Страница:
Ирвин Шоу
Две недели в другом городе
Большие слоны обладают качествами,
редко встречающимися у людей,
а именно целомудрием, сдержанностью,
чувством справедливости,
уважением к традиции.
Когда нарождается молодой месяц,
они идут к реке
и тщательно моются в ней;
поприветствовав таким образом планету,
они возвращаются в леса.
Они очень стыдливы
и спариваются только
под покровом ночи, тайком;
прежде чем вернуться в стадо,
они моются в реке.
Плиний в изложении Леонардо да Винчи
1
День был пасмурный, холодный, безветренный. К вечеру следовало ждать дождя. Из нависшей над аэропортом пелены доносился натужный рев невидимых самолетов. В ресторане уже горели огни. Самолет из Нью-Йорка опаздывал; диктор по-английски и по-французски объявил о тридцатиминутной задержке рейса Париж – Рим.
Обычное предотлетное ожидание неприятных сюрпризов усугублялось непогодой. Свет неоновых ламп придавал болезненный вид лицам раздраженных людей. Многие из присутствовавших в зале жалели о том, что предпочли самолет другим видам транспорта.
В углу ресторана, за столиком, украшенным, как и прочие, флажком одной из авиакомпаний, обслуживающих Орли, мужчина и женщина пили кофе, поглядывая на мальчика и девочку; дети прилипли к большому окну, выходящему на летное поле. Мужчина был крупным, с удлиненным худощавым лицом. Его недлинные темные жесткие волосы, чуть тронутые сединой, заметной лишь вблизи, были зачесаны назад. Над глубоко посаженными голубыми глазами нависали густые брови; тяжелые набрякшие веки придавали ему облик отрешенного наблюдателя, холодного, бесстрастного зрителя. Он двигался медленно и осторожно, как человек, рожденный для простора, но вынужденный долгие годы жить в тесноте. Его бледность объяснялась тем, что он всю зиму провел в городе. Похоже, ему с трудом удавалось сохранять маску сдержанности и добродушия. Издали он казался бодрым, здоровым и преуспевающим. Женщине на вид было чуть больше тридцати; строгий серый костюм подчеркивал ее фигуру. Недлинные черные волосы были уложены в соответствии с требованиями последней моды, крупные серые глаза– умело подведены. Она сидела очень прямо, манеры были безукоризненными, каждое движение – отточенным, лаконичным, а голос – свежим, звенящим. Она была француженкой, парижанкой, и это проявлялось во всем; ее лицо, на котором постоянно играла чувственность, свидетельствовало о решительности характера, умении тактично, незаметно управлять окружающими. Дети были хорошо воспитанными, ухоженными; на первый, не слишком пристальный взгляд семья казалась мечтой рекламного фотографа взлетное поле залито солнечным светом, улыбки позирующих говорят о том, как приятно и безопасно путешествовать по воздуху. Но солнце не показывалось над Парижем уже шесть дней, неоновые светильники в ресторане придавали предметам гнетущие оттенки, и никто сейчас не улыбался.
Дети пытались очистить кусочек запотевшего мутного стекла, Чтобы очертания самолетов, стоящих на бетонированной площадке перед ангарами и на взлетной полосе, не расплывались.
– Это «Виконт», – сказал мальчик, обращаясь к сестренке. – Турбовинтовой.
– «Вайкаунт», – поправил его отец. – По-английски это звучит так, Чарли.
Низкий, вибрирующий голос мужчины гармонировал с его внушительной фигурой.
«Вайкаунт», послушно повторил пятилетний мальчик.
По случаю отъезда отца он был одет в строгий костюм и держался с серьезностью.
Женщина улыбнулась.
Не беспокойся, – сказала она. – К совершеннолетию он научится не смешивать два языка.
Она говорила по-английски бегло, с легким французским акцентом.
Мужчина рассеянно улыбнулся ей. Он хотел отправиться в аэропорт один. Он не любил долгих проводов. Но жена пожелала отвезти его на машине, взяв с собой детей. «Они обожают смотреть на самолеты», – сказала она, отстаивая свое предложение. Но мужчина подозревал иное – она, вероятно, надеялась на ГО, что в последний момент, глядя на свою семью, он передумает и откажется от путешествия. Или что запечатлевающаяся в его памяти картинка – хорошенькая мать и симпатичные малыши, прижавшиеся к ее юбке, – ускорит возвращение мужа.
Он отпил горький кофе и с нетерпением взглянул на часы. Ненавижу аэропорты, – сказал он.
– Я – тоже, – отозвалась женщина. – Иногда. Я люблю встречать.
Подавшись вперед, она коснулась его руки. Догадываясь, что его о шантажируют, он сжал ее кисть. Господи, подумал он, что у меня за настроение.
– Я же не надолго, – сказал он. – Я скоро вернусь.
– Не так уж и скоро, – возразила она. – Не так скоро, как хотелось бы.
– Когда я вырасту, – сказал Чарли, – я буду летать только на avians a reaction.
На реактивных самолетах, Чарли, – автоматически поправил его мужчина.
– На реактивных самолетах, – произнес мальчик, не поворачивая головы.
Я должен сдерживать себя, подумал мужчина. Он вырастет с сознанием, что я постоянно одергивал его. Он не виноват, что вечно вставляет французские слова.
– Я не могу упрекать тебя за то, – сказала жена, – что ты радуешься, убегая из Парижа в такую погоду.
– Вовсе я не радуюсь, – отозвался мужчина. – Мне приходится это делать.
– Конечно, – сказала она.
Он слишком хорошо знал ее, чтобы поверить в искренность этого «конечно».
– Речь идет о большой сумме, Элен, – напомнил он.
– Да, Джек, – согласилась она.
– Не люблю самолеты, – сказала девочка. – Они уносят людей.
– Точно, – сказал мальчик. – Глупая. Для этого они и существуют.
– Не люблю самолеты, – повторила его сестренка.
– Это больше, чем мой четырехмесячный заработок, – сказал Джек. – Мы наконец-то сможем купить новый автомобиль. И съездить этой зимой в какое-нибудь приличное место.
