоуменный взгляд. Даже родители выслушивали его с притворным интересом в твердом убеждении, что все сводится к яркому свету, запечатлевшемуся на сетчатке. Он научился молчать о переходах и обо всем, с ними связанном, и с годами у него сложилось убеждение, что он, Джон Бретон, уникален, что только с ним бывает подобное. Случайный разговор с Гарри Колдером все это изменил, и вызванный им интерес оказался единственной подлинной зацепкой в унылом и горьком настоящем.
Бретон начал по вечерам засиживаться в библиотеке, сознавая, что ищет воплощения идее, подсказанной его фантазиями об убийце Кэт и лихорадочно бьющейся у него в мозгу. Он прочитал специализированную литературу о мигренях, очень скудную, потом взялся за более общие медицинские исследования, за биографии знаменитостей, страдавших мигренями, и за многое другое, что, как подсказывал инстинкт, могло навести его на верный путь. Прежде Бретон никогда не думал о мигренях, не связывал их с собой. Ему смутно казалось, что они — недавнее порождение стрессов, присущих цивилизации. Из книг он узнал, что они были широко известны и древним культурам, в частности, древнегреческой. Античные греки пользовались термином «гемикрания» — полуголовная боль. В подавляющем большинстве случаев за зрительными расстройствами следовала сильнейшая боль в одной половине головы, приводившая к рвоте. У некоторых, на их счастье, отсутствовал один из этих двух симптомов, а в редчайших случаях отсутствовали оба. Такое состояние называлось «гемикрания сине долоре» — гемикрания без мук.
Бретона особенно поражала точность, с какой его собственные зрительные ощущения описывались другими людьми в другие времена. Медицинские термины были разными — тейкопсия, мерцающие помрачения зрения, но ему особенно понравилось «крепостные фигуры» как наиболее выразительное определение. Термин этот первым употребил Джон Фотерджилл, врач, живший в XVIII веке, который написал: «…особое мерцание в глазах, предметы быстро меняют видимое изображение и обведены радужными зубцами, по форме напоминающими крепостные стены».
Фотерджилл указал и на причину: слишком большое количество сухариков с маслом за завтраком. Объяснение это Бретон счел лишь чуть более неудовлетворительным по сравнению с новейшими теориями, неопределенно трактовавшими о временных раздражениях зрительных центров. Как-то на исходе сумрачного дня он сидел в зале старинного здания, словно на дне каменного колодца, и перелистывал мало известный медицинский журнал. Внезапно он оледенел, увидев очень точные рисунки — не крепостных фигур, с которыми не справился бы ни один художник, но черной звезды, которая иногда появлялась вместо них.
Один рисунок принадлежал Блезу Паскалю, французскому философу, а другой был набросан в XII веке аббатисой Хильдегардой в Бингене. Аббатиса написала:
«Я узрела великую звезду, дивную и красивую, рассыпающую множество искр, с коими она следовала к югу… и внезапно все они были уничтожены, обращены в черные уголья и сброшены в бездну, так что более я их не видела».
Бретон поспешно перевернул страницу, но, как и в других подобных описаниях, никакого упоминания о последовавшем затем видении прошлого он не нашел. Видимо, в этом отношении он и правда был уникален.
Год спустя Бретон аккуратно записал в тетради:
«Теперь я все больше склоняюсь к выводу, что люди, страдающие мигренями — это не удавшиеся путешественники во времени. Силой, обеспечивающей темпоральную мотивацию, является желание вернуться в прошлое, возможно, в надежде вновь пережить периоды особого счастья, но скорее, чтобы исправить ошибки, которые, как показало дальнейшее, неблагоприятно воздействовали на ход событий.
До смерти Кэт я представлял собой случайный пример человека, который почти мог вернуться в прошлое, но не благодаря особой мотивации, а из-за пониженной сопротивляемости, какого-то врожденного порока нервной системы. (Расстройства зрения могут вызываться некоторым темпоральным смещением сетчатки, которая ведь тесно связана с мозгом и потому является сенсорным органом, соучаствующим в деятельности центральной нервной системы).
После смерти Кэт мой ретроактивный потенциал достиг аномально высокого уровня, что привело к учащению переходов. Не касаясь проблемы философского истолкования, которое согласовывалось бы с законами физики, надо сосредоточиться на вопросе, как претворить теорию в практику. Эрготамины, мочегонные и прочие препараты, используемые для смягчения гемикрании, явно совсем не то, что мне требуется…»
И через пять лет:
«Сегодня получил ежемесячный чек от Хетти. Сумма больше обычной, так что я смогу уплатить по счетам компании „Клермонт сайентифик“. Это большое облегчение, так как я не хочу пока лишаться у них кредита. Правда, у меня остается в резерве дом, причем его стоимость заметно возросла. (Отличная была мысль передать управление моей фирмой Хетти и Таферу, новому сотруднику. Единственно, что меня тревожит, так это навязчивое подозрение, что она добавляет к моему чеку собственные деньги.) Нынче знаменательный день. От предварительных исследований я перехожу к экспериментальной стадии. Я мог бы достичь ее и раньше, если бы не сбивался на ложные пути. Все они были подсказаны доктором Гарнетом в клинике, специализирующейся по мигреням, и я рад, что моя связь с этим учреждением подходит к концу. Продромальные симптомы и кровоснабжение мозга, реакции на различные препараты, аминокислотный обмен — сплошные тупики. (То есть для моей работы. Не хочу быть несправедливым к Гарнету.) Подумать только: своим успехом я обязан тому, что натер ладонь отверткой со скверной ручкой!
