Если оторваться от заманчивой перспективы коммерческой медицины с точки зрения личного обогащения отдельных ее представителей – преуспевающих врачей, ученых, промышленников, работающих с медицинской аппаратурой, то медицина в Израиле теряет свое еврейское начало. Волна секуляризма размывает гранитные берега веры, и с этим ничего нельзя поделать.
Евреи диаспоры, полагая, что Израиль как государство является оплотом классического еврейского мышления, сложившегося на протяжении тысячелетий, не представляют, что они теперь имеют дело с государством, во многих своих проявлениях светским и только светским. И если государство хочет выжить в суровой конкурентной борьбе, оно и должно быть светским. А всплеск религиозного самосознания, как единственная форма существования еврейства, – это заблуждение. И заблуждение опасное. И не надо полагать, что понятие мицвы, то есть богоугодной благотворительности, должно быть основой израильского здравоохранения. Это заблуждение. За все надо платить. Ибо труд врача, как и каждый иной труд, должен оцениваться. Только государство, которое не выделяет своих профессионалов, может бахвалиться тем, что что-то в этом государстве не стоит денег. Во всяком случае, человечество еще не доросло до того, чтобы такое бахвальство представило истинную сущность строя. И вряд ли доживет до подобного состояния в обозримом будущем. Россия, скажем, в советское время пыталась преподнести бесплатную медицину как достижение общественного строя, но на деле это была липа и вранье. И все это видели… Так почему же Израиль надо разглядывать сквозь те же искаженные очки?
«Ах, как хочется. Все-таки Израиль, страна избранного Богом народа», – сюсюкает кое-кто. Нет! Только тогда Израиль будет несокрушим, если он на основе своей еврейской ментальности построит новое государство. Истории оставьте Историю. Пришел Новый человек. Да, его ум пленяет великая история его народа, но тем не менее он уже не тот еврей, которого описывал Шолом-Алейхем, – еврей, вызывающий жалость. А жалость не лучшая форма отношений между людьми, жалость унижает человека, делает его существом второго сорта. Человека возвеличивает достоинство, равенство среди равных. И этого добились евреи, пройдя через испытания и создав светское государство…
Мы долго еще ходили по Акко, обсуждая разные проблемы, но все равно так или иначе возвращаясь к волнующей нас теме – возрождению из пыли рассеяния. Более увлекательную тему для еврея трудно представить, как, впрочем, и для любого другого народа. Удивительно, как загораются глаза собеседников, когда затрагивается история их народа – малого и большого. Помнится, с каким азартом рассказывал геолог-китаец, которого я повстречал в сельской гостинице провинции Каобанг в Северном Вьетнаме в далеком семьдесят третьем году. Как в его устах сверхъестественные мифические события превращались в реальные, вполне осязаемые эпизоды. Слава богу, у меня хватало интуиции не ставить под сомнение эти истории, иначе я нажил бы себе лютого врага в добряке-китайце. И то, что вызывает понимание, высказанное устами представителя «большого» народа, должно быть более объяснимо в устах представителя «малого» народа. Это неистребимо и вечно до тех пор, пока существуют национальные различия, то есть навеки. Осуждать подобное, а тем более презирать – все равно что заниматься самобичеванием. Глубоко несчастен тот, кто этого не осознает…
– И все-таки, черт побери, – повысил я голос, – что-то будут они делать с твоим сердцем? Или ты не хочешь тут заниматься этой проблемой?
– Будут, – ответил приятель. – Хоть я и не хочу с этим заводиться. Это стоит около двадцати пяти тысяч долларов.
– Ого! – присел я. – Легче дать дуба.
– Вот именно, – рассмеялся приятель. – И тем не менее я собираюсь делать операцию, хоть и не настолько богат. В истории каждого еврея полно приключений. Одно из приключений в моей истории – это приключение с операцией. Мне ее собираются сделать, хоть я и не богат. Вот в чем вся метафизика жизни в еврейской стране. Вернее, в братстве душ, принадлежащих к этому племени… У меня есть друг в Ленинграде, крупный ученый, влиятельное лицо во Всемирной организации здравоохранения. Так мне повезло… Друг связался с чиновниками в Женеве, в штаб-квартире ВОЗ, обрисовал мое горестное положение. Чиновники связались с владельцем частного госпиталя в Хайфе господином Майером. И тот предложил своему хирургу мицву – сделать мне операцию за счет Бога. А с Богом денежных отношений не ведут. Но можно вести дело с налоговым управлением – списать налог в счет благотворительности… Правда, надо заплатить обслуживающему персоналу – медсестрам, санитарам. Но мне вновь повезло – в связи с тем что в Израиле живет моя мама, я получил вид на жительство. Это частично покроет расходы на медперсонал, за счет страховки… Такая операция в Израиле раза в три дешевле, чем в Америке. Поэтому многие американцы предпочитают лечиться в Израиле.
– Хорошая штука мицва, – заметил я с удовольствием.
– Хорошо быть евреем, – согласился приятель.
– И еврейкой, – вздохнула Ольга.
– Да, – рассмеялись мы разом. – Единственное место на земле, где выгодно быть евреем.
С моря пахло рыбой и смолой. С журавлиной шеи минарета мечети Эль-Язар муэдзин напоминал правоверным о священном намазе.
Горные деревеньки – где арабские, где еврейские – готовились к ночи, подмигивая огоньками в прозрачной сутеми. Воздух, чистый и резкий, наполнял меня, словно пустой сосуд, даже голова кружилась от его хрустальной чистоты. Поодаль от автовокзала сияла гирлянда манящих карнавальных фонариков. Многоэтажные дома казались не городскими, а скорее курортными. По улице катили бесшумные автомобили, мелькали редкие силуэты прохожих. Городок понравился сразу.
Умеряя волнение от предстоящей встречи с дорогим мне человеком, я сличал запись адреса в блокноте с буквами на фронтоне дома. Ох, эти ивритские закорючки, черт ногу сломит. Ничего, утешал я себя, еще одна-две алии из России – и страна перейдет на русский язык.
Рядом с нужным подъездом на лавочке, подобрав ноги в темных чулках, сидела пожилая женщина. Пытливо оглядев меня, она цокнула языком на манер местечковых евреек, гонявших с огородов коров:
– Цок-цок… Человек ищет крышу.
– Вы угадали, – в тон ответил я, всплеснув руками. Женщина провела языком по блеклым губам, готовясь к дальнейшим расспросам, но я ее опередил.
