Шоу Ирвин. Ночной портье

   Последний раз я был в Вашингтоне в 1968 году, когда доставил на самолете группу республиканцев из Вермонта на церемонию вступления в должность президента Ричарда Никсона. В самолете было много пьяных, и большую часть пути я провел в спорах с пьяным сенатором от штата Вермонт, который во время второй мировой летал на бомбардировщике В—17, а теперь то и дело приставал ко мне, чтобы я передал ему управление. Я не пошел ни на церемонию, ни на торжественный бал, куда наши республиканцы добыли мне пригласительный билет. В то время я считал себя демократом. Не знаю, кем бы я сейчас посчитал себя.
   Помню, что тот день я провел на Арлингтонском кладбище. Оно казалось самым подходящим местом, где следовало отметить вступление Ричарда Никсона на пост президента США.
   Мой дядя, отравленный газами в первую мировую войну при сражении в Аргонском лесу, покоился на этом кладбище. Меня тут, конечно, не похоронят. Я не ветеран войны. Был слишком молод для войны в Корее и не имел никакого желания отправиться на войну во Вьетнаме (служба в гражданской авиации освобождала от призыва, а пойти добровольцем уж никак не прельщало). Бродя среди могил, я не сожалел о том, что меня не положат рядом с героями. Я никогда не был драчлив, и, хотя был патриотом, охотно почитавшим наш флаг, тем не менее войны вовсе не привлекали меня. Мой патриотизм не доходил до кровожадности. Однако вернемся к моему теперешнему приезду в Вашингтон.
   На следующее утро я вышел из отеля. У стоянок такси выстроились длинные очереди. Я пошел пешком, надеясь, что удастся по пути подхватить машину. Денек выдался погожий, сравнительно теплый, особенно приятный после кусачего нью-йоркского холода. От улицы, по которой я шел, так и веяло достоинством и процветанием. Прохожие, как на подбор, были хорошо одеты и благонравны. Я прошагал полквартала рядом с дородным и чинным джентльменом, облаченным в полушубок с норковым воротником. Шагал он величаво, словно конгрессмен. А может, он и впрямь был конгрессменом, кто их тут знает. Я хмыкнул, представив, как он отреагирует, если я подойду к нему, схвачу за петлицу и начну рассказывать, чем занимался сегодня с раннего утра.
   Вместо этого я окликнул такси, которое остановилось у перехода на красный свет. Лишь подойдя к машине, я заметил на заднем сиденье пассажирку. Однако таксист, седой негр, опустил стекло и спросил:
   – Вам куда, мистер?
   – В Госдепартамент.
   – Садитесь. Вам по пути с леди.
   – Не возражаете, мадам? – открыв дверцу, спросил я.
   – Безусловно возражаю, – резко ответила молодая, довольно хорошенькая блондинка, которую портило в эту минуту то, что она зло поджимала губы.
   Извинившись, я уже собрался отойти от машины, когда таксист распахнул переднюю дверь и окликнул меня.
   – Садитесь ко мне, – пригласил он.
   Вот назло тебе, сука, подумал я и, не взглянув на нее, сел рядом с шофером. Сзади донеслось злобное бормотание, но ни я, ни шофер не обратили на это внимания. Ехали мы в полном молчании.
   Когда машина остановилась у какого-то правительственного здания с колоннами, пассажирка наклонилась вперед, взглянула на счетчик и сказала:
   – Доллар сорок пять.
   – Да, мадам, – кивнул таксист. Порывшись в сумочке, она оставила деньги на заднем сиденье.
   – Не надейтесь, что я вам прибавлю, – бросила она, вышла из машины и, сердито поводя плечами, скрылась за массивной парадной дверью. Ножки-то у нее хороши, приметил я, провожая ее взглядом.
   Таксист перегнулся и сгреб деньги с заднего сиденья.
   – Чинушка, – фыркнул он.
   – Точнее, стерва, – сказал я. Таксист громко рассмеялся.