Не знаю, что толкнуло меня использовать жидкость из огромного волдыря, вздувшегося на правой ладони, но, видимо, причиной были мои размышления о том, нельзя ли использовать гемикральную боль для усиления хрономотивных импульсов. Работа в клинике подтвердила, что во время припадков мигрени у людей, на свое несчастье страдающих «гемикранией сине долоре», в головных артериях возникает особое вещество, называемое «кинин».
Серозная жидкость волдыря сама по себе боли не вызывает, но я установил, что по извлечении и после соприкосновения со стеклом в ней появляется кинин, который — если вернуть жидкость в волдырь — боль вызывает, и довольно-таки сильную. Вводя себе кинин при начале тейкопсии перед последними тремя переходами, я вызвал настоящую гемикранию и — впервые! — я услышал шум этих вязов на ветру!
Данный этап моей работы завершен, и теперь передо мной стоит проблема темпорального перемещения значительной физической массы — иными словами, моего тела.
Для этого потребуется многократное усиление нервных импульсов, и меня мучает предчувствие, что придется отыскивать лазейку в правилах Кирхгофа.
Но моя уверенность непоколебима. Однако мне необходимо успокоиться, не то я ускорю новый переход. Волнение — общепризнанный фактор, способствующий гемикрании. Где-то у меня хранится выписка из речи французского патриота доктора Эдуарда Ливейна который в 1873 году сказал: «Нам всем известно, что далеко не всякий может позволить себе удовольствие содействовать театральным представлениям, ежедневно превозносящим славу Франции в грохоте и дыме…»
И еще через три года:
«Обойти правила Кирхгофа оказалось проще, чем я ожидал, — четвертое измерение открывает множество возможностей — но я неверно представлял предстоящие расходы. Продажа дома и мебели принесла лишь ничтожную долю требовавшейся суммы. К счастью, мне удалось убедить Хетти и Тафера аннулировать наше восьмилетнее соглашение и просто выкупить фирму. Они, особенно Хетти, обеспокоена моим состоянием, но, по-моему, мне удалось убедить их, что я совершенно здоров и психически, и физически. Хетти заметно постарела и слишком много курит.
Кэт, милая моя, последний раз я говорю с тобой посредством этой тетради. Недалеко время, когда мы будем вместе перелистывать ее страницы. Так до того дня, любовь моя, до того дня…»
Бретон дождался сумерек и только тогда отправился в парк. Он оставил теперь уже дряхлый «бьюик» в нескольких сотнях шагов от входа с Пятидесятой авеню и потратил несколько минут на проверку снаряжения. Сначала шляпа. Она лежала на заднем сиденье — обычная, уже не новая шляпа, только из-под ее полей порой пробивались оранжевые отблески. Он взял ее, аккуратно надел на голову и занялся соединением проводков, выведенных под ленту, с проводками, торчавшими из воротничка рубашки. Покончив с этим, он поднял воротник дождевика и для проверки пошевелил руками и ногами. Проводки, скрепленные с кожей, натягивали ее довольно болезненно, но его движений это не стесняло.
Затем Бретон взял ружье. Собирая личные вещи после продажи дома, он случайно обнаружил это ружье в шкафу в подвале, покрытое густой белой пылью, и забрал с собой в квартиру, которую снял в восточном районе. При осмотре выяснилось, что затвор заело — очевидно, в результате какого-то забытого происшествия — и он отдал его починить в оружейную мастерскую. Изящные очертания ружья портил массивный инфракрасный прицел, который он добавил, учитывая ночное время. Бретон вставил в обойму прохладные латунные цилиндрики, которые вынимал из кармана, вложил ее в ружье и передернул затвор. Возможно, в его распоряжении будет не более двух секунд, чтобы обнаружить цель, прицелиться и выстрелить — ни единого мига из этого скудного запаса времени нельзя было потратить зря.