– Ах, доктор Заславский?! – воскликнула женщина. – Так он с семьей сейчас в палатке. Как, вы не знаете ничего о палатках? Так я вам скажу. Люди решили выразить протест и перешли в палатки, как солдаты.
– Какие люди? – растерянно спросил я.
– Евреи. Ваш дядя, его жена Фаня с детьми. Другие люди. Всего сорок семейств. Им надоело снимать квартиры за дикие деньги, им хочется иметь свою крышу над головой. Вы не видели те палатки? Они стоят около мэрии, типичный пионерский лагерь Артек. Пойдите посмотрите, получите удивление… А я почему здесь? У меня есть крыша. Слава богу, я имела умного мужа, а не такого дурака, как ваш дядя. Связался с Тартаковским! Вы знаете Тартаковского? Первый аферист. Его даже тут чуть не посадили, я не говорю за Гомель. В Гомеле он сидел три раза. А теперь он получает помощь как жертва Чернобыля. Хорошо он устроился с этим Чернобылем, хоть он от того Чернобыля был, как я от Луны. Тартаковский! Это ж надо, на кого ваш дядя, умный человек, на кого он рассчитывал?!
В волнении я шел по улице. А все эта информация, полученная от соседки. Какая палатка?! Дяде семьдесят пять лет, его жена тоже не молода. Они так рвались в Израиль. «Я буду целовать там каждый камень», – уверял всех дядя, собирая чемоданы. Известный в Баку врач-уролог, он жил безбедно и в уважении. Но события в Сумгаите и в самом Баку, когда тысячи армян покинули свои дома, потрясли дядю и его семейство, как и многих бакинских евреев. В короткий срок город оставила огромная прослойка населения, и среди них оказался Леонид Израилевич Заславский, мой дядя, человек необычайной доброты и какой-то нелепой судьбы…
Карнавальные фонарики не угасали, а, наоборот, ярче распалялись, прошивая пунктиром небо. Скульптурная группа в центре палисадника, тяжелая и угловатая, символически изображала сопротивление Року. Вообще в Израиле практически нет памятников. Ни живым, ни мертвым. По крайней мере, я памятников не видел. И это удивляет, как-то скучно привыкшему глазу без бронзовых изваяний на площадях и улицах. Отсутствие монументов имеет религиозные корни – евреи, по Божьему завету, не создают себе кумиров, нет в еврейской «иконографии» изображений даже самого Всевышнего – закон для всех закон.
Но сейчас символ сопротивления Року интересовал меня как ориентир, подсказанный словоохотливой соседкой. И верно, тут же за памятником, под карнавальными фонариками раскинули свои крылья красочные палатки. На стриженой лужайке бегала ребятня, взрослые чинно сидели у своих чертогов, под белыми плакатами «ОЛИМ ХАДАШИМ», то есть «новые репатрианты».
Дядю я узнал сразу. Сухонький, точно подросток, он сидел на складном стуле у пятнистой полевой палатки и читал газету. Встреча была бурной, со слезами и расспросами, похлопыванием по плечу, поцелуями. Наконец угомонились…
– Мы сейчас вернемся домой! – воскликнул дядя. – На сегодня хватит. Фаня, собирай бебехи. И не забудь фрукты. Нам сегодня подарили фрукты. Приехали люди из кибуца, привезли грузовик клубники и черешни…
Мы возвращались домой не торопясь, вдыхая аромат цветов, что росли вдоль тротуара. Розы, гвоздики, орхидеи. Росли вольно, не боязливо, распушив свои прекрасные головки, источая парфюмерный запах. Сорвать придорожный уличный цветок считается преступлением не только нравственным, но и гражданским. Каждый цветок – это след крови и слез евреев, погибших во все времена, и этот след проявился наконец на своей древней родине. Красивый миф сопровождает израильтянина с пеленок и становится вполне реальным образом, в который искренне верят и дети, и взрослые…
– Понимаешь, – втолковывал дядя, – евреи не только высокая наука или искусство, но и изощренное негодяйство. Вот история еврея-негодяя.
И он поведал мне историю отношений с неким Тартаковским, бывшим гражданином Гомеля, а ныне ничтожной личностью, обирающим доверчивых единоверцев. Этот «бандит» вызвался снять квартиру для дядиного семейства. И все было бы хорошо. Но однажды нагрянул хозяин квартиры, ювелир из Тель-Авива, и потребовал увеличения квартплаты до пятисот долларов в месяц. Семейство оказалось в замешательстве. Как?! Они и так платят шестьсот долларов в месяц, на целую сотню больше. Тут все и раскрылось. Оказывается Тартаковский, имея договор на аренду за четыреста долларов, брал с клиентов шестьсот. Разницу в двести долларов он опускал в свой карман. Каково?! Весь год дядя переплачивал маклеру целых двести долларов ежемесячно. И таких «клиентов» у Тартаковского в одном Кармиэле оказалось девять семейств.
– Должен человек заработать себе копейку или нет? – Фаня несла корзину с клубникой, не доверяя никому этот нежный груз.
– Смотри, она его защищает! – вскипел дядя. – Он – бандит! Двести долларов только с нас…
– Хорошо, хорошо, – возмутилась Фаня. – Кто нашел Тартаковского? Ты или я? «Ах, какой человек, помогает олимам!..»
– Бандит он, бандит! – Дядя вскинул тощие руки и стал похож на бройлерного петушка. – Зачем я только приехал сюда?! Каждый хочет тебя провести, обмануть, нажарить. Ты слышал историю аферы с квартирами по объявлению? Я сейчас расскажу…
И дядя, задыхаясь от гнева, синея и бледнея, поведал историю, о которой я уже читал. В газете появилось объявление о том, что строительная компания распределяет «амидаровские», то есть государственные, квартиры.
Для этого в один день надо выслать гарантийные тридцать шекелей на определенный счет. Всего тридцать шекелей! Люди бросились переводить деньги. А через несколько дней появилась заметка, что это шулерский трюк. Полиция начала расследование, но, увы, посланных денег не вернуть. Кто их получал – неизвестно, все оказалось ловкой подставкой. Жулики хапнули навар – и концы в воду. По телевизору выступил известный хохмач, посмеялся над простаками из России, и не было дела.
– Хорошо хоть тридцать шекелей, – вставила Фаня.
– Ей хорошо! – вскипел вновь дядя. – За тридцать шекелей твоя дочь работает целый день. И без выходных! Ты когда-нибудь видел страну, где бы люди работали без выходных? – обратился ко мне дядя. – Даже в шабат, когда все евреи чтут субботу, ее хозяин не знает покоя.