   – В этом городе быстро приучишься получать скорее шишки, чем пышки, – сказал он. И пока мы ехали, таксист все покачивал головой и посмеивался.
   Когда мы приехали, я дал ему доллар на чай.
   – Нет худа без добра, и та блондинка помогла, – улыбнулся он, благодаря меня.
   Я вошел в здание Госдепартамента и разыскал справочное бюро.
   – Мне бы хотелось увидеть мистера Джереми Хейла, – обратился я к девице в справочном.
   – Вы знаете, в какой он комнате?
   – Боюсь, что нет.
   Девица досадливо вздохнула. Как видно, в Вашингтоне было полно вот таких девиц, тяжелых на подъем. Пока она листала толстенький алфавитный справочник, я с улыбкой вспомнил, как однажды, много лет назад, сказал Хейлу: «Твоя фамилия, Джерри, вознесет тебя в Госдеп».
   – Мистер Хейл назначил вам? – затем строго спросила девица.
   – Нет.
   Я много лет не видел Хейла и не переписывался с ним. Он, конечно, не ожидает меня. В школе мы учились в одном классе и дружили. Когда я работал в Вермонте, мы зимой вместе ходили на лыжах, потом он уехал за границу.
   – Вашу фамилию, будьте добры.
   Я назвал себя, девица позвонила по телефону и затем выписала пропуск.
   – Мистер Хейл ждет вас, – напутствовала она меня, вручая пропуск, на котором был указан номер комнаты.
   – Благодарю вас, мисс, – сказал я и только тут заметил, что у нее на пальце обручальное кольцо.
   В лифте, который был почти полон; царило чинное молчание, никто не проронил ни слова. Государственные тайны бдительно охранялись.
   В длиннющем ряду совершенно одинаковых дверей, тянувшихся вдоль бесконечного, уходившего куда-то вдаль коридора, я обнаружил на одной двери табличку с именем моего школьного друга. Что все эти люди тут делают для Соединенных Штатов двести дней в году по восемь часов в день, спросил я себя, постучав в дверь.
   – Войдите, – отозвался женский голос. Толкнув дверь, я вошел в небольшую комнату, где за пишущей машинкой сидела самая что ни на есть красотка. Неплохо, однако, устроился старина Хейл.
   Красотка лучезарно улыбнулась мне (интересно, а как бы она повела себя в такси сегодня утром?).
   – Мистер Граймс? – спросила она, поднимаясь и становясь еще прекрасней. Высокая, стройная, смуглая, в плотно облегающем голубом свитере.
   – Да, это я.
   – Мистер Хейл рад вас видеть. Пройдите, пожалуйста, – пригласила она, открыв дверь в соседний кабинет.
   Хейл сидел за письменным столом, заваленным бумагами, просматривая пачку лежавших перед ним документов. Он располнел с тех пор, как я последний раз видел его, а на приветливо учтивом лице стала проглядывать солидность сановника. На столе в серебряной рамке стояла семейная фотография. Жена и двое детей, мальчик и девочка. Пример умеренности в назидание отсталым народам. Увидев меня, он, широко улыбаясь, сразу же поднялся из-за стола.
   – Дуг, ты и представить себе не можешь, как я рад тебя видеть.
   Мы крепко пожали друг другу руки. Меня тронуло, как Хейл встретил меня. Последние три года никто не встречал меня с такой радостью.
   – Где ты пропадал? – спрашивал он, усаживая меня на кожаный диван, стоявший поодаль у стены просторного кабинета. – Я уж было решил, что ты исчез с лица земли. Три раза писал тебе, и каждый раз письма возвращались обратно. Написал твоей подружке Пэт, но она ответила, что не знает, где ты и что с тобой, – он сердито нахмурился, и это ему не шло. – Выглядишь ты очень неплохо, но так, словно несколько лет не был на свежем воздухе.
   – Все выложу, Джерри, но не сразу. Летать я бросил. Надоело. Много мотался, побывал кое-где.
