– Чего надо?
– Нам нужен дядя Нури! – крикнул Шурка. – Хотим узнать, как его здоровье. Где он?
– Этот одноглазый? Сняли! В милиции он! Где ему еще быть! – Из-за лая пса мы с трудом понимали, что он кричит.
Потом мужчина еще что-то сказал, махнув при этом в сторону железного хлама, затем прикрыл ладонью один глаз, чтобы стало ясно, кого он имеет в виду, хлопнул себя по заду, очевидно, показывая, что сделали с одноглазым, и скрылся в сарае.
Все было понятно.
В ту ночь я долго не мог уснуть. Я чувствовал себя главным виновником всего, что случилось. И твердо решил пойти и все рассказать. А утром я никуда не пошел. И никому ничего не рассказал. Я трусил! Возможно, и Шурка испытывал то же самое. Потому что он избегал меня. Это было заметно… А может быть, я избегал его? И он это понял? Не знаю…
Потом я заметил, что все мальчишки, которые наведывались к складу старика Нури, избегают друг друга…
И мне казалось иногда: каждый из нас ждет, что кто-нибудь пойдет «туда» и все расскажет. Тогда все перестанут избегать друг друга. И все будет как прежде, до знакомства со стариком Нури. Но никто не решался это сделать…
Мне захотелось куда-нибудь уехать. Чтобы никого не видеть. Чтобы никто не напоминал мне обо мне. Вскоре так и случилось – маме выдали для меня путевку, и я уехал в пионерский лагерь…
Через неделю я не выдержал и убежал. Утром. Когда все отряды ушли на пляж.
По-прежнему меня оглушительным лаем встретила огромная собака. Затем появился все тот же пожилой мужчина. Я ушел…
Почти через день я приходил к складу утиля. Собака ко мне привыкла и перестала лаять. Старик Нури все не появлялся. Нет, мужчина не соврал.
– Слушай, ты чего здесь ходишь? – как-то крикнул мне новый утильщик.
– У нас тут огород, – ответил я.
Когда кончилась путевка, я вернулся в город, прямо к новому учебному году. И узнал, что Шурка с семьей переехал в Яламу, на рыбозавод.
…Несколько раз осенью я еще приходил к складу. Мне показалось, что внутри меня что-то сдвинулось, сместилось. Я это чувствовал.
Я слышал, как однажды мама сказала соседке, что я очень повзрослел.
Соседка согласилась – война, в военное время дети удивительно быстро взрослеют. И я тогда чуть не расплакался, убежал на улицу и долго сидел там, делая вид, что наблюдаю, как ребята играют в кости…
В тот год рано выпал снег и лежал долго, непривычно долго для Баку.
«Григорьев Саша ищет свою сестру Раю»
К вечеру дом наполняется, как таз водой. Постепенно. С первого этажа по четвертый.
На первом живут студенты техникума – они приходят раньше всех, и почему-то одни девочки. Лишь два мальчика в очках… На втором – преподаватели, они приходят позднее. Тоже одни женщины да старики… Затем все остальные.
А к семи часам во дворе стоит шум, как на базаре. Люди перекликаются друг с другом не покидая комнат, прямо через окна. Располагаются обедать на галереях – в комнатах душно. Среди простыней, сохнущих на протянутых от балкона к балкону веревках, люди напоминают матросов на палубе парусника.
В этом доме живет моя бабушка. Вот уже несколько дней я нахожусь у бабушки. Меня укусила собака, и бабушка водит меня на уколы. Вообще-то бабушка работает в керосиновой лавке – продает керосин. Но сейчас у нее отпуск…
Вернувшись из поликлиники, бабушка ставит меня посреди двора, у колодца, и задирает рубашку:
– Посмотрите на его живот! Это разве живот?
У перил балконов появляются соседи. Они отстраняют руками простыни, чтобы удобнее было смотреть вниз, на меня и бабушку.
– Пятнадцать уколов уже сделали! – кричит бабушка.
– Дуршлаг, а не живот, – соглашаются с третьего этажа.
