Шпаков Владимир. Билет без выигрыша

   Сашка тоже меня не узнал: он внимал хозяйке ларя, мол, сбегай к телефону, вызови "скорую", а я пока твои билеты постерегу! Узнавание состоялось позже, когда врачи были вызваны, а Зинка получила-таки полотенцем по морде.
   - Правильно, но бесполезно! - говорил Климов спустя полчаса, разливая за встречу. - Я тут и не такое видел: вначале волосы дыбом, а потом привыкаешь. Ты вот сказал, издательство пропало? Ерунда, тут недавно вагон пропал, причем с проводниками, - не нашли! Зато нашли противопехотную мину в камере хранения, хорошо, без взрывателя! В общем, "довели страну до ручки, дай червонец до получки"! Бродский - гений, давай за него!
   В плексигласовом цилиндре лежали кучкой билеты: я машинально крутил цилиндр, и виртуальное счастье в виде блестящих прямоугольников перекатывалось передо мной, создавая иллюзию беспредельных возможностей. Здесь Жора обретал верную супругу, с пачкой заработанных денег возвращался домой Иона, а Сильвия в компании с Богданчиком ела вареники, а потом они вмести чего-нибудь "спивали". А я тут есть? Ну конечно: вот он, нашедший, наконец, издательство и заключивший очень выгодный договор! Вытащив счастливый билет, Малеев уезжал в свой Устюг, и Дед Мороз журил его: что ж ты старика позоришь? Не воруй больше, а то заморожу, на фиг! А Сашка получал Нобелевку, и вот уже его цитируют молодые поэты, а он только автографы раздает...
   Увы, хозяин счастливой кучи имел впалые щеки, был небрит и снимал комнату где-то в Бирюлеве, причем вскоре его должны были оттуда согнать. По окончании Литинститута он работал сторожем дачи в Переделкино, торговал книгами на Новом Арбате, дошло до того, что читал в переходе стихи Асадова (за Бродского, сказал Сашка, плохо подавали). Несколько раз порывался уехать домой, на Алтай, но там разве лучше? Издательства, где он пытался издавать сборники, тоже исчезали; и жена исчезла, не выдержав жуткого темпа московской жизни, и остался только этот гребаный вокзал и эта траханая лотерея...
   - Не хочешь, кстати, билетик? "Жизнь - она как лотерея. Вышла замуж за еврея"...
   - Знаю: Бродский - гений. Но у меня, наверное, на твой билет не хватит.
   - Тебе - по дружбе - бесплатно!
   Вытащенный кусочек пластика игриво поблескивал, обещая горы райского блаженства, но, когда я стер защитный слой, взгляду открылось: "Билет без выигрыша". Вот она - Москва в чистом виде. Свесив живот через пояс кольцевой дороги, Москва наскоро припудривается и смотрит на бегу в зеркало: ладно, сойдет! Потом навешивает сбоку короб и, как приснопамятный сеятель, щедрой рукой раскидывает лотерейные билеты - берите, не жалко! Отталкивая друг друга, приехавшие на девять вокзалов жадно хватают брошенное, затем судорожно стирают защитный слой: что под ним? Хрен на блюде! - гогочет столица и топает дальше, кидая в "бразды" фиктивное счастье...
   - А вообще кто-нибудь выигрывает?
   - Мелочевку - да, а по-крупному - никто и ни разу. Ладно, давай еще по одной, и я сворачиваю лавочку. Перекантуюсь в вагоне-гостинице, а потом домой, отсыпаться до вечера. Не хочешь в вагон?
   - Спасибо, но у меня есть койко-место.
   Казалось, эта ночь никогда не кончится. Как ни странно, она кончилась; и вскоре я увидел Ольгу с чашкой кофе, спящего Жору, Малеева, после чего провалился в зыбкий сон. Разбудил дикий ор: "Выметайся, козел, чего мое место занял?!" Вытаращив глаза, надо мной нависала фурия, одетая в рваный балахон: то ли бомжиха, то ли цыганка. Стоящая снаружи Ольга закрывала рот рукой, давясь от смеха, меня же бесцеремонно скидывали с нар: вали отсюда, это мое место!