   – Прошлой зимой мне очень хотелось походить с тобой на лыжах. Недельки две выдалось свободных. Снег, говорят, был хороший.
   – Признаться, я все это время редко ходил на лыжах.
   – Ну, ладно, – Джереми порывисто коснулся моего плеча, – не стану больше расспрашивать. – Еще в школьные годы он был чуток и эмоционален. – Во всяком случае, позволь задать тебе один вопрос. Откуда ты приехал и что собираешься делать в Вашингтоне? – И он тут же засмеялся. – Однако получилось два вопроса.
   – Приехал из Нью-Йорка, чтобы просить тебя о небольшом одолжении.
   – К твоим услугам, дорогой.
   – Мне нужен заграничный паспорт.
   – Ты никогда не получал его?
   – Нет.
   – И никогда не был за границей? – удивился он.
   Люди его круга большую часть времени проводили в чужих краях.
   – Ездил как-то в Канаду; но туда паспорт не нужен.
   – Ты же приехал из Нью-Йорка, – с озадаченным видом произнес Хейл, – так почему же не получил там паспорт? Не пойми это как упрек, что ты обратился ко мне, – поспешно добавил он. – Достаточно было бы зайти в наше нью-йоркское агентство…
   – Да, конечно. Но мне хотелось поскорей. Я тороплюсь и потому рискнул обратиться к тебе.
   – В Нью-Йорке они действительно завалены заявлениями. А куда ты собираешься ехать?
   – Сначала в Европу. У меня завелись кое-какие деньжонки, и я решил, что настало время вкусить немножко от европейской культуры. Почтовые открытки с видами Парижа и Афин, которые ты посылал мне, вызвали у меня желание самому побывать там.
   С некоторым удивлением я обнаружил, что выдумывать, оказывается, не так уж и трудно.
   – Я могу за один день сделать тебе паспорт, – сказал Хейл, – только дай мне твое свидетельство о рождении… – Он запнулся: видимо, я переменился в лице. – У тебя, что, нет его с собой?
   – Я не знал, что оно понадобится.
   – Обязательно нужно. Где ты родился? В Скрантоне, кажется?
   – Да.
   Хейл досадливо поморщился:
   – В Пенсильвании свидетельства о рождении выдаются в столице штата Гаррисберге. Если напишешь туда, то, в лучшем случае, если тебе посчастливится, недели через две получишь ответ.
   – Что за ерунда! – воскликнул я. Уж, конечно, ждать столько времени я ни в коем случае не мог.
   – А где же твое свидетельство? Может, хранится у кого из родственников? Валяется где-нибудь в сундуке.
   – Мой старший брат Генри еще живет в Скрантоне, – сказал я, вспомнив, что после смерти матери весь семейный хлам, включая старые судебные бумаги, мой школьный аттестат, диплом колледжа, альбомы с фотографиями и прочие семейные реликвии были сложены на чердаке у брата. – Возможно, оно у Генри.
   – Тогда позвони ему, чтобы он поискал у себя и срочно выслал сюда.
   – Еще лучше, если сам съезжу к нему, – сказал я. – Уже несколько лет я не виделся с братом и рад, что представился случай.
   Не мог же я, в самом деле, признаться Хейлу, что предпочитаю, чтобы брат вообще не знал, где я нахожусь.
   – Сегодня четверг. Конец недели. Предположим, ты съездишь и найдешь свидетельство, но все равно раньше понедельника уже ничего сделать не удастся.
   – Что ж, Европа долго ждала меня, подождет еще пару дней.
   – Нужны также фотографии.
   – Они есть. – Я протянул ему конверт с фотокарточками.
   Хейл вытащил одну и внимательно поглядел на нее.
   – У тебя совсем юношеское лицо, – сказал он, покачав головой. – Ты хорошо сохранился.
   – Беззаботная жизнь.