– Мало им, что ребенка собака укусила, они его еще колют, паразиты, – возмущается четвертый этаж.
– Это вместо того, чтобы разыскать собаку и ее колоть. За что они деньги получают? – поддержал третий этаж.
Я доволен. Приятно, когда тебя жалеют.
Но главное, я не хожу в школу! Хотя доктор ходить в школу не запретил.
«Лечиться так лечиться, – решила за него бабушка. – Ему все равно. Если бы его сына укусила собака…»
Весь день я брожу по улицам. Когда я прохожу мимо школы, то слышу, как первоклассники хором тянут: «Ба-о-баб». От этих звуков меня почему-то тянет в школу. Казалось, должно быть наоборот…
Я спускаюсь к морю. Сейчас самое лучшее время года – начало октября. Хотя и считается, что осень, деревья на бульваре не собираются желтеть, лучи солнца растекаются по их пыльным неподвижным листьям. А море – гладкое, ленивое и ненастоящее.
По бульвару бродят беженцы. Они ждут парохода на Крас-новодск. Многие из них ждут второй месяц, а то и больше.
Я подхожу к парашютной вышке, что торчит на бульваре, как гвоздь высотой в семьдесят пять метров. К ее основанию приклеено множество бумажек…
«Закопанские из Тернополя уехали в Красноводск».
«Григорьев Саша ищет свою сестру Раю».
«Меняю велосипед на три кило хлеба».
Объявлений огромное количество. Я обратил внимание, что «Григорьев Саша» вначале было написано на тетрадном листке в полоску, потом в клетку, потом вообще на нелинованной бумаге.
Вокруг вышки лежат чемоданы, узлы, корзины. Люди переговариваются, играют в шашки, в карты, спят, пьют из кружек кипяток… А чемоданы текут по аллее до поворота и дальше по всему бульвару…
Я иду к пристани. Только что ушел пароход на Красно-водск. Вернется он послезавтра. Какие-то люди проверяют какие-то списки, выкрикивают номера, фамилии. На скамье плачет женщина. Две другие ее успокаивают…
Если бы я только мог достать пароходы, я бы всех отправил в Красноводск, раз они хотят. Чтобы никто не плакал на скамье… Говорят, немцы потопили транспорт с беженцами где-то возле Махачкалы. Сволочи!
У кустов олеандра сидит мальчик на горшке. Ему скучно. Он водит пальцем по песку и что-то шепчет. Я подумал: все равно горшок выплеснут в кусты, лучше бы мальчика сразу посадить в кусты…
Напротив пристани живет Рита. Раньше она жила у бабушки со всей своей семьей, а теперь Риту взяла к себе моя тетка. Они приехали из Кишинева: Рита, ее мама и младший брат Зорик. Я смотрел на карте: Кишинев – столица Молдавии…
Сегодня я решил показать Рите нефтяной промысел. Рита не верит, что нефть добывают из земли. Вот уголь – это она верит, уголь вроде камней.
Рита сидит во дворе и читает «Графа Монте-Кристо». Серые косички тоненькой струйкой сползают между острыми лопатками. Рита предчувствует мой приход. Я обратил на это внимание.
– Я знала, что ты придешь, – как всегда, говорит Рита и закрывает книгу. – Сегодня очередь продвинулась на четыреста человек. Если так будет продолжаться, мы уплывем через пять рейсов.
– Хочешь? – говорю я и кладу на скамейку помидор. Рита вытирает помидор ладонью и ест. Я стараюсь не смотреть на нее, чтобы не смущать. Потом она заносит «Графа» в комнату, и мы выходим со двора.
Не знаю почему, но как-то получается, что я отодвигаюсь от Риты чуть ли не на всю ширину тротуара. И делаю вид, что не имею к ней никакого отношения. Я ужасно боюсь, что меня увидят знакомые и пришьют мне обидную кличку «девчатник». Рита делает вид, что не замечает маневра. Правда, когда на улице никого нет, я приближаюсь. С таким равнодушным видом, словно сам не замечаю этого.