Он несколько минут тихо сидел в машине, дожидаясь, пока вокруг никого не будет. Со времени последнего перехода миновала почти неделя, и он чувствовал, что выбрал верный момент. Сердце билось от волнения — один из факторов, вызывающих гемикранию. Электрическая активность его мозга была выше нормальной и рождала напряженное ожидание. Почти галлюцинаторное изменение в восприятии, знакомое всем, кто страдает мигренями, как первый симптом очередного припадка, одевало самые обыденные предметы ореолом неожиданности — печалью, скрытой угрозой, пьянящим очарованием. Едва последний прохожий скрылся из вида, Бретон вышел из машины, взял ружье и спрятал его под дождевиком, держа приклад сквозь прорезь кармана. Ночной ветер набрасывался на него с разных направлений, шарил по нему, точно пальцы слепца, пока он шагал неуклюже и осторожно — мешало ружье.
Когда он подходил к воротам парка, начались первые нарушения зрения. Перед правым глазом замерцал свет и начал расплываться сложным радужным пятном. Бретону почудилась стайка водомерок, натыкающихся друг на друга, дробящих солнечный свет глянцевыми бронзовыми спинками. Он обрадовался, что это не заходящая черная звезда — крепостным фигурам на формирование требовалось больше времени.
Бретон вошел в парк и направился к его центру по должке, по которой с металлическим шуршанием катились сухие листья. На скамейках, там, где горели фонари, сидели влюбленные парочки, но он быстро пересек лужайку и через секунду-другую был проглочен глухим мраком. Он вынул ружье из-под дождевика и приложил приклад к плечу, чтобы проверить прицел, но его правый глаз был ослеплен вращением цветных фигур, и он вспомнил, что у него есть только один выход: положиться на заранее отрепетированную систему действий. Когда он нашел три вяза, слепящий свет почти достиг максимума.
Он приблизился к треугольной купе на тридцать ярдов, просунул левую руку под широкий ремень ружья и упал на одно колено в классической снайперской позе. Сырая земля охватила его ногу овалом холода. «Я, конечно, сошел с ума», — подумал он, но его губы снова и снова повторяли ее имя. Кэт! Кэт! Он дернул шляпу, и под ней послышалось тихое жужжание — прибинтованные к его телу мощные аккумуляторы начали подавать энергию. В тот же момент автоматический шприц впрыснул кинин в выбритый кружок над правым виском. Словно ледяное жало пронзило кожу, и облако мучительной боли начало разливаться по его голове вместе с поступающим в височную артерию кинином. Бретон машинально отметил, что вокруг никого не было, и он напрасно потратил столько усилий, чтобы закамуфлировать свои приспособления… И тут завеса радужных геометрических фигур начала резко стягиваться. Пора!
Они неуверенно шла в темноте, ее светло-голубое платье и серебристая накидка, казалось, фосфоресцировали. Из-под мохнатой арки вязов появился силуэт, тоскливо клекоча, точно отвратительная хищная птица. Вскинув руки, он надвинулся на Кэт, и у нее вырвался стон ужаса. Бретон совместил перекрестье нитей с черной фигурой, но палец на спусковом крючке замер. Слишком тесно сомкнулись два силуэта. Он чуть приподнял левую руку, перекрестье ни миг совместилось с головой, и палец инстинктивно нажал крючок. Приклад ударил Бретона в плечо, а черная голова перестала быть головой…
Бретон долго лежал, уткнув лицо в микрокосм дерна. Ружейный ствол под его левой рукой нагрелся от единственного выстрела, потом остыл, но он все еще был не в силах пошевелиться. Его охватило такое утомление, что требовалось нечеловеческое усилие даже для того, чтобы додумать мысль до конца. «Сколько времени я лежу здесь?» — спрашивал он себя. Вдруг кто-нибудь пройдет мимо и увидит, что он валяется тут?
Грызущий страх стал ураганным, но его тело по-прежнему оставалось телом мертвеца.
Сознание тоже претерпело изменение. Давящая тяжесть исчезла, все потенциалы разрядились в фантастическом мозговом оргазме перехода. Великого перехода. Он его совершил. (Эта мысль доставила ему секундное удовлетворение.) Восемь лет напряженной работы принесли краткую награду. Он переправился через неумолимую реку времени и…
Кэт!
Его захлестнула волна осознания немыслимого и вызвала первое непроизвольное движение. Он вдвинул ладони под грудь и нажал на землю. На ноги он встал в результате длительного процесса — потребовалось вытянуть руки и упереться пятками, чтобы приподнять туловище, а потом понудить ноги принять на себя вес этого туловища. Он перехватил ружье, спрятал его под дождевик, сделал шаг, потом другой. Возле вязов никого не было. И не удивительно. Мужчину, которого он застрелил, унесли отсюда восемь лет назад, ну, а Кэт, естественно, дома. «Место женщины — дом», — мелькнуло в голове идиотское клише, и он неуклюже побежал на подгибающихся ногах — при каждом движении его голени описывали круги. Буйная радость доилась, пока он не подбежал к воротам парка и не увидел матово светящиеся шары на столбах ворот — пока внезапная мысль не перечеркнула ее.