Я недоверчиво пожал плечами: что-то не верилось. Святость субботы завещана Торой, субботу нарушать – страшный грех.
– Сегодня что у нас? Шабат! А где Лена? На работе! – продолжал дядя. – Кстати, как ты добирался в Кармиэль? В субботу все замирает в этой стране. Сейчас протаскивают закон, по которому по субботам запрещаются полеты самолетов. А?! Идиотизм!
– Я приехал автобусом, – ответил я не без злорадства.
– Гм, – хмыкнул дядя. – Этот бандит, хозяин фабрики, на которой работает Лена, признает только арабские праздники.
– Он араб?
– Еврей. Из Румынии. Но с арабами он затеваться не хочет. Могут обвинить в шовинизме, побить на фабрике стекла. А евреи молчат. У него работают олимы из России. Уволят одного – на его место десяток желающих. Он этим пользуется, капиталист из Румынии… Как тебе это нравится? Чтобы евреи ждали арабские праздники как мессию. А?! Дожили. Себе на голову.
– А профсоюз?
– Фаня, ты посмотри кто к нам приехал! Он приехал из России, где профсоюзы что-то значат, – натуженно засмеялся дядя. – Так вот, в этой стране профсоюзы имеют такой же вес, как и в России. Пустое место! Израиль – это копия Советского Союза. То же самое, а может, и еще хуже. И бюрократия, и профсоюзы, и система социального обеспечения…
– Хватит! – прикрикнула Фаня. – Дай мальчику отдышаться. Сел на своего конька. А кто рвался сюда? Кто всех сбаламутил?
– Так я же рвался сюда из ада! – Дядя даже задохнулся от гнева. – Ты же видела, как выбросили из окна армянина! С четвертого этажа. Он лежал на тротуаре, и люди боялись подойти, оказать помощь.
– А ты почему не подошел? – ехидно бросила Фаня.
– Я ж еврей. Они тут же хлопнули бы и меня, – со старческим простодушием ответил дядя. – А когда подожгли армянскую церковь?! Они стояли и ждали, кто бросится тушить, чтобы раскроить череп.
– А что армяне делали с азербайджанцами у себя в Армении? Гнали людей через перевал зимой, чуть ли не в чем мать родила, – ответила Фаня. – Все хороши… «Я ж еврей»! Вот и живи в своей Израиловке, принимай ее такой, какая она есть.
– Ах бандиты, ах бандиты! – сокрушался дядя. – Куда деться честному человеку? Думали, приедем в Израиль, все будет как надо. На тебе! Тартаковский, какие-то шулеры, капиталист из Румынии… Сумасшедший дом, а не мир. Люди срываются с места, оставляют дом, хозяйство. Приезжают, и на тебе! Ведь никакой не было информации. Люди летели, как бабочки на огонь. Никакой информации!
– Никакой информации?! – воскликнула Фаня. – А армянин, которого выбросили из окна в Баку? Нет информации!
Мы приблизились к дому. Соседки уже не было. Улица спала, только о чем-то беззвучно шептались между собой автомобили, что робким стадом сгрудились перед домом в ожидании следующего дня.
– Шабат шалом. Мир субботе, – проговорил дядя. – Посмотришь, что тут будет твориться завтра, после захода солнца. Крик, шум, музыка… Девчонки, мальчишки. Мотоциклы, велосипеды…
Квартира дяди мне понравилась: трехкомнатная, с удобной нишей, где я и нацелился расположиться на ночь на раскладушке.
И вид с балкона впечатлял. Не верилось, что городок более чем в два раза моложе меня, что лет двадцать назад на этих местах бродили бараны кочевников. Непохожие друг на друга дома, торговый центр с множеством магазинчиков, супермаркет, бассейн с фонтаном, и это при острой проблеме с водой… «Циркулирует, – коротко пояснил дядя. – В Израиле многое циркулирует».
– У вас отличная квартира, – заметил я.
– За такие деньги! Через два месяца кончается договор, и нас наверняка вышвырнут на улицу. Кажется, хозяин нашел себе квартирантов покруче. Вот мы и протестуем. В палатках…
Идея протеста возникла у одной эмигрантки и была поддержана несколькими семьями. Палатки разбили напротив мэрии, выставили пикеты, намалевали плакаты: «Жилье – сегодня, совланут – завтра!» Что такое «совланут»? Наиболее популярное в Израиле словечко, означает «терпение»… Грозили объявить голодовку. Газеты запестрели фотографиями палаточного городка, понаехали корреспонденты со всего света. Мэр Кармиэля с самого начала принял сторону олимов, требующих от правительства активной жилищной политики. Мэр провел на лужайку водопровод, электричество, иллюминировал красочными фонариками. Да и сами жители Кармиэля не остались в стороне – кто испечет пирог, кто принесет фаршированную рыбу…
– Что мы требуем? – кипятился дядя. – Если бы деньги, что идут из Америки в помощь олимам, использовались по назначению, мы давно бы жили в амидаровских квартирах. А их прикарманивают всякие жулики из правительства. Думаешь, в правительстве нет проходимцев? Коалиционное правительство – правительство компромиссов за счет налогоплательщиков. Дают друг другу взятки, покупают голоса. А ведь проблема абсорбции алии для страны не менее важна, чем проблема армии. Краеугольная проблема идеи сионизма, идеи возвращения евреев на свою родину…
– Понимаешь, какой-то маскарад, – вздохнул я. – Чем плохо спать в палатках, в живописном месте, на воздухе? За это надо бы еще вам деньги платить. Праздник, а не жизнь.
– Кстати, завтра праздник – День Победы, – вставил дядя. – Соберутся фронтовики, пойдем, отметим.
Я согласно кивнул.
В клубе «Гистадрута», куда мы явились всем семейством к шести вечера, яблоку негде было упасть. И ни одного молодого лица, сплошь пожившие мужчины, пожившие женщины. При орденах и медалях. Как они умудрились их провезти через таможню, ума не приложу. А один – Герой Советского Союза, морщинистый маленький человечек – сидел среди музыкантов. Герой смущался и норовил удрать со сцены, но барабанщик перегородил Герою путь. То т смирился и с тоской поглядывал на столы, заваленные всевозможной вкуснятиной и напитками.