«Какой я трус, какой я страшный трус!» – мучительно думаю я, вместо того чтобы разговаривать с Ритой, и с тоской вспоминаю все улицы, которые еще впереди. Я иду, молчу и мучаюсь. Но молчать неудобно – Рита может обидеться…
– Ты слышала, как кричит муэдзин с минарета мечети? – спрашиваю я.
Рита покачала головой – нет, не слышала.
– Он кричит так рано. В пять утра… Как-то я проснулся и слышу – кричит. Тоненько-тоненько. С большими паузами… Таинственно. Такое впечатление, что сейчас прилетит на ковре Багдадский вор. Или Синдбад-мореход.
– А почему он кричит так рано? Ведь люди еще спят.
– Наверное, у него бессонница. Он старый… У моей бабушки тоже бессонница, так она открывает свою лавку раньше всех.
– Вот я и думаю, он кричит рано, просто чтобы успеть раньше всех, – говорит Рита.
Я молча соглашаюсь.
Вдали показывается какой-то мальчишка, и я замолкаю, проглатывая слова, презирая себя за трусость и ненавидя мальчишку. «А если, к примеру, она моя сестра?»
Мальчишке не до нас – он гонит впереди себя обруч, поддерживая равновесие согнутой железкой. Я тоже люблю гонять обруч… Боковым зрением я вижу – Рита улыбается. Идет, заложив руки за спину и теребя тоненькие косички.
Когда мальчишка прогромыхал мимо нас, Рита объявила, что ей надо купить гребешок или густую расческу, лучше, конечно, гребешок: у гребешка целых две полезных стороны.
Мы поднимаемся по Малой Морской к Кубинке. Трудно представить более шумный район города, чем Кубинка. Так называется «толчок».
Что только тут не продавали! Яичный порошок, алюминиевые ложки, гимнастерки, рыбок для аквариума, матрацы…
Старуха набросила на плечи шинель, в одной руке держит сапоги, в другой – сковородку, на голове у старухи мужская шляпа. Все это она продает.
– Посмотри! Какой красавец! – выкрикивает парень, поглаживая петуха. – Пятьсот рублей. Какой красавец! Яйца нести будет, себя не пожалеет!
– Средство против вошей! Средство против вошей! – перекрикивает его женщина.
– Песенник! Патриотические песни! Шульженко! Артист Бернес, Марк! Поет про наших смелых летчиков! Двадцать песен – десять рублей! – кричит толстый мужчина. – Налетай – распевай!
У меня такое впечатление, что вся эта многотысячная толпа, словно тесто, поджаривается на солнце.
На участке, заставленном рваной обувью, сидит на корточках старьевщик. Он продает обувь, собранную по дворам. Даже смешно – кто станет покупать, к примеру, туфли со стоптанными задниками или ботинки без подошвы…
– Такой товар – бог давал! – кричит старьевщик. – Эй, куда? Куда, баран? На товар наступил…
Это относится ко мне.
И тут мы увидели женщину, которая продавала гребешки и расчески. Металлические. С узорами. На гребешки садились солнечные зайчики и подмигивали всем.
Мне кажется, что Рита слишком долго выбирает гребешок, разглядывая сквозь щели небо, меня, людей. Поскорей бы выбраться из этой толпы на шоссе, где на разогретый асфальт дышит ленивый ветерок. Женщина равнодушно смотрит в сторону, сплевывая семечные лушпайки. Будто и не она продает гребешки.
Рядом на столбе приклеены бумажки. Я читаю ту, что висит ниже всех. На тетрадном листке в клетку написано химическим карандашом: «Григорьев Саша ищет свою сестру Раю».
Листочек держится на одном уголке. Я отгибаю второй угол и, смочив слюной, прикрепляю к столбу.
Наконец мы выбираемся на улицу.
Чтобы попасть на промысел, надо добраться на трамвае до Сабунчинского вокзала.
Мы стоим и ждем трамвай. Рита пробует гребешок, но тот почему-то никак не хочет погружаться в волосы. Скользит по поверхности и все. Вероятно, слишком густой. «Помою голову, и все будет в порядке», – успокаивает себя Рита.