– Конечно, – сказала женщина.
Он снова отхлебнул кофе и посмотрел на часы.
– Жаль только, – добавила. она, – что необходимость в этом возникла именно сейчас.
– Я ему нужен именно сейчас, – сказал Джек. – Ну, в этом ты разбираешься лучше меня.
– Что ты имеешь в виду?
– Ничего особенного. Только то, что ты понимаешь ситуацию лучше меня. Я даже знакома-то с ним лишь по твоим рассказам. Правда…
– Что?
– Правда, если вы такие близкие друзья, как ты утверждаешь…
– Мы были ими.
– Были. Странно, что за все эти годы он ни разу не навестил тебя.
– Он впервые в Европе. Я же говорил тебе…
– Помню, – сказала она. – Но он здесь уже шесть месяцев. И потрудился написать тебе лишь неделю назад…
– Если я стану все объяснять, мы утонем в дебрях прошлого, – сказал Джек.
– Папа…
Мальчик повернулся лицом к отцу.
– Ты когда-нибудь был в горящем самолете?
– Да, – сказал Джек.
И что произошло потом? Огонь потушили. Тебе повезло.
– Да.
Мальчик посмотрел на сестренку.
Папа был в горящем самолете, – сказал он, – и не умер.
– Утром звонила Анна, – сказала Элен. – Она сообщила, что Джо огорчен твоим отъездом.
Анна была женой Джо Моррисона, начальника Джека. Элен дружила с ней.
На прошлой неделе я сказал Джо о том, что хочу взять короткий отпуск. Подошла моя очередь. Он не возражал.
– Но затем, узнав о предстоящей конференции, он сказал, что ты ему нужен, – заметила Элен. – Анна говорит, он отпустил тебя очень неохотно.
Я обещал приехать в Рим. Там на меня рассчитывают.
– Джо тоже рассчитывал на тебя, – сказала Элен. Придется ему обойтись пару недель без меня.
– Тебе известно, какое значение Джо придает лояльности сотрудников, – заметила она.
Джек вздохнул.
– Да, мне это известно.
Он переводил людей бог знает куда за менее значительные проступки, – напомнила Элен. – К следующему сентябрю мы можем оказаться в Анкаре, Ираке или Вашингтоне.
– В Вашингтоне, – с деланным ужасом произнес Джек. – О, Господи!
– Ты хочешь жить в Вашингтоне? Нет, – отозвался Джек.
– Когда мне исполнится восемнадцать лет, – заявил мальчик, я пересеку la barriere de son.[1]
– Я хочу сказать тебе кое-что, – произнесла Элен. – Ты Вовсе не огорчен отлетом. Я наблюдала за тобой последние три дня. Ты рад возможности уехать.
Я рад возможности заработать, – сказал Джек.
Дело не только в этом.
Еще я буду рад помочь Делани, – добавил Джек. – Если окажусь в силах сделать это.
И это еще не все, – сказала Элен. На ее красивом лице появилась грусть. Смирение и грусть, подумал он.
Ты рад случаю покинуть меня. Нас. Рукой, обтянутой перчаткой, Элен указала на детей. Послушай, Элен…
Не навсегда. Я не имела в виду это, – сказала она. – На время. Ради этого ты готов ухудшить отношения с Джо Моррисоном.
– Я не стану отвечать на это, – устало промолвил он. Знаешь, – продолжила она, – ты не спал со мной уже более двух недель.
– Вот почему я не хотел, чтобы кто-то провожал меня в аэропорту. Из-за таких вот разговоров.
– Кто-то, – сказала она.
– Ты.
– Прежде, – заговорила она ласково, сдержанно, без осуждения, – в последние полчаса перед отъездом ты любил меня. Когда все чемоданы уже собраны. Ты это помнишь?
– Да, помню.
– Мне больше нравится «Эйр Франс», – сказал мальчик. Голубой – цвет скорости.
– Ты еще любишь меня? – негромко спросила Элен, подавшись вперед и заглянув мужу в глаза.
Он уставился на нее. Его рассудок признавал, что она очень красива. У Элен были крупные серые глаза, высокие скулы и густые, подстриженные по-девичьи черные волосы. Но в этот миг он не любил ее. Сейчас, подумал он, я не люблю никого. Разве что детей. Но это нечто инстинктивное. Хотя нет, не совсем инстинктивное. Из троих своих детей он любил только этих двоих. Двоих из троих. Вполне пристойное соотношение.
– Конечно люблю, – сказал он.
Она чуть заметно улыбнулась. У нее была прелестная, доверчивая улыбка.
– Возвращайся с лучшим настроением, – произнесла она. Диктор по-английски и по-французски пригласил пассажиров, летящих рейсом 804 Париж – Рим, пройти таможенный досмотр. С чувством благодарности Джек оплатил счет, поцеловал детей, жену и направился к стойке.
– Желаю хорошо провести время, cheri[2], – сказала Элен, возле которой стояли маленький мальчик и стройная белокурая девочка в красном пальто. Ей удалось произнести это так, подумал Джек, словно меня ждет отпуск.
Пройдя досмотр, Джек направился по мокрому бетону к ждущему его самолету. Пассажиры уже взбирались по трапу, держа в руках посадочные талоны, журналы, пальто, ручную кладь с наклейками авиакомпании.
Когда лайнер начал выруливать к началу взлетной полосы, Джек увидел в иллюминатор жену и детей: стоя возле ресторана, они махали руками, и их яркие пальто оживляли серый фон.
Он тоже помахал рукой, затем, откинувшись на спинку кресла, испытал облегчение. Все могло пройти гораздо хуже, подумал Джек, когда самолет начал набирать скорость.
– Хотите чаю?
В голосе стюардессы звучала профессиональная приветливость.
– Что у вас за пирожные, моя дорогая? – спросила старушка, направляющаяся в Дамаск.
– С вишневым вареньем, – ответила стюардесса.
– Сейчас мы пролегаем над Монбланом, – раздался голос в динамике. – Справа вы можете увидеть вечные снега.