В загустевшем воздухе пробивались улыбки, приветствия, вскрики радости, хохот, шутки. Как же тут соскучились по общению, чтобы так, за одним столом, знакомые и незнакомые. В былые годы этот любимый праздник вызывал спазмы в горле, а тут он представился просто тусовкой пожилых людей. Там, на востоке, в те злые годы они честно воевали, были убиты, ранены, были героями и солдатами. На той земле праздник был их праздником, а здесь, сейчас, они казались свидетелями по какому-то полузабытому делу…
А я старался прислушиваться к тому, о чем говорили за столиками…
– Если спасают тонущий пароход, то спасают и крыс, живущих на этом пароходе. Но это не значит, что специально спасают крыс, – вещал лобастый бородач, похожий на Карла Маркса.
– Что вы хотите сказать? – вызывающе подхватил другой, смахивающий обликом на эсера из фильмов о революции.
– Мне надоело слышать: «Они меня спасли от газовой камеры». Они спасали себя, первым делом. А мы среди них затесались, так сложилось исторически. Поэтому и спаслись.
– Вы неблагодарный человек! – выкрикнул «эсер». – Вы забываете добро. Вы хотите сказать…
– Я хочу сказать, что нам годами внушали комплекс неполноценности, – гремел бородач. – А между тем мы сами себя спасали. Вы знаете, сколько было Героев Советского Союза?
– Шурик знает! – выкрикнул чей-то голос. – Шурка! Шая! Шая! Сколько было Героев Советского Союза?
Человечек, что сидел среди музыкантов, уныло показал на барабанщика-вертухая: мол, не пускают на свободу.
– Сто пятьдесят восемь человек! – объявил тот же голос.
– Или вы хотите сказать, что евреи вышли из холокоста без помощи других народов? – напирал «эсер».
– Я хочу сказать, что вы, извините меня, человек, оболваненный системой, – кивнул бородач.
Он еще что-то говорил, но я не расслышал – грянула музыка. Многие пустились в пляс в узком пространстве между столами. Весело и смешно. Солидные граждане, торжественно принаряженные, отплясывали как дети: кто, важно откинув в сторону руки, двигался в ритме танго, кто вихлялся, подражая молодежному року, а кто просто стоял неподвижно, раздувая склеротичные щеки. Обрывки фраз доносили темы разговора: от святости праздника Победы до здоровья внуков, через какие-то удачи или неурядицы с квартирой, с пенсией, через воспоминания – кто где служил в войну, какие прошел сражения…
Герой Советского Союза – Шая – вырвался на свободу. Присев к столу, он уплетал фаршированную рыбу и пил водку, не чокаясь ни с кем.
Великий праздник Победы шел на излет, словно пуля после рикошета. Жизнь брала свое, забывая плохое, и это было естественно, хоть и несправедливо по отношению к памяти прошлого. Но что поделаешь?!
Дядя, покорившись участи всех врачей, стоял у стены в окружении нескольких стариков и отвечал на вопросы, связанные с аденомой предстательной железы. Привыкнув в той, оставленной где-то жизни к вниманию как известный врач-уролог, он сейчас чувствовал воодушевление. Он кому-то нужен, он еще не списан в тираж… Дядя подобрал со стола салфетку и рисовал на ней схему заболевания. Старики таращились в салфетку, кивали тяжелыми головами и делали понимающий вид.
– Значит, только резать, – вздыхали они.
– Операция – самый эффективный способ на сегодняшний день, – неумолимо заключил дядя.
– А сколько стоит операция? – раздался осторожный голос.
– Это правда, что аденомой больше страдают евреи? – перебил другой голос.
– Необъяснимый факт, – кивнул дядя. – Если взять количество населения, евреи почему-то на первом месте по заболеванию аденомой.
– Это все от обрезания! – пискнули со стороны.
– При чем тут обрезание? – загомонили старики. – Мусульмане тоже обрезаны.
– Просто евреи всегда на первом месте, – мудро решили все разом. – Это уже от Бога.
– Так сколько же будет стоить операция? – все допытывался осторожный голос. – Страховка может покрыть лечение?
На груди стариков позванивали ордена и медали, а в глазах горело неукротимое желание покончить со злосчастной аденомой предстательной железы. Они приехали в эту страну, лелея в душе надежду продержаться подольше на этом свете. И доктор Заславский обязан им помочь. А доктор стоял среди стариков такой же старый, но держался молодцом, расправив плечи и выгнув колесом утлую грудь. Доктору хотелось работать, хотелось лечить. Он казался себе полным сил… Ну, хотя бы консультировать, пусть бесплатно. Нет, категорическое – нет! Надо дать дорогу молодым…
– Я мечтаю, чтобы мэр нашего города свалился с острой задержкой мочи. И меня подняли бы ночью, как бывало раньше. Я бы тогда показал им, на что способен доктор с полувековым опытом, – говорил дядя. – Но разве мне повезет?! Мэр, вероятно, писает такой струей, что с ног может сбить.
Пьяненький дядя шел с вечеринки, предаваясь мечтаниям, и, понимая их несбыточность, тяжело вздыхал, как усталый арабский ослик. Все было позади, все! И детство в Херсоне, и бегство от голода в Баку, учеба на врача и война, война, война. Все четыре года – полевой хирург. С тех пор – только лечение людей. А потом все переменилось. Отъезд в Израиль, эмиграция. Точно прорубь с ледяной водой. А что впереди?
– Может, переехать в Цефат? Там, говорят, много пожилых людей, курорт, – бормочет пьяненький дядя. – И наверное, все нуждаются в урологическом лечении… Беда в том, что у меня нет разрешения на врачебную практику. Я уже обращался в министерство, мне отказали – возраст. А что делать? За весь год, что мы здесь, я заработал нелегально тридцать два шекеля консультацией. Тридцать шекелей деньгами и на два шекеля принесли яиц.
– Не густо, – ответил я. – Думаешь, в Цефате ты сможешь открыто практиковать?
– Цефат – тихий городок. Не знаю, может быть… А что мне сделают? Сошлют в Сибирь? Так я с удовольствием… Правда, с голоду мы пока не умираем. Вдвоем с Фаней получаем пенсию – тысячу двести шекелей в месяц, это не так уж и плохо, – продолжает болтать пьяненький дядя. – А что, собственно, мы дали Израилю, чтобы требовать? А?! России я дал – лечил людей. Но Россия меня отблагодарила пинком в зад. Все страны мира платят своим гражданам пенсию, где бы они ни проживали. Все, кроме России. Нас лишили всего. Это же средневековая страна…
– Израиль? – отрешенно спросил я, занятый своими мыслями.
– При чем тут Израиль? – буркнул дядя.
– Ты ведь поносил Израиль, – засмеялся я.
– Нет, Россию… Израиль – тоже молодец, нечего сказать. – Дядя придержал шаг. – А вообще, я тебе скажу, – все хороши! Лучше всего в дороге.
