-- Я выкладываю свои карты на стол, Плейс! -- заявил тренер.-- Контора спортивного комиссара давно проявляет к тебе повышенный интерес. Их работа -- следить за чистотой наших рядов. В этом я целиком на их стороне и хочу, чтобы у тебя не было на сей счет никаких заблуждений. В моем клубе есть только одно, чего я на дух не выношу,-- игрок с подмоченной репутацией. Хьюго прекрасно знал, что тренер не выносит около сотни других вещей, о чем время от времени и напоминает игрокам, но счел, что сейчас неподходящий момент, чтобы освежить его память.
-- Послушайте, сэр...-- начал Хьюго.
-- Заткнись! Если такой игрок, как ты, вдруг, ни с того ни с сего, начинает действовать на поле так, словно у него в голове под шлемом мякина, а не мозги, и действовать в средней линии защиты, причем все хуже от одной игры к другой, то, совершенно естественно, у них могут возникнуть подозрения.
Тренер, выдвинув ящик стола, вытащил темно-синюю папку, извлек оттуда несколько страничек напечатанного на машинке текста, и, вооружившись очками, стал читать, пояснив:
-- Это доклад, полученный из офиса спортивного комиссара.-- Пробежал глазами несколько абзацев, покачал головой, словно чему-то сильно удивляясь.-- Скромность не позволяет мне зачитать тебе вслух описания твоих сексуальных подвигов, но, должен признаться, твоя способность выходить в воскресенье на поле и играть после таких ночных боев, и это на протяжении целых недель, заставляет меня просто разинуть рот от благоговейного удивления.
Хьюго счет за благо промолчать.
-- До сих пор тебе везло,-- продолжал тренер,-- газеты пока ничего не пронюхали. но если что-то просочится в печать, я немедленно вышвырну тебя к чертям собачьим -- не успеешь даже снять краги, как окажешься за дверью. Ты меня слышишь?
-- Слышу, сэр.
Тренер теребил листочки в руках, бросая на них косые взгляды из-за бифокальных очков.
-- Кроме своей новой карьеры бабского угодника ты, судя по всему, еще проявляешь поразительную щедрость в раздаче направо налево драгоценных украшений. Только в одном ювелирном магазине в нашем городе менее чем за два месяца ты истратил более трех тысяч долларов. В то же время ты приобретаешь дом из восьми комнат, с бассейном; отправляешь жену в дорогостоящие отпуска по всей стране; вкладываешь пятьдесят тысяч долларов в недвижимость, и эту сделку вряд ли можно назвать законной; играешь в карты на большие деньги с самыми крупными в городе игроками; арендуешь собственную ячейку в хранилище банка и по наблюдениям набиваешь ее каждую неделю все новыми кучами денег неизвестного происхождения. Я знаю, какое у тебя жалованье в клубе, Плейс. Могу ли я поинтересоваться, откуда у тебя появился недавно столь значительный источник доходов на стороне, или ты сочтешь такой мой вопрос неприличным? -- Тренер, закрыв папку, снял очки и откинулся на спинку стула.
Хьюго хотел ему все объяснить, но слова почему-то застряли в горле. Все, что он считал благоприятными улыбками судьбы, в этой холодящей ему душу темно-синей папке превращалось в свидетельства против него: коррупция, незаконные, криминальные по характеру прибыли... Хьюго любил всех тех, кто любил его, и давно привык, что все вокруг желают ему только добра. И вот внезапно осознал, что есть люди, включая и тренера, которые готовы признать на веру все самое худшее, что им известно о нем, и погубить его из-за этого навсегда... Эта мысль лишила его дара речи; он беспомощно всплеснул руками.
-- Плейс,-- произнес тренер,-- я хочу, чтобы ты ответил мне на один-единственный вопрос, и если я обнаружу, что ты мне лжешь...-- И осекся, по-видимому нарочно, со значением.
Правда, не добавил своей обычной заключительной угрозы: "Я лично пригвозжу твои руки в стене раздевалки". Такое упущение приводило Хьюго в ужас и он молча, покорно ожидал страшного вопроса.
-- Плейс, ты получаешь какую-то информацию от своих приятелей, этих азартных игроков? Которые болеют за другие команды?
Волна стыда окатила Хьюго,-- никогда еще, кажется, ему не было так горько, так стыдно, как в эту минуту. Он вдруг разрыдался -- в рыданиях затряслось все его крупное тело, весом 235 фунтов.
Тренер в ужасе взирал на него, наконец проговорил:
-- Где твой носовой платок?
Хьюго вытащил носовой платок, всхлипнул.
-- Тренер, клянусь вам головой своей матери -- я никогда, ни разу не разговаривал ни с одним азартным игроком!
-- Мне не нужна голова твоей матери! -- зарычал тренер, но, кажется, слова Хьюго его убедили; он ждал, когда стихнут рыдания.-- Ладно, убирайся! И будь впредь осторожнее. Не забывай -- за тобой следят со всех сторон.
Вытирая платком глаза, Хьюго ничего не видя перед собой вышел из кабинета тренера. Их агент по связям с общественностью Брентаксис распивал пиво в раздевалке с каким-то седовласым человеком невысокого роста; у того на жилетке задержался пепел от сигареты Хьюго его узнал: Винсент Хейли журналист; ведет спортивную колонку. Попытался улизнуть,-- может, его не заметят,-- в такой день, как этот, нельзя давать интервью. Но Брентаксис его засек и позвал:
-- Эй, Хьюго, подойдите-ка к нам на минутку!
Бежать сейчас бессмысленно, понял Хьюго, это еще хуже. Хьюго уверился: всем вокруг него, всему миру уже известно, что он попал под подозрение. Попытался внутренне собраться, направляясь к этим двум; ему даже удалось изобразить на лице подобие невинной улыбочки сельского парнишки, правда весьма обманчивой.
-- Хэлло, мистер Хейли! -- поздоровался он.
-- Рад вас видеть, Плейс,-- откликнулся Хейли.-- Ну, как голова?
-- Все отлично,-- торопливо успокоил его Хьюго.
-- Да, ну и сезон выдался для вас в этом году, Плейс! -- прокричал Хейли пропитанным виски голосом,-- в тоне чувствовалось откровенное презрение к спортсменам, и глаза -- словно лучи лазера.
-- Да, вы не ошибаетесь -- трудный сезон, ничего не скажешь.
-- По правде говоря, никогда прежде не видел, чтобы защитник так набирал от матча к матчу.
Хьюго почувствовал, что его прошибает пот.
-- Да, выпадают такие годы, когда везет и все идет по наезженной колее.
Ждал, весь сжавшись, следующего вопроса? Но Хейли ограничился некоторыми обычными, рутинными: кто, по его мнению, самый лучший и самый скрытный игрок в таблице до ее середины и что он думает о способностях разных игроков, умеющих давать отличные пасы.