А вот и трамвай – два огромных четырехосных вагона. Народу много – наверное, долго не было трамвая…
Ухватившись за свисающую с потолка ручку, я повис всем телом на руке и делаю вид, что смотрю в окно. На самом деле я рассматриваю Риту, ее худенькое лицо, голубые круглые глаза, тонкий нос.
Мы молчим. Вдруг трамвай остановился. Не на остановке, а так, между.
– Слушай – где вожатый? Что случилось, где вожатый? – забеспокоились в вагоне.
Кондуктор, девушка в берете, читает книгу, сидя среди пассажиров.
– Откуда я знаю, где этот вожатый? – недовольно отвечает кондуктор, не поднимая глаз от книги. – Наверное, в парикмахерскую пошел. Туда ехали – он очередь занял.
– Как – в парикмахерскую? А мы?
– А вы стойте, да! Не на солнце ведь, – ответила кондуктор.
Мальчишки, которые ехали в трамвае, вышли из вагона и уселись вдоль тротуара, как воробьи.
В вагоне стало просторно и тихо. Люди переговаривались:
– Вчера у нас рис давали. По июньским карточкам.
– У вас хороший магазин. А я прикреплена к гастроному на Кривой. Ужас, а не магазин!
– Сколько времени прошло, как обещали открыть второй фронт…
– Капиталисты, да! Им что? Наживаются на войне… А булку у вас дают для детей?
Я тоже вышел из вагона. В хвост нашему трамваю уже пристроилось четыре состава. Вот и пятый на подходе…
– Сыграем в «орел-решку»? – предложил белобрысый паренек. Он выговаривает слова мягко, с незнакомым акцентом. Наверное, беженец.
– Не хочу, – ответил я. – А тебя зовут не Григорьев Саша?
– Нет. Я Кирилл… А может, сыграем? На раз!
Я не успел подумать – из дверей парикмахерской выбежал веселый человечек в толстых очках.
– Садись, садись… Поехали! – прокричал он на ходу. – Станция Березай – кому надо вылезай!
Мальчишки торопливо попрыгали в вагоны. Едва я успел вскочить, как трамвай тронулся.
– Безобразие! – вдруг завозмущались в вагоне. – Вы находитесь на работе! Такой здоровый лоботряс! А мой на фронте…
Вожатый опять остановил трамвай – теперь, чтобы ответить:
– Послушай, мамаша. Я каждый день по девятнадцать часов работаю. Всего пять часов сплю, да. Когда мне бриться? Или когда рабочие домой едут с работы? Или когда всякие спекулянты? Соображаешь? А на фронт меня не взяли – минус шесть зрение имею… Чего и тебе желаю, если на то пошло…
Вожатый гордо еще раз оглядел пассажиров, чтобы кому угодно ответить.
– Ладно, поехали, ладно, – зашумели в вагоне.
– А я что говорю? Разве я говорю «не поехали»? – выяснял вожатый, не двигаясь с места.
Тут начали звонить все трамваи, что плелись за нами. Раньше они почему-то не звонили.
Наш вожатый вылез до половины из окна и закричал: «Сейчас, сейчас, да!» – вместо того чтобы сразу ехать…
…И все же мы добрались до вокзала. Было три часа. В четыре мне надо было быть в столовой при школе, где детям фронтовиков дают обеды. А в пять – на уколы.
Рита все понимала. Конечно, если бы не гребешок, то можно было успеть съездить на промысел. Вот если завтра, к примеру? А пока она попросила:
– Расскажи, что там интересного, на промысле.
Мы возвращаемся на бульвар. И опять я отодвигаюсь от Риты чуть ли не на всю ширину тротуара. Это очень неудобно, когда рассказываешь.
– Представь себе черную жирную землю. И много качалок. Они выкачивают нефть из земли. И трубы, много труб. По ним нефть течет в огромные, как горы, резервуары. И запах – приторный, горьковато-сладкий, что ли…
Рита молчит. Я так и не могу понять – слушает она меня или нет.
О чем она думает?
Мы подходим к дому тети.