Евреи диаспоры, полагая, что Израиль как государство является оплотом классического еврейского мышления, сложившегося на протяжении тысячелетий, не представляют, что они теперь имеют дело с государством, во многих своих проявлениях светским и только светским. И если государство хочет выжить в суровой конкурентной борьбе, оно и должно быть светским. А всплеск религиозного самосознания, как единственная форма существования еврейства, – это заблуждение. И заблуждение опасное. И не надо полагать, что понятие мицвы, то есть богоугодной благотворительности, должно быть основой израильского здравоохранения. Это заблуждение. За все надо платить. Ибо труд врача, как и каждый иной труд, должен оцениваться. Только государство, которое не выделяет своих профессионалов, может бахвалиться тем, что что-то в этом государстве не стоит денег. Во всяком случае, человечество еще не доросло до того, чтобы такое бахвальство представило истинную сущность строя. И вряд ли доживет до подобного состояния в обозримом будущем. Россия, скажем, в советское время пыталась преподнести бесплатную медицину как достижение общественного строя, но на деле это была липа и вранье. И все это видели… Так почему же Израиль надо разглядывать сквозь те же искаженные очки?
«Ах, как хочется. Все-таки Израиль, страна избранного Богом народа», – сюсюкает кое-кто. Нет! Только тогда Израиль будет несокрушим, если он на основе своей еврейской ментальности построит новое государство. Истории оставьте Историю. Пришел Новый человек. Да, его ум пленяет великая история его народа, но тем не менее он уже не тот еврей, которого описывал Шолом-Алейхем, – еврей, вызывающий жалость. А жалость не лучшая форма отношений между людьми, жалость унижает человека, делает его существом второго сорта. Человека возвеличивает достоинство, равенство среди равных. И этого добились евреи, пройдя через испытания и создав светское государство…
Мы долго еще ходили по Акко, обсуждая разные проблемы, но все равно так или иначе возвращаясь к волнующей нас теме – возрождению из пыли рассеяния. Более увлекательную тему для еврея трудно представить, как, впрочем, и для любого другого народа. Удивительно, как загораются глаза собеседников, когда затрагивается история их народа – малого и большого. Помнится, с каким азартом рассказывал геолог-китаец, которого я повстречал в сельской гостинице провинции Каобанг в Северном Вьетнаме в далеком семьдесят третьем году. Как в его устах сверхъестественные мифические события превращались в реальные, вполне осязаемые эпизоды. Слава богу, у меня хватало интуиции не ставить под сомнение эти истории, иначе я нажил бы себе лютого врага в добряке-китайце. И то, что вызывает понимание, высказанное устами представителя «большого» народа, должно быть более объяснимо в устах представителя «малого» народа. Это неистребимо и вечно до тех пор, пока существуют национальные различия, то есть навеки. Осуждать подобное, а тем более презирать – все равно что заниматься самобичеванием. Глубоко несчастен тот, кто этого не осознает…
– И все-таки, черт побери, – повысил я голос, – что-то будут они делать с твоим сердцем? Или ты не хочешь тут заниматься этой проблемой?
– Будут, – ответил приятель. – Хоть я и не хочу с этим заводиться. Это стоит около двадцати пяти тысяч долларов.
– Ого! – присел я. – Легче дать дуба.
– Вот именно, – рассмеялся приятель. – И тем не менее я собираюсь делать операцию, хоть и не настолько богат. В истории каждого еврея полно приключений. Одно из приключений в моей истории – это приключение с операцией. Мне ее собираются сделать, хоть я и не богат. Вот в чем вся метафизика жизни в еврейской стране. Вернее, в братстве душ, принадлежащих к этому племени… У меня есть друг в Ленинграде, крупный ученый, влиятельное лицо во Всемирной организации здравоохранения. Так мне повезло… Друг связался с чиновниками в Женеве, в штаб-квартире ВОЗ, обрисовал мое горестное положение. Чиновники связались с владельцем частного госпиталя в Хайфе господином Майером. И тот предложил своему хирургу мицву – сделать мне операцию за счет Бога. А с Богом денежных отношений не ведут. Но можно вести дело с налоговым управлением – списать налог в счет благотворительности… Правда, надо заплатить обслуживающему персоналу – медсестрам, санитарам. Но мне вновь повезло – в связи с тем что в Израиле живет моя мама, я получил вид на жительство. Это частично покроет расходы на медперсонал, за счет страховки… Такая операция в Израиле раза в три дешевле, чем в Америке. Поэтому многие американцы предпочитают лечиться в Израиле.
– Хорошая штука мицва, – заметил я с удовольствием.
– Хорошо быть евреем, – согласился приятель.
– И еврейкой, – вздохнула Ольга.
– Да, – рассмеялись мы разом. – Единственное место на земле, где выгодно быть евреем.
С моря пахло рыбой и смолой. С журавлиной шеи минарета мечети Эль-Язар муэдзин напоминал правоверным о священном намазе.
* * *
В Кармиэль я попал к вечеру. Солнышко с прощальным любопытством положило щеку на вершину горы, стягивая розоватое покрывало с темных до черноты холмов и распадков западных отрогов Голанской гряды.Горные деревеньки – где арабские, где еврейские – готовились к ночи, подмигивая огоньками в прозрачной сутеми. Воздух, чистый и резкий, наполнял меня, словно пустой сосуд, даже голова кружилась от его хрустальной чистоты. Поодаль от автовокзала сияла гирлянда манящих карнавальных фонариков. Многоэтажные дома казались не городскими, а скорее курортными. По улице катили бесшумные автомобили, мелькали редкие силуэты прохожих. Городок понравился сразу.
Умеряя волнение от предстоящей встречи с дорогим мне человеком, я сличал запись адреса в блокноте с буквами на фронтоне дома. Ох, эти ивритские закорючки, черт ногу сломит. Ничего, утешал я себя, еще одна-две алии из России – и страна перейдет на русский язык.
Рядом с нужным подъездом на лавочке, подобрав ноги в темных чулках, сидела пожилая женщина. Пытливо оглядев меня, она цокнула языком на манер местечковых евреек, гонявших с огородов коров:
– Цок-цок… Человек ищет крышу.
– Вы угадали, – в тон ответил я, всплеснув руками. Женщина провела языком по блеклым губам, готовясь к дальнейшим расспросам, но я ее опередил.
– Ах, доктор Заславский?! – воскликнула женщина. – Так он с семьей сейчас в палатке. Как, вы не знаете ничего о палатках? Так я вам скажу. Люди решили выразить протест и перешли в палатки, как солдаты.