   – Рад узнать, что такая жизнь еще возможна. А я вот смотрю на свои фото и вижу, что выгляжу таким старым, словно гожусь себе в отцы. – Он вернул мне конверт с карточками, добавив: – На всякий случай я подготовлю в понедельник все нужные бумаги.
   – Я обязательно вернусь.
   – А почему бы тебе не вернуться к уик-энду? В Вашингтоне это самые лучшие дни. В субботу вечером мы обычно играем в покер. Ты еще играешь?
   – Изредка.
   – Отлично. Один из наших постоянных партнеров в отъезде, и ты можешь заменить его. Увидишь двух вечных пижонов, которые проигрывают с трогательным великодушием, – улыбнулся Хейл, который в свое время в колледже был заядлым и очень неплохим игроком в покер. – Вспомним старые времена. Я все устрою.
   Зазвонил телефон, и Хейл снял трубку.
   – Сейчас иду, сэр, – сказал он, поспешно положив ее. – Извини, Дуг, мне надо идти. Очередной утренний аврал.
   – Спасибо тебе за все, – сказал я, поднимаясь.
   – Пустяки. Для чего же тогда друзья? Послушай, сегодня вечером у меня соберутся. Ты занят?
   – Вроде нет.
   – Так приходи к семи часам. Мне нужно бежать, мой адрес даст тебе секретарша мисс Шварц.
   Он был уже в дверях, торопился, но старался не терять сановной солидности.
   Мисс Шварц написала на карточке адрес и, лучезарно улыбаясь, вручила его мне так, словно пожаловала дворянство. Почерк у нее был бесподобный, как и она сама.
   Нежная рука ласково провела по моему бедру, и я очнулся, лениво просыпаясь. Мы уже дважды насладились любовью, но вожделение вновь овладело мной. Женщина, лежавшая подле меня в постели, пожинала плоды моего столь затянувшегося воздержания.
   – Вот это другое дело, – прошептала она. – Какой красивый! Только не двигайся. Полежи спокойно. Я сама.
   Я отдался на волю течению. Боже, какая утонченная пытка! Ласковые руки, мягкие губы, сладострастный язычок причиняли мне невыразимо радостные муки. Господи, какая женщина…
   Она весьма серьезно, даже торжественно, будто выполняя священный обряд, упивалась любовью. Когда около полуночи мы вошли к ней в спальню, она уложила меня в постель и неторопливо раздела. Насколько я помню, последний раз меня раздевала моя мать, когда мне было пять лет и я заболел корью.
   Вот уж никак не ожидал, что вечер у Хайла окончится таким образом. Гости, собравшиеся в его изысканном, построенном в колониальном стиле особняке в Джорджтауне^[3], были усталы и сдержанны. Я приехал раньше всех, и меня отвели наверх восхищаться детьми Хейла. До приезда гостей я не очень бойко болтал с его женой Вивиан, хорошенькой белокурой женщиной с утомленным лицом, которую видел впервые. Оказалось, что Хейл рассказывал ей обо мне и был огорчен, когда я исчез неизвестно куда.
   – Если бы я не встретила Джерри, – неожиданно призналась она, – у меня бы в жизни ничего не было. Ничего, – повторила она с таким искренним чувством, что вся, казалось, просветлела.
   Гости, собравшиеся у Хейла, произвели на меня какое-то неясное, расплывчатое впечатление, хотя я вовсе не был пьян. Я вообще много не пью.
   Сенатор такой-то, тот – конгрессмен, этот – конгрессмен, его превосходительство посол этакой страны, мистер Блэнк из «Вашингтон пост», та – мисс, которая весьма влиятельна в министерстве юстиции, – их имена и звания так и обрушивались на меня. Они толковали о разных людях, о хорошо известных, могущественных, о неумных, крикливых, красноречивых, вносящих законопроекты, от которых дыбом встают волосы.