Кэт пошла по тротуару мимо сверкающих витрин. В серебряной накидке, туго стянутой поверх легкого платья, в туфлях на шпильках, отчего ее стройные ноги выглядели еще длиннее и стройнее, она выглядела, как идеализированный киновариант любовницы гангстера. Сияние витрин проецировало Кэт в его сознание с поразительной четкостью… И тут он заметил — с ощущением какого-то огромного перекоса — позади нее в центре улицы три дерева, растущие прямо из мостовой, где никаких деревьев никогда не было. Три вяза, совсем облетевшие, и что-то в конфигурации их обнаженных ветвей вызвало в нем омерзение. Их стволы, вдруг он понял, были нематериальными — лучи автомобильных фар свободно проходили сквозь них. Конфигурация трех деревьев все еще была ему омерзительной, но в то же время его влекло к ним.
А Кэт уходила все дальше, и внутренний голос твердил ему, что нельзя позволить, чтобы она шла ночью по городу одетая так. Он вновь вступил все в тот же бой со своей гордостью, а потом зашагал в противоположном направлении, изнывая от отвращения к себе, злобно ругаясь…
Ощущение томительной беспредельности, смещение перспектив и параллакса, немыслимые переходы, в которых искривления пространства-времени извиваются между отрицательностью и положительностью, а в центре зияет бесконечность — божественная, иллюзорная, горькая…
Бретон вцепился в ручки кресла и не разжимал пальцев, пока звук его тяжелого дыхания не слился с тишиной комнаты. Он встал, отошел к камину и завел старинные часы в дубовом футляре. Тяжелый ключ холодил ему пальцы — холодный и такой реальный! За окнами снова падал снег — мелкими сухими кристалликами, и за стволами деревьев недавним призрачным прошлым вспыхивали фары машин. Дом заполняли терпеливые бурые тени.
Он пошел на кухню и занялся кофе, пока его сознание медленно освобождалось от паралича, вызванного переходом. Потеря нервной энергии была еще одним привычным следствием возвращений в прошлое, но на этот раз они превосходило все прежние. Дожидаясь, пока закипит вода, Бретон с запозданием сообразил, что этот переход был необычен и в других отношениях
— в частности, из-за вторжения фантастического элемента. Вязы, растущие посредине 14-ой улицы, удивили его, но ощущение шока объяснилось не просто их неуместностью там. Они были полупрозрачны, словно изображения, проецируемые на более плотный фон, но ведь эта мохнатая арка была реальной. Он где-то ее видел, она что-то означала… но что?
Когда кофе сварился, Бретон открыл холодильник, но там не оказалось ни сливок, ни молока. При мысли о черном кофе его желудок запротестовал, но дальнейшие поиски в оскудевшей кухне показали, что из жидкостей там имеются только остатки рассола в банке из-под маринованных огурцов. Бретон налил в чашку черное варево, над поверхностью которого пар завивался серыми спиралями, и вернулся с ней в гостиную. Он сел, отхлебнул кофе и попытался обдумать, как снова взяться за дела, но комнату окутывал сумрак, и на него вновь навалилась усталость. Недели лечения и отдыха было мало, чтобы устранить все последствия его долгого запоя.
Несколько часов спустя Бретон проснулся почти в полной темноте. В комнату просачивался тусклый лиловатый свет уличного фонаря, и на внутренней стене тревожно подрагивали тени деревьев. Сдерживая дрожь и прилив жалости к себе, Бретон выпрямился в кресле и подумал, что надо пойти куда-нибудь поужинать. Поднимаясь на ноги, он заметил колышущиеся тени веток на мертвом сером экране телевизора — и вспомнил, где видел эти три вяза.
В программе местных новостей была показана фотография места, где нашли Кэт — рядом с тремя вязами.
Беда была в том, что вязы, которые он видел во время перехода, не замерли в вечной неподвижности фотоснимка. Они двигались… черные ветки клонились и взметывались на ветру. Они были… — Бретон поколебался, прежде чем употребить это прилагательное — реальными. Воспользовавшись им, он показал, что его отношение к переходам изменилось, что где-то в его сознании возникла потребность верить, что сегодня днем он действительно видел Кэт. Неужели, холодно спросил себя Бретон, его одинокое, измученное виной создание отвергло все законы природы и вернулось назад сквозь время? Предположим, извечное человеческое желание сделать невозможное — вернуться в прошлое и исправить ошибки, было психической силой, скрытой за всеми его переходами? Это объяснило бы, почему воссоздаваемые сцены всегда совпадали с критическими моментами, когда ход его жизни катастрофически менялся. Неужели он — потерпевший неудачу путешественник во времени, прикованный к настоящему неопровержимой реальностью своего плотского тела, но каким-то образом высвобождающий нематериальный аспект своей личности, чтобы оглянуться на прошлое и бить кулаками по его невидимым стенам? Если так, то — Боже, избави! — он обречен вновь и вновь переживать ужасную последнюю сцену с Кэт до конца своих дней. И три вяза замаячили…
«Надо уйти отсюда! — подумал Бретон. — Найти шумный ресторанчик с проигрывателем, клетчатыми скатертями, пошлейшими огромными помидорами из пластмассы на столиках, с нормальными людьми, спорящими о том, о сем с другими нормальными людьми».