-- Благодарю вас, Плейс,-- наконец отпустил его Хейли,-- у меня больше вопросов нет. Берегите голову, пусть ей тоже повезет.-- И протянул ему руку.
Хьюго с благодарностью пожал ее, радуясь, что все кончилось, ибо в следующую минуту его наверняка вывели бы из себя эти бесцветные, проникающие до костей глаза. Не выпуская руки журналиста из своей Хьюго слушал пропитанный виски хриплый голос, но в его левом ухе звучал он уже иначе, словно отзывался в какой-то далекой пустой камере, дающей звучное эхо: "Вот, вы только поглядите на эту тушу из костей и мяса весом двести тридцать пять фунтов, на этого двадцатипятилетнего парня: купается в деньгах, а мой пацан, девятнадцатилетний пацан, весом сто тридцать фунтов, лежит в грязи, весь промокший до нитки, во влажных вьетнамских джунглях, ожидая, когда ему прострелят голову. За кого он там расплачивается?.."
Хейли еще раз тряхнул руку Хьюго и даже изобразил подобие улыбки, обнажая в циничном оскале пожелтевшие кривые, сильно попорченные.-- Было очень приятно поговорить с вами. Плейс. Продолжайте так же успешно трудиться на поле.
-- Благодарю вас, мистер Хейли,-- ответил с самым серьезным видом Хьюго.-- Постараюсь.
Со стадиона не глядя даже куда идет, да и наплевать -- все равно он повсюду окружен врагами. Когда шел наугад по улицам в ушах все время звучал тот же скрипящий, презрительный вопрос: "За кого он там расплачивается?.." В какое-то мгновение остановился, хотел было вернуться на стадион, объяснить этому писаке, что такое иметь шестьдесят три шва, наложенных на колене, и что говорил ему о них армейский медик, но потом одумался. Ведь Хейли ничего этого не произносил вслух, и он только еще глубже погрузится в бездну, если тот вдруг догадается, что у него бывают в жизни моменты, когда он читает мысли людей.
Направляясь к центру города, силился забыть и о тренере, и о своих приятелях -- азартных картежниках; и о Винсене Хейли и его девятнадцатилетнем сыне, весом сто тридцать фунтов, который лежит где-то в джунглях, ожидая, когда ему прострелят голову. Хьюго вообще мало волновала политика. Ему вполне хватало хлопот и о чем думать -- как бы его не угробили в следующий воскресный матч. Зачем переживать из-за каких-то беспорядков в восточных странах, расположенных за десять тысяч миль от Соединенных Штатов? Если армия его страны считает, что он не пригоден для несения военной службы -- это ее дело.
Вот только не может он не думать об этом пацане: там, вдали от родины, вокруг него грохочут гаубицы; наступить на острый, отравленный корень бамбука, или его окружат вечно улыбающиеся желтые человечки, с пулеметом...
Хьюго застонал, словно в предсмертной агонии. Он уже на самой середине города в суматошной деловой части, но никак не отделается от этой картины -все время стоит у него перед глазами: пацан Хейли лежит, разорванный на части, под горящими деревьями, чьих названий он так и не узнал...
Постепенно, мало-помалу, он понял, что разворачивающаяся вокруг него городская активность -- это не обычное уличное движение воскресного города. Кажется, он попал на какую-то демонстрацию... Вырвавшись наконец из плотных объятий чьих-то рук, он услышал -- все громко кричат; кажется, в руках у многих плакаты. Прислушался внимательнее:
-- К черту! Нет! Мы не пойдем! -- орут.-- США, катитесь домой! И выкрикивали другие короткие фразы приблизительно такого же содержания.
Стал читать плакаты: "Сжигайте свои воинские повестки вместе с американским фашизмом!" Эти плакаты его заинтересовали; он с любопытством разглядывал сотни людей -- толпа увлекала его куда-то вперед.
Молодые люди с длинными волосами и бородами, в сандалиях; замызганные девушки, в голубых джинсах, с большими букетами цветов в руках, шли вперемешку с решительно настроенными пригородными матронами и пожилыми, мрачными на вид мужчинами в очках,-- вполне возможно, преподавателями колледжей. Ничего себе, это похуже толпы болельщиков футбола!
Неожиданно Хьюго оказался на ступенях городской мэрии, а там полным-полно полицейских. Какой-то юноша сжег свою повестку, и толпа радостными воплями приветствовала этот символический жест. Жаль, что у него нет такой повестки,-- тоже сжег знак солидарности и дружбы с тем далеким солдатом, сыном Хейли. Слишком робел, он не кричал, но он не уходил -- стоял на лестнице мэрии. Когда полиция пустила в ход дубинки, он, вполне естественно, первым получил удар,-- голова его и плечи возвышались надо всеми, и такую прекрасную цель, уж конечно, не пропустил уважающий себя полицейский.
Много часов спустя с окровавленной повязкой на голове стоя перед скамьей судьи Хьюго чувствовал великую благодарность к Брентакису за то, что тот пришел и сейчас стоит рядом с ним, хотя никак не мог сообразить, почему это Брентакис так быстро узнал о столкновении с полицией. Однако если бы не его приход, Хьюго пришлось бы провести всю ночь в тюрьме, а там не найти такой большой кровати, под его рост.
Когда выкрикнули его фамилию, Хьюго посмотрел на судью: над головой у того, казалось яростно трепещет, колотится, американский флаг, а ведь он прибит гвоздиками к оштукатуренной стене... Да и все вокруг будто трепещется и колотится, переняв эту дурную привычку от полицейских дубинок, которыми размахивают.
Судья, с маленьким, остреньким личиком, словно приспособленным для заглядывания в самые маленькие дырочки, чтобы выуживать из них разных паразитов общества, взирал на Хьюго с отвращением. Голос его раздавался в левом ухе: "Кто ты такой, работяга,-- аристократ, еврей или кто там еще?" Так вот что у него на уме, явное покушение, считал Хьюго, на его гражданские права. Только он поднял руку, намереваясь говорить, как сказать, но Брентакис, опустил ее, и, кажется, вовремя.
-- Дело прекращено! -- объявил судья, голосом хорька, умеющего говорить по-человечески.-- Следующий!
Дама, похожая на чью-то бабушку, с воинственным видом вышла вперед.
Пять минут Хьюго вместе с Брентакисом спускался по ступеням ночного суда.
-- Святой отец! -- воскликнул Брентакис.-- Что это на тебя нашло? Повезло еще, что меня разыскали,-- если б не я, сообщение о твоем подвиге завтра появилось бы во всех газетах! Сколько мне это стоило, могу сказать тебе откровенно.
Опять взятки, отметил про себя Хьюго, мысленно внося новую запись в свою книгу печалей; коррупция правит и в прессе, и в судебной системе.