   Я не очень-то разбирался в социальных рангах нашей столицы, но мог заключить; что тут собирались люди влиятельные, облеченные властью. По вашингтонским меркам каждый из них был более значительным лицом, чем сам хозяин, который, поднимаясь вверх; был еще среднего ранга чиновником в дипломатическом ведомстве и, конечно, не мог бы позволить себе устраивать такие приемы на одно лишь свое жалованье. Однако жена его Вивиан была дочерью сенатора; владельца обширных земель в Северной Каролине. Да, мой друг выгодно женился. Интересно, а кем бы я сам стал, если бы женился на богатой? Но мне, к счастью или к несчастью, никогда не представлялось такой возможности.
   Я просто находился среди гостей, временами досадливо морщась, когда алкоголь начинал влиять на крутые извивы беседы за столом, учтиво держал рюмку в руке, принужденно улыбался и все удивлялся тому, как Хейл может выносить все это.
   Женщина, чьи руки и губы сейчас ласкали меня, была как раз той влиятельной особой из министерства юстиции, с которой я вчера познакомился у Хейла. На вид ей было лет тридцать пять, но выглядела она как конфетка: роскошное тело, матовая кожа большие темные глаза и шелковистые светлые волосы, волнами ниспадавшие на плечи. Мы оказались вместе в углу комнаты, и она сказала:
   – Я наблюдала за вами. Бедняга, вы словно отшельник. Вы не здешний?
   – Это портит вечер? – усмехнулся я.
   – Есть такой грех. Но не расстраивайтесь. Что касается меня, то я ловлю возможность поговорить с кем-нибудь, кто не имеет никакого отношения к правительству. – Она взглянула на часы. – Я здесь уже сорок пять минут. Вполне отбыла положенное, и никто не посмеет сказать, что я не умею вести себя в благовоспитанном обществе. Но пора и подзаправиться. Вы свободны, Граймс?
   – Да, – ответил я, удивленный тем, что она знает мое имя.
   – Уйдем вместе или поодиночке?
   Я рассмеялся:
   – Как вам будет угодно, миссис…
   – Коутс. Эвелин Коутс, – улыбнулась она. Я отметил, что она очаровательно улыбается. – Уйдем вместе. Кстати, я разведена. Вы не боитесь?
   – Нет, мэм.
   – Вот и умничка. – Она легонько тронула меня за руку. – Жду вас в холле. Будьте паинькой, попрощайтесь с хозяевами.
   Я следил, как она прошла сквозь толпу гостей, надменная и неприступная. Мне сроду не приходилось встречать таких женщин. И уж, во всяком случае, я и вообразить не мог, что в эту же ночь окажусь в ее постели. Еще ни разу в жизни я не ложился в постель с женщиной после первой же встречи. Сохранив юношески наивный облик, застенчивый, заикающийся, я всегда был неуверен и неловок с женщинами, принимая как должное, что другим суждено обладать красавицами. Я до сих пор, кстати, не уразумел, почему Пэт, такая яркая красотка, привязалась ко мне. Что она могла во мне найти? Впрочем, я никогда не стремился к мужским победам, а остатки моего религиозного воспитания удерживали меня от беспорядочных связей, даже если представлялась возможность.
   Эвелин привезла меня во французский ресторан, который, судя по всему, был очень дорогим.
   – Надеюсь, что вы невообразимо богаты, – сказала она. – Цены тут ужасные. Ну как, невообразимо?
   – Да, невообразимо.
   Она покосилась на меня через стол:
   – По вашему виду не скажешь.
   – Старинные деньги. Наследство, – пояснил я. – В нашей семье не любят шика.
   – Вы из старозаветной семьи?
   – Как-нибудь расскажу, – уклончиво ответил я. Эвелин начала рассказывать о себе, хотя я ни о чем ее не расспрашивал. Объяснила, что она юрист, в Вашингтоне живет уже одиннадцать лет, работает в том отделе министерства юстиции, который величают «антитрестовским». Ее муж, морской офицер, оказался сущим скотом, и она развелась с ним. Детей нет, и заводить их она не собирается. Шеф, человек в общем милый, вот уже пять лет приударяет за ней, но она поставила целью своей жизни – быть избранной в конгресс. Все это рассказывалось неторопливо, низким мелодичным голосом, причем, стараясь занять меня, иногда она отвлекалась, указывая на некоторых из сидевших в ресторане, коротко и зло обрисовывала их.