Он погасил свет во всем доме, переоделся и уже открыл входную дверь, когда в ворота свернул видавший виды «седан» и забарахтался в снегу. Распахнулась правая дверца, из нее выбралась Хетти Колдер, с откровенным отвращением оглядела снег и в отместку выстрелила в него колбаской пепла.
— Решили пройтись? Мы с Гарри заскочили проверить, не требуется ли вам что-нибудь.
— Требуется! — Бретон даже удивился радости, какую ему доставил вид ее плотной облаченной в твид фигуры. — Приглашаю вас пообедать со мной. Ваше общество доставит мне большое удовольствие.
Он залез на заднее сиденье и обменяются коротким приветствием с Гарри Колдером, лысеющим библиофилом лет пятидесяти. Хаос хозяйственных сумок, шарфов и журналов на широком сидении вокруг ободрил его, он почувствовал, что вернулся в нормальный, ничем не осложненный мир. Он внимательно всматривался в скользящие за стеклом рождественские витрины, подмечая каждую мелочь, не оставляя места для мыслей о Кэт.
— Как вы, Джек? — Хетти оглянулась на крохотное уютное королевство Бретона. — А то, когда я вас отвозила днем, вы не очень хорошо выглядели.
— Ну, тогда я и чувствовал себя не очень хорошо, но теперь все прошло.
— Но что с вами было? — не отступала Хетти.
Бретон поколебался и решил испробовать правду.
— Откровенно говоря, что-то со зрением. Словно правый глаз окутали цветные огни.
Неожиданно к нему обернулся Гарри Колдер и сочувственно поцокал языком.
— Радужные зигзаги, э? Так, значит, и вы такой?
— Какой — такой? О чем вы говорите, Гарри?
— У меня тоже так бывает, а потом начинается боль, — ответил Гарри Колдер. — Это обычный предварительный симптом мигрени.
— Мигрени? — У Бретона точно что-то всколыхнулось в подсознании. Но у меня голова никогда не болит.
— Да? В таком случае, считайте себя одним из немногих счастливцев. То, что я переношу после того, как эти прелестные огоньки перестают перемигиваться, описать невозможно. Вы просто не поверите.
— Я не знал, что между такими расстройствами зрения и мигренями существует связь, — заметил Бретон. — Видимо, вы правы, и мне следует считать себя редким счастливцем.
Его голос даже ему самому не показался убедительным Вера Бретона в возможность путешествий во времени рождалась болезненно, на протяжении многих месяцев.
Он приступил к работе, но обнаружил, что неспособен принимать разумные решения даже по самым простым административным решениям, а уж технические проблемы оставались и вовсе непреодолимыми. С помощью состоявших в штате трех инженеров, Хетти поддерживала деятельность фирмы на более или менее нормальном уровне. Первое время Бретон сидел за своим столом, бессмысленно уставившись на схемы и чертежи, не в силах думать ни о чем, кроме Кэт и роли, которую он сыграл в ее смерти. Были моменты, когда он тщится писать стихи, чтобы выкристаллизовать, а, может быть, сделать отвлеченными чувства, обуревавшие его из-за Кэт.
Глубокие снега зимней Монтаны погребли мир в белом безмолвии, и Бретон следил, как оно смыкается над рядами автомобилей на стоянке под его окном. Безмолвие словно вторгалось в его собственное тело, и он начинал слышать его слепую деятельность — непрерывное перемещение жидкостей, попеременное вторжение воздуха, вкрадчивый радиальный дождь холестерина в артериях…
И с промежутками в шесть-семь дней он совершал переходы — всегда к этой последней сцене с Кэт. Иногда вязы бывали так прозрачны, будто вовсе не существовали, а иногда они стояли черные, реальные, и у него возникало впечатление, что он сумел бы различить две фигуры, двигающиеся у их стволов, если бы не свет витрин и автомобильных фар.
Его восприятие все обострялось, и он уже яснее различал явления, предшествующие переходу. Сначала — постепенное повышение нервной активности, вызывавшее впечатление, будто он избавился от отчаяния, поскольку подъем этот завершался пьянящей радостью бытия. И тут же возникали нарушения зрения — мерцающая точка перед правым глазом, постепенно перекрывающая все вокруг. Едва мерцание исчезало, как реальность смещалась, и он оказывался в прошлом.