– Какие люди? – растерянно спросил я.
– Евреи. Ваш дядя, его жена Фаня с детьми. Другие люди. Всего сорок семейств. Им надоело снимать квартиры за дикие деньги, им хочется иметь свою крышу над головой. Вы не видели те палатки? Они стоят около мэрии, типичный пионерский лагерь Артек. Пойдите посмотрите, получите удивление… А я почему здесь? У меня есть крыша. Слава богу, я имела умного мужа, а не такого дурака, как ваш дядя. Связался с Тартаковским! Вы знаете Тартаковского? Первый аферист. Его даже тут чуть не посадили, я не говорю за Гомель. В Гомеле он сидел три раза. А теперь он получает помощь как жертва Чернобыля. Хорошо он устроился с этим Чернобылем, хоть он от того Чернобыля был, как я от Луны. Тартаковский! Это ж надо, на кого ваш дядя, умный человек, на кого он рассчитывал?!
В волнении я шел по улице. А все эта информация, полученная от соседки. Какая палатка?! Дяде семьдесят пять лет, его жена тоже не молода. Они так рвались в Израиль. «Я буду целовать там каждый камень», – уверял всех дядя, собирая чемоданы. Известный в Баку врач-уролог, он жил безбедно и в уважении. Но события в Сумгаите и в самом Баку, когда тысячи армян покинули свои дома, потрясли дядю и его семейство, как и многих бакинских евреев. В короткий срок город оставила огромная прослойка населения, и среди них оказался Леонид Израилевич Заславский, мой дядя, человек необычайной доброты и какой-то нелепой судьбы…
Карнавальные фонарики не угасали, а, наоборот, ярче распалялись, прошивая пунктиром небо. Скульптурная группа в центре палисадника, тяжелая и угловатая, символически изображала сопротивление Року. Вообще в Израиле практически нет памятников. Ни живым, ни мертвым. По крайней мере, я памятников не видел. И это удивляет, как-то скучно привыкшему глазу без бронзовых изваяний на площадях и улицах. Отсутствие монументов имеет религиозные корни – евреи, по Божьему завету, не создают себе кумиров, нет в еврейской «иконографии» изображений даже самого Всевышнего – закон для всех закон.
Но сейчас символ сопротивления Року интересовал меня как ориентир, подсказанный словоохотливой соседкой. И верно, тут же за памятником, под карнавальными фонариками раскинули свои крылья красочные палатки. На стриженой лужайке бегала ребятня, взрослые чинно сидели у своих чертогов, под белыми плакатами «ОЛИМ ХАДАШИМ», то есть «новые репатрианты».
Дядю я узнал сразу. Сухонький, точно подросток, он сидел на складном стуле у пятнистой полевой палатки и читал газету. Встреча была бурной, со слезами и расспросами, похлопыванием по плечу, поцелуями. Наконец угомонились…
– Мы сейчас вернемся домой! – воскликнул дядя. – На сегодня хватит. Фаня, собирай бебехи. И не забудь фрукты. Нам сегодня подарили фрукты. Приехали люди из кибуца, привезли грузовик клубники и черешни…
Мы возвращались домой не торопясь, вдыхая аромат цветов, что росли вдоль тротуара. Розы, гвоздики, орхидеи. Росли вольно, не боязливо, распушив свои прекрасные головки, источая парфюмерный запах. Сорвать придорожный уличный цветок считается преступлением не только нравственным, но и гражданским. Каждый цветок – это след крови и слез евреев, погибших во все времена, и этот след проявился наконец на своей древней родине. Красивый миф сопровождает израильтянина с пеленок и становится вполне реальным образом, в который искренне верят и дети, и взрослые…
– Понимаешь, – втолковывал дядя, – евреи не только высокая наука или искусство, но и изощренное негодяйство. Вот история еврея-негодяя.
И он поведал мне историю отношений с неким Тартаковским, бывшим гражданином Гомеля, а ныне ничтожной личностью, обирающим доверчивых единоверцев. Этот «бандит» вызвался снять квартиру для дядиного семейства. И все было бы хорошо. Но однажды нагрянул хозяин квартиры, ювелир из Тель-Авива, и потребовал увеличения квартплаты до пятисот долларов в месяц. Семейство оказалось в замешательстве. Как?! Они и так платят шестьсот долларов в месяц, на целую сотню больше. Тут все и раскрылось. Оказывается Тартаковский, имея договор на аренду за четыреста долларов, брал с клиентов шестьсот. Разницу в двести долларов он опускал в свой карман. Каково?! Весь год дядя переплачивал маклеру целых двести долларов ежемесячно. И таких «клиентов» у Тартаковского в одном Кармиэле оказалось девять семейств.
– Должен человек заработать себе копейку или нет? – Фаня несла корзину с клубникой, не доверяя никому этот нежный груз.
– Смотри, она его защищает! – вскипел дядя. – Он – бандит! Двести долларов только с нас…
– Хорошо, хорошо, – возмутилась Фаня. – Кто нашел Тартаковского? Ты или я? «Ах, какой человек, помогает олимам!..»
– Бандит он, бандит! – Дядя вскинул тощие руки и стал похож на бройлерного петушка. – Зачем я только приехал сюда?! Каждый хочет тебя провести, обмануть, нажарить. Ты слышал историю аферы с квартирами по объявлению? Я сейчас расскажу…
И дядя, задыхаясь от гнева, синея и бледнея, поведал историю, о которой я уже читал. В газете появилось объявление о том, что строительная компания распределяет «амидаровские», то есть государственные, квартиры.
Для этого в один день надо выслать гарантийные тридцать шекелей на определенный счет. Всего тридцать шекелей! Люди бросились переводить деньги. А через несколько дней появилась заметка, что это шулерский трюк. Полиция начала расследование, но, увы, посланных денег не вернуть. Кто их получал – неизвестно, все оказалось ловкой подставкой. Жулики хапнули навар – и концы в воду. По телевизору выступил известный хохмач, посмеялся над простаками из России, и не было дела.
– Хорошо хоть тридцать шекелей, – вставила Фаня.
– Ей хорошо! – вскипел вновь дядя. – За тридцать шекелей твоя дочь работает целый день. И без выходных! Ты когда-нибудь видел страну, где бы люди работали без выходных? – обратился ко мне дядя. – Даже в шабат, когда все евреи чтут субботу, ее хозяин не знает покоя.
Я недоверчиво пожал плечами: что-то не верилось. Святость субботы завещана Торой, субботу нарушать – страшный грех.