-- Да еще и тренер! -- Брентакис безнадежно всплеснул руками, нынешнее состояние тренерской души, не поддается описанию.-- Хочет видеть тебя! Немедленно!
Неужели нельзя подождать до завтра?
Хьюго хотел только одного -- оказаться дома, в своей постели, сегодня такой изматывающий день.
-- Нет, он не хочет ждать до завтра; очень решительно настроен. "Только выпустят из суда,-- так он сказал мне,-- немедленно тащи ко мне, не обращай внимания, который час!"
-- Он когда-нибудь спит? -- отчаялся Хьюго.
-- Только не сегодня ночью,-- сегодня не спит, ждет тебя.
Хьюго показалось, что у него печенка затвердела, при мысли, что снова придется увидеть лицо своего тренера, оказаться с ним один на один в эту полночь, на стадионе, вмещающем шестьдесят тысяч зрителей.
-- Ты со мной не поедешь? -- осведомился он у Брентакиса.
-- Нет, конечно,-- ответил тот; сел в машину и уехал. Хьюго захотелось немедленно, прямо с места удрать в Канаду. Но все же он позвал такси и велел водителю ехать на стадион. Хорошо бы в пути произошел несчастный случай с фатальным исходом...
Над входом для игроков сиротливо горела сорокаватная лампочка, и тени от ее слабого света скрывали большую часть стадиона,-- казалось, он давно исчез, как руины римского амфитеатра. Превратился бы этот треклятый стадион и в самом деле в руины римского амфитеатра. Хьюго толкнул дверь; ночной сторож, дремавший на стуле, прислонив голову к стене, проснулся и тупо уставился на него. "Ну не дают ни минуты покоя! -- прочитал он, его мысли проходя мимо старика.-- Будь прокляты эти звезды! Поскорее бы сломали свои бычьи шеи!"
-- Добрый вечер, мистер Плейс, добрый вечер! -- произнес сторож вслух,
-- Добрый! -- откликнулся Хьюго и зашагал, пересекая застывшие тени, под трибунами стадиона к раздевалке.
Призраки сотен бедных, измученных болями, раненых, охромевших, запуганных контрактом футболистов сопровождали его, и он вздыхал, преодолевая переходы, где притаились миллионы неодобрительных воплей болельщиков. И почему он прежде считал, что стадион -- это место, где люди развлекаются, получают радость и удовольствие?!
Взявшись за ручку двери в раздевалку, Хьюго заколебался: как поступить? Никогда не приходилось обсуждать с тренером политические проблемы; знает только, что тот всегда пускает слезу, когда на поле перед игрой исполняется гимн США "Звездное знамя", и отказался голосовать за Барри Голдуотера, считая его коммунистом. Решительно толкнул дверь, в пустой раздевалке прошел мимо своего ящичка: его имя все еще значится на нем. Доброе это предзнаменование или совсем наоборот? Дверь в кабинет тренера закрыта; еще раз оглядевшись на всякий случай по сторонам, постучал.
-- Входи! -- крикнул тренер.
Хьюго вошел. На тренере темный костюм, рубашка на вороте застегнута, черный галстук,-- словно на похороны собрался. На лице явные следы недосыпания: щеки впали, глаза усталые, покрасневшие. Таким его Хьюго еще не видел; выглядит куда хуже, чем когда они проиграли с разгромным счетом 45:0 клубу -- новичку в лиге.
-- Мой мальчик,-- хрипло начал тренер,-- очень рад, что ты пришел, несмотря на поздний час. У меня хватило времени подумать, все рассмотреть под соответствующим углом зрения. Еще час назад, охваченный праведным гневом, готов был убить тебя собственными руками. Но, должен признаться, меня озарил свет понимания и удержал от поспешных действий, во многом способствовало мое бдение в эту мучительную для меня ночь.
Тренер явно пребывал в "библейском" настроении -- такое с ним случалось.
-- К счастью,-- продолжал он,-- после того, как мне позвонил Брентакис и сообщил, что ему удалось умаслить судью и замять дело за сотню долларов,-их мы, естественно, вычтем из твоего жалованья,-- а также заверил меня, что вся эта история не попадет в газеты и это будет нам стоить еще сто пятьдесят,-- таким образом, общая сумма вычетов достигнет двухсот пятидесяти,-- у меня было время для размышлений. В конце концов, миллионам мальчишек по всей Америке, которые всегда видели в тебе и твоих парнях благороднейшее выражение ничем не запятнанного агрессивного американского духа, которые берут пример с тебя и твоих товарищей и поклоняются таким героям, как вы, с истинной детской невинностью и непосредственностью, не придется пережить столь сильный шок, столь пагубное разочарование в моем игроке, который вдруг забылся и публично примкнул к врагам нашей страны... Ты меня слушаешь, Плейс?
-- Весь внимание, тренер,-- откликнулся Хьюго, медленно, дюйм за дюймом пятясь к двери. Этот новый, незнакомый ему образ все понимающего тренера, с ласковым голосом, сильно его удивлял -- все равно что вдруг увидеть, как река потекла вспять или стал совершенно темным.
-- Так как никакого вреда великому множеству этих еще не окрепших душ -- а мы за них несем, так сказать, полную ответственность -- ты не причинил, то я могу найти в себе силы для христианской снисходительности и всепрощения.
Тренер, выйдя из-за стола, приблизился к Хьюго и положил ему руку на плечо.
-- В сущности, Плейс, ты неплохой парень... глупый конечно, но неплохой. Моя вина, что ты оказался на этой отвратительной демонстрации. Да, я виноват в этом! В воскресенье ты получил сильнейший удар по голове, и я, как тренер, обязан был первым увидеть тревожные симптомы. Нечего было заставлять тебя бегать на спринтерские дистанции и работать два часа с манекенами. Надо было сказать тебе: "Послушай, Хьюго, мой мальчик, ступай домой, ложись в постель и лежи целую неделю, пока голова не придет в норму". Да, так мне следовало поступить. Прости меня, прошу, за мою близорукость! Прости меня, Хьюго!
-- Конечно, тренер, какой разговор!
-- А теперь,-- продолжал тренер,-- прежде чем ты пойдешь домой, к любящей тебя женушке, и как следует отдохнешь, я прошу тебя кое-что сделать для меня.
-- Все, что угодно, тренер.
-- Хочу, чтобы ты спел со мной куплет, маленький куплетик, из нашего гимна "Звездное знамя". Ты сделаешь это ради меня?
-- Конечно, сэр! -- Хьюго был уверен, что забыл, какая строчка идет после "ярко-красный след ракет".
Тренер сильнее сжал его плечо.
-- Раз, два, три... Начали!