Бретон очень удивился, узнав, что другие тоже испытывают зрительные аберрации, так как в детстве он рассказывал о них своим приятелям, но встречал только недоуменный взгляд. Даже родители выслушивали его с притворным интересом в твердом убеждении, что все сводится к яркому свету, запечатлевшемуся на сетчатке. Он научился молчать о переходах и обо всем, с ними связанном, и с годами у него сложилось убеждение, что он, Джон Бретон, уникален, что только с ним бывает подобное. Случайный разговор с Гарри Колдером все это изменил, и вызванный им интерес оказался единственной подлинной зацепкой в унылом и горьком настоящем.
Бретон начал по вечерам засиживаться в библиотеке, сознавая, что ищет воплощения идее, подсказанной его фантазиями об убийце Кэт и лихорадочно бьющейся у него в мозгу. Он прочитал специализированную литературу о мигренях, очень скудную, потом взялся за более общие медицинские исследования, за биографии знаменитостей, страдавших мигренями, и за многое другое, что, как подсказывал инстинкт, могло навести его на верный путь. Прежде Бретон никогда не думал о мигренях, не связывал их с собой. Ему смутно казалось, что они — недавнее порождение стрессов, присущих цивилизации. Из книг он узнал, что они были широко известны и древним культурам, в частности, древнегреческой. Античные греки пользовались термином «гемикрания» — полуголовная боль. В подавляющем большинстве случаев за зрительными расстройствами следовала сильнейшая боль в одной половине головы, приводившая к рвоте. У некоторых, на их счастье, отсутствовал один из этих двух симптомов, а в редчайших случаях отсутствовали оба. Такое состояние называлось «гемикрания сине долоре» — гемикрания без мук.
Бретона особенно поражала точность, с какой его собственные зрительные ощущения описывались другими людьми в другие времена. Медицинские термины были разными — тейкопсия, мерцающие помрачения зрения, но ему особенно понравилось «крепостные фигуры» как наиболее выразительное определение. Термин этот первым употребил Джон Фотерджилл, врач, живший в XVIII веке, который написал: «…особое мерцание в глазах, предметы быстро меняют видимое изображение и обведены радужными зубцами, по форме напоминающими крепостные стены».
Фотерджилл указал и на причину: слишком большое количество сухариков с маслом за завтраком. Объяснение это Бретон счел лишь чуть более неудовлетворительным по сравнению с новейшими теориями, неопределенно трактовавшими о временных раздражениях зрительных центров. Как-то на исходе сумрачного дня он сидел в зале старинного здания, словно на дне каменного колодца, и перелистывал мало известный медицинский журнал. Внезапно он оледенел, увидев очень точные рисунки — не крепостных фигур, с которыми не справился бы ни один художник, но черной звезды, которая иногда появлялась вместо них.
Один рисунок принадлежал Блезу Паскалю, французскому философу, а другой был набросан в XII веке аббатисой Хильдегардой в Бингене. Аббатиса написала:
«Я узрела великую звезду, дивную и красивую, рассыпающую множество искр, с коими она следовала к югу… и внезапно все они были уничтожены, обращены в черные уголья и сброшены в бездну, так что более я их не видела».
Бретон поспешно перевернул страницу, но, как и в других подобных описаниях, никакого упоминания о последовавшем затем видении прошлого он не нашел. Видимо, в этом отношении он и правда был уникален.
Год спустя Бретон аккуратно записал в тетради:
«Теперь я все больше склоняюсь к выводу, что люди, страдающие мигренями — это не удавшиеся путешественники во времени. Силой, обеспечивающей темпоральную мотивацию, является желание вернуться в прошлое, возможно, в надежде вновь пережить периоды особого счастья, но скорее, чтобы исправить ошибки, которые, как показало дальнейшее, неблагоприятно воздействовали на ход событий.
До смерти Кэт я представлял собой случайный пример человека, который почти мог вернуться в прошлое, но не благодаря особой мотивации, а из-за пониженной сопротивляемости, какого-то врожденного порока нервной системы. (Расстройства зрения могут вызываться некоторым темпоральным смещением сетчатки, которая ведь тесно связана с мозгом и потому является сенсорным органом, соучаствующим в деятельности центральной нервной системы).
После смерти Кэт мой ретроактивный потенциал достиг аномально высокого уровня, что привело к учащению переходов. Не касаясь проблемы философского истолкования, которое согласовывалось бы с законами физики, надо сосредоточиться на вопросе, как претворить теорию в практику. Эрготамины, мочегонные и прочие препараты, используемые для смягчения гемикрании, явно совсем не то, что мне требуется…»
И через пять лет:
«Сегодня получил ежемесячный чек от Хетти. Сумма больше обычной, так что я смогу уплатить по счетам компании „Клермонт сайентифик“. Это большое облегчение, так как я не хочу пока лишаться у них кредита. Правда, у меня остается в резерве дом, причем его стоимость заметно возросла. (Отличная была мысль передать управление моей фирмой Хетти и Таферу, новому сотруднику. Единственно, что меня тревожит, так это навязчивое подозрение, что она добавляет к моему чеку собственные деньги.) Нынче знаменательный день. От предварительных исследований я перехожу к экспериментальной стадии. Я мог бы достичь ее и раньше, если бы не сбивался на ложные пути. Все они были подсказаны доктором Гарнетом в клинике, специализирующейся по мигреням, и я рад, что моя связь с этим учреждением подходит к концу. Продромальные симптомы и кровоснабжение мозга, реакции на различные препараты, аминокислотный обмен — сплошные тупики. (То есть для моей работы. Не хочу быть несправедливым к Гарнету.) Подумать только: своим успехом я обязан тому, что натер ладонь отверткой со скверной ручкой!