   - Эй, Бусыгина! Полегче, он и так потерпевший!
   Бомжиха свирепо расхохоталась.
   - Потерпевший?! Тогда оставь его на полчасика, я утешу!
   Я вскочил, испугавшись: а вдруг и впрямь оставят?! К счастью, меня потребовали к следователю.
   - А где Жора? - спросил я.
   - Не знаю. Наверное, еще кого-нибудь выручать отправился. А задержанного в СИЗО увезли: думаю, недолго посидит - дело-то ясное, как ясный день.
   За окном действительно был день, пусть и не очень ясный. Чувствуя боль в голове, я выхлебал предложенную Ольгой чашку кофе и поплелся на второй этаж.
   Следователь оказался мужчиной с испитым лицом и недовольным взглядом. То, как он меня спрашивал (резкий тон, отрывистые вопросы) должно было, наверное, показать мою ничтожность перед ЗАКОНОМ, который продолжал свое неумолимое, как ход небесных светил, движение. "Не иначе, - думал я, - ты хочешь быть "стрелочником" в этом процессе. Что ж, хочешь - будь..." На вопросы я отвечал вяло, долго искал место, где подписаться, пока сердито не ткнули носом: здесь!
   - Сами создают криминогенные ситуации, - добавил следователь, - а мы расхлебывай!
   - Не понял... - Я поднял голову от листа. - По-вашему, я же и виноват?
   - Суд разберется, кто виноват! Хотя я бы таких тоже штрафовал: нечего сумки почем зря оставлять и провоцировать неустойчивый элемент, коего на вокзалах - как собак нерезаных!
   Но главный удар ожидал внизу, когда я поинтересовался насчет отправки домой. Милиция, как выяснилось, могла усадить меня на любой поезд, но билет должен купить я сам. Что, по здравому размышлению, было верхом абсурда: государство задержало меня, чтобы я помог правосудию, однако после оказанной помощи вышвыривало за порог: выживай, как хочешь!
   - Хорошенькое дело... - пробормотал я. - И где же я денег возьму?!
   - Не знаю... - Ольга виновато развела руками. - Я бы дала в долг, но у меня нет.
   Удар от супруги я пережил спокойнее, наверное, начинал привыкать. Ольга великодушно разрешила пять минут разговора, и за это время я успел припомнить всю свою идиотскую, как выразилась супруга, жизнь. В этой жизни не было просветов, так случалось ВСЕГДА, а значит, ничего удивительного и т. п. Милиция! Сумка! Билеты! Она сделала пирог, а я, свинья пьяная, заикаюсь ("Ты пьяный всегда заикаешься!") о том, что все помню, например, купил дочери книжку-раскраску! "Лучше бы ты купил себе масла, чтобы смазать иссохшие от пьянства мозги!" Второй звонок был внутригородской: занято, опять занято, значит, Сильвия (или кто-то еще - неважно!) была дома, а тогда - ноги в руки и вперед, к моему интернационалу!
   Впустив меня, вахтер по привычке распахнул кондуит, но я быстро проскочил мимо, на ходу крикнув, что курить - вредно! Я прыгнул через клумбу, быстро пересек двор, однако был задержан Патриком и Франсуа, которые с решительным видом выходили из дверей.
   - Разве ты не уехал?! - с удивлением воскликнул Франсуа. - Вчера?
   А Патрик хлопнул по плечу.
   - Это очень замечательно, что ты не уехал! В такой момент уехать - это быть глупым! Скоро на улицах Москвы будут танки!
   - Да, - подтвердил Франсуа (правда, менее воодушевленно). - Наверное, будут.
   В руках они держали завернутые в наволочки продолговатые предметы. Это были отломанные ножки стула, иностранные гости уже дошли до русского вандализма и теперь желали видеть русский бунт.
   - С этим - против танков? - скептически спросил я.
   - Нет, это против ОМОН. А против танков... Смотри, что я недавно купил на книжном рынке! - Вытащив из кармана книжку с впечатляющим названием: "Как самостоятельно изготовить бомбу", Патрик листал ее, тыкал пальцем в картинки, затем вздохнул:
   - Плохо знаю русский, а у нас такую книжку можно только в Белфаст покупать... Может, ты нам поможешь?