– Сегодня что у нас? Шабат! А где Лена? На работе! – продолжал дядя. – Кстати, как ты добирался в Кармиэль? В субботу все замирает в этой стране. Сейчас протаскивают закон, по которому по субботам запрещаются полеты самолетов. А?! Идиотизм!
– Я приехал автобусом, – ответил я не без злорадства.
– Гм, – хмыкнул дядя. – Этот бандит, хозяин фабрики, на которой работает Лена, признает только арабские праздники.
– Он араб?
– Еврей. Из Румынии. Но с арабами он затеваться не хочет. Могут обвинить в шовинизме, побить на фабрике стекла. А евреи молчат. У него работают олимы из России. Уволят одного – на его место десяток желающих. Он этим пользуется, капиталист из Румынии… Как тебе это нравится? Чтобы евреи ждали арабские праздники как мессию. А?! Дожили. Себе на голову.
– А профсоюз?
– Фаня, ты посмотри кто к нам приехал! Он приехал из России, где профсоюзы что-то значат, – натуженно засмеялся дядя. – Так вот, в этой стране профсоюзы имеют такой же вес, как и в России. Пустое место! Израиль – это копия Советского Союза. То же самое, а может, и еще хуже. И бюрократия, и профсоюзы, и система социального обеспечения…
– Хватит! – прикрикнула Фаня. – Дай мальчику отдышаться. Сел на своего конька. А кто рвался сюда? Кто всех сбаламутил?
– Так я же рвался сюда из ада! – Дядя даже задохнулся от гнева. – Ты же видела, как выбросили из окна армянина! С четвертого этажа. Он лежал на тротуаре, и люди боялись подойти, оказать помощь.
– А ты почему не подошел? – ехидно бросила Фаня.
– Я ж еврей. Они тут же хлопнули бы и меня, – со старческим простодушием ответил дядя. – А когда подожгли армянскую церковь?! Они стояли и ждали, кто бросится тушить, чтобы раскроить череп.
– А что армяне делали с азербайджанцами у себя в Армении? Гнали людей через перевал зимой, чуть ли не в чем мать родила, – ответила Фаня. – Все хороши… «Я ж еврей»! Вот и живи в своей Израиловке, принимай ее такой, какая она есть.
– Ах бандиты, ах бандиты! – сокрушался дядя. – Куда деться честному человеку? Думали, приедем в Израиль, все будет как надо. На тебе! Тартаковский, какие-то шулеры, капиталист из Румынии… Сумасшедший дом, а не мир. Люди срываются с места, оставляют дом, хозяйство. Приезжают, и на тебе! Ведь никакой не было информации. Люди летели, как бабочки на огонь. Никакой информации!
– Никакой информации?! – воскликнула Фаня. – А армянин, которого выбросили из окна в Баку? Нет информации!
Мы приблизились к дому. Соседки уже не было. Улица спала, только о чем-то беззвучно шептались между собой автомобили, что робким стадом сгрудились перед домом в ожидании следующего дня.
– Шабат шалом. Мир субботе, – проговорил дядя. – Посмотришь, что тут будет твориться завтра, после захода солнца. Крик, шум, музыка… Девчонки, мальчишки. Мотоциклы, велосипеды…
Квартира дяди мне понравилась: трехкомнатная, с удобной нишей, где я и нацелился расположиться на ночь на раскладушке.
И вид с балкона впечатлял. Не верилось, что городок более чем в два раза моложе меня, что лет двадцать назад на этих местах бродили бараны кочевников. Непохожие друг на друга дома, торговый центр с множеством магазинчиков, супермаркет, бассейн с фонтаном, и это при острой проблеме с водой… «Циркулирует, – коротко пояснил дядя. – В Израиле многое циркулирует».
– У вас отличная квартира, – заметил я.
– За такие деньги! Через два месяца кончается договор, и нас наверняка вышвырнут на улицу. Кажется, хозяин нашел себе квартирантов покруче. Вот мы и протестуем. В палатках…
Идея протеста возникла у одной эмигрантки и была поддержана несколькими семьями. Палатки разбили напротив мэрии, выставили пикеты, намалевали плакаты: «Жилье – сегодня, совланут – завтра!» Что такое «совланут»? Наиболее популярное в Израиле словечко, означает «терпение»… Грозили объявить голодовку. Газеты запестрели фотографиями палаточного городка, понаехали корреспонденты со всего света. Мэр Кармиэля с самого начала принял сторону олимов, требующих от правительства активной жилищной политики. Мэр провел на лужайку водопровод, электричество, иллюминировал красочными фонариками. Да и сами жители Кармиэля не остались в стороне – кто испечет пирог, кто принесет фаршированную рыбу…
– Что мы требуем? – кипятился дядя. – Если бы деньги, что идут из Америки в помощь олимам, использовались по назначению, мы давно бы жили в амидаровских квартирах. А их прикарманивают всякие жулики из правительства. Думаешь, в правительстве нет проходимцев? Коалиционное правительство – правительство компромиссов за счет налогоплательщиков. Дают друг другу взятки, покупают голоса. А ведь проблема абсорбции алии для страны не менее важна, чем проблема армии. Краеугольная проблема идеи сионизма, идеи возвращения евреев на свою родину…
– Понимаешь, какой-то маскарад, – вздохнул я. – Чем плохо спать в палатках, в живописном месте, на воздухе? За это надо бы еще вам деньги платить. Праздник, а не жизнь.
– Кстати, завтра праздник – День Победы, – вставил дядя. – Соберутся фронтовики, пойдем, отметим.
Я согласно кивнул.
В клубе «Гистадрута», куда мы явились всем семейством к шести вечера, яблоку негде было упасть. И ни одного молодого лица, сплошь пожившие мужчины, пожившие женщины. При орденах и медалях. Как они умудрились их провезти через таможню, ума не приложу. А один – Герой Советского Союза, морщинистый маленький человечек – сидел среди музыкантов. Герой смущался и норовил удрать со сцены, но барабанщик перегородил Герою путь. То т смирился и с тоской поглядывал на столы, заваленные всевозможной вкуснятиной и напитками.
В загустевшем воздухе пробивались улыбки, приветствия, вскрики радости, хохот, шутки. Как же тут соскучились по общению, чтобы так, за одним столом, знакомые и незнакомые. В былые годы этот любимый праздник вызывал спазмы в горле, а тут он представился просто тусовкой пожилых людей. Там, на востоке, в те злые годы они честно воевали, были убиты, ранены, были героями и солдатами. На той земле праздник был их праздником, а здесь, сейчас, они казались свидетелями по какому-то полузабытому делу…
А я старался прислушиваться к тому, о чем говорили за столиками…
– Если спасают тонущий пароход, то спасают и крыс, живущих на этом пароходе. Но это не значит, что специально спасают крыс, – вещал лобастый бородач, похожий на Карла Маркса.