– Мне, пожалуйста, одно пирожное и бурбон со льдом, – сказала маленькая старушка.
Она сидела слева и не стала подниматься из кресла, чтобы посмотреть на вечные снега.
– Славный получится полдник, – добавила она и захихикала.
На высоте двадцать пять тысяч футов она была способна на поступок, на который никогда не решилась бы у себя дома, в Портленде, плат Орегон.
– А вы что-нибудь хотите, мистер Эндрус? Стюардесса улыбнулась, склонив голову в сторону Монблана.
– Нет, спасибо, – сказал Джек.
Он хотел виски, но, когда маленькая старушка попросила бурбон, Джек внезапно испытал отвращение к любой пище, принимаемой в самолете.
Он посмотрел вниз на белую вершину Монблана; она лежала среди облаков в окружении других, менее высоких пиков. Он надел темные очки и уставился на снега, залитые солнечным светом, пытаясь отыскать взглядом сломавшийся вертолет с двумя обреченными на смерть альпинистами; когда поднялся ураганный ветер, проводники и летчики отправились к заброшенной горной хижине, надеясь спастись там. Джек не увидел вертолета. Внизу медленно проплывали Альпы; вершины, отбрасывающие четкие синие тени, сменяли одна другую, а над ними висело громадное круглое солнце. Казалось, снова наступил ледниковый период.
Он задернул шторку, откинулся назад, вернувшись мыслями к событиям, из-за которых он оказался в этом самолете. Из газет он давно знал о том, что Морис Делани находится в Риме; последние пять-шесть лет Джек не получал от него писем. Неделю назад, услышав в телефонной трубке на фоне помех голос Клары, жены Делани, звонившей из Рима, Джек удивился.
– Морис сейчас не может подойти к аппарату, – сказала Клара, он все объяснит в письме. Он просит тебя поскорей приехать сюда, Джек. Он говорит, что ты – единственный чело-век, способный помочь ему. Морис в отчаянии. Здешние люди доводят его до безумия. Он заставил их назначить тебе гонорар и пять тысяч долларов – это достаточно за две недели?
Джек рассмеялся.
– Почему ты смеешься?
– Не обращай внимания, Клара.
– Он очень надеется на тебя, Джек. Что мне сказать ему?
– Я сделаю все от меня зависящее, чтобы приехать. Завтра телеграфирую.
На следующий день, договорившись с Моррисоном, Джек послал телеграмму в Рим.
В письме, полученном Джеком, Делани объяснял, о чем он его просит. Джеку дело показалось незначительным; его легкость не соответствовала вознаграждению в пять тысяч долларов. Несомненно, это приглашение связано с другими, более важными причинами, подумал Джек. Однако Делани не торопился их раскрывать.
Откинувшись с комфортом на спинку кресла, стоящего в салоне первого класса – билет оплачивала кинокомпания, – Джек с наслаждением ощутил, что на две недели ему удалось убежать от однообразия своей работы и семейной жизни.
Он радовался предстоящей встрече с Делани, который в прошлом был его лучшим другом. Джек любил его. Люблю, поправил он себя.
Работа, связанная с Морисом Делани, не могла быть скучной и однообразной.
Он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, задев при этом рукой толстый конверт, торчавший из нагрудного кармана; на лице Джека появилась гримаса раздражения. Лучше сделать это сейчас, решил он. В Риме у него не будет свободного времени.
Джек вытащил из кармана письмо, которое за последние два дня он уже прочитал трижды. Прежде чем снова взяться за него, он уставился на конверт с адресом, выведенным ненатурально красивым почерком его первой жены. Из трех жен, подумал Джек, две доставляют мне хлопоты. Две из трех. Устойчивое соотношение. Вздохнув, он вынул письмо из конверта и принялся читать.
Дойдя до подчеркнутого слова, Джек снова вздохнул. Стиль его первой жены не улучшился за прошедшие годы.
Дойдя до этого места, Джек не без ехидства улыбнулся и продолжил чтение.
Джек снова улыбнулся, на этот раз лукаво.
Джека раздражало безудержное многословие его первой жены, однако мысль, скрывавшаяся за ним, была ему снимком ясна.
Лист слегка дрожал в руке Джека, которой передавалась вибрация самолета. Навеки, подумал он. Что она имела в виду? Навеки фальшивая, навеки глупая, навеки бестолковая, навеки неестественная? Тогда неудивительно, что Стив не слушает ее.
Джек попросил стюардессу принести какую-нибудь подставку; когда его просьбу исполнили, он приготовился писать письмо сыну.
«Дорогой Стив», – начал он и остановился, увидев перед собой узкое, холодное, умное лицо юноши. Прошлым летом сын – красивый, отчужденный, застенчивый, наблюдательный – гостил у Джека и Элен. Для человека, никогда прежде не бывавшего во Франции, он поразительно хорошо говорил по-французски; Стив был со всеми вежлив и, как заметил Джек, мало пил; он доходчиво разъяснил тему своей научной работы, смутил своим появлением Джека и уехал с двумя чикагскими приятелями в Италию. Атмосфера была напряженной, хотя до конфликта дело не дошло, и, когда Стив внезапно сообщил о своем скором отъезде, Джек испытал облегчение. Джек понял, что он не способен полюбить сына; надеяться на это было глупостью с его стороны; да и сам Стив держался корректно, но не проявлял к отцу нежности. Он исчез, и у Джека осталось чувство вины, упущенного шанса, разочарования сыном, самим собой, судьбой.
И вот, пролетая над заснеженными хребтами, тянущимися посреди Европы, он пытался сочинить тактичное, доброе письмо, способное оказать воздействие на холодного и застенчивого молодого человека, который, как считала его мать, губил в Чикаго свою жизнь.
«Я только что получил от твоей матери письмо, и оно обеспокоило меня, – продолжал он. – Она волнуется за тебя, и, по-моему, не без оснований. Считаю излишним перечислять тебе все причины, по которым двадцатидвухлетнему мужчине, не имеющему состояния и только начинающему завоевывать положение в жизни, не следует жениться. Я сам женился рано, и ты лучше, чем кто-либо, знаешь, как плачевно это закончилось.