   - Давай в следующий раз, - сказал я. - Я понимаю: блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые, и так далее, но мне сейчас Сильвия нужна очень!
   Франсуа махнул рукой.
   - Ей сейчас не до тебя! Мы хотели позвать ее с нами, но она сказала... Патрик, как она сказала?
   - Она сказала: козлы, идите отсюда! Ты не знаешь: почему козлы?
   Я ответил, что долго объяснять, и рванул дверь.
   Когда я возник на пороге, в глазах Сильвии отразилась гамма чувств: удивление (мы же тебя вчера проводили?!), растерянность, затем надежда, переходящая в радость. Последние составляющие гаммы были непонятны, однако Сильвия, выглянув из комнаты, тут же шепотом изложила последние события. Оказывается, под утро пожаловала мама - обещала через три дня, но неожиданно сменила билет, позвонила, так что пришлось срочно нестись в "Шереметьево". А Богданчик-то еще здесь! К тому же ночью устроила истерику Андреа - напилась, рвалась в комнату и требовала Богданчика, которого она очень любит! Она (то есть Сильвия) даже не догадывалась об этом, и вдруг - услышать такое от лучшей подруги!
   - Ого! - сказал я. - Это не Богданчик - это Богдан Хмельницкий какой-то! Довел двух тевтонских барышень до таких, понимаешь, "Воплей Видоплясова"!
   - До чего довел?
   - Есть такая украинская рок-группа, Богданчик их песни тоже поет.
   - Ах, какая ерунда ты говоришь! Я - несчастная, понимаешь?! Андреа всю ночь плакала, пила пиво. Потом я и мама приезжаем, а в коридоре - пьяный Богданчик! Я прохожу мимо, потому что нельзя, чтобы мама с Богданчиком знакомились! Ну, с таким Богданчиком, понимаешь? Я делаю вид, что его не знаю, а он обижается! И уходит в Москву - без денег, без всего... Это было ужасно, я думала, что он пропадет!
   - Ну вы же не пропали в Киеве! А такой гарный хлопец, да еще в Москве...
   Сильвия махнула рукой.
   - Он не пропал, случилось еще ужаснее! Он вернулся совсем-совсем пьяный! И хочет знакомиться с мамой! В общем, я очень несчастная!
   Я давно знал, что западная "свобода нравов" сильно преувеличена, во многих вопросах они более консервативны, чем мы, но в данном случае мысли занимало другое. "Мне бы ваши проблемы..." - думал я, выискивая предлог выцыганить денег. Повода не придумалось, и я рассказал все как есть.
   - Ты тоже несчастный, да? - почему-то возбудилась Сильвия. - Как я? Нет, я хуже несчастная... Но я могу тебе помочь, то есть дать денег!
   - Спасибо! - сказал я с душой. - Вышлю прямо завтра!
   - Не надо! - воскликнула она с жаром. - Не надо высылать! Я дам просто так! А ты уведешь за это Богданчика!
   Когда я выразил сомнение в том, что справлюсь с молодым, здоровым и национально озабоченным парубком, брови Сильвии в задумчивости сдвинулись. Но тут же раздвинулись:
   - Тогда - уведи маму! Если хочешь, я пойду с тобой!
   - А как же Андреа? - не удержался я. - Ты за порог, а она...
   - Ах! - сказала Сильвия. - Теперь это неважно!
   В качестве последнего аргумента я выдал услышанную от Патрика новость: на улицах могут появиться танки.
   - Он с ума сошел, этот глупый ирландец! Панцер! Панцер! Как вы говорите... Ага, достал!
   Из комнаты Джорджа, куда, по всей видимости, переместили Богданчика, раздался громкий аккорд, затем прозвучал куплет песни "Роспрягайтэ, хлопци, коней". В коридор вышла маленькая сухощавая женщина, остановилась возле двери, прислушиваясь к звукам варварской лиры, но тут подскочила Сильвия, забормотав по-немецки, мол, сейчас поедем в город смотреть московский U-Bahn. Ты же хотела U-Bahn? Нас знакомили, потом подталкивали к лифту, однако на улице выяснилось, что мама забыла фотоаппарат. Сильвия сама сбегала в номер, после чего потащила нас туда, где горела огромная буква "М".