– Что вы хотите сказать? – вызывающе подхватил другой, смахивающий обликом на эсера из фильмов о революции.
– Мне надоело слышать: «Они меня спасли от газовой камеры». Они спасали себя, первым делом. А мы среди них затесались, так сложилось исторически. Поэтому и спаслись.
– Вы неблагодарный человек! – выкрикнул «эсер». – Вы забываете добро. Вы хотите сказать…
– Я хочу сказать, что нам годами внушали комплекс неполноценности, – гремел бородач. – А между тем мы сами себя спасали. Вы знаете, сколько было Героев Советского Союза?
– Шурик знает! – выкрикнул чей-то голос. – Шурка! Шая! Шая! Сколько было Героев Советского Союза?
Человечек, что сидел среди музыкантов, уныло показал на барабанщика-вертухая: мол, не пускают на свободу.
– Сто пятьдесят восемь человек! – объявил тот же голос.
– Или вы хотите сказать, что евреи вышли из холокоста без помощи других народов? – напирал «эсер».
– Я хочу сказать, что вы, извините меня, человек, оболваненный системой, – кивнул бородач.
Он еще что-то говорил, но я не расслышал – грянула музыка. Многие пустились в пляс в узком пространстве между столами. Весело и смешно. Солидные граждане, торжественно принаряженные, отплясывали как дети: кто, важно откинув в сторону руки, двигался в ритме танго, кто вихлялся, подражая молодежному року, а кто просто стоял неподвижно, раздувая склеротичные щеки. Обрывки фраз доносили темы разговора: от святости праздника Победы до здоровья внуков, через какие-то удачи или неурядицы с квартирой, с пенсией, через воспоминания – кто где служил в войну, какие прошел сражения…
Герой Советского Союза – Шая – вырвался на свободу. Присев к столу, он уплетал фаршированную рыбу и пил водку, не чокаясь ни с кем.
Великий праздник Победы шел на излет, словно пуля после рикошета. Жизнь брала свое, забывая плохое, и это было естественно, хоть и несправедливо по отношению к памяти прошлого. Но что поделаешь?!
Дядя, покорившись участи всех врачей, стоял у стены в окружении нескольких стариков и отвечал на вопросы, связанные с аденомой предстательной железы. Привыкнув в той, оставленной где-то жизни к вниманию как известный врач-уролог, он сейчас чувствовал воодушевление. Он кому-то нужен, он еще не списан в тираж… Дядя подобрал со стола салфетку и рисовал на ней схему заболевания. Старики таращились в салфетку, кивали тяжелыми головами и делали понимающий вид.
– Значит, только резать, – вздыхали они.
– Операция – самый эффективный способ на сегодняшний день, – неумолимо заключил дядя.
– А сколько стоит операция? – раздался осторожный голос.
– Это правда, что аденомой больше страдают евреи? – перебил другой голос.
– Необъяснимый факт, – кивнул дядя. – Если взять количество населения, евреи почему-то на первом месте по заболеванию аденомой.
– Это все от обрезания! – пискнули со стороны.
– При чем тут обрезание? – загомонили старики. – Мусульмане тоже обрезаны.
– Просто евреи всегда на первом месте, – мудро решили все разом. – Это уже от Бога.
– Так сколько же будет стоить операция? – все допытывался осторожный голос. – Страховка может покрыть лечение?
На груди стариков позванивали ордена и медали, а в глазах горело неукротимое желание покончить со злосчастной аденомой предстательной железы. Они приехали в эту страну, лелея в душе надежду продержаться подольше на этом свете. И доктор Заславский обязан им помочь. А доктор стоял среди стариков такой же старый, но держался молодцом, расправив плечи и выгнув колесом утлую грудь. Доктору хотелось работать, хотелось лечить. Он казался себе полным сил… Ну, хотя бы консультировать, пусть бесплатно. Нет, категорическое – нет! Надо дать дорогу молодым…
– Я мечтаю, чтобы мэр нашего города свалился с острой задержкой мочи. И меня подняли бы ночью, как бывало раньше. Я бы тогда показал им, на что способен доктор с полувековым опытом, – говорил дядя. – Но разве мне повезет?! Мэр, вероятно, писает такой струей, что с ног может сбить.
Пьяненький дядя шел с вечеринки, предаваясь мечтаниям, и, понимая их несбыточность, тяжело вздыхал, как усталый арабский ослик. Все было позади, все! И детство в Херсоне, и бегство от голода в Баку, учеба на врача и война, война, война. Все четыре года – полевой хирург. С тех пор – только лечение людей. А потом все переменилось. Отъезд в Израиль, эмиграция. Точно прорубь с ледяной водой. А что впереди?
– Может, переехать в Цефат? Там, говорят, много пожилых людей, курорт, – бормочет пьяненький дядя. – И наверное, все нуждаются в урологическом лечении… Беда в том, что у меня нет разрешения на врачебную практику. Я уже обращался в министерство, мне отказали – возраст. А что делать? За весь год, что мы здесь, я заработал нелегально тридцать два шекеля консультацией. Тридцать шекелей деньгами и на два шекеля принесли яиц.
– Не густо, – ответил я. – Думаешь, в Цефате ты сможешь открыто практиковать?
– Цефат – тихий городок. Не знаю, может быть… А что мне сделают? Сошлют в Сибирь? Так я с удовольствием… Правда, с голоду мы пока не умираем. Вдвоем с Фаней получаем пенсию – тысячу двести шекелей в месяц, это не так уж и плохо, – продолжает болтать пьяненький дядя. – А что, собственно, мы дали Израилю, чтобы требовать? А?! России я дал – лечил людей. Но Россия меня отблагодарила пинком в зад. Все страны мира платят своим гражданам пенсию, где бы они ни проживали. Все, кроме России. Нас лишили всего. Это же средневековая страна…
– Израиль? – отрешенно спросил я, занятый своими мыслями.
– При чем тут Израиль? – буркнул дядя.
– Ты ведь поносил Израиль, – засмеялся я.
– Нет, Россию… Израиль – тоже молодец, нечего сказать. – Дядя придержал шаг. – А вообще, я тебе скажу, – все хороши! Лучше всего в дороге.