Не знаю, что толкнуло меня использовать жидкость из огромного волдыря, вздувшегося на правой ладони, но, видимо, причиной были мои размышления о том, нельзя ли использовать гемикральную боль для усиления хрономотивных импульсов. Работа в клинике подтвердила, что во время припадков мигрени у людей, на свое несчастье страдающих «гемикранией сине долоре», в головных артериях возникает особое вещество, называемое «кинин».
Серозная жидкость волдыря сама по себе боли не вызывает, но я установил, что по извлечении и после соприкосновения со стеклом в ней появляется кинин, который — если вернуть жидкость в волдырь — боль вызывает, и довольно-таки сильную. Вводя себе кинин при начале тейкопсии перед последними тремя переходами, я вызвал настоящую гемикранию и — впервые! — я услышал шум этих вязов на ветру!
Данный этап моей работы завершен, и теперь передо мной стоит проблема темпорального перемещения значительной физической массы — иными словами, моего тела.
Для этого потребуется многократное усиление нервных импульсов, и меня мучает предчувствие, что придется отыскивать лазейку в правилах Кирхгофа.
Но моя уверенность непоколебима. Однако мне необходимо успокоиться, не то я ускорю новый переход. Волнение — общепризнанный фактор, способствующий гемикрании. Где-то у меня хранится выписка из речи французского патриота доктора Эдуарда Ливейна который в 1873 году сказал: «Нам всем известно, что далеко не всякий может позволить себе удовольствие содействовать театральным представлениям, ежедневно превозносящим славу Франции в грохоте и дыме…»
И еще через три года:
«Обойти правила Кирхгофа оказалось проще, чем я ожидал, — четвертое измерение открывает множество возможностей — но я неверно представлял предстоящие расходы. Продажа дома и мебели принесла лишь ничтожную долю требовавшейся суммы. К счастью, мне удалось убедить Хетти и Тафера аннулировать наше восьмилетнее соглашение и просто выкупить фирму. Они, особенно Хетти, обеспокоена моим состоянием, но, по-моему, мне удалось убедить их, что я совершенно здоров и психически, и физически. Хетти заметно постарела и слишком много курит.
Кэт, милая моя, последний раз я говорю с тобой посредством этой тетради. Недалеко время, когда мы будем вместе перелистывать ее страницы. Так до того дня, любовь моя, до того дня…»
Бретон дождался сумерек и только тогда отправился в парк. Он оставил теперь уже дряхлый «бьюик» в нескольких сотнях шагов от входа с Пятидесятой авеню и потратил несколько минут на проверку снаряжения. Сначала шляпа. Она лежала на заднем сиденье — обычная, уже не новая шляпа, только из-под ее полей порой пробивались оранжевые отблески. Он взял ее, аккуратно надел на голову и занялся соединением проводков, выведенных под ленту, с проводками, торчавшими из воротничка рубашки. Покончив с этим, он поднял воротник дождевика и для проверки пошевелил руками и ногами. Проводки, скрепленные с кожей, натягивали ее довольно болезненно, но его движений это не стесняло.
Затем Бретон взял ружье. Собирая личные вещи после продажи дома, он случайно обнаружил это ружье в шкафу в подвале, покрытое густой белой пылью, и забрал с собой в квартиру, которую снял в восточном районе. При осмотре выяснилось, что затвор заело — очевидно, в результате какого-то забытого происшествия — и он отдал его починить в оружейную мастерскую. Изящные очертания ружья портил массивный инфракрасный прицел, который он добавил, учитывая ночное время. Бретон вставил в обойму прохладные латунные цилиндрики, которые вынимал из кармана, вложил ее в ружье и передернул затвор. Возможно, в его распоряжении будет не более двух секунд, чтобы обнаружить цель, прицелиться и выстрелить — ни единого мига из этого скудного запаса времени нельзя было потратить зря.