Вместе спели гимн "Звездное знамя"; после первой же спетой строчки тренер заплакал. Когда последнее эхо торжественного гимна замерло где-то под трибуной, тренер завершил встречу так:
-- Вот и славно! Ну а теперь ступай домой. Я бы тебя сам отвез, но, к сожалению, сейчас занят -- я работаю над новыми вариантами игры, завтра предложу их вниманию твоих товарищей. Не беспокойся, ты тоже узнаешь о моих новых планах. Пришлю тебе свои разработки нарочным, посмотришь их, когда придет охота. И не переживай из-за пропущенных тренировок. Как только почувствуешь себя в форме -- приходи. Да благословит тебя Бог, мой мальчик! -- И в последний раз похлопав Хьюго по плечу, повернулся и вновь уставился в фотографию Хойхо Бейнса все еще влажными от слез после исполнения государственного гимна глазами.
Д конца недели Хьюго не выходил из догма -- питался консервами и смотрел телевизор. Ну что такого особенного может стрястись с ним, рассуждал он в тишине своей квартиры. Но даже и такую уверенность портили тяжкие мгновения.
Как-то часов в девять утра, когда н сидел у телевизора (передача, посвященная сообразительности домохозяек) повернулся ключ в двери -- вошла уборщица миссис Фитцджералд, седовласая женщина, пропитанная запахом пыли, осевшей на ней в других квартирах.
-- Надеюсь, вы хорошо себя чувствуете, мистер Плейс,-- заботливо пробубнила она.-- Какой прекрасный сегодня денек! Просто преступление проводить его взаперти.
А я непременно выйду -- попозже,-- солгал Хьюго.
Вот о чем думала в эту минуту у нег за спиной миссис Фитцджералд: "Ленивый, неповоротливый увалень... Ни одного честно отработанного дня в жизни! Вот придет в нашей стране революция -- уж на позаботится о таких, как ты! Будете вкалывать с киркой в руках на строительстве дорог. Хоть бы дожить до такого счастливого дня, увидеть все собственными глазами!"
Подумал, не донести ли на миссис Фитцджералд в ФБР, н потом решил -лучше не надо,-- не желаешь он с ними связываться, это точно.
Прослушал речь президента, и она произвела на него благоприятное впечатление: президент явно владеет ситуацией как дома, так и за рубежом. Признал, что сейчас в стране не все идет гладко, сто процентов. Но он предпринимает решительные шаги, чтобы покончить с бедностью; с безответственной, уводящей в сторону критикой демагогов всех мастей; с уличными беспорядками; добиться положительного, сбалансированного бюджета; значительно улучшить общественное здравоохранение. Ощупывая большую шишку на голове, оставленную полицейской дубинкой, Хьюго с удовольствием слушал сообщение президента о том, как успешно идет война во Вьетнаме и почему есть все основания рассчитывать на неминуемой крах противника, полное его поражение. На экране президент выглядит таким ловким, опытным, уверенным в себе политиком, умеющим убеждать всех в свей правоте; посылает одну за другой улыбки гражданам страны -- ее друг и отец. Но тут президент, перед тем как перейти к обсуждению других проблем, сделал небольшую паузу и Хьюго услыхал другой голос,-- совершенно иная тональность: "Ах! знали бы вы, что на самом деле происходит в стране,-- писали бы все т негодования". н выключил телевизор.
На следующий день телеприемник сломался. Наблюдая за суетливой работой телевизионного мастера, что-то печально мурлыкающего себе под нос, Хьюго явственно прочитал его мысли: "Тупица мастера вызывал? Не мог что ли сам посмотреть, в чем тут дело?! Всего-то один проводок поправить... Поставь на место, закрепи зажим -- и все дела!"
Как раз в этот момент мастер с озабоченным видом повернулся к нему.
-- Вынужден огорчить вас, мистер. Существует вполне вероятная опасность взрыва там внутри, в начине. Придется мне забрать его с собой в ателье. Ну а вам -- заплатить за новую трубку.
-- И сколько это будет стоить? -- поинтересовался Хьюго.
-- Тридцать -- тридцать пять долларов,-- если вам повезет и других поломок не обнаружится.
Возражать не стал, разрешил мастеру забрать телевизор с собой. Теперь он считал себя еще и нравственным трусом ко всему прочему.
Настроение поднялось только когда из штата Мэн позвонили мать с отцом -- спокойные, собранные,-- осведомились как он поживает. Очень отрадно с ними поговорить.
-- А как там моя дорогая Сибилла? -- проворковала мать.-- Можно с ней поздороваться, переброситься парой слов?
-- Нет, ее сейчас нет, ма,-- гостит у родителей во Флориде.
-- Какие милые, приятные люди! -- масть видела родителей Сибиллы только раз -- на свадьбе.-- Надеюсь, им всем хорошо вместе там, на юге. Ну, береги себя, Хуэй.-- Так его ласково называли в семье.
-- Не позволяй им бить себя мячом по физиономии.-- У матери, конечно, весьма примитивное представление о футболе.-- И передай наш привет Сибилле, когда вернется, скажи, что мы ее очень любим!
Хьюго положил трубку; до него отчетливо донеслись слова матери -- она их сказала отцу за тысячу миль отсюда, в северной части штата Мэн:
-- У родителей видишь ли! Готова побиться об заклад, что лжет!
Больше до конца недели Хьюго к телефону не подходил. Сибилла вернулась из Флориды к вечеру в субботу. Очень красивая сходила с трапа самолета -- в новой шубе, подаренной отцом. Хьюго, чтобы скрыть рану, на голове нанесенную ударом полицейской дубинки, купил шляпу -- прикрыть череп по крайней мере в аэропорту, где полно народу. Прежде он никогда не носил шляпу и искренне надеялся, что Сибилла не заметит разительной перемены в стиле его одежды. Она и в самом деле не заметила.
А дома, когда он снял шляпу, она не обратила внимания и на шрам, хотя разрез, примерно дюйма четыре, легко просматривался через волосы, стоило только посмотреть повнимательнее. Весело щебетала о Флориде -- о тамошних великолепных пляжах, постоянно меняющемся цвете морской воды, бегах фламинго... Очень рад, заверил ее Хьюго, что она хорошо провела время, и ему ужасно нравится ее новая шуба. Сибилла устала в дороге и собиралась лишь слегка перекусить и поскорее залечь спать. Такая идея Хьюго понравилась: не хотелось сейчас видеть никого,-- ни знакомых, ни незнакомых.
Около девяти вечера Сибилла принялась зевать и пошла в спальню раздеваться. Хьюго опрокинул три стаканчика бурбона, чтобы не казаться Сибилле не таким, как обычно, слишком рассеянным,-- к чему ей лишние беспокойства? Стелить она себе стала на кушетке в гостиной.