   Вон тот – сенатор, но даже в лифте ни одна девушка не может уберечься от его приставаний. А этот – второй секретарь посольства, торгует наркотиками, переправляя их с дипломатической почтой. Поглядите на того – это известный лоббист, у него в кармане целые гроздья конгрессменов из обеих палат. А вон тот, что сидит в углу, – из ЦРУ, он организовал целый ряд политических убийств в южноамериканских странах.
   Я попросил ее заказывать все, что ей захочется, в том числе и вино, хотя лично я предпочитаю пиво.
   – Позвольте мне, простому провинциалу, целиком положиться на ваш вкус, – галантно произнес я.
   Я был в приподнятом настроении, меня радовало, что я сидел рядом с красивой женщиной и мог свободно, не заикаясь беседовать с ней. Новая, совершенно неизведанная жизнь, казалось, открывалась передо мной.
   – Значит, такие мальчики, как вы, выходят из старозаветных, сказочно богатых семей?
   – В основном – да, – пробормотал я. Она странно поглядела на меня:
   – Вы подставной?
   – Как вы сказали?
   – Подставной. Из ЦРУ?
   – Даже не слыхал о таких, – покачал я головой, улыбаясь.
   – Ваш друг Хейл сказал, что вы были летчиком.
   – Был когда-то.
   Я удивился, когда она успела в суматохе приема расспросить Хейла обо мне. Такое настырное женское любопытство встревожило меня, и я почти решил, что после ужина посажу ее в такси и отправлю домой. Но затем я подумал, что не следует быть таким болезненно подозрительным и портить себе вечер.
   – Не распить ли нам еще бутылочку? – предложил я.
   – Разумеется, – кивнула она.
   Ушли мы из ресторана в числе последних. Я не привык к вину и чувствовал приятное опьянение. Мы уселись в такси и ехали, не прикасаясь друг к другу. Когда такси остановилось перед ее домом, я попросил шофера подождать, пока я провожу свою спутницу.
   – Нет, не надо, – перебила Эвелин. – Джентльмен зайдет ко мне пропустить еще стаканчик.
   – О, это как раз то, что мне нужно, – немного заплетающимся языком пробормотал я.
   Я не разобрал, какая у нее квартира, потому что она не включила свет. Как только мы вошли к ней, она обняла меня и поцеловала. Поцелуй был восхитительным.
   – Вы беззащитны, и я соблазняю вас, – засмеялась она.
   Посмеиваясь, она повела меня за руку через темную гостиную в спальню. Тонкой полоски света из приоткрытой двери в ванную было достаточно, чтобы разглядеть большой письменный стол с грудой бумаг, туалетный столик и длинные, во всю стену, книжные полки Она подвела меня к кровати, повернула кругом и подтолкнула, так что я упал на спину.
   – Остальное – уж моя забота, – сказала она. Если Эвелин в министерстве была так же деятельна, как в постели, то правительство не зря держит ее на службе.
   – Сейчас, – пробормотала она, усевшись на меня сверху с раздвинутыми ногами и вставив мою трепещущую от вожделения плоть в свое лоно. Она стала раскачиваться взад-вперед, сперва медленно, потом все быстрее, запрокинув назад голову и опираясь сзади на вытянутые руки. В рассеянном лунном свете, отражавшемся от зеркала, ее пышные груди белели перед моими глазами бледными полутонами. Я обхватил руками, гладил и ласкал эти прекрасные груди, и она застонала. Потом всхлипнула, опять застонала, еще и еще, наконец громко, не в силах больше сдерживаться, закричала и блаженно обмякла.