Греки говорят так: „Только глупый мужчина женится рано, и только глупая женщина выходит замуж поздно". Мой опыт подтверждает правильность по крайней мере первой половины этой народной мудрости. На твоем месте я хотя бы дождался конца учебы и получения должности. Брак загубил большее количество молодых людей, чем алкоголь. Если у тебя есть честолюбие – а мне кажется, оно у тебя есть, – и если ты прислушаешься к моему совету, когда-нибудь ты поблагодаришь меня за него».
Джек поднял голову. Он вдруг почувствовал, что маленькая старушка, сидящая по другую сторону от прохода, пристально смотрит на него. Джек улыбнулся ей. Смутившись, старушка тотчас отвернулась к окну.
«Твоя мать также пишет, – продолжал Джек, – что ты рискуешь своим будущим, проявляя определенную политическую активность. Возможно, ты считаешь свои взгляды единственно правильными и испытываешь потребность заявить о них, но ты должен понимать, что для молодого человека, собирающегося в наше время заниматься ядерной физикой, опасно противодействовать политике правительства. Администрация Соединенных Штатов находится в сложном положении; чиновники из правительства (которое, как тебе известно, щедро финансирует изыскания в выбранной тобой отрасли науки) зачастую проявляют нервозность и подозрительность. У них отменная память, и они, не колеблясь, оказывают давление на организацию, которая собирается принять на работу человека, уличенного в нелояльности по отношению– к властям, тем более что речь идет о сложной и неоднозначной проблеме. Тут, как и в вопросе брака, разумнее дождаться того времени, когда ты будешь менее уязвим, и до тех пор воздержаться от совершения поступков, чреватых необратимыми последствиями. Задумайся о практической стороне дела – принесет ли реальную пользу протест неопытного юноши, или же он только приведет к его наказанию, которое не замедлит последовать. Вовсе не обязательно, Стив, пренебрегая опасностью, произносить вслух все рождающиеся в твоей голове мысли, хотя молодежь склонна вести себя подобным образом. Не следует путать тактическую и стратегическую гибкость с покорностью. Правда, последнее время сдержанность не в чести…»
Он перечитал написанное. Новоявленный лорд Честерфилд, со стыдом подумал Джек. Я написал слишком много речей для генералов. Если бы я действительно любил сына, письмо было бы совсем иным.
«Позволь мне объясниться до конца, – написал он. – Я разменяю ужас, который внушает тебе перспектива новых ядерных взрывов и очередной войны. Я понимаю твои чувства и хотел бы, Чтобы испытания были прекращены, а опасность войны устранена Ввиду отсутствия у обеих сторон конструктивных идей угроза войны существует. Но и в подобной ситуации у человечества имеется шанс выжить. Наша политика – не самая совершенная, но есть ли у нас альтернатива? Я причастен к выработке этой политики; многое в ней меня не устраивает, но все иные предлагавшиеся варианты еще хуже. Твой сводный брат Чарли выразил мои мысли лучше, чем это делаю я. Когда одноклассник спросил Чарли, чем занимается его отец, он ответил: „Мой папа пытается уберечь мир от новой войны"».
Джек улыбнулся, вспомнив прижавшегося к запотевшему стеклу худенького мальчика, который сказал: «Мне больше нравится „Эйр Франс". Голубой – цвет скорости». Затем Джек посмотрел на письмо, нахмурился, испытал желание порвать его и пригласить Стива в Рим для настоящего мужского разговора. Это обошлось бы в тысячу долларов и, судя по событиям последнего лета, не принесло бы плодов. Он снова принялся писать.
«Мне не нравится это мое письмо, но взяться за него меня заставило стремление спасти тебя от опасности, которую я вижу более ясно, чем ты. Пожалуйста, воздержись от необдуманных поступков».
Поколебавшись, он вывел на листе «Твой любящий отец», сложил его вчетверо, засунул в конверт и написал адрес. Еще одна ложь полетит над океаном со скоростью четыреста миль в час, подумал Джек.
Сунув письмо в карман, он откинулся на спинку кресла с сознанием того, что неприятный долг хоть и не лучшим образом, но исполнен. Прикрыв глаза, он попытался уснуть, отключившись от всех волнений и нервотрепки последних месяцев, завершившихся упреками Элен и недовольством Джо Моррисона, вызванным отъездом Джека в Рим. Забудь обо всем, приказал он себе, стараясь освободиться от клубка проблем, засевших в голове. Да пусть он пошлет меня в Вашингтон, Монголию или Антарктиду – плевать на все! Пусть мой сын женится на бородатой циркачке или сбежит в Россию с последними секретами химического оружия, пусть я не буду спать с женой до конца этого века – мне все, абсолютно все безразлично…
Обычное предотлетное ожидание неприятных сюрпризов усугублялось непогодой. Свет неоновых ламп придавал болезненный вид лицам раздраженных людей. Многие из присутствовавших в зале жалели о том, что предпочли самолет другим видам транспорта.
В углу ресторана, за столиком, украшенным, как и прочие, флажком одной из авиакомпаний, обслуживающих Орли, мужчина и женщина пили кофе, поглядывая на мальчика и девочку; дети прилипли к большому окну, выходящему на летное поле. Мужчина был крупным, с удлиненным худощавым лицом. Его недлинные темные жесткие волосы, чуть тронутые сединой, заметной лишь вблизи, были зачесаны назад. Над глубоко посаженными голубыми глазами нависали густые брови; тяжелые набрякшие веки придавали ему облик отрешенного наблюдателя, холодного, бесстрастного зрителя. Он двигался медленно и осторожно, как человек, рожденный для простора, но вынужденный долгие годы жить в тесноте. Его бледность объяснялась тем, что он всю зиму провел в городе. Похоже, ему с трудом удавалось сохранять маску сдержанности и добродушия. Издали он казался бодрым, здоровым и преуспевающим. Женщине на вид было чуть больше тридцати; строгий серый костюм подчеркивал ее фигуру. Недлинные черные волосы были уложены в соответствии с требованиями последней моды, крупные серые глаза– умело подведены. Она сидела очень прямо, манеры были безукоризненными, каждое движение – отточенным, лаконичным, а голос – свежим, звенящим. Она была француженкой, парижанкой, и это проявлялось во всем; ее лицо, на котором постоянно играла чувственность, свидетельствовало о решительности характера, умении тактично, незаметно управлять окружающими. Дети были хорошо воспитанными, ухоженными; на первый, не слишком пристальный взгляд семья казалась мечтой рекламного фотографа взлетное поле залито солнечным светом, улыбки позирующих говорят о том, как приятно и безопасно путешествовать по воздуху. Но солнце не показывалось над Парижем уже шесть дней, неоновые светильники в ресторане придавали предметам гнетущие оттенки, и никто сейчас не улыбался.