Всю неделю время от времени Хьюго вспоминал мучительный для него низкий смех, доносившийся из окна Сильвии, и от этого любая мысль о сексе становилась противной. Чувствовал даже какое-то непривычное онемение в нижней части живота и сомневался, сможет ли еще заниматься любовью с женщиной. "Могу поспорить,-- мрачно размышлял он,-- что я единственный мужчина в истории, ставший импотентом от женского смеха".
-- Послушайте, сэр...-- начал Хьюго.
-- Заткнись! Если такой игрок, как ты, вдруг, ни с того ни с сего, начинает действовать на поле так, словно у него в голове под шлемом мякина, а не мозги, и действовать в средней линии защиты, причем все хуже от одной игры к другой, то, совершенно естественно, у них могут возникнуть подозрения.
Тренер, выдвинув ящик стола, вытащил темно-синюю папку, извлек оттуда несколько страничек напечатанного на машинке текста, и, вооружившись очками, стал читать, пояснив:
-- Это доклад, полученный из офиса спортивного комиссара.-- Пробежал глазами несколько абзацев, покачал головой, словно чему-то сильно удивляясь.-- Скромность не позволяет мне зачитать тебе вслух описания твоих сексуальных подвигов, но, должен признаться, твоя способность выходить в воскресенье на поле и играть после таких ночных боев, и это на протяжении целых недель, заставляет меня просто разинуть рот от благоговейного удивления.
Хьюго счет за благо промолчать.
-- До сих пор тебе везло,-- продолжал тренер,-- газеты пока ничего не пронюхали. но если что-то просочится в печать, я немедленно вышвырну тебя к чертям собачьим -- не успеешь даже снять краги, как окажешься за дверью. Ты меня слышишь?
-- Слышу, сэр.
Тренер теребил листочки в руках, бросая на них косые взгляды из-за бифокальных очков.
-- Кроме своей новой карьеры бабского угодника ты, судя по всему, еще проявляешь поразительную щедрость в раздаче направо налево драгоценных украшений. Только в одном ювелирном магазине в нашем городе менее чем за два месяца ты истратил более трех тысяч долларов. В то же время ты приобретаешь дом из восьми комнат, с бассейном; отправляешь жену в дорогостоящие отпуска по всей стране; вкладываешь пятьдесят тысяч долларов в недвижимость, и эту сделку вряд ли можно назвать законной; играешь в карты на большие деньги с самыми крупными в городе игроками; арендуешь собственную ячейку в хранилище банка и по наблюдениям набиваешь ее каждую неделю все новыми кучами денег неизвестного происхождения. Я знаю, какое у тебя жалованье в клубе, Плейс. Могу ли я поинтересоваться, откуда у тебя появился недавно столь значительный источник доходов на стороне, или ты сочтешь такой мой вопрос неприличным? -- Тренер, закрыв папку, снял очки и откинулся на спинку стула.
Хьюго хотел ему все объяснить, но слова почему-то застряли в горле. Все, что он считал благоприятными улыбками судьбы, в этой холодящей ему душу темно-синей папке превращалось в свидетельства против него: коррупция, незаконные, криминальные по характеру прибыли... Хьюго любил всех тех, кто любил его, и давно привык, что все вокруг желают ему только добра. И вот внезапно осознал, что есть люди, включая и тренера, которые готовы признать на веру все самое худшее, что им известно о нем, и погубить его из-за этого навсегда... Эта мысль лишила его дара речи; он беспомощно всплеснул руками.
-- Плейс,-- произнес тренер,-- я хочу, чтобы ты ответил мне на один-единственный вопрос, и если я обнаружу, что ты мне лжешь...-- И осекся, по-видимому нарочно, со значением.
Правда, не добавил своей обычной заключительной угрозы: "Я лично пригвозжу твои руки в стене раздевалки". Такое упущение приводило Хьюго в ужас и он молча, покорно ожидал страшного вопроса.
-- Плейс, ты получаешь какую-то информацию от своих приятелей, этих азартных игроков? Которые болеют за другие команды?
Волна стыда окатила Хьюго,-- никогда еще, кажется, ему не было так горько, так стыдно, как в эту минуту. Он вдруг разрыдался -- в рыданиях затряслось все его крупное тело, весом 235 фунтов.
Тренер в ужасе взирал на него, наконец проговорил:
-- Где твой носовой платок?
Хьюго вытащил носовой платок, всхлипнул.
-- Тренер, клянусь вам головой своей матери -- я никогда, ни разу не разговаривал ни с одним азартным игроком!
-- Мне не нужна голова твоей матери! -- зарычал тренер, но, кажется, слова Хьюго его убедили; он ждал, когда стихнут рыдания.-- Ладно, убирайся! И будь впредь осторожнее. Не забывай -- за тобой следят со всех сторон.
Вытирая платком глаза, Хьюго ничего не видя перед собой вышел из кабинета тренера. Их агент по связям с общественностью Брентаксис распивал пиво в раздевалке с каким-то седовласым человеком невысокого роста; у того на жилетке задержался пепел от сигареты Хьюго его узнал: Винсент Хейли журналист; ведет спортивную колонку. Попытался улизнуть,-- может, его не заметят,-- в такой день, как этот, нельзя давать интервью. Но Брентаксис его засек и позвал:
-- Эй, Хьюго, подойдите-ка к нам на минутку!
Бежать сейчас бессмысленно, понял Хьюго, это еще хуже. Хьюго уверился: всем вокруг него, всему миру уже известно, что он попал под подозрение. Попытался внутренне собраться, направляясь к этим двум; ему даже удалось изобразить на лице подобие невинной улыбочки сельского парнишки, правда весьма обманчивой.
-- Хэлло, мистер Хейли! -- поздоровался он.
-- Рад вас видеть, Плейс,-- откликнулся Хейли.-- Ну, как голова?
-- Все отлично,-- торопливо успокоил его Хьюго.
-- Да, ну и сезон выдался для вас в этом году, Плейс! -- прокричал Хейли пропитанным виски голосом,-- в тоне чувствовалось откровенное презрение к спортсменам, и глаза -- словно лучи лазера.
-- Да, вы не ошибаетесь -- трудный сезон, ничего не скажешь.
-- По правде говоря, никогда прежде не видел, чтобы защитник так набирал от матча к матчу.
Хьюго почувствовал, что его прошибает пот.
-- Да, выпадают такие годы, когда везет и все идет по наезженной колее.
Ждал, весь сжавшись, следующего вопроса? Но Хейли ограничился некоторыми обычными, рутинными: кто, по его мнению, самый лучший и самый скрытный игрок в таблице до ее середины и что он думает о способностях разных игроков, умеющих давать отличные пасы.
-- Благодарю вас, Плейс,-- наконец отпустил его Хейли,-- у меня больше вопросов нет. Берегите голову, пусть ей тоже повезет.-- И протянул ему руку.