– В котором часу он кричит? – спрашивает Рита.– Тот. С минарета.
– Муэдзин? В пять утра, – отвечаю я.
– Когда нас бомбили в Борисоглебске, одна женщина сошла с ума. Я видела. Она выбежала из теплушки и стала кричать, что Бог – негодяй, раз он допускает все это… Она так кричала, что заглушала самолеты. Так мне казалось. Потом ее убило осколком… Послушай, как бы мне встать в пять утра? Наверное, это действительно красиво, когда поет муэдзин. Таинственно, да?
Я кивал головой и вспоминал, как по утрам звучит голос старика с минарета древней мечети Таза-Пир… Через длинные паузы.
Как убили моего дядю
Моего дядю убили так.
На Керченском полуострове есть деревня Осовино. Множество раз деревня переходила из рук в руки. Бои шли жестокие – немцы рвались на Кавказ. И редко выпадали минуты, когда примолкали в степи охающие взрывы, не разносили свое «тиуканье» пули. Люди привыкли к голосам войны, и паузы тишины казались им необычными и грозными.
И вот однажды, 11 января 1944 года, тишину всколыхнул одинокий взрыв, как вздох задремавшей войны. Этот взрыв оповестил, что сейчас погиб лейтенант Евгений Заславский, мой дядя Женя. Двадцати девяти лет…
В эту минуту захотелось ему напиться воды, умыться, возможно, и побриться. Колодец был метрах в двухстах от землянки. Сперва он хотел попросить старшину, но тот дремал. Дядя взял котелок и небольшими быстрыми пробежками, по всем правилам, как его учили, направился к колодцу. По открытой местности полз, где была возможность – пригибался, где была возможность – бежал. Так учили, чтобы он остался живым. Дядя это хорошо усвоил, даже сам учил солдат…
А когда до колодца оставалось несколько метров, лейтенант Евгений Заславский зацепился за маленький проводок. Так написал бабушке старшина…
Вот как погиб мой дядя.
11 января 1944 года у нас было два урока. Учительница по истории заболела. И это было, как всегда, кстати. Во всяком случае, в соседнем классе болели сразу две учительницы, и ребята дошли до такого состояния, что совершенно не приходили в школу – с утра они отправлялись на бульвар играть в футбол.
Итак, в это великолепное утро от свежеполитого асфальта школьного двора еще пахло каникулами. Впереди целый час беготни за шапкой, заменяющей футбольный мяч, и выкрикивания изумительных слов: «Пенальти! Корнер! Офсайд!» – и еще одного, из-за которого стоило жить на этом свете и которое относилось непосредственно ко мне: «голкипер».
Я расположился между двумя булыжниками, обозначившими мои владения, в повернутой козырьком назад чужой кепке. И хотя сражение происходило у ворот противника, я изображал спортивную бдительность – то и дело демонстрировал потрясающие прыжки, хищно хватая руками воздух и вновь свирепо замирая…
А там, вдали, бои за шапку становились все азартнее. Шапка прыгать не хотела. Она лениво, не отрываясь от асфальта, отлетала на несколько метров и терпеливо ждала следующего удара.
Галдеж стоял неимоверный. Иногда он разом стихал на несколько секунд, так получалось, что все вдруг замолкали. Совпадение. Тогда я слышал, как кто-то торопливо выкрикивал из распахнутой форточки: «Я из лесу вышел, был сильный мороз…»
Но в следующее мгновение галдеж вспыхивал с новой силой, будто в костер плеснули керосину. Я увидел, что футболисты приближаются к моим воротам. Наконец-то…
Весь напрягся в ожидании удара и скосил глаза, примериваясь в воротах. Но что это? Одного булыжника не было! Справа есть, а слева нет! Хорошенькие ворота без одного столба! И я тут же завопил: «Не считается, не считается!»
Нападающие остановились. Что такое? Где ворота? Какая собака утащила ворота?!
Я оглядывался. Вокруг стояли несколько ребят из второй смены и прямо-таки падали от смеха. Разве узнаешь, кто из них украл булыжник… Положение спас рыжий первоклассник. Он подбежал и на место пропавшего булыжника бросил свой портфель. Ему не терпелось увидеть мой потрясающий прыжок.