   Подойдя на станции "Новослободская" к мозаичному панно с изображением молодой мамаши и младенца (что-то вроде пролетарской мадонны), мама начала щелкать затвором. Панно прославляло мир во всем мире, я взялся это объяснять, но мама уже переключила внимание на личность в рваном пальто и с кошелкой, полной бутылок. Заметив нацеленный объектив, личность картинно выставила кошелку: вот, мол, чем на жизнь зарабатываем! Следующий кадр запечатлел рваную поддевку, которую открыло распахнутое пальто, затем из кармана извлекли початую бутылку портвейна и, скосив глаза, сделали глоток.
   Кажется, мама не ожидала того, что "актер" приблизится и нахально протянет руку.
   - О, майн гот! - пробормотала Сильвия. - Вы уже стали, как негры в Африке! Сколько ему дать денег, как думаешь? Одна марка - хватит?
   - Вполне, хотя лучше рублями. А насчет негров - это ты точно подметила. Только просим мало: мы же не зулусы какие-нибудь - если уж продаваться, так хотя бы дорого!
   На "Белорусской" я подвел гостью к монументу, который щетинился автоматами ППШ и пулеметами Дегтярева.
   - Ди партизанен, - сказал я. - Пух, пух, пух! Унд Гитлер капут!
   - Хитлер? - Мама принялась озираться, будто ожидала обнаружить где-то неподалеку скульптуру поверженного фюрера. Вместо него, однако, бочком приблизился еще один бомж, так что пришлось перемещать гостей на "Комсомольскую". Мама осмотрела и кольцевую, и радиальную, продолжая щелкать камерой. У очередного панно с изображением землекопов, каменщиков и прочих столяров-плотников она опять в изумлении застыла, после чего, будто из ППШ, выдала аппаратом очередь щелчков.
   - Это - русские рабочие! - заговорил я. - Строят метро. А может, Днепрогэс строят или Магнитку - не знаю. Так сказать: арбайт махт фрай! Работа делает свободным!
   Мама опять с удивлением на меня посмотрела, а Сильвия закатила глаза к потолку: попался же, блин, экскурсовод!
   - Ну что, поднимемся наверх? - бодренько продолжил я. - Метро - это ведь условная реальность, настоящая жизнь - там, на вокзалах! Давайте на лестницу-чудесницу и, так сказать, форвертс!
   В первую очередь направились к бюсту Ленина. Я объяснял, что Москва всегда отличалась консерватизмом, поэтому здесь - Ленин, а вот на Московском вокзале в Петербурге... И тут я заметил Жору: тот лежал внутри квадратного бордюра, отделявшего вождя от прочих смертных, и мирно храпел. Шляпа валялась рядом, я поднял ее, затем толкнул приятеля.
   - Вер ист дас?! - вскрикнула мама.
   - Это майн фройнд, - отвечал я. - Друг, он меня сегодня выручил.
   - Но почему твой друг здесь спит?! - следом вскрикнула Сильвия.
   Я понятия не имел почему. На вокзале имелась масса других мест, включая милицейские камеры, Жора же выбрал нечто сродни Мавзолею.
   - Он Ленина любит, - сказал я неуверенно. - Кажется, он об этом говорил...
   Мои попытки разбудить Жору ни к чему не привели, и даже тычок дубинкой, которая высунулась вдруг из-за спины, как черный хобот какого-то животного, не вызвал реакции.
   - Эй, урод! - раздался голос. - Здесь тебе что - плацкартный вагон?!
   Милицейский наряд опять состоял из двух сержантов, только других. Они рывком подняли лежащего, его глаза распахнулись, но осмысленное выражение обрели не сразу.
   - Ну? Пошли в клетку?
   - Эй! - окликнул я стражей порядка. - Шляпу забыли! И вообще: отпустить бы надо человека, он вчера милиции помог!
   - Вчера была не наша смена, - сказал сержант с дубинкой.
   - Тогда заберите меня вместе с ним. Или - вместо него.