Хьюго с благодарностью пожал ее, радуясь, что все кончилось, ибо в следующую минуту его наверняка вывели бы из себя эти бесцветные, проникающие до костей глаза. Не выпуская руки журналиста из своей Хьюго слушал пропитанный виски хриплый голос, но в его левом ухе звучал он уже иначе, словно отзывался в какой-то далекой пустой камере, дающей звучное эхо: "Вот, вы только поглядите на эту тушу из костей и мяса весом двести тридцать пять фунтов, на этого двадцатипятилетнего парня: купается в деньгах, а мой пацан, девятнадцатилетний пацан, весом сто тридцать фунтов, лежит в грязи, весь промокший до нитки, во влажных вьетнамских джунглях, ожидая, когда ему прострелят голову. За кого он там расплачивается?.."
Хейли еще раз тряхнул руку Хьюго и даже изобразил подобие улыбки, обнажая в циничном оскале пожелтевшие кривые, сильно попорченные.-- Было очень приятно поговорить с вами. Плейс. Продолжайте так же успешно трудиться на поле.
-- Благодарю вас, мистер Хейли,-- ответил с самым серьезным видом Хьюго.-- Постараюсь.
Со стадиона не глядя даже куда идет, да и наплевать -- все равно он повсюду окружен врагами. Когда шел наугад по улицам в ушах все время звучал тот же скрипящий, презрительный вопрос: "За кого он там расплачивается?.." В какое-то мгновение остановился, хотел было вернуться на стадион, объяснить этому писаке, что такое иметь шестьдесят три шва, наложенных на колене, и что говорил ему о них армейский медик, но потом одумался. Ведь Хейли ничего этого не произносил вслух, и он только еще глубже погрузится в бездну, если тот вдруг догадается, что у него бывают в жизни моменты, когда он читает мысли людей.
Направляясь к центру города, силился забыть и о тренере, и о своих приятелях -- азартных картежниках; и о Винсене Хейли и его девятнадцатилетнем сыне, весом сто тридцать фунтов, который лежит где-то в джунглях, ожидая, когда ему прострелят голову. Хьюго вообще мало волновала политика. Ему вполне хватало хлопот и о чем думать -- как бы его не угробили в следующий воскресный матч. Зачем переживать из-за каких-то беспорядков в восточных странах, расположенных за десять тысяч миль от Соединенных Штатов? Если армия его страны считает, что он не пригоден для несения военной службы -- это ее дело.
Вот только не может он не думать об этом пацане: там, вдали от родины, вокруг него грохочут гаубицы; наступить на острый, отравленный корень бамбука, или его окружат вечно улыбающиеся желтые человечки, с пулеметом...
Хьюго застонал, словно в предсмертной агонии. Он уже на самой середине города в суматошной деловой части, но никак не отделается от этой картины -все время стоит у него перед глазами: пацан Хейли лежит, разорванный на части, под горящими деревьями, чьих названий он так и не узнал...
Постепенно, мало-помалу, он понял, что разворачивающаяся вокруг него городская активность -- это не обычное уличное движение воскресного города. Кажется, он попал на какую-то демонстрацию... Вырвавшись наконец из плотных объятий чьих-то рук, он услышал -- все громко кричат; кажется, в руках у многих плакаты. Прислушался внимательнее:
-- К черту! Нет! Мы не пойдем! -- орут.-- США, катитесь домой! И выкрикивали другие короткие фразы приблизительно такого же содержания.
Стал читать плакаты: "Сжигайте свои воинские повестки вместе с американским фашизмом!" Эти плакаты его заинтересовали; он с любопытством разглядывал сотни людей -- толпа увлекала его куда-то вперед.
Молодые люди с длинными волосами и бородами, в сандалиях; замызганные девушки, в голубых джинсах, с большими букетами цветов в руках, шли вперемешку с решительно настроенными пригородными матронами и пожилыми, мрачными на вид мужчинами в очках,-- вполне возможно, преподавателями колледжей. Ничего себе, это похуже толпы болельщиков футбола!
Неожиданно Хьюго оказался на ступенях городской мэрии, а там полным-полно полицейских. Какой-то юноша сжег свою повестку, и толпа радостными воплями приветствовала этот символический жест. Жаль, что у него нет такой повестки,-- тоже сжег знак солидарности и дружбы с тем далеким солдатом, сыном Хейли. Слишком робел, он не кричал, но он не уходил -- стоял на лестнице мэрии. Когда полиция пустила в ход дубинки, он, вполне естественно, первым получил удар,-- голова его и плечи возвышались надо всеми, и такую прекрасную цель, уж конечно, не пропустил уважающий себя полицейский.
Много часов спустя с окровавленной повязкой на голове стоя перед скамьей судьи Хьюго чувствовал великую благодарность к Брентакису за то, что тот пришел и сейчас стоит рядом с ним, хотя никак не мог сообразить, почему это Брентакис так быстро узнал о столкновении с полицией. Однако если бы не его приход, Хьюго пришлось бы провести всю ночь в тюрьме, а там не найти такой большой кровати, под его рост.
Когда выкрикнули его фамилию, Хьюго посмотрел на судью: над головой у того, казалось яростно трепещет, колотится, американский флаг, а ведь он прибит гвоздиками к оштукатуренной стене... Да и все вокруг будто трепещется и колотится, переняв эту дурную привычку от полицейских дубинок, которыми размахивают.
Судья, с маленьким, остреньким личиком, словно приспособленным для заглядывания в самые маленькие дырочки, чтобы выуживать из них разных паразитов общества, взирал на Хьюго с отвращением. Голос его раздавался в левом ухе: "Кто ты такой, работяга,-- аристократ, еврей или кто там еще?" Так вот что у него на уме, явное покушение, считал Хьюго, на его гражданские права. Только он поднял руку, намереваясь говорить, как сказать, но Брентакис, опустил ее, и, кажется, вовремя.
-- Дело прекращено! -- объявил судья, голосом хорька, умеющего говорить по-человечески.-- Следующий!
Дама, похожая на чью-то бабушку, с воинственным видом вышла вперед.
Пять минут Хьюго вместе с Брентакисом спускался по ступеням ночного суда.
-- Святой отец! -- воскликнул Брентакис.-- Что это на тебя нашло? Повезло еще, что меня разыскали,-- если б не я, сообщение о твоем подвиге завтра появилось бы во всех газетах! Сколько мне это стоило, могу сказать тебе откровенно.
Опять взятки, отметил про себя Хьюго, мысленно внося новую запись в свою книгу печалей; коррупция правит и в прессе, и в судебной системе.
-- Да еще и тренер! -- Брентакис безнадежно всплеснул руками, нынешнее состояние тренерской души, не поддается описанию.-- Хочет видеть тебя! Немедленно!
Неужели нельзя подождать до завтра?