   Мгновение спустя я, словно со стороны, услышал собственный сдавленный стон невыразимого наслаждения. Эвелин обессилено скатилась с меня, растянулась на животе и затихла. Я вытянул руку и осторожно, почти бережно прикоснулся к влажному округлому плечу.
   – Тебе не было больно?
   – Дурачок, – фыркнула она. – Нет, конечно.
   – Я боялся, вдруг…
   – Неужто твои дамы молчат, когда ты их трахаешь?
   – По-моему, да, – неуверенно промолвил я. И про себя подумал, что такие выражения они уж точно не употребляют. Должно быть, в министерстве юстиции принято называть все своими именами.
   Она засмеялась, перевернулась на спину, потянулась к столику у кровати за сигаретами и закурила. Огонек спички осветил ее безмятежное лицо.
   – Хочешь сигарету? – спросила она.
   – Не курю.
   – Долго проживешь. А сколько тебе сейчас?
   – Тридцать три.
   – Самый расцвет, – сказала она. – Чудесный возраст. Не вздумай уснуть. Давай поговорим. Выпить хочешь?
   – А который час?
   – Самое время промочить горло. – Она выбралась из постели и набросила халат. – Виски устроит?
   – Вполне.
   Она прошла в гостиную, шелестя халатом. Я взглянул на свои ручные часы. Раздевая меня, она сняла их и аккуратно положила на столик у кровати. Видно, очень аккуратная женщина. Светящийся циферблат показывал четвертый час ночи. Все в свое время, подумал я, сладко потянувшись в постели и вспомнив этот же час прошлой ночи: жужжание счетной машинки; пуленепробиваемое стекло конторки и сбежавшую по лестнице проститутку, просившую открыть ей парадную дверь.
   Эвелин вернулась с двумя стаканчиками виски и села на краю постели. В полоске света, падавшей из ванной, резко очерчивался ее самоуверенный профиль. Помимо аккуратности, ей, как видно, было присуще и стремление к полноте ощущений.
   – Очень хорошо, – выпив, сказала она. – И ты был хорош.
   – Всегда оцениваешь своих любовников? – засмеялся я.
   – Ты вовсе не мой любовник, Граймс. Я бы назвала тебя привлекательным молодым человеком с хорошими манерами. Вчера ты мне определенно понравился, и у тебя хватило мужества на короткое время заехать ко мне. Подчеркиваю, на короткое время.
   – Понятно, – кивнул я.
   – И тебе, наверное, неинтересно, да и я не собираюсь докучать тебе более подробными объяснениями.
   – Ты ничего не должна объяснять мне. Вполне достаточно и того, что ночь была восхитительна.
   – У тебя это не так часто случается?
   – Откровенно говоря, нет, – рассмеялся я.
   – Как на неоновой рекламе – ты, можно сказать, совсем не тот, на кого похож.
   – На кого же я похож?
   – Да на тех молодых людей, что играют злодеев в итальянских фильмах. Дерзких, порочных и бессовестных.
   Ничего подобного во мне прежде не замечали. Наоборот, скорее указывали, что с виду я скромник. Или за эти дни я очень изменился, или же Эвелин Коутс смогла разглядеть мою скрытую сущность.
   – Вскоре я вернусь в Вашингтон, – сказал я. – Позвонить тебе?
   – Если у тебя не будет ничего лучшего.
   – А ты захочешь увидеться со мной?
   – Если у меня не будет ничего лучшего.
   – Неужели ты такая жесткая, какой хочешь казаться?
   – Жестче, Граймс, много жестче. Для чего же ты вернешься в Вашингтон?
   – Возможно, ради тебя.
   – Повтори еще раз, пожалуйста.
   Я повторил.
   – Ты хорошо воспитан. А может, ради чего-нибудь еще?
   – Ну, допустим, – протянул я, обдумывая, как получше использовать удобный случай, чтобы получить нужную информацию, – я разыскиваю кое-кого.
   – Кого же именно?
   – Одного моего друга, пропавшего из виду.