   - Будешь выступать - заберем!
   Натянув шляпу, Жора усмехнулся:
   - Не надо, старик, езжай домой. Это жизнь, она - такая. Я к тебе еще приеду! Пока!Приблизившись, Сильвия тихо спросила:
   - У вас что: нельзя Ленина любить? Но это - недемократично!
   - У нас?! У нас можно все! - Я потащил их к выходу из зала. - Можно украсть сумку, например, - это было здесь! Можно собаку зажарить и съесть это было вон там, за площадью! А можно детей запихать в коробки, которые стояли вот тут! Что в этой коробке, тетка? - тормошил я какую-то торговку. Дети? Отрезанные головы? Пакеты с героином?
   Кажется, Москва решила любой ценой свернуть мне "крышу", и это почти удалось. Испуганная торговка оправдывалась: мол, коробке у нее пирожки домашней выпечки, но я не слушал, я тащил маму и Сильвию дальше, в вокзальное чрево, где слышались сигналы маневровых тепловозов, похожих на страшных гудящих животных.
   - А вот тут пропал вагон с проводниками, и его не нашли! И мы можем пропасть - запросто! А? Страшно?! А вы сюда не суйтесь!
   Это было наслаждение распадом, эйфория, и попадись сейчас под руку какой-нибудь монитор или даже процессор, я с наслаждением, как луддит, его бы растоптал. Мама продолжала пыхать блицем, но вскоре кончилась пленка. Попросив "айн момент", она перемотала кассету, вставила новую, после чего сама двинулась туда, где темнели какие-то мрачные пакгаузы.
   - Ладно, возвращаемся... - махнул я рукой.
   Не могут они оценить глубины нашего падения, ну не дано! А тогда какой смысл потрясать своими кандалами?
   Когда вышли на свет, я спросил:
   - Вижу, не очень-то твоя мама напугалась!
   - Мама напугалась?! Мама жила в Дрезден, когда его бомбить английские самолеты. Она осталась жива одна из весь большой дом и с тех пор ничего не боится. Просто она очень любит меня и хочет, чтобы я жила хорошо, понимаешь?
   До метро шли молча, после чего я сказал:
   - Извинись перед мамой... Я вел себя, как идиот.
   - Вы странные, - сказала Сильвия, отвернувшись. - Ты говоришь, что было жалко вора, который украл сумку. Почему жалко?! Он же преступник, он опять может воровать, если отпустить! Вы всегда жалеете пьяниц, воров и этих... бомжей! Но почему-то совсем не жалеете тех, кто к вам хорошо относится. Поэтому у меня ничего с Богданчиком не получится. С Борисом не получилось, и здесь ничего не будет! Как думаешь, что мне делать?
   - Не переживай, - сказал я. - Езжай домой. Если по дороге в аэропорт будут возить по окружным улицам, поднимай скандал. Не оставляй без присмотра багаж. А в остальном: что тебе сказать? Это жизнь, она - такая.
   - Какая? - спросила Сильвия.
   - Билет без выигрыша.
   - Совсем-совсем без выигрыша?
   - Не знаю, - подумав, ответил я. - Твоей маме все-таки повезло, а значит, шанс есть. Пусть ты не поймала его в Москве - поймаешь в другом месте. Мир - он ведь огромный, верно?
   Спустя полгода на улицах Москвы действительно загрохочут гусеницами танки, они будут палить в Белый дом, и черный дым взовьется над столицей; но вскоре раны залечат, и город опять покатится в будущее. Этому городу все нипочем: он сияет обманчивыми огнями, с легкостью впускает в себя, так же легко - отпускает, забывая своих постоянных и временных жителей, и знать не желает о том, что Сильвия спустя год окажется в Сан-Франциско, где выйдет замуж за католика русского происхождения; что Франсуа защитит диссертацию и станет преподавать юриспруденцию в Гавре, Патрик же погибнет в Афганистане, куда уедет по своей воле с другом-испанцем. Что Сашка Климов, бросив торговать фортуной, вернется на Алтай, а Жора в один из дней позвонит с Московского вокзала, пообещает зайти, и я буду сидеть, как дурак, у накрытого стола, но так его и не дождусь.