Хьюго хотел только одного -- оказаться дома, в своей постели, сегодня такой изматывающий день.
-- Нет, он не хочет ждать до завтра; очень решительно настроен. "Только выпустят из суда,-- так он сказал мне,-- немедленно тащи ко мне, не обращай внимания, который час!"
-- Он когда-нибудь спит? -- отчаялся Хьюго.
-- Только не сегодня ночью,-- сегодня не спит, ждет тебя.
Хьюго показалось, что у него печенка затвердела, при мысли, что снова придется увидеть лицо своего тренера, оказаться с ним один на один в эту полночь, на стадионе, вмещающем шестьдесят тысяч зрителей.
-- Ты со мной не поедешь? -- осведомился он у Брентакиса.
-- Нет, конечно,-- ответил тот; сел в машину и уехал. Хьюго захотелось немедленно, прямо с места удрать в Канаду. Но все же он позвал такси и велел водителю ехать на стадион. Хорошо бы в пути произошел несчастный случай с фатальным исходом...
Над входом для игроков сиротливо горела сорокаватная лампочка, и тени от ее слабого света скрывали большую часть стадиона,-- казалось, он давно исчез, как руины римского амфитеатра. Превратился бы этот треклятый стадион и в самом деле в руины римского амфитеатра. Хьюго толкнул дверь; ночной сторож, дремавший на стуле, прислонив голову к стене, проснулся и тупо уставился на него. "Ну не дают ни минуты покоя! -- прочитал он, его мысли проходя мимо старика.-- Будь прокляты эти звезды! Поскорее бы сломали свои бычьи шеи!"
-- Добрый вечер, мистер Плейс, добрый вечер! -- произнес сторож вслух,
-- Добрый! -- откликнулся Хьюго и зашагал, пересекая застывшие тени, под трибунами стадиона к раздевалке.
Призраки сотен бедных, измученных болями, раненых, охромевших, запуганных контрактом футболистов сопровождали его, и он вздыхал, преодолевая переходы, где притаились миллионы неодобрительных воплей болельщиков. И почему он прежде считал, что стадион -- это место, где люди развлекаются, получают радость и удовольствие?!
Взявшись за ручку двери в раздевалку, Хьюго заколебался: как поступить? Никогда не приходилось обсуждать с тренером политические проблемы; знает только, что тот всегда пускает слезу, когда на поле перед игрой исполняется гимн США "Звездное знамя", и отказался голосовать за Барри Голдуотера, считая его коммунистом. Решительно толкнул дверь, в пустой раздевалке прошел мимо своего ящичка: его имя все еще значится на нем. Доброе это предзнаменование или совсем наоборот? Дверь в кабинет тренера закрыта; еще раз оглядевшись на всякий случай по сторонам, постучал.
-- Входи! -- крикнул тренер.
Хьюго вошел. На тренере темный костюм, рубашка на вороте застегнута, черный галстук,-- словно на похороны собрался. На лице явные следы недосыпания: щеки впали, глаза усталые, покрасневшие. Таким его Хьюго еще не видел; выглядит куда хуже, чем когда они проиграли с разгромным счетом 45:0 клубу -- новичку в лиге.
-- Мой мальчик,-- хрипло начал тренер,-- очень рад, что ты пришел, несмотря на поздний час. У меня хватило времени подумать, все рассмотреть под соответствующим углом зрения. Еще час назад, охваченный праведным гневом, готов был убить тебя собственными руками. Но, должен признаться, меня озарил свет понимания и удержал от поспешных действий, во многом способствовало мое бдение в эту мучительную для меня ночь.
Тренер явно пребывал в "библейском" настроении -- такое с ним случалось.
-- К счастью,-- продолжал он,-- после того, как мне позвонил Брентакис и сообщил, что ему удалось умаслить судью и замять дело за сотню долларов,-их мы, естественно, вычтем из твоего жалованья,-- а также заверил меня, что вся эта история не попадет в газеты и это будет нам стоить еще сто пятьдесят,-- таким образом, общая сумма вычетов достигнет двухсот пятидесяти,-- у меня было время для размышлений. В конце концов, миллионам мальчишек по всей Америке, которые всегда видели в тебе и твоих парнях благороднейшее выражение ничем не запятнанного агрессивного американского духа, которые берут пример с тебя и твоих товарищей и поклоняются таким героям, как вы, с истинной детской невинностью и непосредственностью, не придется пережить столь сильный шок, столь пагубное разочарование в моем игроке, который вдруг забылся и публично примкнул к врагам нашей страны... Ты меня слушаешь, Плейс?
-- Весь внимание, тренер,-- откликнулся Хьюго, медленно, дюйм за дюймом пятясь к двери. Этот новый, незнакомый ему образ все понимающего тренера, с ласковым голосом, сильно его удивлял -- все равно что вдруг увидеть, как река потекла вспять или стал совершенно темным.
-- Так как никакого вреда великому множеству этих еще не окрепших душ -- а мы за них несем, так сказать, полную ответственность -- ты не причинил, то я могу найти в себе силы для христианской снисходительности и всепрощения.
Тренер, выйдя из-за стола, приблизился к Хьюго и положил ему руку на плечо.
-- В сущности, Плейс, ты неплохой парень... глупый конечно, но неплохой. Моя вина, что ты оказался на этой отвратительной демонстрации. Да, я виноват в этом! В воскресенье ты получил сильнейший удар по голове, и я, как тренер, обязан был первым увидеть тревожные симптомы. Нечего было заставлять тебя бегать на спринтерские дистанции и работать два часа с манекенами. Надо было сказать тебе: "Послушай, Хьюго, мой мальчик, ступай домой, ложись в постель и лежи целую неделю, пока голова не придет в норму". Да, так мне следовало поступить. Прости меня, прошу, за мою близорукость! Прости меня, Хьюго!
-- Конечно, тренер, какой разговор!
-- А теперь,-- продолжал тренер,-- прежде чем ты пойдешь домой, к любящей тебя женушке, и как следует отдохнешь, я прошу тебя кое-что сделать для меня.
-- Все, что угодно, тренер.
-- Хочу, чтобы ты спел со мной куплет, маленький куплетик, из нашего гимна "Звездное знамя". Ты сделаешь это ради меня?
-- Конечно, сэр! -- Хьюго был уверен, что забыл, какая строчка идет после "ярко-красный след ракет".
Тренер сильнее сжал его плечо.
-- Раз, два, три... Начали!