Дети пытались очистить кусочек запотевшего мутного стекла, Чтобы очертания самолетов, стоящих на бетонированной площадке перед ангарами и на взлетной полосе, не расплывались.
– Это «Виконт», – сказал мальчик, обращаясь к сестренке. – Турбовинтовой.
– «Вайкаунт», – поправил его отец. – По-английски это звучит так, Чарли.
Низкий, вибрирующий голос мужчины гармонировал с его внушительной фигурой.
«Вайкаунт», послушно повторил пятилетний мальчик.
По случаю отъезда отца он был одет в строгий костюм и держался с серьезностью.
Женщина улыбнулась.
Не беспокойся, – сказала она. – К совершеннолетию он научится не смешивать два языка.
Она говорила по-английски бегло, с легким французским акцентом.
Мужчина рассеянно улыбнулся ей. Он хотел отправиться в аэропорт один. Он не любил долгих проводов. Но жена пожелала отвезти его на машине, взяв с собой детей. «Они обожают смотреть на самолеты», – сказала она, отстаивая свое предложение. Но мужчина подозревал иное – она, вероятно, надеялась на ГО, что в последний момент, глядя на свою семью, он передумает и откажется от путешествия. Или что запечатлевающаяся в его памяти картинка – хорошенькая мать и симпатичные малыши, прижавшиеся к ее юбке, – ускорит возвращение мужа.
Он отпил горький кофе и с нетерпением взглянул на часы. Ненавижу аэропорты, – сказал он.
– Я – тоже, – отозвалась женщина. – Иногда. Я люблю встречать.
Подавшись вперед, она коснулась его руки. Догадываясь, что его о шантажируют, он сжал ее кисть. Господи, подумал он, что у меня за настроение.
– Я же не надолго, – сказал он. – Я скоро вернусь.
– Не так уж и скоро, – возразила она. – Не так скоро, как хотелось бы.
– Когда я вырасту, – сказал Чарли, – я буду летать только на avians a reaction.
На реактивных самолетах, Чарли, – автоматически поправил его мужчина.
– На реактивных самолетах, – произнес мальчик, не поворачивая головы.
Я должен сдерживать себя, подумал мужчина. Он вырастет с сознанием, что я постоянно одергивал его. Он не виноват, что вечно вставляет французские слова.
– Я не могу упрекать тебя за то, – сказала жена, – что ты радуешься, убегая из Парижа в такую погоду.
– Вовсе я не радуюсь, – отозвался мужчина. – Мне приходится это делать.
– Конечно, – сказала она.
Он слишком хорошо знал ее, чтобы поверить в искренность этого «конечно».
– Речь идет о большой сумме, Элен, – напомнил он.
– Да, Джек, – согласилась она.
– Не люблю самолеты, – сказала девочка. – Они уносят людей.
– Точно, – сказал мальчик. – Глупая. Для этого они и существуют.
– Не люблю самолеты, – повторила его сестренка.
– Это больше, чем мой четырехмесячный заработок, – сказал Джек. – Мы наконец-то сможем купить новый автомобиль. И съездить этой зимой в какое-нибудь приличное место.
– Конечно, – сказала женщина.
Он снова отхлебнул кофе и посмотрел на часы.
– Жаль только, – добавила. она, – что необходимость в этом возникла именно сейчас.
– Я ему нужен именно сейчас, – сказал Джек. – Ну, в этом ты разбираешься лучше меня.
– Что ты имеешь в виду?
– Ничего особенного. Только то, что ты понимаешь ситуацию лучше меня. Я даже знакома-то с ним лишь по твоим рассказам. Правда…
– Что?
– Правда, если вы такие близкие друзья, как ты утверждаешь…
– Мы были ими.
– Были. Странно, что за все эти годы он ни разу не навестил тебя.
– Он впервые в Европе. Я же говорил тебе…
– Помню, – сказала она. – Но он здесь уже шесть месяцев. И потрудился написать тебе лишь неделю назад…
– Если я стану все объяснять, мы утонем в дебрях прошлого, – сказал Джек.
– Папа…
Мальчик повернулся лицом к отцу.
– Ты когда-нибудь был в горящем самолете?
– Да, – сказал Джек.
И что произошло потом? Огонь потушили. Тебе повезло.
– Да.
Мальчик посмотрел на сестренку.
Папа был в горящем самолете, – сказал он, – и не умер.
– Утром звонила Анна, – сказала Элен. – Она сообщила, что Джо огорчен твоим отъездом.
Анна была женой Джо Моррисона, начальника Джека. Элен дружила с ней.
На прошлой неделе я сказал Джо о том, что хочу взять короткий отпуск. Подошла моя очередь. Он не возражал.
– Но затем, узнав о предстоящей конференции, он сказал, что ты ему нужен, – заметила Элен. – Анна говорит, он отпустил тебя очень неохотно.
Я обещал приехать в Рим. Там на меня рассчитывают.
– Джо тоже рассчитывал на тебя, – сказала Элен. Придется ему обойтись пару недель без меня.
– Тебе известно, какое значение Джо придает лояльности сотрудников, – заметила она.
Джек вздохнул.
– Да, мне это известно.
Он переводил людей бог знает куда за менее значительные проступки, – напомнила Элен. – К следующему сентябрю мы можем оказаться в Анкаре, Ираке или Вашингтоне.