Атака возобновилась. Я сорвал кепку, бросил рядом, чтобы не мешала, и совсем согнулся от напряжения. Еще секунда, еще… Я уже видел, как мой лучший друг Борис занес ногу, чтобы «смертельным» ударом пробить мяч. Все знали, что правая нога у Бориса «смертельная». Вот я сейчас им покажу, что значит настоящий голкипер, а не просто там вратарь. Ну! Бей!..
И вдруг какой-то вытыкала из второй смены подбежал и стукнул по портфелю. В самый критический момент. Все равно что удар в спину. Я замахал руками и закричал… На этот раз меня никто не услышал, такой был азарт. Борис совершил свой знаменитый удар, и шапка, лениво шурша, прошла точно через то место, где секунду назад лежал портфель. Я пытался было объяснить, что произошло. А вытыкала бросился бежать, то и дело падая от смеха на асфальт… По справедливости гола не было: «мяч» попал в «штангу», но Борис думал иначе.
Мгновенно собрался консилиум. Точно так, как собирался консилиум, когда болела толстая Роза, соседка…
«Гол! Гол! – кричал Борис. – Ты – жила. Был гол! Я видел!»
«Нет! Нет! – кричал я. – Сам ты жила! Не было!»
Спор могла решить только драка. Она назревала. Уже образовался круг. И мы уже начали отпихивать друг друга руками – ритуал, предшествующий драке, особой драке – гибриду бокса и борьбы. Вероятно, американцы позднее переняли эту разновидность у школьников моего города и назвали ее «кетч»… Но тут появился сторож Муслим. Он подобрал с асфальта шапку и направился к себе в сарай.
Вообще-то драться с Борисом не очень хотелось. И ему, вероятно, тоже. Но надо было выдержать марку. Поэтому появление Муслима было весьма кстати…
– Это моя шапка! – крикнул я и побежал за Муслимом. – Мне дядя Саша подарил!
– Мать приведи. Расскажу, какой ты хулиган, – не оборачивался Муслим. – Тебе шапку подарили, как человеку. А ты мяч сделал. Всей школе учиться мешаешь. Хулиган… – Он держал шапку за одно ухо, второе волочилось по асфальту.
В одно мгновение к Муслиму подскочил мой лучший друг Борис и своим «смертельным» ударом выбил шапку из рук сторожа. Муслим бросился было за шапкой, но ребята его перегнали. Они отпасовывали друг другу шапку, увертываясь от разъяренного сторожа.
Но тут появился наш пионервожатый, товарищ Алик. Он успокоил Муслима, пообещав наказать меня и Бориса по пионерской линии.
Когда Муслим ушел, Алик объявил, что после уроков отправимся в подшефный госпиталь. Он утром заглянув в свои планы и обнаружил, что 11 января в четыре часа дня по графику намечен концерт художественной самодеятельности. А пока надо привести себя в порядок, еще впереди два урока…
Прозвенел звонок, и мы потянулись к дверям школы. Я подобрал шапку и принялся выбивать ее о колено. Шапку действительно мне подарил дядя Саша.
Впервые я увидел его у наших ворот. Я возвращался от бабушки поздно вечером…
Они меня не видели, да и я их не видел, а только слышал голоса. Обладателя одного голоса я узнал без труда. Это была толстая Роза, наша соседка. А второй голос был мне незнаком…
– Не надо, Саша. Соседи увидят, – говорила Роза.
– Люблю тебя, люблю тебя. Пусть видят, – торопливо ответил Саша. – Идем к тебе.
– Ты дурак? Куда ко мне? Опозорить меня хочешь? – засмеялась Роза.
– Скоро я на фронт уйду. Меня убить могут. Тебе не жалко?
– Почему обязательно убьют? Смотри, сколько у тебя орденов! – сказала Роза.
Я подошел к воротам и остановился. Роза меня не видела – она стояла ко мне спиной.