Вместе спели гимн "Звездное знамя"; после первой же спетой строчки тренер заплакал. Когда последнее эхо торжественного гимна замерло где-то под трибуной, тренер завершил встречу так:
-- Вот и славно! Ну а теперь ступай домой. Я бы тебя сам отвез, но, к сожалению, сейчас занят -- я работаю над новыми вариантами игры, завтра предложу их вниманию твоих товарищей. Не беспокойся, ты тоже узнаешь о моих новых планах. Пришлю тебе свои разработки нарочным, посмотришь их, когда придет охота. И не переживай из-за пропущенных тренировок. Как только почувствуешь себя в форме -- приходи. Да благословит тебя Бог, мой мальчик! -- И в последний раз похлопав Хьюго по плечу, повернулся и вновь уставился в фотографию Хойхо Бейнса все еще влажными от слез после исполнения государственного гимна глазами.
Д конца недели Хьюго не выходил из догма -- питался консервами и смотрел телевизор. Ну что такого особенного может стрястись с ним, рассуждал он в тишине своей квартиры. Но даже и такую уверенность портили тяжкие мгновения.
Как-то часов в девять утра, когда н сидел у телевизора (передача, посвященная сообразительности домохозяек) повернулся ключ в двери -- вошла уборщица миссис Фитцджералд, седовласая женщина, пропитанная запахом пыли, осевшей на ней в других квартирах.
-- Надеюсь, вы хорошо себя чувствуете, мистер Плейс,-- заботливо пробубнила она.-- Какой прекрасный сегодня денек! Просто преступление проводить его взаперти.
А я непременно выйду -- попозже,-- солгал Хьюго.
Вот о чем думала в эту минуту у нег за спиной миссис Фитцджералд: "Ленивый, неповоротливый увалень... Ни одного честно отработанного дня в жизни! Вот придет в нашей стране революция -- уж на позаботится о таких, как ты! Будете вкалывать с киркой в руках на строительстве дорог. Хоть бы дожить до такого счастливого дня, увидеть все собственными глазами!"
Подумал, не донести ли на миссис Фитцджералд в ФБР, н потом решил -лучше не надо,-- не желаешь он с ними связываться, это точно.
Прослушал речь президента, и она произвела на него благоприятное впечатление: президент явно владеет ситуацией как дома, так и за рубежом. Признал, что сейчас в стране не все идет гладко, сто процентов. Но он предпринимает решительные шаги, чтобы покончить с бедностью; с безответственной, уводящей в сторону критикой демагогов всех мастей; с уличными беспорядками; добиться положительного, сбалансированного бюджета; значительно улучшить общественное здравоохранение. Ощупывая большую шишку на голове, оставленную полицейской дубинкой, Хьюго с удовольствием слушал сообщение президента о том, как успешно идет война во Вьетнаме и почему есть все основания рассчитывать на неминуемой крах противника, полное его поражение. На экране президент выглядит таким ловким, опытным, уверенным в себе политиком, умеющим убеждать всех в свей правоте; посылает одну за другой улыбки гражданам страны -- ее друг и отец. Но тут президент, перед тем как перейти к обсуждению других проблем, сделал небольшую паузу и Хьюго услыхал другой голос,-- совершенно иная тональность: "Ах! знали бы вы, что на самом деле происходит в стране,-- писали бы все т негодования". н выключил телевизор.
На следующий день телеприемник сломался. Наблюдая за суетливой работой телевизионного мастера, что-то печально мурлыкающего себе под нос, Хьюго явственно прочитал его мысли: "Тупица мастера вызывал? Не мог что ли сам посмотреть, в чем тут дело?! Всего-то один проводок поправить... Поставь на место, закрепи зажим -- и все дела!"
Как раз в этот момент мастер с озабоченным видом повернулся к нему.
-- Вынужден огорчить вас, мистер. Существует вполне вероятная опасность взрыва там внутри, в начине. Придется мне забрать его с собой в ателье. Ну а вам -- заплатить за новую трубку.
-- И сколько это будет стоить? -- поинтересовался Хьюго.
-- Тридцать -- тридцать пять долларов,-- если вам повезет и других поломок не обнаружится.
Возражать не стал, разрешил мастеру забрать телевизор с собой. Теперь он считал себя еще и нравственным трусом ко всему прочему.
Настроение поднялось только когда из штата Мэн позвонили мать с отцом -- спокойные, собранные,-- осведомились как он поживает. Очень отрадно с ними поговорить.
-- А как там моя дорогая Сибилла? -- проворковала мать.-- Можно с ней поздороваться, переброситься парой слов?
-- Нет, ее сейчас нет, ма,-- гостит у родителей во Флориде.
-- Какие милые, приятные люди! -- масть видела родителей Сибиллы только раз -- на свадьбе.-- Надеюсь, им всем хорошо вместе там, на юге. Ну, береги себя, Хуэй.-- Так его ласково называли в семье.
-- Не позволяй им бить себя мячом по физиономии.-- У матери, конечно, весьма примитивное представление о футболе.-- И передай наш привет Сибилле, когда вернется, скажи, что мы ее очень любим!
Хьюго положил трубку; до него отчетливо донеслись слова матери -- она их сказала отцу за тысячу миль отсюда, в северной части штата Мэн:
-- У родителей видишь ли! Готова побиться об заклад, что лжет!
Больше до конца недели Хьюго к телефону не подходил. Сибилла вернулась из Флориды к вечеру в субботу. Очень красивая сходила с трапа самолета -- в новой шубе, подаренной отцом. Хьюго, чтобы скрыть рану, на голове нанесенную ударом полицейской дубинки, купил шляпу -- прикрыть череп по крайней мере в аэропорту, где полно народу. Прежде он никогда не носил шляпу и искренне надеялся, что Сибилла не заметит разительной перемены в стиле его одежды. Она и в самом деле не заметила.
А дома, когда он снял шляпу, она не обратила внимания и на шрам, хотя разрез, примерно дюйма четыре, легко просматривался через волосы, стоило только посмотреть повнимательнее. Весело щебетала о Флориде -- о тамошних великолепных пляжах, постоянно меняющемся цвете морской воды, бегах фламинго... Очень рад, заверил ее Хьюго, что она хорошо провела время, и ему ужасно нравится ее новая шуба. Сибилла устала в дороге и собиралась лишь слегка перекусить и поскорее залечь спать. Такая идея Хьюго понравилась: не хотелось сейчас видеть никого,-- ни знакомых, ни незнакомых.
Около девяти вечера Сибилла принялась зевать и пошла в спальню раздеваться. Хьюго опрокинул три стаканчика бурбона, чтобы не казаться Сибилле не таким, как обычно, слишком рассеянным,-- к чему ей лишние беспокойства? Стелить она себе стала на кушетке в гостиной.
Всю неделю время от времени Хьюго вспоминал мучительный для него низкий смех, доносившийся из окна Сильвии, и от этого любая мысль о сексе становилась противной. Чувствовал даже какое-то непривычное онемение в нижней части живота и сомневался, сможет ли еще заниматься любовью с женщиной. "Могу поспорить,-- мрачно размышлял он,-- что я единственный мужчина в истории, ставший импотентом от женского смеха".