– В Вашингтоне, – с деланным ужасом произнес Джек. – О, Господи!
– Ты хочешь жить в Вашингтоне? Нет, – отозвался Джек.
– Когда мне исполнится восемнадцать лет, – заявил мальчик, я пересеку la barriere de son.[1]
– Я хочу сказать тебе кое-что, – произнесла Элен. – Ты Вовсе не огорчен отлетом. Я наблюдала за тобой последние три дня. Ты рад возможности уехать.
Я рад возможности заработать, – сказал Джек.
Дело не только в этом.
Еще я буду рад помочь Делани, – добавил Джек. – Если окажусь в силах сделать это.
И это еще не все, – сказала Элен. На ее красивом лице появилась грусть. Смирение и грусть, подумал он.
Ты рад случаю покинуть меня. Нас. Рукой, обтянутой перчаткой, Элен указала на детей. Послушай, Элен…
Не навсегда. Я не имела в виду это, – сказала она. – На время. Ради этого ты готов ухудшить отношения с Джо Моррисоном.
– Я не стану отвечать на это, – устало промолвил он. Знаешь, – продолжила она, – ты не спал со мной уже более двух недель.
– Вот почему я не хотел, чтобы кто-то провожал меня в аэропорту. Из-за таких вот разговоров.
– Кто-то, – сказала она.
– Ты.
– Прежде, – заговорила она ласково, сдержанно, без осуждения, – в последние полчаса перед отъездом ты любил меня. Когда все чемоданы уже собраны. Ты это помнишь?
– Да, помню.
– Мне больше нравится «Эйр Франс», – сказал мальчик. Голубой – цвет скорости.
– Ты еще любишь меня? – негромко спросила Элен, подавшись вперед и заглянув мужу в глаза.
Он уставился на нее. Его рассудок признавал, что она очень красива. У Элен были крупные серые глаза, высокие скулы и густые, подстриженные по-девичьи черные волосы. Но в этот миг он не любил ее. Сейчас, подумал он, я не люблю никого. Разве что детей. Но это нечто инстинктивное. Хотя нет, не совсем инстинктивное. Из троих своих детей он любил только этих двоих. Двоих из троих. Вполне пристойное соотношение.
– Конечно люблю, – сказал он.
Она чуть заметно улыбнулась. У нее была прелестная, доверчивая улыбка.
– Возвращайся с лучшим настроением, – произнесла она. Диктор по-английски и по-французски пригласил пассажиров, летящих рейсом 804 Париж – Рим, пройти таможенный досмотр. С чувством благодарности Джек оплатил счет, поцеловал детей, жену и направился к стойке.
– Желаю хорошо провести время, cheri[2], – сказала Элен, возле которой стояли маленький мальчик и стройная белокурая девочка в красном пальто. Ей удалось произнести это так, подумал Джек, словно меня ждет отпуск.
Пройдя досмотр, Джек направился по мокрому бетону к ждущему его самолету. Пассажиры уже взбирались по трапу, держа в руках посадочные талоны, журналы, пальто, ручную кладь с наклейками авиакомпании.
Когда лайнер начал выруливать к началу взлетной полосы, Джек увидел в иллюминатор жену и детей: стоя возле ресторана, они махали руками, и их яркие пальто оживляли серый фон.
Он тоже помахал рукой, затем, откинувшись на спинку кресла, испытал облегчение. Все могло пройти гораздо хуже, подумал Джек, когда самолет начал набирать скорость.
– Хотите чаю?
В голосе стюардессы звучала профессиональная приветливость.
– Что у вас за пирожные, моя дорогая? – спросила старушка, направляющаяся в Дамаск.
– С вишневым вареньем, – ответила стюардесса.
– Сейчас мы пролегаем над Монбланом, – раздался голос в динамике. – Справа вы можете увидеть вечные снега.
– Мне, пожалуйста, одно пирожное и бурбон со льдом, – сказала маленькая старушка.
Она сидела слева и не стала подниматься из кресла, чтобы посмотреть на вечные снега.
– Славный получится полдник, – добавила она и захихикала.
На высоте двадцать пять тысяч футов она была способна на поступок, на который никогда не решилась бы у себя дома, в Портленде, плат Орегон.
– А вы что-нибудь хотите, мистер Эндрус? Стюардесса улыбнулась, склонив голову в сторону Монблана.
– Нет, спасибо, – сказал Джек.
Он хотел виски, но, когда маленькая старушка попросила бурбон, Джек внезапно испытал отвращение к любой пище, принимаемой в самолете.
Он посмотрел вниз на белую вершину Монблана; она лежала среди облаков в окружении других, менее высоких пиков. Он надел темные очки и уставился на снега, залитые солнечным светом, пытаясь отыскать взглядом сломавшийся вертолет с двумя обреченными на смерть альпинистами; когда поднялся ураганный ветер, проводники и летчики отправились к заброшенной горной хижине, надеясь спастись там. Джек не увидел вертолета. Внизу медленно проплывали Альпы; вершины, отбрасывающие четкие синие тени, сменяли одна другую, а над ними висело громадное круглое солнце. Казалось, снова наступил ледниковый период.
Он задернул шторку, откинулся назад, вернувшись мыслями к событиям, из-за которых он оказался в этом самолете. Из газет он давно знал о том, что Морис Делани находится в Риме; последние пять-шесть лет Джек не получал от него писем. Неделю назад, услышав в телефонной трубке на фоне помех голос Клары, жены Делани, звонившей из Рима, Джек удивился.
– Морис сейчас не может подойти к аппарату, – сказала Клара, он все объяснит в письме. Он просит тебя поскорей приехать сюда, Джек. Он говорит, что ты – единственный чело-век, способный помочь ему. Морис в отчаянии. Здешние люди доводят его до безумия. Он заставил их назначить тебе гонорар и пять тысяч долларов – это достаточно за две недели?
Джек рассмеялся.
– Почему ты смеешься?
– Не обращай внимания, Клара.
– Он очень надеется на тебя, Джек. Что мне сказать ему?
– Я сделаю все от меня зависящее, чтобы приехать. Завтра телеграфирую.