Он несколько минут тихо сидел в машине, дожидаясь, пока вокруг никого не будет. Со времени последнего перехода миновала почти неделя, и он чувствовал, что выбрал верный момент. Сердце билось от волнения — один из факторов, вызывающих гемикранию. Электрическая активность его мозга была выше нормальной и рождала напряженное ожидание. Почти галлюцинаторное изменение в восприятии, знакомое всем, кто страдает мигренями, как первый симптом очередного припадка, одевало самые обыденные предметы ореолом неожиданности — печалью, скрытой угрозой, пьянящим очарованием. Едва последний прохожий скрылся из вида, Бретон вышел из машины, взял ружье и спрятал его под дождевиком, держа приклад сквозь прорезь кармана. Ночной ветер набрасывался на него с разных направлений, шарил по нему, точно пальцы слепца, пока он шагал неуклюже и осторожно — мешало ружье.
Когда он подходил к воротам парка, начались первые нарушения зрения. Перед правым глазом замерцал свет и начал расплываться сложным радужным пятном. Бретону почудилась стайка водомерок, натыкающихся друг на друга, дробящих солнечный свет глянцевыми бронзовыми спинками. Он обрадовался, что это не заходящая черная звезда — крепостным фигурам на формирование требовалось больше времени.
Бретон вошел в парк и направился к его центру по должке, по которой с металлическим шуршанием катились сухие листья. На скамейках, там, где горели фонари, сидели влюбленные парочки, но он быстро пересек лужайку и через секунду-другую был проглочен глухим мраком. Он вынул ружье из-под дождевика и приложил приклад к плечу, чтобы проверить прицел, но его правый глаз был ослеплен вращением цветных фигур, и он вспомнил, что у него есть только один выход: положиться на заранее отрепетированную систему действий. Когда он нашел три вяза, слепящий свет почти достиг максимума.
Он приблизился к треугольной купе на тридцать ярдов, просунул левую руку под широкий ремень ружья и упал на одно колено в классической снайперской позе. Сырая земля охватила его ногу овалом холода. «Я, конечно, сошел с ума», — подумал он, но его губы снова и снова повторяли ее имя. Кэт! Кэт! Он дернул шляпу, и под ней послышалось тихое жужжание — прибинтованные к его телу мощные аккумуляторы начали подавать энергию. В тот же момент автоматический шприц впрыснул кинин в выбритый кружок над правым виском. Словно ледяное жало пронзило кожу, и облако мучительной боли начало разливаться по его голове вместе с поступающим в височную артерию кинином. Бретон машинально отметил, что вокруг никого не было, и он напрасно потратил столько усилий, чтобы закамуфлировать свои приспособления… И тут завеса радужных геометрических фигур начала резко стягиваться. Пора!
Они неуверенно шла в темноте, ее светло-голубое платье и серебристая накидка, казалось, фосфоресцировали. Из-под мохнатой арки вязов появился силуэт, тоскливо клекоча, точно отвратительная хищная птица. Вскинув руки, он надвинулся на Кэт, и у нее вырвался стон ужаса. Бретон совместил перекрестье нитей с черной фигурой, но палец на спусковом крючке замер. Слишком тесно сомкнулись два силуэта. Он чуть приподнял левую руку, перекрестье ни миг совместилось с головой, и палец инстинктивно нажал крючок. Приклад ударил Бретона в плечо, а черная голова перестала быть головой…
Бретон долго лежал, уткнув лицо в микрокосм дерна. Ружейный ствол под его левой рукой нагрелся от единственного выстрела, потом остыл, но он все еще был не в силах пошевелиться. Его охватило такое утомление, что требовалось нечеловеческое усилие даже для того, чтобы додумать мысль до конца. «Сколько времени я лежу здесь?» — спрашивал он себя. Вдруг кто-нибудь пройдет мимо и увидит, что он валяется тут?
Грызущий страх стал ураганным, но его тело по-прежнему оставалось телом мертвеца.
Сознание тоже претерпело изменение. Давящая тяжесть исчезла, все потенциалы разрядились в фантастическом мозговом оргазме перехода. Великого перехода. Он его совершил. (Эта мысль доставила ему секундное удовлетворение.) Восемь лет напряженной работы принесли краткую награду. Он переправился через неумолимую реку времени и…
Кэт!
Его захлестнула волна осознания немыслимого и вызвала первое непроизвольное движение. Он вдвинул ладони под грудь и нажал на землю. На ноги он встал в результате длительного процесса — потребовалось вытянуть руки и упереться пятками, чтобы приподнять туловище, а потом понудить ноги принять на себя вес этого туловища. Он перехватил ружье, спрятал его под дождевик, сделал шаг, потом другой. Возле вязов никого не было. И не удивительно. Мужчину, которого он застрелил, унесли отсюда восемь лет назад, ну, а Кэт, естественно, дома. «Место женщины — дом», — мелькнуло в голове идиотское клише, и он неуклюже побежал на подгибающихся ногах — при каждом движении его голени описывали круги. Буйная радость доилась, пока он не подбежал к воротам парка и не увидел матово светящиеся шары на столбах ворот — пока внезапная мысль не перечеркнула ее.