– Что смотришь? Проходи, проходи! – Здоровенный высокий военный обнимал Розу и через ее плечо смотрел на меня.
– Сами ворота загородили, а сами… – сказал я.
Услышав мой голос, Роза отшатнулась в сторону. Я прошел. Мне очень хотелось увидеть ордена. Но как это сделать? Я остановился в темноте подъезда, соображая, что предпринять.
– Погуляем, пока соседи уснут. – Роза отошла от ворот. Надо непременно их дождаться и посмотреть на ордена… Я поднялся на галерею, придвинул табурет к окну и уселся. Ждать пришлось недолго, видно, военному не терпелось посмотреть, как живет Роза.
Они осторожно поднимались по лестнице, и лунный свет освещал их фигуры. Ордена скромно звякали в такт шагов.
– Не бойся. С тобой идет разведчик, – сказал военный. Он хотел что-то еще сказать, но Роза прикрыла ему рот ладонью. И он тут же поцеловал ее ладонь. Я подумал, какой находчивый этот разведчик. Конечно, такая профессия… Однако если я буду сидеть в засаде, то вряд ли что-нибудь увижу. Я поднялся и быстро включил лампочку.
Роза от неожиданности вскрикнула, а военный не знал, что делать, ослепленный ярким светом…
Я же разглядывал ордена. Я ни разу в жизни не видел такого количества орденов. Особенно меня поразил необыкновенный орден, который висел почему-то на животе, – это был не орден, а крест, точно такой, как у дедушки Месропа, который жил через улицу. Только у военного крест был на цветной ленте.
– Опять ты? – удивился военный, заслонив рукой лампочку. – Ты что, шпион?
– Уже и в уборную нельзя, да? – сонно растягивая слова, произнес я, будто только проснулся, а сам не спускал глаз с его живота.
– Какой предатель свет зажег?! – громко крикнул косой Захар, наш дворник. – Или деньги лишние, да? – Захар имел в виду штраф за нарушение светомаскировки.
Роза торопливо шагнула в галерею и выключила свет. Я не двигался. Роза и военный тоже замерли, выжидая. Наконец Роза нагнулась ко мне и прошептала, что я не должен всем рассказывать о том, как в гости к ней пришел ее родственник, затем она что-то сказала военному на ухо.
– На! – Военный сунул мне что-то в руки…
Уже в уборной я разглядел, что это была конфета. Большая, липкая. И я съел ее не сходя с места…
Мысль о кресте не покидала меня. Может, разбудить Бориса, он наверняка придумает способ узнать побольше об этом герое и его орденах. Но руки еще были липкими от платы за молчание, и я вернулся в галерею.
Из-под двери Розиной комнаты пробивался жидкий свет керосиновой лампы. Я осторожно подошел и прислушался: может, сейчас военный и расскажет Розе, как заслужил он эти ордена? Вначале было все тихо, и я уже потерял надежду. И вдруг услышал голос Розы:
– Не надо, Саша, прошу тебя. Не надо, умоляю! Этот Саша не отвечал.
И мне стало страшно. Может быть, он ее душит? Такому ведь ничего не стоит прикончить человека. Сколько он уничтожил фашистов! С фашистами понятно, но почему Розу?! Добрую, толстую Розу. Она ни с кем никогда не ругалась, и все уважали ее за это…
И я принялся колотить в дверь. От страха мои кулаки стали мягкими, поэтому стук выходил еле слышным.
– Кто там? – спросила Роза и приоткрыла дверь.
– Опять он?! – разозлился военный.
– Зачем вы ее душите? – Я с трудом ворочал языком. Роза рассмеялась. Военный тоже засмеялся.
– Гы-гы-гы. – Так он смеялся.
Я осмелел и шагнул в комнату. Китель висел на стуле, поэтому крест почти лежал на полу…
– Тебя кто звал? – удивился военный моему нахальству.
– Видишь, какие у меня защитники? – Для человека, которого хотели задушить, у Розы был слишком веселый вид. Тогда зачем она кричала? Я чувствовал себя обманутым. И в глупом положении. Но у меня в конечном счете была определенная цель.