На следующий день, договорившись с Моррисоном, Джек послал телеграмму в Рим.
В письме, полученном Джеком, Делани объяснял, о чем он его просит. Джеку дело показалось незначительным; его легкость не соответствовала вознаграждению в пять тысяч долларов. Несомненно, это приглашение связано с другими, более важными причинами, подумал Джек. Однако Делани не торопился их раскрывать.
Откинувшись с комфортом на спинку кресла, стоящего в салоне первого класса – билет оплачивала кинокомпания, – Джек с наслаждением ощутил, что на две недели ему удалось убежать от однообразия своей работы и семейной жизни.
Он радовался предстоящей встрече с Делани, который в прошлом был его лучшим другом. Джек любил его. Люблю, поправил он себя.
Работа, связанная с Морисом Делани, не могла быть скучной и однообразной.
Он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, задев при этом рукой толстый конверт, торчавший из нагрудного кармана; на лице Джека появилась гримаса раздражения. Лучше сделать это сейчас, решил он. В Риме у него не будет свободного времени.
Джек вытащил из кармана письмо, которое за последние два дня он уже прочитал трижды. Прежде чем снова взяться за него, он уставился на конверт с адресом, выведенным ненатурально красивым почерком его первой жены. Из трех жен, подумал Джек, две доставляют мне хлопоты. Две из трех. Устойчивое соотношение. Вздохнув, он вынул письмо из конверта и принялся читать.
«Дорогой Джек!
Представляю, как ты удивишься, получив мое письмо после столь продолжительного молчания, но речь идет о деле, которое касается, или должно касаться, тебя в той же мере, что и меня, поскольку Стив – не только мой сын, но и твой тоже, хотя все эти годы ты не слишком интересовался им; ты не можешь оставаться совершенно безучастным к тому, как он распоряжается своей жизнью».
Дойдя до подчеркнутого слова, Джек снова вздохнул. Стиль его первой жены не улучшился за прошедшие годы.
«Я сделала все зависящее от меня, чтобы повлиять на Стива, и в результате оказалась на грани нервного срыва; Уильям, неизменно более любящий, корректный и терпимый в отношении Стива, чем большинство знакомых мне настоящих отцов, также всячески пытался воздействовать на него. Но Стив с раннего детства проявлял ледяное презрение к Уильяму, и все мои старания изменить его отношение оставались безрезультатными».
Дойдя до этого места, Джек не без ехидства улыбнулся и продолжил чтение.
«После того как Стив прошлым летом побывал у тебя, он Стал отзываться о тебе с большей доброжелательностью, или, во всяком случае, с меньшей недоброжелательностью, чем о ком-либо из его знакомых…»
Джек снова улыбнулся, на этот раз лукаво.
«…И мне пришло в голову, что теперь, когда он переживает кризис, возможно, именно ты должен написать сыну и попытаться вправить ему мозги.
Я не хочу обременять тебя, но эта задача мне не по силам. Несколько месяцев назад, в Чикаго, Стив увлекся ужасной девицей по фамилии Маккарти; недавно он заявил, что собирается жениться на ней. Его пассии двадцать лет, она из кошмарной семьи, за душой у нее ни гроша. Как ты уже понял, она – ирландка, и, по-видимому, ее родители – католики, хотя у нее самой, как и у Стива и его друзей, все, связанное с религией, вызывает смех. Стив, как тебе известно, полностью зависит к материальном отношении от щедрости Уильяма, не считая тех скромных средств, что ты высылаешь на его обучение и проживание в университетском городке. Я согласна с Уильямом – он не обязан давать юноше, не являющемуся его сыном и с пятилетнего возраста не скрывающему свое неуважение к отчиму, деньги па сожительство с глупой студенткой, которую Стив подцепил на дискотеке».
Джека раздражало безудержное многословие его первой жены, однако мысль, скрывавшаяся за ним, была ему снимком ясна.
«Самое страшное – это то, что девчонка принадлежит к числу безответственных либералов, знакомых нам с тридцатых голой. Она напичкана провокационными идеями и находится в оппозиции к властям. Она заразила этой дурью Стива и толкает его на исключительно опасные, необдуманные поступки. Он – руководитель какой-то группы, требующей запретить испытания водородных бомб, они собирают подписи под какими-то петициями, вызывая раздражение администрации. До встречи с Маккарти научная карьера Стива двигалась прекрасно, его собирались после защиты диссертации оставить в университете. Теперь, как я понимаю, руководство стало в нем сомневаться, старшие коллеги и по кафедре уже предупреждали его; ты можешь догадаться, как он, подстрекаемый своей девицей, отреагировал на эти дружеские советы. Более того, ему как круглому отличнику была дана отсрочка от призыва, но теперь он намерен объявить о coзнательном отказе от службы в армии. Думаю, ты представляешь, к каким последствиям это приведет. Сейчас ему предстоит сделать решающий выбор. Если Стив женится на этой Маккарти и не откажется от своей идиотской политической активности, он погубит себя.
Не знаю, чем ты можешь помочь, но, если в твоей душе сохранилось хоть немного любви к сыну и желания видеть его счастливым, ты хотя бы попытаешься что-то предпринять. Даже такая малость, как твое письмо, может сыграть существенную роль.
Я сожалею, что первая весточка от меня, полученная тобой после длительного молчания, оказалась весьма огорчительной, но больше мне неоткуда ждать помощи.
Навеки, Джулия».
Лист слегка дрожал в руке Джека, которой передавалась вибрация самолета. Навеки, подумал он. Что она имела в виду? Навеки фальшивая, навеки глупая, навеки бестолковая, навеки неестественная? Тогда неудивительно, что Стив не слушает ее.
Джек попросил стюардессу принести какую-нибудь подставку; когда его просьбу исполнили, он приготовился писать письмо сыну.
«Дорогой Стив», – начал он и остановился, увидев перед собой узкое, холодное, умное лицо юноши. Прошлым летом сын – красивый, отчужденный, застенчивый, наблюдательный – гостил у Джека и Элен. Для человека, никогда прежде не бывавшего во Франции, он поразительно хорошо говорил по-французски; Стив был со всеми вежлив и, как заметил Джек, мало пил; он доходчиво разъяснил тему своей научной работы, смутил своим появлением Джека и уехал с двумя чикагскими приятелями в Италию. Атмосфера была напряженной, хотя до конфликта дело не дошло, и, когда Стив внезапно сообщил о своем скором отъезде, Джек испытал облегчение. Джек понял, что он не способен полюбить сына; надеяться на это было глупостью с его стороны; да и сам Стив держался корректно, но не проявлял к отцу нежности. Он исчез, и у Джека осталось чувство вины, упущенного шанса, разочарования сыном, самим собой, судьбой.
И вот, пролетая над заснеженными хребтами, тянущимися посреди Европы, он пытался сочинить тактичное, доброе письмо, способное оказать воздействие на холодного и застенчивого молодого человека, который, как считала его мать, губил в Чикаго свою жизнь.
«Я только что получил от твоей матери письмо, и оно обеспокоило меня, – продолжал он. – Она волнуется за тебя, и, по-моему, не без оснований. Считаю излишним перечислять тебе все причины, по которым двадцатидвухлетнему мужчине, не имеющему состояния и только начинающему завоевывать положение в жизни, не следует жениться. Я сам женился рано, и ты лучше, чем кто-либо, знаешь, как плачевно это закончилось.
Греки говорят так: „Только глупый мужчина женится рано, и только глупая женщина выходит замуж поздно". Мой опыт подтверждает правильность по крайней мере первой половины этой народной мудрости. На твоем месте я хотя бы дождался конца учебы и получения должности. Брак загубил большее количество молодых людей, чем алкоголь. Если у тебя есть честолюбие – а мне кажется, оно у тебя есть, – и если ты прислушаешься к моему совету, когда-нибудь ты поблагодаришь меня за него».
Джек поднял голову. Он вдруг почувствовал, что маленькая старушка, сидящая по другую сторону от прохода, пристально смотрит на него. Джек улыбнулся ей. Смутившись, старушка тотчас отвернулась к окну.
«Твоя мать также пишет, – продолжал Джек, – что ты рискуешь своим будущим, проявляя определенную политическую активность. Возможно, ты считаешь свои взгляды единственно правильными и испытываешь потребность заявить о них, но ты должен понимать, что для молодого человека, собирающегося в наше время заниматься ядерной физикой, опасно противодействовать политике правительства. Администрация Соединенных Штатов находится в сложном положении; чиновники из правительства (которое, как тебе известно, щедро финансирует изыскания в выбранной тобой отрасли науки) зачастую проявляют нервозность и подозрительность. У них отменная память, и они, не колеблясь, оказывают давление на организацию, которая собирается принять на работу человека, уличенного в нелояльности по отношению– к властям, тем более что речь идет о сложной и неоднозначной проблеме. Тут, как и в вопросе брака, разумнее дождаться того времени, когда ты будешь менее уязвим, и до тех пор воздержаться от совершения поступков, чреватых необратимыми последствиями. Задумайся о практической стороне дела – принесет ли реальную пользу протест неопытного юноши, или же он только приведет к его наказанию, которое не замедлит последовать. Вовсе не обязательно, Стив, пренебрегая опасностью, произносить вслух все рождающиеся в твоей голове мысли, хотя молодежь склонна вести себя подобным образом. Не следует путать тактическую и стратегическую гибкость с покорностью. Правда, последнее время сдержанность не в чести…»
Он перечитал написанное. Новоявленный лорд Честерфилд, со стыдом подумал Джек. Я написал слишком много речей для генералов. Если бы я действительно любил сына, письмо было бы совсем иным.
«Позволь мне объясниться до конца, – написал он. – Я разменяю ужас, который внушает тебе перспектива новых ядерных взрывов и очередной войны. Я понимаю твои чувства и хотел бы, Чтобы испытания были прекращены, а опасность войны устранена Ввиду отсутствия у обеих сторон конструктивных идей угроза войны существует. Но и в подобной ситуации у человечества имеется шанс выжить. Наша политика – не самая совершенная, но есть ли у нас альтернатива? Я причастен к выработке этой политики; многое в ней меня не устраивает, но все иные предлагавшиеся варианты еще хуже. Твой сводный брат Чарли выразил мои мысли лучше, чем это делаю я. Когда одноклассник спросил Чарли, чем занимается его отец, он ответил: „Мой папа пытается уберечь мир от новой войны"».
Джек улыбнулся, вспомнив прижавшегося к запотевшему стеклу худенького мальчика, который сказал: «Мне больше нравится „Эйр Франс". Голубой – цвет скорости». Затем Джек посмотрел на письмо, нахмурился, испытал желание порвать его и пригласить Стива в Рим для настоящего мужского разговора. Это обошлось бы в тысячу долларов и, судя по событиям последнего лета, не принесло бы плодов. Он снова принялся писать.
«Мне не нравится это мое письмо, но взяться за него меня заставило стремление спасти тебя от опасности, которую я вижу более ясно, чем ты. Пожалуйста, воздержись от необдуманных поступков».
Поколебавшись, он вывел на листе «Твой любящий отец», сложил его вчетверо, засунул в конверт и написал адрес. Еще одна ложь полетит над океаном со скоростью четыреста миль в час, подумал Джек.
Сунув письмо в карман, он откинулся на спинку кресла с сознанием того, что неприятный долг хоть и не лучшим образом, но исполнен. Прикрыв глаза, он попытался уснуть, отключившись от всех волнений и нервотрепки последних месяцев, завершившихся упреками Элен и недовольством Джо Моррисона, вызванным отъездом Джека в Рим. Забудь обо всем, приказал он себе, стараясь освободиться от клубка проблем, засевших в голове. Да пусть он пошлет меня в Вашингтон, Монголию или Антарктиду – плевать на все! Пусть мой сын женится на бородатой циркачке или сбежит в Россию с последними секретами химического оружия, пусть я не буду спать с женой до конца этого века – мне все, абсолютно все безразлично…